Больнее всего новость о самоубийстве Фарли ударила по Джерарду.
      Как-то вечером, примерно за неделю до того, как мы узнали о его смерти, я пришел с работы в омерзительном настроении и опять застал Джерарда за письмом. Шариковая ручка в его руках нависала над нетронутой белизной блокнотного листка, как кинжал.
      – Я думал, мы решили этого не делать, – сказал я, ища телевизионный пульт, чтобы успеть включить «Звездный путь» раньше, чем он выберет какую-нибудь передачу о тщете всего сущего.
      – Я пишу не Поле, а Фарли, – возразил Джерард, царапая на бумаге наш адрес.
      Джерард всегда оформляет корреспонденцию в классической, деловой манере, как нас учили в школе. Даже в письме к родной матери обязательно присутствует адрес отправителя, адрес получателя и дата. Объясняется это его стремлением делать все, как надо, уважением к внешним приличиям. А чего еще ждать от человека, который всю жизнь покупает обувь того фасона, что носил в школе, и в том же магазине в Брайтоне, куда он ходил в школьном возрасте. Прошу заметить: он вообще покупает все то же самое, что носил в школьные годы, – кожаные пиджаки (несмотря на убежденное вегетарианство), джинсы, шерстяные рубашки и темно-серые (ни в коем случае не черные) носки. В выпускном классе он, как рассказывали мне его старшие товарищи, был одним из образцов элегантности и стиля, но так и не уразумел, что со временем мода меняется. Хотя о внешности он заботится куда более трепетно, чем среднестатистический старый холостяк. Просто такой у него стиль – мешок с дерьмом. Он нашел его, решил, что это ему подходит, и теперь ни на что менять не собирался. По мнению Джерарда, манера одеваться отражает в первую очередь характер, а моду – в последнюю, вслед за требованиями эстетики и финансовыми возможностями.
      Я же понял, что намного легче одеваться всего лишь стильно, не принимая во внимание соображения личного вкуса: достаточно пролистать два-три модных журнала для мужчин, раз в год пройтись по магазинам во время распродаж, истратить кучу денег, купив девять-десять вещей, одной из которых надлежит быть немного дерзкой и броской, и целых двенадцать месяцев не беспокоиться о своем гардеробе. Экспериментировать лучше с верхней одеждой: в пальто вы только входите в дом, а потом, если вам в нем неловко, его можно снять. А если оно вам идет, можно не снимать. Мне случалось настолько хорошо чувствовать себя в пальто, что я целыми вечерами непринужденно истекал потом ради собственной неотразимости. Излишне упоминать, что для Джерарда броскость и оригинальность в одежде вряд ли стоят на первом месте в ряду достоинств, поскольку даже некоторые оттенки серого он находит слишком смелыми.
      Его забота о своем облике доходит до того, что как-то он вышел из дому в проливной дождь, отвергнув предложенный мною зонтик, который я нашел в метро. По его мнению, этот зонтик означал: «Я люблю гольф и желаю одеваться в стиле гольф. Я искренне признаю его достоинства». Всем остальным, если б они удостоили Джерарда взглядом, его внешний вид сказал бы: «Я люблю быть сухим и желаю оставаться сухим при любых обстоятельствах. Я искренне признаю достоинства сухости». Вероятно, дело тут в каких-то неизжитых подростковых комплексах.
      Знаю, я и сам грешен, хоть и в меньшей степени. Например, лучше выйду на улицу голым, чем в майке для регби. Не то чтобы я не любил регби: хорошая, традиционно английская спортивная игра, зародившаяся в частных школах в девятнадцатом веке для поощрения гомосексуальности. Ее вполне можно посмотреть по телевизору, если ничего другого не показывают, но, надевая майку для регби где-либо, кроме игрового поля, вы сообщаете окружающим не о своей любви к регби, а о том, что у вас большая задница. По крайней мере, таково мое мнение.
