Пола, как всегда чисто вымытая, ибо в ванную отправилась прямо с порога, села рядом и засмеялась.
– Я такая пьяная, – призналась она, тяжело привалясь ко мне.
– Ну, ну, – погладил я ее по голове, – пара часов, и все пройдет.
Она улыбнулась. Я с некоторой тревогой заметил, что моя рука обнимает ее, и стал срочно искать безопасную тему для беседы.
– Как тебе удалось так долго продержаться с Джерардом?
– Сама не знаю. У него есть свои достоинства, а больше никого в тот момент рядом не было. Ты ведь был недоступен, помнишь?
Она положила руку мне на колено и заглядывала в глаза, чуть покачиваясь, как питон перед кроликом. Ладно, вот и оправдание – хищная самка и беспомощный самец. Не переживай, сынок, на твоем месте так поступил бы каждый. Всемирный суд по изменам за такое много не дает.
– Пола, я и сейчас недоступен, – сказал я, кладя руки ей на плечи, чтобы не дать приблизиться.
Она подалась вперед, и я еле удержался, чтобы не оттолкнуть ее грубо.
– А по-моему, очень даже доступен, – жарко и влажно шепнула она прямо мне в ухо. Если придется заниматься с ней сексом, подумал я, надо найти такое положение, чтобы она не могла на меня дышать, – и тут же внутренне содрогнулся, поняв, какая жуткая мысль пришла мне в голову. Пола, с которой меня связывают отношения чисто дружеские, притом бывшая подружка моего лучшего друга, сидит рядом, а я думаю о том, чтобы затащить ее в постель, хотя и особой симпатии к ней не испытываю и совсем недавно встретил девушку своей мечты! К моему ужасу, я почувствовал возбуждение. Все это было столь чудовищно, что казалось нормальным. Разъезжать на угнанном автомобиле ведь тоже весело. Я где-то читал о невестах, что сбегают в день свадьбы, прямо из-под венца, с другом жениха. Уверен, такое случается в жизни, и виною тому не влечение к другому человеку, а пьянящее чувство риска. Тем не менее я был бы очень рад, если б сумел вовремя остановиться.
– Это тебе только кажется, – улыбнулся я, мечтая исчезнуть, раствориться в воздухе и возникнуть подальше отсюда, рядом с Элис.
Затем задумался, действительно ли я хочу трахнуть Полу. Но с женщинами, как правило, совершенно неважно, чего хочешь ты сам. Я знал от других ребят – я говорю «ребят», хотя всем нам уже по тридцать с лишним и мы вот-вот дорастем до мысли завести собственных детей, – а также по опыту, что в таких случаях надо только действовать, а на последствия плюнуть. Так, когда альпиниста Мэллори спросили, почему он хотел покорить Эверест, он ответил: «Потому что он существует». Вот по принципу Мэллори мы и спим с женщинами.
Когда сознание вернулось ко мне, мы с Полой, полураздетые, лежали на диване и ее руки блуждали по моим штанам.
Она целовала меня взасос, и я стоически терпел. Следующие мои заявления, увы, не отличались оригинальностью. Набор слов, который мужчины считают своим долгом произносить ввиду надвигающейся интимной близости, весьма ограничен. Под номером три в списке фигурирует тошнотворное «Я тебя хочу» (кажется, я тоже это сказал). Номер два – попытка показать себя человеком тонко чувствующим – «Если ты не хочешь, можем ничего не делать». Далее в лучшем случае следует горькая обида, если женщина поняла сказанное буквально. Но строчка номер один, лидер хит-парада с доисторических времен, – то, что сказал, а точнее, стыдливо пробубнил я:
– Ты ведь никому не расскажешь, да?
Я представил себя Элис и нашего первенца на отдыхе, в Корнуолле. Ну, на том, что я фантазирую лучше всех, я никогда не настаивал. Тем не менее мои прежние выдумки о том, как я меняю одну девушку за другой, меркнут в сравнении с фантазией о прочных и долгих отношениях. Я поцеловал Полу в грудь, втянул губами сосок. Тоска по Элис нахлынула с новой силой, я хотел Элис – и никого кроме, только Элис, всегда Элис. Пола одобрительно застонала. О чем бы я ни думал раньше, теперь я точно знал: я влюблен.
