С той самой минуты, как мы с Элис расстались, мысль о следующей встрече сильно беспокоила меня, но по мере приближения назначенного дня, точнее, утра похорон Фарли во мне начало нарастать ощущение, близкое к ожиданию результатов экзамена на водительские права. И это было совсем не плохо.
      Работа стала на удивление интересной, поскольку отвлекала от мыслей об Элис, и я даже обнаружил в себе странную способность заниматься делом в течение целого часа. За неделю я умудрился отснять четыре сюжета о гениях жалобы, королях неудачных покупок и великолепных жертвах системы обслуживания. Взрывающиеся фритюрницы и зловеще тикающие электрокофеварки если и не будили во мне любопытство, то хотя бы отвлекали внимание, не вызывая немедленного желания сбежать куда глаза глядят. Я даже выбил у Федерации профессиональных строителей согласие обнародовать имена недобросовестных работников – в частности, того работника, что обобрал до последнего винтика нас с Джерардом. Как-то вечером – разумеется, за компанию с шефом, – я трудился сверхурочно. Все, что угодно, лишь бы не думать об Элис.
      Я знал: похороны – мой главный шанс, тут либо пан, либо пропал. Там можно, по меньшей мере, назначить Элис свидание, хотя, конечно, трудно придумать для этого худшее время и место. Я старался учесть все возможные мелочи.
      Придя домой, я брался за модные журналы для мужчин, проглядывая страницу за страницей в поисках идеального прикида для похорон. Специально на эту тему ничего найти не удалось, но через неделю я получил примерное представление о том, что из черного принято носить. Позвонил даже в журнал «GQ», где мне сказали, что для траурных костюмов «в моде приколы» и что они могли бы подобрать мне что-нибудь достойное по предварительному заказу месяца через три-четыре. Мне это не подходило, но по крайней мере я туда позвонил, хотя, как мне кажется, во время разговора в трубке слышалось сдавленное хихиканье. Уж не знаю, что они там имели в виду под «приколами»; мелькнувшие в моем воображении картины вряд ли соответствовали требованиям хорошего вкуса. Например, духовой оркестр, играющий мелодию из « Этого странного чувства».
      Посещала меня и мысль позвонить Элис, узнать, как она там, или, точнее, показать, что вот я звоню узнать, как она там; но, договорившись о встрече, пусть даже на похоронах, я не хотел давать ей шансов к отступлению. Джерард ей звонить не стал бы – в основном потому, что узнавать телефон Фарли ему пришлось бы у меня, да и потом, он не придумал бы, что сказать ей. Меня подмывало выяснить, приходили ли к ней из полиции, но мое общение с ней эти мрачные, подозрительные люди могли расценить как тайный сговор.
      Трудно было найти человека, располагавшего временем для перевозки тела Фарли из Корнуолла, поэтому мучиться выбором одежды я мог почти месяц – или, скорее, не мучиться, а волевым движением оставить солидную сумму в магазине, где вкусу продавца можно доверять.
      От того, о чем пойдет речь ниже, вам, возможно, будет противно. Пожалуй, теперь противно и мне самому, но, поверьте, в данный момент это последний писк моды. Я знаю, что говорю: не ограничившись информацией мужских журналов, я позвонил еще в пару модельных агентств, представившись корреспондентом «GQ», и спросил, какие советы они могут дать насчет мужских костюмов, ни в коем случае не забыв поинтересоваться, что лучше смотрится на представительных (толстых) мужчинах, чтобы и мне подошло.