      Я решил не мешать Джерарду потеть над очередным письмом, поскольку счел, что его претензии к Фарли вполне обоснованы. Фарли не появлялся дома несколько недель, и пару вечеров Джерард уже роптал на то, что приходится одному готовиться к подвигу освобождения девицы Полы из когтей двух драконов – Свободы и Самоуважения. Кроме того, пока Джерард писал письмо, я мог безнаказанно включить любую программу на любом канале.
      Итак, я взял в руки пульт, быстро прощелкал передачу для молодых мам, двух дюжих поваров, весело и со страстью вещавших о великом искусстве приготовления пищи, какую-то даму, которая показалась мне озабоченной матерью семейства, хотя, возможно, она была как раз неозабоченной матерью семейства, посылавшей ведущего на все четыре стороны.
      Я переключился на другой канал, и на экране возникло долгожданное, каменно-решительное и остроухое лицо космического пилота Спока. Я покосился на Джерарда, но тот слишком упивался своим гневом, чтобы заметить, что межгалактический корабль уже кружит вокруг картонной планеты. Главная претензия Джерарда к «Звездному пути» заключалась в том, что «в жизни так не бывает». Разумеется, не бывает, в том и суть, но Джерарду этого не объяснишь.
      Скафандры были уже надеты, плазменные двигатели заглушены, и капитан Керк начал грязно домогаться прелестной, как фея, инопланетянки, когда мы наконец вернулись к нашим баранам. Я не отказал себе в удовольствии спросить Джерарда, зачем писать, если можно позвонить по телефону.
      – Потому что я хочу отнестись с особым вниманием к каждому своему слову, – ответил он, сжав губы настолько плотно, что вы были бы вправе заподозрить, не готовится ли он исподволь к карьере чревовещателя.
      – А что ты хочешь сказать?
      – Слова – ерунда, – буркнул Джерард, хотя мог бы сострить и получше.
      – Потому-то от них так трудно отказаться.
      Я выпустил в потолок кольцо дыма, изяществом форм не уступавшее ядерному грибу.
      Джерард сдвинул брови, усилием воли отгоняя кольцо туда, где я предпочел бы его не видеть. Потом заметил, что включен телевизор. Прелестная инопланетянка говорила похожему на борца сумо капитану: «Я всегда буду помнить вас, Джим Керк».
      – Выключи этот бред, – велел он. – По другому каналу идет передача о народной медицине.
      – Чудесное исцеление настойкой из жабьих ногтей?
      – Нет, – отрезал Джерард с жесткостью, способной заставить советского бюрократа устыдиться собственной любезности. – Там о двух иглотерапевтах, которые при помощи непроверенных манипуляций парализовали половину Беверли-Хиллз.
      – Молодцы, – одобрил я. – Или это комедия?
      – Ты ведь боишься всего нового, – буркнул Джерард. Ну, кому бы говорить…
      – Вовсе нет, – заверил я. – Ничего не имею против знахарства – им так давно никто не увлекался.
      Джерард распрямился: оставалось только закончить письмо.
      – Как лучше – «искренне твой» или просто «твой»?
      – По-моему, искреннее некуда, – сказал я. Едва не порвав бумагу, Джерард нацарапал подпись, аккуратно лизнул конверт, запечатал его и промолвил:
      – Пора Фарли увидеть себя таким, каким видят его другие.
      Зная все это, легко понять, почему Джерард так горевал, когда мы узнали, что Фарли больше нет. Как измерить глубину вашего душевного кризиса, когда друзья готовы скорее убить себя, чем помогать вам? Разумеется, под бременем неопровержимых доказательств Джерард должен был понять, что он тут ни при чем, но трудно не принимать подобные события близко к сердцу. Особенно если собственные усилия по извлечению себя из болота депрессии лишь заводят тебя еще глубже в это самое болото. К чести Джерарда надо заметить, что он честно старался выбраться.
      За следующие после речи Фарли о позитивном мышлении недели обновленный, или хотя бы не такой унылый, как обычно, Джерард предпринял две-три вылазки в ночные клубы и на домашние вечеринки. Оказавшись там, он неизменно впадал в ступор, поскольку спину его как магнитом тянуло к стене или холодильнику. Опять же к чести его будь сказано, он критически осмыслил свой неуспех на этих сборищах и даже нашел причину, «главное препятствие» его попыткам знакомиться с девушками: меня. По его словам, стоило ему на вечеринке приблизиться к женщине, и перед ним возникал я, «как Эррол Флинн, наевшийся «Виагры». Сравнение мне польстило.