– Что? – спросила она.
– Неважно, – пробормотал я. Мне хотелось заставить ее подписать обет молчания ее же собственной кровью.
Почему я не отпрянул, не выбежал из квартиры, не поехал домой предаваться новым мечтам о семейном счастье? Ей-богу, из элементарной вежливости. И, пожалуй, из нехарактерного для меня чувства профессиональной гордости. Секс – единственная область моей жизни, где я, как говорят психологи, реализован. Во всех остальных я фонтанирую идеями, но не действую, а в сексе внимателен к каждой мелочи. Поле не придется жаловаться на недоделки и брак в программы по защите прав потребителей.
Да и на практическом уровне шансы, что она проболтается кому-нибудь, намного выше, если я выполню работу не до конца. Почувствовав себя нежеланной, она обидится и пойдет изливать душу подружкам; очень может быть, очередной раз поплачется в жилетку Лидии. Значит, я на волосок от катастрофы: один пьяный вечер, одна ссора – и все, привет.
А главное – я был запрограммирован получать от этого удовольствие. Ведь мы моемся, острим, наряжаемся и зарабатываем деньги только ради секса. Без него нет самоуважения, и нет смысла вести себя так, будто оно у вас есть.
Я начал неловко стаскивать с Полы юбку, чувствуя себя подростком, под страхом сурового наказания убирающим комнату.
Мы еще раз поцеловались; губы у нее были солеными, с каким-то странным привкусом. Наверное, даже если глаза и уши скажут вам, что вы друг другу подходите, остальные органы чувств безошибочно дадут знать, если это не так. С Полой все могло бы получиться, но ее запах и вкус очень меня расхолаживали. Они не были неприятны, но если аромат духов и сигарет Элис хотелось собрать в склянку и взять с собой, запах Полы отпугивал меня, хотя другим, должно быть, он понравился бы. Самое точное объяснение, которое я могу подобрать, – корица. Многие любят, как пахнет корица, а я терпеть не могу.
Только не подумайте, будто я хочу оклеветать Полу. Она чудесная девушка, и на физиологическом уровне я вполне получал удовольствие от того, чем занимался, хотя носом старался не дышать. Для меня нормально подобное состояние во время близости, как, впрочем, и для огромного большинства мужчин. Всегда есть какая-нибудь мелочь, с которой приходится мириться: прыщи на спине, шумное дыхание, неопрятность, излишняя развязность, странное телосложение, внешняя некрасивость… Знаю, я сейчас говорю, как Джерард, но, поверьте, все это совершенно меня не задевало, пока я не встретил Элис.
Прежде я без проблем спал с некрасивыми девушками: им просто приходилось стараться чуть больше, чем красивым, дабы оправдать мой интерес к ним. С появлением Элис это стало невозможно. Я прошел долгий путь от нервной дрожи перед свиданием до чтения заглавий на корешках стоящих на полках книг, чтобы не заснуть во время секса. С Элис я забывал обо всем, с ней время останавливалось. Один миг совершенного блаженства затмил для меня, как и для Джерарда, все остальные. Но, в отличие от Джерарда, я верил в его повторение. Я снова мысленно отметил, что пора написать Эмили. Вот только трудно отмечать что-либо мысленно, если мысли путаются от избытка пива, и наутро уже не разберешь, что отмечал.
– Ты не будешь потом жалеть? – спросил я, отстраняясь. Хорошо бы она ответила: «Да, лучше давай оденемся и забудем. Ну, пока, звони».
– Нет, – нежно глядя на меня, ответила она.
– Молодец.