      Я выбрал угольно-черную однобортную тройку от Спенсера – элегантный жилет с высокой застежкой, который можно купить, по-моему, исключительно на Кингз-роуд, черную шелковую рубашку и черный шелковый галстук – оттуда же – и черные ботинки от Челси. Весь комплект обошелся менее чем в 800 фунтов, но чувствовал я себя в нем превосходно. На палец нацепил серебряную печатку со звездой – дань китчевому стилю семидесятых, недавно опять вошедшему в моду. Еще хотел приобрести маленькую французскую сумочку-визитку, чтобы дополнить наряд (именно это советовали журналы), но пребывал под впечатлением уверенности тех двух полицейских, этих одетых в синее жирных амбалов, в моей гомосексуальности и смеха в трубке во время разговора с «GQ» и не стал. Странно, что это меня занимало, но, наверное, с детства внушенное мнение о «голубых» как о низших существах приводит к некой остаточной гомофобии, пусть даже я рад был бы избавиться от нее. До сих пор не выношу прилюдно целующихся и держащихся за руки мужчин, хотя, с другой стороны, наблюдать, как занимаются этим смешанные пары, мне нравится ничуть не больше. В общем, гомосексуалистом я бы стал… Нет, если уж выбирать, то бисексуалом. Это бесконечно повысило бы мои шансы на успех, но смелости или воли, чтобы попробовать, у меня никогда не хватит. Как говорил один мой школьный учитель, кишка тонка.
      Уходя от темы – правильно, я ведь не «голубой», и хватит об этом, – и возвращаясь к одежде, в глубине души я подумывал взять кредит в банке и купить себе что-нибудь от Армани или другого столь же пафосного модельера, но побоялся, что Элис сочтет меня пижоном, а пижонство и китч – две большие разницы. Новое платье короля – образец хорошего вкуса, когда все им восхищаются; пижонство – когда люди понимают, что никакого платья нет. А китч – когда все мы решаем, будто ходить голыми весело, и ничего кроме.
      Золотое правило, которому надо безоговорочно следовать, чтобы не попасть впросак, таково: некоторое время мода должна служить верхом безвкусицы, по крайней мере, у нас в Британии. Одежда от Армани для меня пока что пижонство только из-за того, какие люди у него одеваются. Не то чтобы я зарекался носить вещи от Армани, но подожду, пока они из пижонских станут китчевыми.
      Что меня изумляет в настоящих богачах, которых я периодически наблюдаю во время прогулок по Челси, так это их одинаковость. Разумеется, даже среди них попадаются люди творческие и интересные, но почему-то все они предпочитают тратить деньги на один и тот же набор: Армани, «Лендровер», «Харлей-Дэвидсон», Шанель, причем, как правило, выглядят ужасно. Синие пиджаки для мужчин, свитера со спущенными плечами для женщин, яхт-клубные мокасины на каждый день, туфли от Черч или Джимми Чу на выход. Просто удивительно, что люди, которым деньги дают неслыханную во всей истории свободу, мирятся со столькими ограничениями.
      У богатых есть деньги, а остальным приходится довольствоваться стилем. Со времен юношеского увлечения панк-роком во мне осталась крупица элитарного высокомерия – и некоторая убежденность в том, что, если вы уже о чем-либо слышали, значит, оно уже вышло из моды. Как я уже сказал, то же самое в клубах: горячая новость нынешней недели к неделе следующей уже безнадежно остывает. Цель одежды – как можно полнее выражать индивидуальность, но в еще большей степени – доказывать, что вы принадлежите к некоему кругу избранных и носите не то, в чем проводит субботний вечер каждый биржевой маклер. При всем при том по большей части я выгляжу как мешок с дерьмом и в свет выхожу в тех же заношенных, затрапезных и немодных шмотках, что и на работу.
      Где хоронить Фарли, мы не знали. Для человека, настолько лишенного корней, казалось подходящим любое место, кроме разве что женского туалета в ночном клубе «Сплетни», где его пепел использовали бы вместо понюшки кокаина. Не было в нашем отечестве поля, над которым этот пепел хотелось бы развеять, не было знакомого с детства уголка, где нашему другу приятно было бы упокоиться. Мы понятия не имели, где похоронены его родители, и, хоть знали, что родом он приблизительно из Хетфордшира, выяснять это казалось нам совершенно излишним. О родителях он в жизни словом не обмолвился, так с чего вдруг после смерти ему будет приятно их общество? Люди, которых хоронят рядом с родственниками, для меня вообще неразрешимая загадка: их вечность, должно быть, похожа на нескончаемый семейный рождественский праздник – постараться не огорчить бабушку спорами, какую программу райского телевидения включить, и все время думать, какую часть жизни, если это слово здесь уместно, можно открыть родственникам, не вызвав их беспокойства и неудовольствия.
