Тут-то он раскололся, что любит ее и сделает все, чтобы ее завоевать. Вероятно, первоначальная версия о его плохом самочувствии была неправдой, хотя, должен заметить, тоже на редкость в его духе.
Что случилось дальше, я так до конца и не понял – отчасти потому, что заметил у обочины дорожного инспектора, замерявшего скорость, и вовремя дал по тормозам, отчего Элис до конца поездки не могла прийти в себя, а отчасти потому, что сама Элис явно темнила.
Я с удивлением услышал, что она его целовала, хотя, по ее словам, целовала дружески, а не страстно. Насколько я знаю Джерарда, в том состоянии он вряд ли был способен прочувствовать столь тонкую разницу. Сразу после поцелуя он стал умолять о большем, аргументируя это, по сбивчивым объяснениям Элис, тем, что со мною у нее было все, а значит, справедливости ради надо дать равный шанс ему.
– Как это – умолял, буквально? – спросил я, взяв с облицованного грецким орехом приборного щитка прикуриватель.
– Да, повалился на колени и скулил. Как собака.
Это она, скорее всего, выдумала, но при мысли о коленопреклоненном Джерарде мне стало смешно.
– А ты что?
Закуривая сигарету, я ухмыльнулся, отчего дым попал мне в глаза и машину слегка повело вбок.
– Сказала, что у меня болит голова.
Машина вильнула чуть сильнее, хотя ухмылка у меня пропала сама собой.
– Ты понимаешь, что это почти согласие переспать с ним, если только он найдет для тебя пару таблеток аспирина?
– Ну… он… я…
Уж не знаю, что было причиной ее внезапного косноязычия – мое неосторожное вождение или сам предмет разговора.
– Он так настаивал… Как будто встречаться со мною для него вопрос жизни.
«Так оно и есть – в смысле жизни счастливой и состоявшейся», – подумал, но не сказал я. Пожалуй, уведи у него Элис кто-нибудь другой, не я, он смирился бы. Именно моя победа для него невыносима. Я такой же, как он, живу с ним в одной квартире, мы вместе ходим пить пиво, и, по существу, разницы между нами никакой, но господь подарил мне счастье, а ему велел убираться несолоно хлебавши. Надо было бы спросить Элис, нет ли у нее симпатичных подружек, с которыми мы могли бы его познакомить, но, как мне показалось, это вряд ли его утешило бы. Джерард из тех, кто способен выиграть на Олимпийских играх серебряную медаль – и страшно переживать, что золотая досталась кому-то еще. Знаю, подобным честолюбием принято восхищаться, но, виноват, я восхищения не испытываю. Особенно если золотая медаль у меня.
– Но ты ведь не спала с ним?
– Нет. За кого ты меня принимаешь?
– Хорошо.
– Но приласкать я его приласкала.
Это я принял за шутку, но на душе у меня все же было неспокойно.
– Тогда зачем ты пустила его к себе в постель, если он чувствовал себя нормально?
– Он сказал, что просто хочет побыть рядом со мной.
– Да уж, наверное, – буркнул я. Не забыть при следующей драке с Джерардом действительно нанести ему телесные повреждения.
Все время, пока мы гуляли по Брайтону, я был невообразимо хорошим: о себе почти не говорил, ограничился лишь забавным случаем из школьной жизни и парой слов о бывшем шефе, Адриане, который мне так и не перезвонил. Может, просто не знал, что меня нет на месте. Сам он целыми неделями торчал в командировках, выискивая сюжеты для передачи. Будь на его месте кто угодно другой, вы предположили бы, что на самом деле человек лежит дома на диване, пьет и смотрит телевизор, но, увы, в случае Адриана это неверно. Он правда ищет сюжеты.