Мне хотелось бежать от нее со всех ног. Я мог бы, конечно, соврать ради приличия, чтобы показаться вам лучше, чем я есть, но не буду. Я умею очень ловко подменять недовольство собой злостью на других и, разумеется, страшно разозлился на Полу. Не за то, что соблазнила меня, – я мог бы уйти в любое время, – а за то, что поставила под угрозу лучший роман моей жизни. За то, что оказалась рядом. Она подбила меня изменить Элис и, что еще хуже, себе самому. Я не мог поверить собственной глупости, но эта глупость в человеческом обличье лежала подо мной, трепеща от нетерпения.
– Сейчас достану презерватив, – сказала моя глупость, и я вяло согласился.
Во время полового акта – только этим антисептическим, медицинским термином могу я обозначить произошедшее – меня не покидало ощущение, будто я кого-то насилую, причем не Полу.
14
В ЛЮБВИ И НА ВОЙНЕ
Около семи утра я ушел, сказав, что перед работой надо еще успеть домой переодеться. Хотелось позвонить Элис и убедиться, что жизнь моя пока что не летит под откос, но было слишком рано.
Услышать ее голос, успокоиться ее неведением, проверить себя – хорошо ли умею лгать. Я спустился в метро – к счастью, от жалких многоэтажек Ноттинг-Хилла, где живет Пола, до станции недалеко – и, мучимый похмельем, сел в поезд до Фулхэма. Глаза жгло, будто в них насыпали песку, в ноздрях все еще стоял запах Полы, и мне казалось, что даже мой пот пахнет каким-то антисептиком. Пришлось подняться наверх на остановку раньше, в Вест-Бромптоне, чтобы не испачкать вагон. Меня стошнило, я сел на скамеечку, вдыхая свежесть летнего утра. Во рту страшно пересохло, адски хотелось пить. Было только полвосьмого, но я все же решил позвонить Элис с мобильного телефона, чтобы проверить, смогла ли она каким-нибудь необъяснимым образом, например, с помощью телепатии, узнать о моей неверности. Телефон у меня был пижонский, с речевым набором. На имя Элис я его уже запрограммировал, и с третьей попытки он набрал ее номер. После пяти долгих гудков трубку взял Джерард. В других обстоятельствах я бы предположил, что по ошибке позвонил к себе домой, но на дисплее мобильника весело мигало имя Элис и ее же телефон.
– Джерард, ты, что ли? – спросил я.
– Да, Гарри, я. Прежде всего: могу я попросить тебя никогда больше не набирать этот номер? Элис теперь моя. Все схвачено.
Шестеренки в моем мозгу бешено вертелись, но, видно, цепная передача, соединявшая их с языком, как-то нарушилась. Я просто не знал, что сказать, и не мог даже определить, слышу ли эхо в трубке или мой собственный голос повторяет:
– Все схвачено?
– Да, ей нужен я, а не ты. Извини.
– С чего ты так решил?
– Этой ночью я… – в трубке что-то грохнуло, – спал с нею.
Конец фразы он прошипел еле слышным шепотом, каким, должно быть, переговариваются воры-виртуозы, пробираясь мимо спящих охранников.
– Элис дома? – спокойно спросил я.
Связь прервалась. Я нажал кнопку повторного набора и завопил в микрофон: «Элис, Элис, Элис». «Абонент недоступен», – высветилось на дисплее, и я вздрогнул, точно ужаленный: неужели это он обо мне и Элис?
Хотелось немедленно бежать туда, но я знал, что так можно все испортить.
Охолони, велел я себе, роняя трубку на платформу.
План привести себя в порядок и поспать по возвращении домой подлежал пересмотру. Я подобрал телефон, который, по счастью, работал, и поехал в Фулхэм.
По платформе к выходу в город текли плотным потоком труженики, чудом вырвавшиеся из вагонной давки. В толпе мелькали клетчатые пиджаки, розовые сорочки банковских служащих, лица и газеты, запонки, элегантные юбки и грубые башмаки жителей пригорода, едущих на работу в центр; все были свежи, надушены, не маялись похмельем. На станцию входили новые ряды сознательных граждан, бодрых и готовых штурмовать вагоны. К концу поездки вид у них будет как после схватки с медведем. Я почувствовал, что у меня все это позади, и мне стало несколько лучше. Дружбе с Джерардом конец, средства на переезд есть, твердое намерение сменить квартиру – тоже. Перед глазами возникла картина: вот я уезжаю от начинающих актрисулек и полуизвестных непризнанных гениев Фулхэма туда, где мне будет хорошо. Может, в Брикстон? Или Хэкни, тоже неплохо. Ночные клубы против теннисных, дворняги против лабрадоров, круглосуточные кафе против средиземноморской кухни, добро против зла.