      Корнуолл казался вполне приличным местом, поскольку там Фарли утонул, и нам не пришлось бы перевозить тело в Лондон, но я не собирался обрекать Фарли на вечное поселение в каком-нибудь «дивном уголке», в окружении пластмассовых эльфов и четырех поколений идиотов-отдыхающих, включая годовалых младенцев с серьгами в ушах.
      Поэтому мы остановили выбор на Брикстоне, предположив, что там, где Фарли нравилось жить, он не был бы против и упокоиться.
      Повертевшись дня три-четыре вокруг нас и день походив за нами хвостом, полиция с сожалением закрыла дело Фарли. Детектив № 2 звонил через два дня после первой беседы и спрашивал, почему Джерард утром уклонился от встречи с ним, прыгнув в автобус. Джерард объяснил, что ни от чего не уклонялся, а просто спешил на работу и хотел успеть на автобус до метро, поскольку для велосипеда на улице было слишком мокро. № 2 что-то пробурчал, задал еще пару вопросов, а потом спросил, где идет «Мышеловка». Я слышал, как Джерард говорит: «Посмотрите в «Тайм», там есть афиша», «взаимно» – и, перед тем как положить трубку, – «полисмен понял».
      По словам Джерарда, детектив № 2 просил одного из нас поехать в Корнуолл на опознание тела, чего мне делать не очень хотелось. По моему глубокому убеждению, Джерард, давно привыкший к жутким и безобразным смертям, психологически подходил для этого тяжкого дела куда лучше, чем я. Джерард буркнул, что мне, дескать, пора познакомиться с настоящей жизнью, но я искренне не понимал, что полезного и поучительного могу почерпнуть от вида смерти и разложения. Точно так же не понимаю книг и фильмов о серийных убийцах или типах, делающих гадости другим. Как социальное явление убийцы не более интересны, чем малолетние поп-звезды, разве только чуть менее неприятны и наделены большей силой духа. Тем не менее их деяния не вызывают у меня ни малейшего любопытства.
      «Истина, – говаривал один мой знакомый, который любил одеваться в черное и, не дрогнув, читал в любом количестве стихи Джимми Моррисона, – в крайних проявлениях общества». В общем, да, хотя и в умеренных тоже, и везде, куда ни бросишь взгляд, – было бы желание эту самую истину понять. И заглядывать на тайную сторону жизни для этого вовсе не обязательно. Когда я мечтаю о красивых женщинах, например, то не нуждаюсь в напоминаниях, что они ходят в туалет точно так же, как некрасивые; более того, поймай я себя на подобной мысли, я бы встревожился.
      Вот о чем я думал, когда сказал Джерарду:
      – Я не хочу видеть тело.
      – Боишься, что ли?
      – А ты как думал?!
      Физиономия Джерарда расплылась в улыбке, подобной которой я не видел у него с тех пор, как единственный раз сыграл с ним в шахматы. Он едва не выиграл, но от повторной партии отказался и больше никогда со мной не играл, ибо, как очень любил повторять, по существу, оказался сильнее меня. Поскольку играли мы без свидетелей, в ответ я просто заявил, что побил бы его при любом раскладе. Теперь, по прошествии времени, я уже наврал об этом столько, что при желании мог бы убедить себя в собственной правоте.
      – В жизни всем рано или поздно приходится иметь дело с такими вещами. Знаешь, кто ты после своих слов? – спросил он, хотя, по моим ощущениям, сам с радостью ответил бы.
      – Трус? – предположил я.
      – Трус, – вкусно протянул он, едва не причмокнув от удовольствия.
      – Если хочешь, я с тобой поеду, – сказал я.
      – А поездов ты не боишься?
      – Нет, если сижу днем в середине вагона спиной по ходу движения.
      Образ мыслей Джерарда меня не на шутку удивил. Мне казалось, мы оба принимаем как данность то, что мы трусы; что на любом уровне существования инстинкт самосохранения и здоровая осторожность преобладают у нас над бескорыстием и страстью к приключениям. Я думал, мы оба гордимся этим, и трусость наша – признак ума. Так что апеллировать к моей смелости – дело пустое. Эту тему мы обсуждали под передачу о некоем американском политике, который решил, что война во Вьетнаме – самое время для долгого отпуска в Канаде. А мы бы пошли на такую войну или тоже сбежали бы в какую-нибудь нейтральную страну? Поразмыслив, мы заключили, что пошли бы воевать, ибо уклоняться от призыва боязно, а для бегства не хватило бы решимости. Игнорировать приказ ни у меня, ни у Джерарда мужества недостало бы.