Как выяснилось, у Элис есть брат и сестра (я тут же представил, как мы знакомим с нею Джерарда, чтобы обезопасить его). Сестра замужем, но вряд ли это можно считать таким же препятствием, как, скажем, лет двадцать назад. Милли (так зовут сестру) – какой-то дипломатический гений, живет в Китае и работает на благо родной Британии. Ее муж, который мечтал стать музыкантом, нашел себе там место в компьютерной компании. О брате я расспрашивать не стал; учится, должно быть, в колледже по какой-нибудь непрактичной специальности вроде технологии управления – курса с такой учебной нагрузкой, что на необходимые в современном деловом мире практические навыки просто не остается времени.
Яркая дневная голубизна взморья, гул пляжа, ленивый уют шезлонгов постепенно сменились более глубокой океанской синевой и неоновыми огнями вечера. Мы вернулись в гостиницу, вышли на неосвещенный балкон.
Внизу плескались темные волны. Над морем взошла луна, почти полная, белая. Вдоль пляжа тянулся длинный ряд машин; в какой-то из них играла музыка, и до нас долетал однообразный ударный ритм. Цепочка огней на пирсе отделяла черную воду от черного же ночного неба. Меня так и тянуло выдать какую-нибудь банальность о тщете и краткости всего сущего, но я удержался и только привлек Элис ближе к себе.
– Знаешь, – сказала она, – в чем-то это даже прекраснее Венеции.
– Надо думать, за двести фунтов в сутки, – мягко заметил я.
– Тут хорошо, правда?
– Правда. Хочешь, я погадаю тебе по руке?
Этот фокус я раньше проделывал со всеми своими девушками. Элис слишком умна, чтобы поверить в наличие у меня способностей к ясновидению, как верили другие, но сама затея ей понравилась. Сам факт, что я умею гадать по ладони, да еще и многое угадываю, вообще-то не радует, а лишь доказывает, насколько мы все одинаковые.
Я был счастлив. Элис пребывала в отличном настроении и выглядела чудесно. Каждый миг каждого прожитого дня был полон моего желания спать с нею. Как будто мои гены почуяли шанс подняться по спирали эволюции витков на восемь-девять сразу и твердили: «Давай, парень, такое бывает один раз в жизни, не упусти своего счастья, вступи с нею в связь».
Я повернул ее руку ладонью вверх и сделал вид, что изучаю линии.
– Ты в чем-то очень уверенный в себе человек, – начал я, – но это лишь созданный тобою самой внешний облик, а в душе ты часто сомневаешься в себе. Особенно тебе неприятно, когда ты стараешься сделать что-нибудь хорошее, а окружающие видят в твоих поступках дурные намерения. Когда приходится, ты можешь кокетничать, но чувствуешь, что ценят тебя за твои качества, а не только за красивые глаза. Тебе нравятся не все, с кем ты общаешься, но ты расцениваешь как признак профессионализма умение заставить их плясать под твою дудочку. Обычно ты добиваешься, чего хочешь, несмотря на то что на одежду желала бы тратить побольше.
– Любая женщина рада тратить на одежду больше, чем тратит, – возразила Элис. – Кроме горстки стареющих кинозвезд. Они спокойно могли бы тратить меньше.
– Работа, – продолжал я, – главное в твоей жизни, но когда-нибудь ты захочешь иметь детей. Будь твоя воля, ты не нанимала бы няню, потому что не пожелаешь терять связи с детьми, но выхода не будет. Дети станут учиться играть на пианино, хотя заставлять их тебе не придется.
– Для детей полезно учиться музыке.
– Точно, – снисходительно усмехнулся я. – «Космополитен» ты больше не читаешь, потому что тебе надоела болтовня о сексе, да и правильные мужчины скорее клюнут на «Вог». Тебе нравится литература девятнадцатого века, особенно Элиот и Остин. Троллопа ты даже не открывала, потому что тебя сразу отпугивает фамилия автора.
Элис прыснула, и я поздравил себя с тем, что добиваюсь желаемого эффекта.