Дома меня ждала маленькая радость: Джерардова коробка для завтрака по-прежнему стояла в кухне. Есть всякую гадость в столовой он не стал бы ни под каким видом, следовательно, либо не пошел сегодня на работу (о сострадании к больным и умирающим см. выше), либо вот-вот появится, в каковом случае я приложу все усилия, чтобы неотложная помощь товарищей по бригаде понадобилась ему самому. На обеденном столе белело несколько бланков на открытие вклада, заполненных на имя Джерарда. Я их бегло пролистал. Джерард собрался положить в банк всю свою долю наследства. Я небрежно порвал листки, сунул в мусорное ведро и сверху полил остатками кока-колы из стоявшей тут же банки. Затем подумал, достал то, что не успело намокнуть, бросил в раковину, подпалил зажигалкой, включил воду и оставил так минут на пять для верности. Потом убрал остатки в ведро. Я получил особое удовольствие от своих стараний. Они будут вознаграждены еще и тем, что Джерарду потребуется не менее трех часов, чтобы заполнить бумаги заново. Думаю, он воздаст должное моему вниманию к мелочам.
Хотя, если он действительно был с Элис, торжествовать мне придется не более, чем Наполеону, убеждающему супругу в том, что, несмотря на результат, технически сражение при Ватерлоо было спланировано безупречно. Нет, нет, чует мое сердце, Элис нужен только я.
И потом, этого просто не может быть. Она так запала на меня, и я знал,
знал, что она не из тех, кто прыгает в постель к любому оказавшемуся рядом. Он всего лишь напросился к ней в гости, а там ныл и канючил до тех пор, пока она не позволила ему переночевать на диване. Я твердо это знал! Для Элис принцип Мэллори не годится. Я в бешенстве включил душ на полную мощность и принялся смывать с себя запах прошлой ночи.
Моясь, я вспомнил последний разговор с Полой уже после того, как мы перестали трахаться. Я спросил, за что она так ненавидит Фарли. Как мне всегда казалось, ничего особенного их не связывало, а судя по найденному в его компьютере списку, они были близки.
– Он заразил меня герпесом, – сказала она и, поймав мой тревожный взгляд, торопливо добавила: – Не бойся, сейчас у меня обострений нет.
– Ну и слава богу, – ни к кому не обращаясь, повторил я, драя мочалкой спину.
Выйдя из душа, снова позвонил Элис. На сей раз у нее сработал автоответчик. Следовательно, Элис ушла на работу, а Джерард, вероятно, едет домой. Я взглянул на часы: половина девятого. Набрал рабочий номер Элис, но ее еще не было. Оставить сообщение на автоответчике секретарши я не мог, поскольку не знал, что сказать.
«Просто хотел спросить, спала ли ты с моим лучшим другом» – текст, для автоответчика малопригодный. Такие вопросы надлежит писать губной помадой на зеркале или царапать на клочке бумаги, прикнопленном к входной двери. Прослушивать их в записи, за утренней газетой и кофе с рогаликом, не годится.
Как я уже говорил, из чувства мести я, разумеется, хотел насолить Джерарду, но в глубине души желал кончить дело миром. Все-таки он единственный из моих друзей, с кем я общаюсь регулярно. Фарли уже нет, любимой девушки, чтобы согревала меня долгими зимними ночами, – тоже; за вычетом собутыльников так никого и не остается. Сохранить дружбу с Джерардом было важно и для души, и из практических соображений.