      В конце концов в Корнуолл мы отправились не поездом, а на взятом в аренду автомобиле. Джерарду сия идея не нравилась по причине вреда выхлопных газов для окружающей среды, но мы уговорили Лидию поехать с нами, и собаку тоже решено было взять, так что на круг выходило дешевле, чем поездом. Это Джерарда окончательно убедило, тем более что, как выяснилось впоследствии, машина досталась нам бесплатно.
      Мы отправились в путь на следующее утро после того, как получили вызов на опознание тела. Я тут же обратился в фирму по аренде автомобилей, затем, отдав всего себя работе, провел краткое расследование случая продажи партии некачественного эластичного каната для прыжков с «тарзанки». Сказать Адриану, что вопрос мне удалось решить по телефону, я не удосужился. Десятиминутного визита на чай – или что у них там в Девоне подают – было, по-моему, вполне достаточно, чтобы убедить его в моей добросовестности. Видимо, канат после первых десяти прыжков потерял эластичность, перестал пружинить, отчего прыгуны получали вывихи и растяжения лодыжек и рисковали сломать шею, врезавшись головой в страховочные маты. По счастью, погибнуть никто не успел, только чуть не зашибли насмерть члена парламента на торжественном открытии какого-то луна-парка. От комментариев воздержусь; скажу лишь, что умышленно подставил под удар невинных людей, давая операторам «тарзанки» еще раз проявить себя в сезон поп-фестивалей. Зато автомобиль мы получили бесплатно.
      Нам очень повезло, что Лидия согласилась составить нам компанию. Перед отъездом в Корнуолл она всю ночь носилась как заведенная по нашей квартире, чтобы подготовить все к выходу. С собой она захватила видеокассету с «Касабланкой», которую я согласился посмотреть, потому что «Касабланка» – один из фильмов, не знать которые неприлично и смотреть надо, даже если ужасно не хочется. Кроме того, его видели почти все девушки, что открывает новые горизонты для глубоких и интересных бесед. Против черно-белых фильмов у меня есть некое предубеждение, поскольку мои родители не смотрят их с 1976 года, когда купили цветной телевизор. По словам папы, крайне неразумно вложить деньги в цвет и продолжать смотреть черно-белое кино. Пожалуй, он прав.
      Разумеется, периодически мы останавливали пленку: сначала в рекордные сроки кончилось пиво, и я пошел купить еще; дважды Джерард отходил к телефону, первый раз на двадцать минут, второй – на час.
      Как будто этого мало, мы с Джерардом продолжали испытывать терпение Лидии, в кульминационный момент громко обмениваясь впечатлениями о полицейских из Корнуолла. «Из всех решеток мира вам придется выбрать эту, голубки мои!» – орали мы, немилосердно передразнивая их выговор. Тогда я подумал, что Лидии будет приятно, если завести разговор непосредственно о фильме.
      – Немногие знают, что у Хэмфри Богарта был роман с Авой Гарднер, – заявил я, будто провоцируя их возразить.
      – Которая потом вышла за Фрэнка Синатру, – к моему изумлению, подхватил Джерард. Я-то думал, он терпеть не может Фрэнка Синатру, потому что тот носил костюм и не пел о «насущных проблемах» и «правах рабочих».
      – Тише, – попросила Лидия. – Телевизор не средство общения.
      – Так напиши им об этом, – посоветовал Джерард.
      Я хохотнул.
      – Заткнись, пожалуйста, заткнись! – воскликнула Лидия, не отрывая глаз от экрана.
      – Во многих странах мира телевидение полностью интерактивно, – не отставал Джерард. – У них там новые антенны, дающие неограниченный доступ к Интернету и еще кучу всего.
      – Не забывай о факсах, они уже сколько лет существуют, – услужливо поддакнул я.
      – Ты пожалеешь об этом, может, не завтра, но когда-нибудь, – сказали мы в унисон с Хэмфри Богартом.