– Тебя беспокоит состояние окружающей среды, хотя раздражают разглагольствования об эксплуатации рабочих на табачных плантациях и вреде курения, потому что, будем откровенны, недостатки есть у всех. Ты твердо намерена бросить курить и пройти курс очищения, с диетой из экологически чистых фруктов и медитацией. Ты думаешь, что, возможно, когда-нибудь пошлешь на фиг всю эту телевизионную суету и уедешь работать в благотворительной миссии, где-нибудь в Афганистане или Непале. Тебе было бы приятно работать с животными. Ты увлеклась бы фэншуй, если б вспомнила, куда засунула книжку. Последний раз она попалась тебе на глаза в свалке у стойки с компакт-дисками. Двигаешься ты бесшумно, это свидетельствует о стремлении тщательно контролировать свои вторжения в мир. По натуре ты кошка.
– Предпочитаю собак, – возразила Элис.
– Постараюсь не принимать это слишком близко к сердцу, – глядя прямо ей в глаза, сказал я. Она рассмеялась. – А как остальное, угадал?
– Более или менее.
Закончить надо было ударом наповал. Почти все девушки собираются выучить испанский или французский, но Элис уже говорит на нескольких языках. Значит, используем вариант номер два.
– Ты подумываешь записаться на вечерние курсы, когда будет время. Что-нибудь для развития творческих возможностей.
Она слегка покраснела. Видимо, в глубине ее души действительно гнездились бредовые мечты о творческом самовыражении – в литературе, искусстве или еще где. У меня мелькнула мысль, что за несколько миллионов лет истории человечества по-настоящему творческих людей можно пересчитать по пальцам рук, и никого это не тяготило. Вот в шестидесятых годах все, кому не лень, открыли в себе творческий потенциал, и в итоге те, кто спокойно составлял букеты или собирал марки, стали лезть вон из кожи, чтобы найти свои внутренние голоса – голоса, которым, судя по известным мне результатам творческих исканий, лучше бы молчать. Даже не знаю, почему я так недолюбливаю людей, которые пытаются научиться творить; в конце концов, умение Полы рисовать меня искренне восхищает. Вероятно, из-за их уверенности в том, что им есть что сказать миру, тогда как если бы им сильно этого хотелось, то ничем другим они с двухлетнего возраста не занимались бы. Впрочем, может, я просто завидую.
– А хочешь, я погадаю тебе по руке? – спросила Элис.
– Честно говоря, нет.
– Давай-ка.
Я взял себе пива из мини-бара и неохотно протянул ей свою лапу. Она схватила ее и близоруко поднесла к глазам.
– Того, что я уже сказал, быть не может, – предупредил я.
– Но ты же все угадал верно, – возразила она. Меня что-то кольнуло – то ли совесть, то ли страх разоблачения (в чем разница, не понимаю).
Элис придвинулась ближе, и я пустился в привычные размышления об ее фигуре. Повторяться не буду, ибо хватит с вас моих многословных восторгов. Скажу только, что грудь у нее обалденная.
– Внешне ты уверен в себе, но некоторые видят, какие глубины таятся в добряке Чарли, или, в твоем случае, просто Чарли. Работа не способствует раскрытию твоих дарований, ты мог бы делать намного больше, если б тебе дали. Ты терпеть не можешь подчиняться людям менее талантливым, чем ты сам, и уверен, что с обязанностями своего шефа справился бы одной левой.
– Но я действительно справился бы одной левой с его работой, – заспорил я. – Нет, правда. Кто угодно справился бы, чего там делать, треп один.
– Правильно. Как и любой другой парень. Ты хотел бы связать свою жизнь с одной женщиной, но не знаешь, выдержишь ли в неволе. Когда у тебя есть любимая девушка, тебе кажется, что лучше быть одному; когда ты один, то все силы тратишь на знакомство с девушками. Идеальный для тебя вариант – бисексуальная подруга с безупречным вкусом на женскую красоту, которая находила бы женщин для вас обоих, пока ты смотришь футбол по телевизору.
Я сдержанно повел плечом. С моими теперешними доходами я могу поставить спутниковую антенну и смотреть все игры первой лиги.