Я заварил чай и прошелся по кухне, обращаясь к собаке, будто к младшему по званию на военном совете:
– Дать ли врагу шанс достойной капитуляции, мой четвероногий лейтенант, или никакой пощады?
В этот момент щелкнул замок, и в прихожую ввалился Джерард. Первым делом он включил автоответчик и прослушал сообщение своей мамы. Та говорила, чтобы он пришел на какое-то собрание «Друзей Израиля», но, по-моему, старалась зря. Пока Джерард жил с родителями, мама с завидным постоянством опустошала его копилку и посылала награбленное в израильские больницы. Поэтому, хоть Джерард и еврей, Израиль для него не вновь обретенная земля предков, а утраченные радости детства – некупленная роликовая доска, например. Благодарственные письма, похоже, были для него слабым утешением.
Я подождал, пока он зайдет в кухню, и ничего не сказал, когда он вздрогнул при виде меня, будто заметил на своей кровати чужую кошку.
– Ты не на работе? – буркнул он, включая чайник.
– Нам с тобой надо поговорить об Элис, – сказал я, демонстрируя виртуозное умение утверждать очевидные вещи. Объяснять, что вопрос о работе отныне и навеки снят с повестки дня, я не стал.
– Не о чем тут говорить, – возразил он, демонстрируя виртуозное умение игнорировать неприятные истины.
– Ты спал с ней?
– Да, я с ней спал.
Голос выдал его. В своем стремлении всегда говорить правду и ничего, кроме правды, Джерард частенько себе вредит.
– Но больше ничего не было?
– Могло и быть.
Вот именно. Когда Джерард говорит «могло и быть», то потом обычно добавляет: «если бы да кабы». Он необыкновенно взрослый. И я понял, что ничего страшного не произошло.
– Ты с ней не спал.
Он пожал плечами.
– Все равно я узнаю, как только с ней поговорю.
Джерард оскалился, вытянул губы трубочкой, замахнулся на меня обеими руками. На его лице застыла свирепая гримаса, будто он трубил атаку в невидимый горн.
– Я просил тебя ей не звонить, – воинственно заявил он.
– А я просил тебя пойти на хрен.
– Правильно, – кивнул Джерард. – Проиграл, а теперь хамишь.
– Кто проиграл? Я проиграл? Молчи лучше.
– На твоем месте я пригрозил бы мне физической расправой, – скрестив руки на груди, сказал Джерард.
– Ага, струсил, – кивнул я и вскинул руку, будто для удара.
Это разрядило напряжение, и мы оба рассмеялись. А потом зазвонил телефон.
Я был на добрых три метра ближе, но пришлось сначала для верности толкнуть Джерарда в грудь и свалить на пол.
– Частные детективы Чешир и Росс, – отчеканил я в трубку таким тоном, будто ничто на свете меня не волнует.
– Привет, милый, это я, – сказал голос Элис. – Милый, – повторила она. – Милый.
– Привет, Элис, вот так сюрприз.
В кухне орал, якобы от боли, Джерард. Я хотел расспросить Элис о проведенной с ним ночи, но понимал, что умнее будет ни о чем не спрашивать, а подождать, пока скажет сама. Нет ничего хуже ревнивого мужчины – по крайней мере, для психически здоровой женщины.
– Просто хотела услышать твой голос, убедиться, что все в порядке. Насчет денег новость потрясающая.
Я сообщил ей, что уже оставил задаток за «Ягуар» и в пятницу оформлю покупку.
– Кажется, ты мне что-то сломал, – ревел Джерард. Я немедленно представил себе, как сталкиваю его с самого высокого трамплина.
– Ух ты, здорово, – обрадовалась Элис. – Можем поехать куда-нибудь на выходные.
– Море ждет, дорогая.
– Так у тебя все хорошо?
– А что мне сделается?
Я до сих пор чувствовал во рту слабый привкус мыла, но это могло быть и после душа. Почему она так беспокоится, в порядке ли я? Я ведь на здоровье не жаловался?
– А Джерард не объявлялся?
Я сказал, что он дома.
– Ты знаешь, он ночевал у меня?