      Дело в том, что я сразу даю женщине понять, если она мне нравится. Сначала я на нее откровенно смотрю – разумеется, не как кобель в охоте, а, скорее, как многоопытный сердцеед, – а потом, после нескольких незначащих фраз, прямо говорю ей об этом.
      Так я вел себя не всегда. Большую часть ранней юности, в начале восьмидесятых, я тоже подпирал стенку в дальнем темном углу ночного клуба «Томанго», презрительно глядя на суету вокруг сквозь длинную челку и старательно изображая из себя мятущегося гения. И только после того, как заметил, что мои приятели, которые вели себя вовсе не как мятущиеся гении, знакомились с девушками намного легче, ранние морщины на моем отягченном мыслями челе разгладились сами собой, брови перестали хмуриться, и я усвоил позитивный, бойцовский подход к жизни. Как говаривал один умный человек: «Чего добьешься, стоя в углу? Оторви задницу от стенки!»
      Женщины определенного типа, – а в «Томанго» явно ходили женщины определенного типа, – скорее согласятся, чтобы вы оголяли перед ними задницу, чем душу. Учитывая мое тогдашнее возвышенное мнение о себе, это было бы для них куда поучительнее.
      Хотя осознание того, что простые комплименты нравятся девушкам больше, чем загадочная надменность в духе Кафки, весьма способствовало моим успехам, пару раз я сталкивался с неприятием и разочарованием, потому что девушки ждали от меня обычной, материальной щедрости, а не рассуждений о французском экзистенциализме. К несчастью, в то время я думал, что бедность означает глубину, а глубина – привлекательность, причем был кругом не прав. Поэтому между коктейлями, под сенью пластиковых пальм я упорно твердил о том, что «человеческая жизнь начинается на дальней стороне отчаяния». К тому моменту, когда девушки со всех ног бежали от меня к автобусной остановке, они получали абсолютно ясное представление о том, что я имел в виду.
      Джерард же так и не воспользовался мудрым советом музыканта «Гэп бэнд». Он до сих пор верит, что его мечта живет на свете и узнает его, лишь только увидит, при условии, что он правильно одевается и говорит правильные вещи; то есть при условии, что он останется верен себе. Поэтому он и дальше будет подпирать стенку в ночных клубах, выглядеть как пугало и надеяться, что девушка его мечты сама подойдет к нему.
      Фарли, конечно, разительно отличался от нас в отношениях с женщинами. Например, когда женщина тебя бросает, она будто метит тебя особым веществом, может, гормоном; ставит на тебе невидимое клеймо: «Осторожно, неудачник». В результате добрых полгода после разрыва девушки от тебя шарахаются. Этот гормон портит твой характер и провоцирует тебя на попытки, например, затащить в постель женщину, с коей вас уже десять лет связывает чисто платоническая дружба. Фарли, который, насколько мне известно, никогда не заводил длительных романов, был нам полной противоположностью. Он излучал безмятежное спокойствие, его гормоны говорили: «Мне наплевать, дадут мне или нет», отчего женщины пресмыкались во прахе у его ног. Проверено опытом, что при наличии подружки мужчина получает от других женщин больше предложений, чем может принять. Если же ее нет, ваше мужское обаяние явно выражается отрицательной величиной.
      А вот Фарли, несмотря на то что он не имел продолжительных романов ни с кем, кроме себя, любимого, всегда вел себя как победитель – чуть лениво, чуть небрежно, абсолютно свободно (до тех пор, разумеется, пока не сообщил мне, что умер, а это случилось в понедельник около полудня, в апреле, когда я решил прослушать сообщения на автоответчике).