– Неволя меня не смущает, – сказал я, поскольку в тот момент она действительно меня не смущала. Искать себе каких-то новых девушек после Элис я вряд ли захочу.
– Ты захочешь иметь детей, потому что тебе понравится играть с сыном в футбол в парке. Хотя подгузники менять будешь вряд ли. Тебя угнетает сознание того, что ты стареешь и время, по твоему мнению, бежит слишком быстро. Не успеешь оглянуться, а тебе уже восемьдесят. Если бы ты мог загадать желание, то попросил бы, чтобы тебе были полезны сигареты и пиво. Если только ты останешься в живых, то возможности твои безграничны. Ты умрешь молодым, и мир так и не узнает о твоих талантах.
– Погоди, – сказал я. Далеко-далеко, у самой линии горизонта, светил огоньками корабль. Его одиночество в открытом море заставило меня острее ощутить близость к Элис. Рукой, которую она держала, я притянул ее к себе и поцеловал в губы.
– Кажется, времени у меня не так много.
В ответ она поцеловала меня. Корабль по-прежнему виднелся на горизонте, огонек мигал, как угасающая звезда. «Интересно, – подумал я, – танкер это или нет?» Потом пожалел, что думаю о таких пустяках, но думать продолжал.
– Гарри, я хочу, чтобы ты знал. Мне очень, очень с тобой хорошо.
Она стояла совсем близко, и все в ней было безупречно – ум, тело, все вообще. Красота ее была лучезарна, мне казалось, что от нее исходит сияние, как от горящей во мраке свечи. И я не знал, выпадет ли нам еще хоть раз в жизни минута такого счастья.
– Кажется, я тебя люблю, – сказал я, немедленно пожалев о слове «кажется», но надо же было подстраховаться на случай ответа: «Эй, парень, не так быстро».
– Знаю, – ответила она, запрокинула голову и рассмеялась во весь голос.
Я действительно любил ее.
16
ЖИВОТНАЯ МАГИЯ
Не только благодаря чудесной ночи я был столь жизнерадостен в утро судебного разбирательства. Сам факт предъявленного обвинения не давал мне покоя, и, дабы успокоиться, я пришел к выводу, что Джерард никогда не станет свидетельствовать против меня в суде, что бы он ни думал. Кроме того, проявлять жизнерадостность следовало просто назло ему. Если он все же и сумел задеть меня всерьез, я не дам ему шанса узнать об этом.
Мы сели в поезд, я – насвистывая, чтобы привести его в раздражение, он – ерзая и почесываясь, чем привел меня в раздражение безо всяких специальных усилий, ибо генетически запрограммирован раздражать окружающих. Разумеется, я отчитался, как провел выходные, но в подробности не входил, поскольку он непременно передаст все Элис, а она, как принято у девушек, рассердится, что я делаю наши нежности общим достоянием. Я не рассказал о «Метрополе», о том, как мы вдвоем смеялись на балконе, о чудесном виде из окна номера. И о том, что признался ей в любви, тоже не обмолвился, потому что об этом мы в свое время достаточно говорили, и теперь я не хотел вселять в него и тени сомнения по поводу нашего с Элис романа, чтобы он не отравил моего счастья дегтем брошенного вскользь презрительного слова.
– Если тебя попытаются изнасиловать в душевой, окажешь сопротивление или расслабишься и постараешься получить удовольствие? – поинтересовался Джерард, накручивая волосы на пальцы. – Ах, что это я? Не «если», а «когда».
Я пожал плечами:
– Джерард, в тюрьму меня не посадят. Даже не оштрафуют. Ты сознаешься, что сам все выдумал.
– Это как? – вскинулся он, закручивая штопором жесткие черные вихры и вольготно развалясь на сиденье, как пес, которому чешут брюхо.
– Сто процентов гарантии.
Хвастаться я умею не хуже прочих, но сейчас старался особенно. Своей победой мне хотелось не просто уязвить Джерарда, а врезать так, чтобы рубец остался надолго.