– Да, – ответил я, постаравшись, чтобы это прозвучало как – «ну и что?», хотя подумал совсем другое.
– Ничего не было, – продолжала она. Я подпрыгнул.
– У меня
действительночто-то сломано.
Не знай я Джерарда, решил бы, что он плачет.
– Элис, ты вольна проводить свое свободное время как угодно, – заявил я, радуясь, что не придется брать с Джерарда слово никогда больше с нею не видеться. Я умирал от нетерпения узнать, почему он остался, но знал, как важно казаться сдержанным и хладнокровным по сравнению с ним. Между прочим, это вовсе не трудно, ибо по сравнению с Джерардом Сталин просто ангел с крылышками.
– Замечательно, – сказала Элис. – Так, значит, увидимся в субботу?
Я сказал «да», и мы решили поехать к морю.
– Как приятно, что ты не передумал насчет нас.
– Я никогда не передумаю.
– На помощь, у меня перелом! – вопил из кухни Джерард. – У ме… Пшел вон!
Видимо, это пес облизывал ему лицо.
– Мне надо идти, помочь Джерарду на кухне.
– Ух ты, да у вас большие перемены, – заметила Элис.
Мы попрощались, и я вернулся в кухню, заботиться о пострадавшем друге. Под заботой я подразумеваю продолжение ссоры. Хотя беспокоился я напрасно. Конец телефонного разговора чудесным образом исцелил его увечье. Он резво вскочил, стряхнул с себя пса и протиснулся мимо меня к телефону.
Я слышал, как он передает что-то Элис через секретаршу, поминутно повторяя слово «срочно». Само сообщение заняло минут пять. Затем он швырнул трубку на пол и, как впоследствии выяснилось, разбил ее.
Я снова поставил чайник и принялся листать старые газеты, как вдруг заметил на столе фотоальбом. Из любопытства я взял его, раскрыл и обомлел: на меня смотрела моя собственная физиономия. Надо сказать, что есть некая граница, за которой фотография перестает быть беспристрастной и превращается в откровенную насмешку над оригиналом. Это я и увидел на первой странице альбома. Такие снимки получаются, когда вас застают врасплох и щелкают фотоаппаратом прямо у вас перед носом. Должно быть, меня сняли на вечеринке, где я отплясывал намного дольше, чем позволительно человеку моих лет. Вспышка высветила каждую морщинку, каждое пятнышко на коже, а вместо элегантной трехдневной небритости на толстой, красной роже вперемешку топорщились неопрятные темные и светлые щетинки.
Под этим отталкивающим зрелищем красовалась аккуратно набранная подпись: «Гарри Чешир. Герой-любовник?» Дрожащей рукой я перевернул страницу и наткнулся на коллаж, тщательно составленный из журнальных вырезок. Все материалы были взяты из отдела «Жены читателей» джазовых журналов, которые выписывал я.
Голая бабища лет пятидесяти, весом центнера в полтора, сидела на фоне каких-то мятых драпировок. Она ела банан и зазывно смотрела в объектив. Это я могу сказать точно, хотя глаза у фотомодели были выцарапаны: должно быть, ее муж, или друг, или еще кто-то пытался таким образом сделать ее неузнаваемой.
Внизу тем же аккуратным шрифтом значилось: «Порнографическая открытка, найденная на полу в спальне Гарри в июне 1999 года». Далее шли еще две подборки из отделов «Жены читателей» давно завалявшихся у меня мужских журнальчиков. Вот это было уже подло. Джерард прекрасно знает, что те страницы я даже не открывал, разве только из любопытства, потому что меня от них тошнит. Будь в киоске журналы без отдела «Жены читателей», я покупал бы их, но в спешке схватил первое, что попало под руку. Как ловец жемчуга: сделать глубокий вдох, нырнуть и схватить первое, что придется. Времени на раздумья нет.
