– Ну, – прохрипел он, – что скажете? Наверное, слишком сильно?
      – Даже не знаю, – протянул Фарли. – Может, добавить пару слов о международном терроризме? Уверен, там без нее не обошлось.
      – Хватит хохмить, – надулся Джерард. – Меня интересует ваше мнение.
      Фарли глотнул чаю.
      – А тебе обязательно называть ее воровкой и шлюхой? – мягко поинтересовался он.
      – Она и есть воровка и шлюха, это мой основной аргумент против нее, главная мысль письма, – ответил Джерард, старательно размешивая остывший чай. – Она забрала наш книжный шкаф – а я имею право на половину этого шкафа. Следовательно, она воровка. И она спала в нашей кровати с этим волосатым хиппи. Следовательно, она шлюха. Я ее не оскорбляю, только констатирую факт. И потом, я ведь не называю ее ни шлюхой, ни воровкой, а только высказываю подозрение, что она шлюха и воровка. По-моему, разница есть. Это трудно не заметить.
      – Уверен, она ее почувствует, – кивнул Фарли, машинально разворачивая газету. То была рекламная страница, самая его любимая, хотя на моей памяти он ни разу не ходил в кино и даже не прочел ни одной книги. В Фарли меня всегда удивляла и несколько тревожила его неспособность заниматься каким-то одним делом. Он вечно отвлекался еще на что-нибудь: смотря фильм по видео – болтал по телефону, во время разговора читал газету, при беседе смотрел вокруг, а не на вас. При этом он почти все успевал, но непонятно было, вполне ли он понимает, что происходит вокруг. Видимо, обзор жизни интересовал его больше, чем сама жизнь.
      Уже давно я заметил, что его привлекали неуравновешенные натуры; одним из его излюбленных определений для симпатичных ему людей было «сумасшедший». Вероятно, здесь и крылась причина: он предпочитал тех, у кого хватало вежливости представить в ярких цветах особенности своего характера, дурно воспитанным глубоким многозначительным типам, к которым приходится долго приглядываться, прежде чем поймешь, что они собой представляют. Иногда я не понимал, за что он любит меня; с одной стороны, я не отношу себя к унылым занудам, с другой – несколько встревожился, узнав, что за глаза Фарли обычно называет меня «сумасшедшим Гарри». Хотя, пожалуй, все лучше, чем «Толстый» (так окрестил меня Джерард).
      Джерард зовет меня толстым, несмотря на то – а точнее, именно потому,– что я болезненно отношусь к своему весу. Нет, на самом деле я совсем не толстый: при росте метр восемьдесят три вешу всего девяносто шесть килограммов, но, чтобы соответствовать своему внутреннему образу, мне нужно выглядеть, как тот русский чемпион мира по спортивной гимнастике. Поэтому вообще-то я признаю, что полноват, если вы следите за ходом моей мысли.
      Имея такие недостижимые идеалы, человек послабее уже давно пал бы духом, но я принимаю меры, чтобы всегда выглядеть хорошо. Я научился вставать в очень выигрышную позу перед зеркалом, скрестив руки на груди, дабы подчеркнуть натренированные бицепсы. А если при этом еще втянуть живот, то вид получается просто атлетический. К сожалению, так я выгляжу только под одним углом зрения из бесконечного множества возможных, но зато находить его умею безошибочно. Как опытному гончару без раздумий понятно, где нажать пальцами на ком глины, чтобы вылепить прекрасную вазу, так и мне было бы трудно не найти нужную точку; я сам бы удивился. Вот я и стою перед зеркалом, на потеху своим многочисленным девушкам и маме, которая однажды застукала меня за этим занятием.
      Но пелена иллюзий упала с моих глаз лишь недавно, после покупки фотоаппарата с задержкой экспозиции, чтобы фотографировать себя без посторонней помощи. Я решил сделать «шуточный» автопортрет, раздевшись до пояса, чтобы в старости вспоминать, каков был в расцвете сил. Получив фотографии, я долго не мог решить: то ли мне по ошибке напечатали первую половину пленки, где я снимал, как Эмили купала собаку, то ли в пачку случайно попали чужие снимки, то ли я в самом деле чудовищно растолстел. Так или иначе, теперь я купил чудо-комплекс для сжигания жира с витамином В, что вкупе с ежедневным выгуливанием собаки через неделю сделает меня стройным, как йог. К тому же я бесповоротно решил начать ходить в тренажерный зал; точно так же твердо я намерен выучить испанский, разобраться со своей пенсионной карточкой, бросить курить и выяснить, чего я действительно хочу от жизни.