– Ты вообще-то читал обвинительное заключение по моему делу?
– Нанесение телесных повреждений, сказали же.
– Ну, если ты так уверен…
– Уверен, – кивнул Джерард. – Так говорил полицейский.
– А в протокол занес?
– Нет, но я получил повестку из суда.
– Прочитал?
– Там только дата твоей явки, твой первый шаг в бездну, – самодовольно-нервно (если вы можете вообразить подобное сочетание) заявил Джерард.
– Так я и думал. Она у тебя с собой?
– Нет, – сказал Джерард. – А что там еще было?
Теперь он отчаянно скреб под мышкой.
– Увидишь.
Суд помещался на задах универмага «Хэрродс». Мы долго сидели и ждали своей очереди в компании всякой шушеры в спортивных костюмах. Двое из них обладали уникальным даром одновременно курить, целоваться и жевать жвачку, еще двое пришли с грудными детьми, и я предположил, что судить их будут за преступное воспроизведение столь ужасной наследственности. В приемной пахло какой-то дезинфекцией, как будто здесь витал незримый призрак Полы. Я пожалел, что со мною нет Элис, не то указал бы всем этим людишкам их место на понятном им языке.
К нам подскочила некая дама в судейской мантии, назвала мое имя. Ей надо было знать, признаю я себя виновным или нет и нужен ли мне адвокат. Я отказался, услышав в ответ: «Тот, кто защищает себя сам, вверяет себя дураку», – и задумался, многие ли из ожидающих суда понимают, о чем она говорит. У меня за спиной какая-то женщина грозила ребенку, что, если он не перестанет плакать, она ему «башку размозжит». Поэтому я лишь улыбнулся даме, сдерживая самодовольство на уровне достаточном, чтобы залить светом весь Брайтон, и сказал ей, что справлюсь сам. Потом обратился к Джерарду:
– Скажи только: «Извините, я все это выдумал».
Он недобро усмехнулся, как римский император при виде плененного короля.
В 12.40 нас с Джерардом вызвали по отдельности, из чего я заключил, что наше заседание последнее перед обеденным перерывом. Зал оказался просторный. Я опустился на один из, кажется, десяти рядов перед насестом для стервятников в мантиях и париках – длинной скамьей на три судейских места. На стене позади для пущего устрашения висел королевский герб. За мною развалился чернокожий парень, явно умственно отсталый, который нервно ковырял в носу. За ним сидел репортер с блокнотом, белый, лет двадцати трех. Этот тоже ковырял в носу. Я задумался, не знак ли то уважения к суду и не должен ли я последовать их примеру. Репортер, по-видимому, был студентом; настоящие репортеры теперь в суде показываются крайне редко.
Секретарь, впустивший меня в зал, рявкнул: «Сидеть!», как будто мы уже находились в тюрьме. «Интересно, – подумал я, – а как же презумпция невиновности?» По-военному чеканя шаг, секретарь (или курьер?) промаршировал по проходу к судейской кафедре и опять обернулся ко мне. «Встать!» – распорядился он без всяких «пожалуйста», «будьте любезны» или «не могли бы вы». Я счел за лучшее не высказываться по поводу новых правил хорошего тона и сделал, что велено. Есть в залах суда нечто такое, что заставляет вас почувствовать себя виновным, даже если вы действительно виновны, но ваш дух укрепляет уверенность в скором оправдании.
Меня привели к присяге, затем невежа-секретарь зачитал вслух обвинительный акт и спросил, признаю ли я себя виновным.
Если честно, я думал, что успею целиком выпалить «не признаю» раньше, чем Джерард сообщит суду о своих злостных фантазиях. Однако я лишь вымолвил «не» и перешел к «ви…» при молчаливом непротивлении Джерарда, как вдруг он не выдержал.
– Простите, я… – Он заикался, не желая повторять за мной слово в слово: – Я все выдумал, это неправда, этот человек невиновен. И собака тоже. Особенно собака.