      – Тише! – завопила Лидия.
      Я вдруг понял логику поведения психопата. Ее просьбы меня только раззадорили.
      – Интересно, появится ли еще звезда масштабов Богарта? – спросил я.
      Лидия схватила пульт управления и выключила телевизор.
      – Вообще-то мы смотрели, – заметил Джерард.
      – Нет, не смотрели, вы весь фильм протрепались.
      – Подумаешь, священнодействие, – хмыкнул Джерард. – Молчать, молчать, Его Величество Телевизор работает!
      – Либо смотрите по-людски, либо совсем не смотрите, – переводя свою мысль на понятный ему язык, сказала Лидия.
      – Мы просто шутили, – вступился я.
      – Весь фильм, не замолкая ни на минуту. – Лидия в негодовании отвернулась от нас лицом к стене.
      – Помни, Лидия, – напутствовал ее Джерард, – чем чаще шутка повторяется, тем она становится смешнее.
      Я припомнил ему эти слова назавтра, когда мы со скоростью 120 миль в час гнали на запад по шоссе М4.
      – Как, по-твоему, – спросил я, – часто я так делаю?
      – Прошу тебя, сбавь, – взмолился Джерард, сжавшись в позе зародыша на заднем сиденье. Я знал это, потому что, как того требовала шутка, смотрел на него. Лидия хохотала и пыталась привстать с переднего сиденья.
      – Так сколько раз я так делал? – убрав руки с руля, переспросил я.
      – Слишком много, слишком! – взвизгнул Джерард, корчась на заднем сиденье.
      – А что происходит с шуткой, когда ее часто повторяют? – продолжал я.
      Лидия истерически хихикнула. Пес, насколько я мог слышать, унюхал в пакете у Джерарда что-то съедобное и сосредоточенно чавкал. Утром мы прокопались отчасти из-за того, что Джерарду приспичило пойти в магазин за едой на дорогу, потому что он считал, что на шоссе ничего путного никогда не найдешь. В обычных условиях он накупил бы провизии на два дня вперед, но понял, что в Корнуолле продукты дешевле и лучше будет отовариться там. И правильно решил, ибо сейчас был слишком скован ужасом, чтобы сменить позу и помешать псу уничтожать свой обед.
      – Брось, – велел он, хотя кому – непонятно. Пес неодобрительно заворчал, но шуршание не прекратилось.
      – Смотри, я опять держусь за руль, и скорость нормальная, – сказал я, до отказа вдавив в пол педаль газа, и перестроился в средний ряд, позволяя какому-то краснорожему типу в «Ягуаре», потрясавшему кулаком, обогнать нас.
      Потом пришлось сбавить скорость на повороте с шоссе к Стоунхенджу. Я указал Лидии на курганы, рассказал о погребальных обрядах древних обитателей здешних мест, кстати ввернул названия каких-то племен и историю о каменных глыбах, неизвестно как доставленных издалека для сооружения знаменитых столбов. Вышло сумбурно, но, по-моему, впечатляюще. Всегда удивляюсь, как легко люди верят тому, кто болтает без остановки, но еще больше – собственной потребности в болтовне. Что меня тянет с умным видом говорить о вещах, в которых я ничего не смыслю? Наверное, это вообще беда многих мужчин.
      Я продолжал трещать на ухо Лидии о золотых временах, когда каждое лето в Стоунхендже происходил великолепный фестиваль – свободное от запретов празднество, где бесенята лет семи-восьми за умеренную плату обеспечивали желающих ЛСД и прочей дрянью и разъезжали по округе на угнанных у честных граждан машинах.
      Стоило мне сбавить скорость, как Джерард воспрял и принялся тормошить пса, твердя ему: «Плохой, плохой мальчик» – таким тоном, чтобы тот безошибочно понял, что на самом деле он очень хороший мальчик.
      Таким образом мы проскочили через Девон и Дартмур, где остановились, чтобы дать собаке погоняться за овцами (а точнее, фермерами) и растрясти то, что Джеффри Арчер назвал бы пиршеством за счет Джерарда: порцию яичницы с колбасой, одно печенье, половину французского батона и коробку соевого паштета. В придорожном кафе, к моей радости, меню было неправдоподобно разнообразным и чрезвычайно неполезным, поэтому Джерард не истратил там ни гроша и был вынужден продолжать путешествие на голодный желудок.