      – Ну ладно, а ты как сказал бы? – спросил Джерард. – Есть политически корректный синоним для слова «шлюха»?
      – Ночная бабочка? – предположил я. На столе лежал толковый словарь, открытый Джерардом на слове «проститутка».
      – Смотря зачем тебе это надо, – игнорируя меня, ответил Фарли. – Я бы сказал, что это уже древняя история. Поезд ушел. Я бы о ней забыл. Следующая – пожалуйста. А если ты хочешь ее вернуть, придется попотеть. Даже не знаю, может, наплести ей что-нибудь типа того, как ты признаешь свою вину в том, что выгнал ее, и попросить о встрече, чтобы извиниться?
      – Забыть я не в состоянии, – покачал головой Джерард. – Наверное, не надо бы вам об этом знать, но я все-таки скажу. Она наговорила мне таких мерзостей, о которых я даже в письме не мог упомянуть.
      Меня всегда удивляют те, кто копит обиды. Как это им удается все упомнить? Судя по тому, как странно и нелогично вели себя со мной в какие-то моменты некоторые мои друзья, меня, видимо, тоже часто обижали, но кто именно и когда, я так и не запомнил. Как-то я получил от одной моей девушки букетик цветов. К цветам прилагалась открытка с одним словом «прости» и плачущим плюшевым мишкой. Не знаю, за что там было извиняться, кроме бездарной картинки. Наверное, и я лелеял бы обиды, вынашивал планы мести, злился и все такое, если б только вовремя замечал или вспоминал, что меня оскорбили. «Не прощаю, но забываю быстро» – вот, пожалуй, мой девиз. Наверное, мне давно следовало бы прийти в ярость по поводу огромного количества книг и кассет, которые, будучи даны кому-то на время, сгинули навсегда, но я не знаю, кто их у меня брал.
      Однако Джерард меня заинтриговал, ибо я даже представить себе не могу, что могла сказать ему Пола хуже, чем говорила при расставании. Помнится, тогда она назвала его авторитарным, упертым, тупым фашистом, чья вера в безупречное прошлое заставляет его презирать всякого, кто радуется настоящему или надеется на будущее. А потом еще подумала и добавила, что духовное богатство у него, как у соковыжималки, и что от удаления грыжи она и то получила больше удовольствия, чем от интимной близости с ним. Удивили меня отнюдь не ее слова – сам я, пожалуй, еще и не то сказал бы, – но страсть, с которой она говорила. Вообще-то Пола настолько вежлива и деликатна, что вряд ли попросит вас подвинуться, если вы стоите у нее на ноге. Фарли тоже оживился.
      – Продолжай, – сказал он, отложив газету и разглядывая фотографию, где мы с Венди торчали из гондолы, как две ноги из одного башмака.
      – Она говорила, что любит меня, – сказал Джерард.
      – И что же? – промычал Фарли, зачем-то перевернув фотографию вниз головами.
      – Как это что? Говорила, что любит, а потом бросила.
      – Ну, может, сначала любила, а потом разлюбила, – резонно заметил Фарли, убрав нашу с Венди фотографию обратно в коробку, и демонстративно содрогнулся. Венди он не любил, но, если уж на то пошло, ему не нравилась ни одна из моих девушек. Их он расценивал как мое малодушное бегство от серьезной общественной жизни.
      Как-то я спросил Фарли, почему у него все девушки на одну ночь, но он возмущенно возразил, что никаких девушек на одну ночь себе не позволяет, ибо нельзя брать на себя такую ответственность. Хоть это и была шутка, я знаю, что ему случалось уходить домой с девушкой в час ночи, а к четырем утра уже возвращаться в клуб. Вероятно, где-нибудь на Средиземном море во время отпуска это в порядке вещей, но я как-то не видел, чтобы подобное случалось ночью во вторник в центре Лондона.