Беда заключалась в том, что обвинительный акт он не читал. Мне действительно вменили нанесение телесных повреждений, но этим не обошлось. Кроме того, я держал дома опасную для окружающих собаку, чья порода входила в список особо опасных. Поскольку Джерард в свое время внимательно следил за делом кокер-спаниеля Труди, приговоренного к высшей мере наказания за брошенный на почтальона печальный взгляд, то, разумеется, сознавал, чем может обернуться для старины Рекса, если его заочно подвергнут суду и объявят виновным. Разумеется, Джерард мог сказать, что собака его не кусала, а глаз подбил я, но это требует живости мысли, несвойственной таким, как я и он. Ну и, конечно, продолжай он упорствовать в обвинениях, я, смолоду наученный полицейскими сериалами, знал, как поступать с теми, кто меняет свои показания наполовину. «Он сознался в одной лжи, как же верить остальным его словам?» – вот на что надо упирать.
Главный из трех судей, средних лет добряк с манерами чувствительного педераста, снял забавные очки с полукруглыми стеклами – такие носят люди, которых беспокоит, что их не принимают всерьез, – и долгим взглядом посмотрел на Джерарда.
– То есть вы говорите, что лгали, когда выдвигали данные обвинения против ответчика? Так следует понимать ваши слова?
– М-м, – глухо промычал Джерард.
– Что?
– Да.
Он уже запустил обе руки под футболку и яростно расчесывал грудь.
Судья зашептался с двумя другими. Я стоял у своей скамьи, сдерживая эмоции. Если б я носил очки, то сейчас мог бы небрежно протирать их. Но я лишь вытянул губы трубочкой, будто для свиста, и подмигнул Джерарду.
Судья обратился к цивилизованному и остроумному полицейскому, который все же выглядел серьезнее, чем в тот день, когда конвоировал меня в участок:
– Констебль, арестуйте этого человека за трату вашего служебного времени. Нет, погодите, у меня есть идея получше.
И повернулся к Джерарду:
– Я решительно возражаю против той ерунды, с которой вы пришли в суд. Пустая трата денег налогоплательщиков. – Платить налоги не любит никто, но для представителя закона, как видно, это было особым мучением, сравнимым для нас разве что с каторжными работами. – Я обвиняю вас в неуважении к суду и, видимо, не имею иного выхода, чем в назидание прочим заключить вас под стражу.
– То есть в тюрьму, – шепнул я (вдруг Джерард не разобрался со словом «заключить»). Хотя, вообще-то, у него университетский диплом. Меня потрясло, что его решили посадить, и было немного страшно, как подействует на него тюрьма. Впрочем, наряду с этими благородными мыслями думалось и другое: «Победа, полная и окончательная».
Джерард топтался рядом с видом мальчика, объевшегося именинным пирогом. Я справился с искушением гаркнуть: «Подбери мыло, белый парень». Между тем судья принес мне извинения за беспокойство и напрасный вызов в суд.
– О, что вы, ваша честь, – возразил я, – мне было очень приятно. Честное слово.
17
НЕКРАСИВО
Должен заметить: мало что в жизни доставило мне столько удовольствия, как визиты к Джерарду в тюрьму. Я не раз упрашивал Элис составить мне компанию, но она не соглашалась, мотивируя отказ тем, что сидеть ему всего две недели, и, если мы заявимся к нему вдвоем, это явно не сделает его счастливее.
– Подумай, – возражал я, – ведь это сделает меня счастливее вдвое!
Но Элис была тверда.
Брикстонская кутузка – приличных размеров тюрьма Викторианской эпохи, когда наказание считалось не в пример важнее исправления. Впрочем, в нынешних исправительных учреждениях важнее всего наличие свободного места для отбросов современного цивилизованного общества.