      Наконец около шести часов вечера мы добрались до кемпинга близ города Пензанс и поставили палатки. Неудобство путешествия с собакой заключается в том, что есть очень мало пансионов, куда пускают с животными, а в тех немногих, куда пускают, заправляют толстые тетки, которые называют собак «собачечками», а детей – «крохотулечками», чего не в состоянии вынести ни одно нормальное живое существо. Поэтому мы решили ночевать в палатках. Самое неприятное, что может грозить вам на площадке для кемпинга, – соседство с компанией малоимущих подростков с орущим магнитофоном или, хуже того, состоятельных подростков с гитарой.
      В тот вечер вместо похода в паб мы просто купили пива и просидели до ночи у костра на пляже, в обществе малоприятных хиппи из Израиля. Один из них, высокий парень в майке с надписью «Плохой мальчик», исчез вдвоем с Лидией, не дожидаясь конца посиделок, и не вернулся. Сначала я подумал, не подъехать ли к его сестре, но потом решил не давать Джерарду лишнего повода очернить меня перед Элис. Хоть он и лег спать относительно рано, на такие вещи у него нюх.
      Тут, однако, всплывает один любопытный факт. Похоже, у Лидии в то время был новый парень по имени Эрик. По словам сестры израильского хиппи, это первое, что сказала ей Лидия, когда они вместе покупали пиво. Она искренне удивлялась, как при этом Лидия отправилась спать с ее братом, но я объяснил ей, что по английским обычаям во время отпуска любые текущие романы считаются недействительными. Такая свобода нравов моей собеседнице очень приглянулась. Правда, я не в шутку обиделся на Лидию. Почему мне, своему лучшему другу-мужчине, она не сочла нужным доверить то, что выболтала незнакомому человеку за банкой пива?
      Только мы выбрались из палаток, я сообщил Джерарду, что Плохой Мальчик обесчестил нашу Лидию. Про Эрика говорить не хотелось: я решил, что это ее личное дело. До выезда со стоянки Джерард молчал, жевал и собирался с духом, а потом наконец спросил:
      – Так это было твое первое дорожное приключение?
      – Прости, как? – переспросила Лидия.
      – Тебе в первый раз снесло башню? – уточнил Джерард.
      – Не понимаю, о чем ты говоришь.
      – Как оно с обрезанным, а?
      Что дало Джерарду право на такие вопросы? Ничто – и все. В кругу моих друзей замыкаться в себе считается дурным тоном. Запретных тем нет; позволительно говорить о чем угодно, если над этим можно посмеяться.
      – Мне следовало сообразить, что до кого, до кого, а до тебя дойдет в первую очередь, – вспылила Лидия.
      – Причем от того, кто сделал, а не от того, с кем сделали, – отчеканил он, особенно упирая на слово «сделали».
      – Да о чем ты, Джерард?
      – Ты трахалась с тем типом, вот о чем. Не часто тебе так везет, – противно захихикал он.
      – Если я и зашла к нему в палатку, это вовсе не значит, что я с ним трахалась. – Возмущение Лидии было столь искренним, что я усомнился в правоте своих предположений. – И потом, почему обязательно лезть с вопросами ко мне? Неужели трудно спросить кого-нибудь из твоих девушек?
      – Так я всегда и поступаю, – ответил Джерард. – Но это – дело долгое и непростое. Я пытаюсь вычислить среднестатистическую девушку.
      – Если ты лично принимаешь участие во всех экспериментах, то ждать результата придется еще долго, – заметила Лидия.
      – Точно, – согласился Джерард.
      – У меня с ним ничего не было. И почему ты думаешь, что раньше я никогда не делала этого с теми, кто прошел обряд обрезания?