      День был серый, облачный, потный, одновременно жаркий и сумрачный. Липкий воздух от кондиционера становился еще невыносимее. Не в нашем кабинете, нет – у нас и кондиционера-то нету, как и в большинстве английских контор, – но из моего окна виднелась витрина закусочной, где кондиционер был. Кроме того, вентиляторы там жужжали с таким остервенением, что чуть не сдували со стойки закуски. У меня был выбор: закрыть окно и расплавиться живьем или открыть и оглохнуть от шума, потея чуть меньше. Я выбрал второе.
      Автоответчик я всегда стараюсь прослушать ближе к концу рабочего дня, потому что стоит мне его включить, как выясняется, что кому-нибудь что-нибудь от меня нужно, и от желания поработать я начинаю обливаться холодным потом.
      Не знаю, кто сказал, что лучший способ убить время – уйти с головой в работу, но он был не так уж не прав. «Время летит» – написано на часах, висящих у меня в кабинете. Однако если оно и летит в представлении Гарри Чешира, то не как сверхзвуковой лайнер в безбрежной синеве, а как жирная, синяя навозная муха, что бьется о стекло, тупо стремясь к видимой, но недостижимой свободе.
      Короче, работу свою я не люблю и подозреваю, что любую другую тоже. Интервью вгоняют меня в тоску. Когда мне их поручают, я сижу над заданием, как ребенок над тарелкой каши, которую надо съесть до последней крошки, не то не выпустят из-за стола. Я злюсь на шефа за то, что за мою зарплату он ждет от меня честного труда, и не представляю, чем бы мне было интересно заниматься более двух дней подряд. Разве что визажистом в «Пентхаусе» или «Плейбое»? Хотя и это надоест. Супермодели, они все на одно лицо (и не только лицо). Видел одну – считай, что видел всех.
      Наверное, неудобно ненавидеть свою работу, когда столько народу бьется изо всех сил, чтобы найти хоть какую-то, но что поделаешь.
      Сейчас я занимаюсь опросами для одной телевизионной компании. Мы, исследователи общественного мнения, – разнорабочие в огромном мире телевидения, мы по крупицам собираем необходимую для разных программ информацию. Я работаю в шоу «Ваши права и их обязанности». Это передача о защите прав потребителей. Мне приходится иметь дело с бедолагами, которых обманули или обхамили, и пытаться превратить их в жертв собственной популярности, в резервуары, куда общество может сбросить излишки своего сочувствия. В результате страдает мое мнение о себе самом, ибо жалеть этих людей я не способен. Хотел бы, искренне хотел бы, но не могу.
      Итак, как я уже сказал, я упоенно рылся в куче видеосвидетельств халатности строителей, продавцов, производителей пучеглазых, устрашающего вида плюшевых медведей и получал чуточку удовольствия всякий раз, когда видел, что кто-то делает свою работу еще хуже, чем я. Тут в кабинет вошел мой начальник и указал мне на горящий огонек автоответчика: пора было прослушивать сообщения. Но сначала несколько слов о моем рабочем месте.
      Те, кто работает в относительно прибыльных отраслях промышленности, таких, как машиностроение или фармакология, наверняка уже представили себе ярко освещенный, прохладный зал, полный красивых молодых мужчин и женщин, настроенных взять от жизни все. Так думал и я, когда решил делать карьеру на телевидении, – долгие обеденные перерывы, шикарная работа, широкий выбор женщин, большое предприятие. Увы, все не так. Я бодро вошел в мир независимых телекомпаний, от передачи до передачи живущих в страхе, не зная, где взять средства на следующий выпуск.
      Говоря «начальник вошел в кабинет», я имею в виду «начальник вошел в собственную приемную», или, точнее, «кинорежиссер-неудачник с трудом пробрался сквозь залежи рухнувших надежд, горы сценариев и отснятых пробных выпусков, которые он до сих пор не в силах выбросить, к двери в свою конуру». Подобно многим, чье формирование личности пришлось на 60-е годы, мой шеф Адриан видел мало толку в уборке и благоустройстве служебного помещения. Фарли как-то заметил, что внутреннее убранство студии «Литтл Лемон Филмз», названной так в честь первой собаки-космонавта, больше напоминало наркопритон, только у нас тоскливее, чем там.