Таких, как Джерард, сюда обычно не отправляли – для мелких правонарушителей из среднего класса условия здесь неподходящие, – но, поскольку срок ему дали ничтожно малый, девать его было просто некуда. Так Джерард оказался в тюрьме по месту жительства, в компании уличных грабителей, наркоторговцев, квартирных воров, мальчиков по вызову и сутенеров. Когда я увидел его в большой комнате для свиданий (точь-в-точь как по телевизору), он держался просто замечательно, вот только волосы у него были грязноваты. Я забеспокоился, те ли средства по уходу выдают ему в тюремной парикмахерской, но он лишь поджал губы и буркнул:
– Две недели вполне можно обойтись без душа.
Странно: то ли дело в грязи, то ли ум Джерарда занимали какие-то важные мысли, но чесаться он, кажется, перестал.
– Ну что, – спросил я, – ночью тебя никто не согревает?
– Никто, – отрезал Джерард. – И вообще по сравнению с тобой мои сокамерники – люди прекрасно воспитанные.
– Знал бы, что ты будешь злиться, не пришел бы, – сказал я, имея в виду совершенно противоположное.
– Они опрятнее тебя, – продолжал он, пропустив мою колкость мимо ушей. – Я сижу с парнем, осужденным за вымогательство с угрозами, и с поджигателем, и они оба опрятнее, чем ты.
– Значит, с Элис ты не ужился бы, – проронил я. – Она тоже неряха.
– Уверен, я смогу ее изменить.
– Великолепная основа для прочных отношений, – заметил я.
– М-м-м, – тупо промычал Джерард, видимо, начиная понимать, что Элис он упустил. Теперь я носил в бумажнике ее фотографию – точнее, нашу с ней общую фотографию на
вапореттов Венеции.
Я огляделся. Несколько человек показались мне вполне нормальными, но в основном – опустившиеся придурки, которых я повидал достаточно, пока сидел без работы. Некоторые из них поражали странной телесной мощью – не гармоничной мускулатурой культуристов, но несоразмерностью, граничащей с уродством: мощная шея или непомерно широкие плечи при щуплой, чахлой грудной клетке. У одного мышцы бугрились только с одной стороны лица, придавая ему вид жертвы внезапного паралича. Но хуже всего в этой комнате был запах. Как будто что-то протухло; впрочем, по-моему, так оно и было.
– Наверное, за неуважение к суду здесь особого почета не дождешься? – спросил я.
– Будешь удивлен. Любой конфликт с судом или мусорами здесь приветствуется.
«Мусора», сказал он. Отсидел всего неделю, и уже «мусора». Обычное для Джерарда определение стражей порядка – «свиньи», как называют их все, кого они по соображениям политики или моды (что то же самое) сильно раздражают. «Мусора» или «легавые» – жаргон профессиональных преступников. Возможно, Джерард решил выйти из криминальной академии, именуемой тюрьмой, преступным авторитетом. Впрочем, вымогательство и поджоги, по-моему, все-таки не его кусок хлеба.
Тут я перехватил чей-то взгляд за два-три стола от нас. Там сидел жилистый, нервный тип с вытатуированной под глазом слезой. Ему определенно надоело общаться с женой и кучей детишек (полагаю, то была его жена; есть у криминальных элементов сентиментальная тяга к браку), и он решил прицепиться к Джерарду.
– Эй, принцесса, – крикнул он, – кто твой дружок?
У меня мелькнула мысль послать ему воздушный поцелуй, чтобы подтвердить его подозрения относительно Джерарда, но я испугался последствий, причем даже не для себя, а для Джерарда, что было куда серьезнее, ибо в отличие от меня скрыться ему было некуда.
– Принцесса? – переспросил я его. – Хорошее имечко.
– Катись-ка ты домой, Гарри, а? Отвали.
– Да, – согласился я. – Так и сделаю.