      Джерард помрачнел. Поскольку сам он считал Лидию уродиной и поскольку сам никогда не стал бы иметь дела с женщиной, которая ему не нравится, даже если сильно пьян и рядом больше никого, то не понимал, как она может возбудить желание в ком-либо еще. В Британии обрезанных мало. Джерард часто рассказывал, как был единственным в классе иудеем, как страдал от насмешек, когда после физкультуры принимал душ, так что, по его мнению, вряд ли Лидии раньше случалось иметь дело с представителями его веры. Сама мысль о том, что она спала с обрезанным, значила: либо он заблуждался насчет ее непривлекательности (а это, по его мнению, невозможно!), либо иудеев в Англии больше, чем он думает. Это последнее было особенно ужасно, поскольку лишало его ощущения собственной уникальности: оказывается, таких, как он, лишенных кожи, полно, просто ему не повезло с ними встретиться, учась в школе! Говоря об утраченной в младенчестве крайней плоти, Джерард часто пользовался выражениями вроде «лишенный кожи», даже «обделенный», хотя я так никогда и не мог понять, чего ему не хватает. Если у тебя никогда этого не было, как можно чувствовать себя обделенным? Но Джерарду удавалось. Впрочем, по-моему, его мировая скорбь по этому поводу была способом сообщить себе душевную глубину на время общения с девушками и потому несколько надуманной.
      Это самое общение – сага об удалении крайней плоти, по меткому выражению Лидии, – было делом опасным, но, насколько я понимаю, Джерард играл на собственной открытости, искренности, простодушии и способности смеяться над собой. Он рисковал быть воспринятым как жертва странного и жестокого безумия, но, с другой стороны, из женщин его мало кто забывал. Разумеется, такими методами он пользовался не каждый раз. Козырной картой все же оставалась бессонница.
      – Ты спала с ним, я же слышал, – сказал Джерард. В скобках замечу: это вряд ли, поскольку палатка Плохого Мальчика находилась в доброй сотне метров от наших.
      – Ты ослышался, – возразила Лидия. – Я спала в его палатке, и все.
      – Тогда кто такой Эрик? – спросил я, готовясь сменить тему.
      – А ты откуда знаешь? – зазвеневшим от гнева голосом осведомилась она.
      – Просто слышал, что у тебя новый парень и зовут его Эрик.
      – Если уж ты спросил, Эрик мой… – начала Лидия.
      – Не переводи разговор. Если ты с ним не спала, откуда доносились те звуки? – не отставал Джерард.
      – Это я спал с его сестрой, – сказал я, что было наглой ложью, но хорошо пришлось к слову, было неожиданно и украшало беседу, а главное – Джерард мне позавидовал. Не тому, что я спал с ней, – уверен, она ему не понравилась, – а тому, что я вообще спал не один. Что судьба послала мне женщину, переспать с которой я был не прочь, а ему не послала никого. Так бы оно все и закончилось, ко всеобщему удовольствию, но я позабыл об Элис.
      Я не столько видел, что Джерард улыбается, – соблюдая правила хорошего тона, он устроился на заднем сиденье машины, пустив вперед Лидию, – сколько чувствовал его улыбку затылком.
      – Очень интересно, – заметил он.
      – Я пошутил! – не сдавался я, сбавив скорость, чтобы без эксцессов объехать стадо тонкорунных домашних животных, из которых, если не ошибаюсь, делают свитера.
      – Эрик – мой… – повторила Лидия.
      – Ну да, ну да, – усмехнулся Джерард. – Хорошо тебе было, а?
      – Эрик – мой… – снова завела Лидия. Хотя видеть ее глаз я не мог, по ее тону я понял, возникло впечатление, что слезы хлынут вот-вот.
      – Я с ней не спал.
      – Вчера ночью тебя не было в палатке.
      – Эрик – мой…
      – Я спал в машине, с собакой.
      Честно, именно там я и спал. Джерард все время портит воздух.
      На слове «собака» Джерард скорчил политически некорректную гримасу и спросил:
      – Ну, и как оно? Видишь ли, я провожу опрос…
      – А как же тогда новый друг? Давай-ка об этом поподробнее, – обратился я к Лидии.
      – Не увиливай. Ты ее трахнул, – уверенно заявил Джерард.
      Я притормозил, давая каким-то бродягам перейти дорогу. Они почему-то сказали мне «доброе утро», хотя, уверен, раньше я никогда в жизни их не видел. Джерард машинально ответил «доброе утро», Лидия одними губами говорила что-то про Эрика, я согласно мычал. Пес важно гавкнул.