Листая дальше, я наткнулся на фото нашей гостиной, на котором Джерард аккуратными штрихами белой замазки пронумеровал все разбросанные вещи. Переполненная пепельница, например, значилась под № 1. В сопроводительной записке я прочел: «Пепельница. Нарушитель порядка: Гарри Чешир. Дата последнего опорожнения: неизвестна (очень давно)». № 2 стоял рядом с парой пустых бокалов и бутылкой из-под вина, которые я уже давно хотел убрать. Надпись гласила: «Бокалы для вина, две штуки (со следом от помады). Бутылка винная, одна (из шести находящихся в комнате). Дата появления: лето 1997 (приблизительно)». И еще предметов десять, включая носки, тарелки и пакеты от чипсов. Не были забыты и три прожженные сигаретой дырки в паласе с примечанием: «А Джерард Росс
некурит».
Здесь же присутствовала фотография моей комнаты с обведенными шариковой ручкой яблочными огрызками на полу, заплесневевшими чашками и клочьями собачьей шерсти. Пара французских подсвечников на полке тоже была обведена. Подпись: «Попытк создть уют. Смешно, првд?» Видимо, в наборе не осталось буквы «а».
Заканчивалось все это ксерокопиями особенно вольных пассажей из дневника, что я вел в начале 1997 года, в период моего увлечения «барышнями».
– Не беспокойся, – сказал Джерард, незаметно войдя в комнату, – она это не читала.
– Ты очень меня порадовал, Джерард. А почему ты позволил себе рыться в моих вещах и портить их?
– А ты почему украл у меня газету с рекламой турфирмы? – парировал он. – Да еще увез мою девушку в Венецию?
– Она не твоя девушка, – игнорируя обвинение в воровстве, отрезал я.
– Ну извини, – бросил Джерард, сквозь прореху в джинсах сердито почесывая причинное место.
– Ты с ней даже не спал.
– Я спал в ее постели.
– Я тоже. После того, как доставил ей больше удовольствия, чем вправе ожидать женщина от мужчины.
– Знаю, знаю, – хмуро сказал Джерард. – Слушай, – кивнул он мне с видом человека, принужденного признать свое поражение, – давай-ка я объясню это понятным тебе языком.
Я весь обратился в слух, поскольку нечасто медики оказывают мне такое снисхождение.
– Это как в футболе.
– Нет, Джерард, гола тебе забить не удастся, – покачал головой я.
– Ты подожди. Ты ведь спал в одной постели с ней после первого свидания, верно?
– Да, – протянул я надменным тоном успешного телеведущего.
– Я тоже. Вот об этом и речь, – чуть запинаясь, продолжал он. – После первого матча у нас с тобой счет равный, и перспективы одинаковые. Вот что значит ночь в ее постели. Потом ты повез ее в Венецию и вышел в следующий круг.
Я согласился.
– Ты сейчас в высшей лиге, но только потому, что провел больше матчей, чем я. Теперь очередь моя, у меня есть еще один шанс. И я тоже повезу ее за границу.
Футбола Джерард не любил, но решил, что на понятном мне языке его доводы будут менее смехотворны. Примерно так мы с Венди однажды пошли на прием к консультанту по вопросам семьи и брака. Консультант, милая, скромная дама средних лет с вязаной сумочкой, повторяла за нами все наши выражения. Венди ляпнула что-то вроде: «Он просто мерзавец, он жалкий говнюк», и женщина тут же обратилась ко мне с вопросом: «Что, по вашему мнению, делает вас таким «жалким говнюком»? – И, чуть подумав, добавила: – В глазах Венди». От этого наша беседа не стала более доверительной. Есть что-то очень стыдное и неловкое в попытках сдружиться с человеком, копируя его речь. Этим иногда грешат репортеры, беседующие за жизнь с уличными бродягами. «Значит, как вы говорите, шляпа у вас «дерьмо». А штаны – тоже «дерьмо», да?»
– Сезон еще не окончен, – продолжал Джерард, с завидным упорством развивая футбольную тему.
– Сезон окончен, лига распущена, и мы все играем в совсем другую игру.
Джерард замычал, как рассерженная телка, не желающая выходить из стойла.