Безусловно, нам с Принцессой предстояло как-то восстановить добрососедские отношения. Поэтому предложение Лидии в качестве сюрприза устроить для него праздничный ужин в честь возвращения домой после двухнедельной отсидки очень мне понравилось. Это было особенно кстати, учитывая, что с Эриком мы так и не познакомились ввиду непредвиденного пребывания Принцессы на казенном обеспечении. Кроме того, я решил, что время для знакомства Принцессы с дизайнером Эриком, женихом Лидии, выбрано нами вполне удачно: в его присутствии мы вряд ли сцепимся всерьез.
Единственная загвоздка с сюрпризом оказалась в том, что Принцессу – с этого момента я снова буду называть его Джерардом – выпустили несколько раньше, чем мы рассчитывали, и в результате ужин готовил он сам. Расположение духа у него было самое счастливое; вероятно, сказывалось благотворное действие выхода на волю.
Встречаться с другом Лидии ни мне, ни Джерарду не горело: гораздо важнее было успеть наругаться всласть. Я чувствовал себя до странности подавленным. Утром пришло письмо от Эмили, которая закончила первый этап своих антарктических изысканий. Мое письмо она, вероятно, не получила, поскольку ни словом о нем не упомянула. В экспедиции она чудесно проводила время и спала с геологом по имени Джон. О намерении порвать со мною прямо не говорилось, но, читая между строк, я намек понял. И, несмотря на перспективу представить ей Элис, когда она вернется, мысль о том, что меня бросили ради какого-то камнетеса, не давала мне покоя. У него даже приличной работы в СМИ нет.
Джерард кинулся звонить Элис из автомата, как только вышел из тюрьмы. Это я знал, поскольку она тут же перезвонила мне, чтобы отчитаться и предупредить, что он уже едет домой. Ей он сказал, что на две недели уезжал в служебную командировку; она ответила, что знает, где он был. Почему-то она согласилась встретиться с ним, «чтобы решить пару вопросов».
– Надеюсь, его влечение к тебе вы обсуждать не будете? – спросил я без намека на юмор.
– Ну что ты, – заверила Элис, хотя, ясное дело, ради этого и назначена встреча, а иначе я и спрашивать не стал бы.
Ни на какие кулинарные изыски мы с Джерардом не отважились: он – поскольку после тюрьмы не было настроения, а я так вообще не умею, поэтому мы просто закупили в супермаркете гору готовой еды, несколько бутылок вина и сели за стол напиваться и ждать счастливую пару.
Знакомство с Эриком меня несколько волновало, однако я искренне радовался, что Лидия нашла себе нового друга, или, если угодно, жениха. Вдруг его появление ознаменует начало наших с нею новых отношений, честных и открытых, и мне уже не придется все время следить, что я говорю. Никаких особых секретов у меня нет, к проституткам не хожу; нет и тайных желаний (например, пойти к проституткам), реализовать которые не хватает смелости. Просто с Лидией я встречался по велению сердца и головы, но не органов размножения. Она невероятно умна, интересна, хороша собой (если знаешь, чего ищешь), и в чем-то мы с нею родственные души. Тут большего и желать не приходится. Мы любим одну и ту же музыку, фильмы, книги – да почти все. Но, увы, она меня не заводит, потому что внешне она не в моем вкусе. Появление Эрика убедит ее в собственной привлекательности, и я смогу быть честнее и раскованнее.
Удивительно, как мы сумели продержаться вместе целых два или три года – наверное, все же два, – пока он нас не разлучил.
Я не хотел порывать с Лидией, поскольку убедил себя, что при столь полном духовном родстве наша физическая несовместимость не важна. В пятьдесят все выглядят одинаково, а после пятидесяти можно прожить вместе еще полвека. Логика очевидна: было бы лучше остаться с женщиной, которую я так люблю, чем встречаться с кем-то, кто нравится сильнее, но понимает меньше. Не хочется обнаружить, что мне нечего сказать матери своих детей, когда они разлетятся кто куда и мы впервые за восемнадцать лет сядем обедать вдвоем. Вот какой фигней я забивал себе мозги почти двадцать четыре месяца.
Я смотрел на красивых девушек в кафе, барах или журналах и думал: хочу такую, почему нельзя?