      Не могу предположить, что довело моего шефа Адриана до телепередач о правах потребителей. Похоже, он думал, что, помогая людям получать обратно деньги за неисправные стиральные машины и разоблачая мошенников, делает мир немного лучше. Так оно, в общем, и есть, но мне кажется, что те, кто делает мир лучше, просто чего-то в нем не понимают, как Джерард в «Звездном пути». К тому же особого удовольствия это ему не доставляет. Возможно, свою способность бессовестно много работать – временами по шестнадцать часов в день – он воспринимает как доказательство мужской силы или духовной глубины, но кому и зачем это доказывать? При шестнадцатичасовом рабочем дне, кроме сослуживцев, вступать в интимную близость не с кем, а я вступать в интимную близость с Адрианом не собираюсь.
      Вот о чем я думал, когда включил автоответчик. Там оказалось два-три сообщения от тех, кто хотел узнать, прочел ли я их письма, одно от парня, который решил, что я бюро жалоб в магазине, где он приобрел неисправный пылесос, и еще одно, которое заставило меня встрепенуться и прислушаться. Сначала я решил, что человек был пьян и набрал мой рабочий номер по ошибке, пытаясь дозвониться домой. Затем его слова поразили меня так, как только может поразить неожиданное озарение, – то есть значительно хуже постепенного осознания, но чуть легче, чем неожиданно возникшая угроза для жизни. Говорил он медленно и тяжко, будто сквозь сон.
      – Чешир, Чешир, это Фарли. Я в Корнуолле. Накачался снотворным и к тому же пьян в стельку. Хочу ссствориться (в тот момент я так и не понял, что он хочет – раствориться или притвориться, да, честно говоря, и не мог представить Фарли за подобным занятием). Отправляюсь в дальнее плаванье. Ей меня не заполучить, с меня довольно. Сделаю все сам. Остановлюсь.
      Тут у него кончились деньги, и поплыли короткие гудки. Затем он позвонил опять.
      – Ключ посылаю по почте. Конверт без марки, так что будь дома. Старик, я тебя люблю. Завещание оформлено на тебя, на вас с Джерардом. Скажи Джерарду, что мне очень жаль. Вы моя семья, старик, семья.
      Связь прервалась, а с нею, видимо, и жизнь Фарли.
      Трудно быть человеком: далеко не всегда удается реагировать так, как хотелось бы. Удивительно, но даже в тот момент глубокого шока у меня хватило бездушия взбеситься, почему это Фарли говорит, как паршивый хиппи. В последнее время он вообще говорил как-то не так, но обращение «старик» меня просто достало. Интересно, подумал я, кто эта девушка, сумевшая довести его до «мечтательности», «старика» и самоубийства. За какую девушку вы лишили бы себя жизни? Ради какой девушки можно сказать «старик»? Меня слабо утешает то, что он умер, не успев опуститься до «братишки». Неужели девушка была способна завести его столь далеко? Отец моего друга покончил с собой из-за жены, но та имела обыкновение зимой разрезать в клочки его свитера и по утрам, когда он уходил на работу, обливала его ледяной водой. Для Фарли было тяжким испытанием убить на одну женщину целый вечер. Убить себя, как нам казалось, до смешного на него не похоже.
      Трудно понять, что делать в подобных ситуациях, а еще труднее понять, что чувствовать. Такому нигде не учат, и, хотя я уже умел, понаблюдав за мастерами, играть по их нотам на скрипке эмоций, сочинять собственные пьесы был явно не готов. Делиться новостью с шефом мне не хотелось. Он из тех, кто сдвинут на работе, и, вероятно, ответил бы: «Не обращай внимания, дружище, наше дело – телевидение», и пошел дальше защищать справедливость и интересы несчастного, нашедшего в коробке с печеньем два сломанных.
      Единственным человеком, у которого я мог спросить совета, была Лидия, поэтому немедленно набрал ее номер. Мне ответили, что она на совещании.