– Предупреждаю тебя: держись от нее подальше! – заявил он, подступая ко мне. – Если не отвянешь сам, пожалеешь.
Обожаю слушать угрозы воспитанных мальчиков из дорогих частных школ. Бранные слова они произносят врастяжку и без особой уверенности, ибо значение их, видимо, понимают не до конца. А может, у них просто манера такая.
– Джерард, – отозвался я со свирепыми ухватками школьного хулигана (в своей школе я от них достаточно натерпелся), – не доставай меня. Ты меня уже успел взбесить – особенно своим альбомом. Это глупо, убого и несправедливо.
Почему-то я заметил у него на воротнике, у затылка, маленькое желтое пятнышко.
Джерард буквально дышал мне в лицо. В такой ярости я его еще никогда не видел. Он весь побелел и мелко трясся. Не знаю почему, но это разозлило меня еще больше. Видимо, снова проснулся дух соперничества. Ах, ты сердишься? Да ты не знаешь, что это такое! Я тебе сейчас так рассержусь! Я тоже побледнел и устрашающе тряхнул головой.
Распалясь еще больше от моего упрямства, Джерард схватил меня за грудки и притянул к себе. Теперь расстояние между нами сократилось до миллиметра.
– В любви и на войне все средства хороши! – взревел он. – А это любовь. Любовь, понял?
– А это, Джерард, война, – ответил я и ткнул его скалкой между ног.
15
ПРАВДА ИЛИ ДЕРЗОСТЬ
Появление в доме стражей закона по факту вашего нападения на соседа по квартире гарантированно вносит некий холодок в атмосферу дружбы и сердечного взаимопонимания, столь обычную за обеденным столом.
Я объяснил полисмену, что и понятия не имел о существовании в нашем доме скалки. Она просто подвернулась мне под руку. Полисмен, гораздо более цивилизованный и остроумный, чем два деревенских детектива, посетившие нас по поводу Фарли, заявил, что расценивает это как признание вины. Правда, сказано это было вполне цивилизованно, и потому я ничего не имел против. Скалку, очевидно, пару дней назад купил Джерард, желая испечь для Элис яблочный пирог или придумать что-нибудь столь же тошнотворное, дабы произвести впечатление человека тонкого и чувствительного (о пользе кулинарии см. выше).
Полисмен был согласен оформить нападение как бытовую ссору, но Джерард требовал, чтобы ко мне применили статью «Нанесение телесных повреждений», тем более что, падая, он приложился лицом к рабочему столу и подбил себе глаз, и, кроме того, повредил ногу (его цапнул пес). Это, по крайней мере, внесло ясность в спор о собачьей верности. После драки Джерард передвигался по квартире с оглядкой, а пес явно возгордился.
Однако, как бы он ни трусил, это не мешало ему целыми днями повторять слегка переиначенные строки из какой-то тюремной комедии: «Норман Стэнли Флетчер, вы рецидивист, для которого арест – мелкая неприятность, как, впрочем, и тюремное заключение. Вы отправляетесь в тюрьму на пять лет». Далее он изображал скрип ключа в замке и заканчивал представление криком «Эй, белый парень, возьми мыло» с афро-американским акцентом. Вот только что, по его мнению, делал в английской кутузке чернокожий бандит из Лос-Анджелеса, я так и не спросил.
– Джерард, – говорил я, – за нанесение мелких телесных повреждений в тюрьму не сажают. Штрафуют, и все.
– А может, тебя посадят, – отвечал он. – Во всяком случае, я очень постараюсь, чтобы посадили.
Не думаю, чтобы подобное отношение Джерарда ко мне было продиктовано искренней ненавистью. Разумеется, он был немного зол, но в конце концов он простит меня, поскольку мы оба прекрасно понимаем, что фонарь под глазом – случайность, а один удар по самому дорогому за четырнадцать лет дружбы – это посмеяться и забыть. Думаю, Джерард просто хотел поделиться со всем миром своей обидой на то, что я его обошел. Предстать перед судом я должен был не за то, что ударил друга, а за то, что Элис выбрала меня.