      Не задумываясь, я выдал секретарше одну из моего богатого набора душещипательных историй, настоятельно требуя вызвать Лидию с совещания. Между нами говоря, девять из десяти подобных сборищ ничем не отличаются от обычного трепа с коллегами за жизнь. Секретарша сочувственно ахала, мялась, но тут я зашел с козыря, сообщив ей о смерти близкого друга, и она, шмыгая носом, побежала за Лидией. Вот чего понять не могу. Да, я сказал ей, что умер человек, которого она знать не знает, и этого оказалось достаточно, чтобы она прослезилась. Он был моим соседом по квартире, и то я не плакал, хотя вообще-то плачу легко. А ей, чтобы расстроиться, хватило одной мысли о том, что кому-то больно. Я не говорю, что это неправильно, просто не понимаю; хотя, возможно, именно благодаря таким, как она, процветают кампании по сбору средств на нужды детей. Должен признаться: когда я слышу, что в пользу детей-инвалидов собрано еще сколько-то тысяч фунтов, у меня возникают недостойные мысли. По-моему, правительство не должно допускать подобных акций без уведомления:
      «Прежде чем жертвовать деньги, вспомните, что дети растут и становятся взрослыми, теми самыми взрослыми, которые убивают, воруют и работают ведущими дневных телепередач. Спросите себя, кому вы помогаете. А потом ступайте в пивную и пропейте эти деньги на здоровье».
      Я опасаюсь сентиментальных людей с тех пор, как, учась в выпускном классе школы, работал садовником в очень богатой семье. Они владели недвижимостью, сдавали внаем несколько домов. Мать семейства одевалась в розовое и собирала мягкие игрушки – у нее была огромная коллекция. Так вот: в конце концов эта чувствительная дама села в тюрьму за неоправданно жестокое обхождение со злостными неплательщиками. Поэтому теперь я живу по пословице: «Покажите мне того, кто любит пушистые игрушки, и я покажу вам человека с каменным сердцем». Главное достоинство этих игрушек, как и домашних животных, в том, что они не могут ответить.
      Лидия наконец взяла трубку, сказала «привет».
      Лидия еще раз сказала «привет», а я тем временем соображал, как вообще принято сообщать подобные новости. Если попросить человека сесть, это все равно что сказать: «Случилось нечто ужасное, но мне хотелось бы добавить еще драматизма». И после нескольких фраз о погоде такое вдруг не брякнешь. Трудно сообщать драматические новости обыденным тоном: все мы настолько привыкли нагнетать напряженность ради интереса, что, когда новость и без того интересна, не знаем, как ее подать.
      Я взвесил возможные варианты. Прямо и без прикрас (камень) или мягко и щадяще (кружевная бумажная салфеточка). Салфетка камень обернет, но камень сквозь нее просвечивает, что ничуть не лучше. Даже хуже.
      – Фарли мертв, – сказал я. Потом понял, что на самом деле неизвестно, мертв он или нет, ибо лично я не орошал его хладный труп слезами, чтобы так говорить, и благоразумно добавил: – По крайней мере, я так думаю.
      В трубке молчали. Затем голос Лидии протрубил:
      – Что значит «думаю»?
      Никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь трубил без трубы, и это меня несколько отрезвило.
      – Он так сказал, – ответил я, решив оперировать сухими фактами, чтобы не допустить дальнейших трубных звуков.
      – Не хотелось бы в такой момент искать у тебя логические ошибки, но, если он сам сказал, что умер, значит, он не умер, – возразила Лидия, почти совладав со своим голосом. – Может, это просто глупая шутка?
      – Хорошо бы, – сказал я, напоминая себе кого-то из самых несгибаемых теледетективов. – Вчера вечером он оставил мне сообщение на автоответчике; сказал, что хочет покончить с собой. Он в Корнуолле. Как думаешь, что мне делать?
      Лидия опять замолчала; наверное, пыталась перемолчать меня на другом конце провода. Даже не знаю, зачем я ей звонил. Наверное, просто был не способен рассуждать здраво и думал, она подскажет мне, как поступить. Правда, вряд ли она сама знала, как быть, когда самый психически уравновешенный из ее знакомых вдруг кончает с собой за много километров от дома.