      Джерард уже приближался к опасной грани, отделяющей разумную настойчивость от занудства.
      – Либо она меня любит, либо нет. Разлюбить человека невозможно – раз смогла разлюбить, значит, просто никогда не любила. Поэтому либо ты лжешь себе, либо своему партнеру. В любом случае это ложь.
      – Радость моя, не терзай себя, – посоветовал Фарли. – По-моему, разлюбить очень даже возможно. Может, переменилась она, а может, ты сам.
      Джерард замолчал, погрузившись в глубокую скорбь то ли о себе, то ли о мире.
      – Я не меняюсь, – мрачно возразил он. – Никогда.
      – А может, стоило бы, – проронил Фарли. – Разве ты безупречен?
      Этот вопрос мне ужасно понравился, потому что ответить на него почти невозможно. Разумеется, всем нам хочется сказать да, но мы так безупречны, что мешает скромность. Даже наши недостатки свидетельствуют о нашем совершенстве. Я в депрессии? Значит, я тонко чувствую. Я несдержан? Нет, просто раскован и артистичен. Я не дурак выпить? Ну, я ведь жизнелюб, эпикуреец! У Джерарда, однако, вопрос особых затруднений не вызвал.
      – Нет, я не безупречен, но я – это я. Я постоянен, и потому я лучше большинства.
      Этого я не мог так оставить.
      – Отсюда, пожалуйста, поподробнее. В чем именно ты не безупречен? Составь список.
      Джерард снисходительно усмехнулся:
      – Ну, как-то раз я был не прав.
      – Это когда? – спросил я. Ответ был мне хорошо известен, но хотелось, чтобы Фарли услышал его из первых рук.
      – В 1992 году. Я думал, что не прав, но вообще-то был прав.
      – Такими вещами не шутят, – сказал Фарли.
      – Еще как шутят, – возразил Джерард. – Я на протяжении долгих лет сохраняю юношескую ясность ума и искрометный юмор, так что же, по-твоему, я зря стараюсь?
      – Ну ладно, а в чем еще ты несовершенен?
      Фарли проявлял несвойственную ему серьезность.
      – Ерунда какая, откуда же мне знать? Что ты хочешь от меня услышать? Что я хотел бы быть добрее, приятнее в общении, обаятельнее или чтобы у меня член был побольше?
      – Странно, что в списке нет этого пункта, – заметил я. – Пола все жаловалась, что он у тебя мал. – Я мило улыбнулся.
      Я сказал это вовсе не из жестокости. Вопреки распространенному мнению, не думаю, чтобы мужчин, за очень малым исключением, сильно заботил размер собственного члена, если только он достаточно велик. Разумеется, никого не устроит гороховый стручок, но мало кто предпочтет рекордных габаритов тепличный огурец обычному, с грядки. Я же съязвил потому, что реагировать на подобные заявления надо именно так. Это искупительная жертва божеству беседы; принеся ее, можно с улыбкой перейти к следующему вопросу. Можно, если имеешь дело не с Джерардом.
      – Она не говорила, что он мал, – раздельно и с чувством возразил он. – Не мал, а ма-ло-ват. Чувствуешь разницу?
      – Да, верно, – подтвердил я, в основном для Фарли: вдруг бы он счел слова Джерарда шуткой. В ту минуту я понял, что из трясины серьезного разговора мы сделали шаг на более твердую почву перебранки.
      Фарли с комическим ужасом отпрянул.
      – Маловат и мал – одно и то же. Даже великоват – то же самое, что мал. При желании можно доказать, что и большой значит маленький. «Огромный» – единственное слово, означающее «большой», когда речь идет о детородных органах. Все остальные значат «маленький».
      – Да какая разница? – спросил я. – Разве тебе когда-нибудь жаловались на размер твоего члена?
      – Нет, зато жаловались на размер твоего, – ответил Фарли.
      Еще одна жертва беседе, но с неприятным душком истины. За двадцать лет близкого знакомства у нас с Фарли, разумеется, было несколько общих подружек, хоть, в интересах хорошего вкуса, и не одновременно.
      – Так о чем мы? – поспешил сменить тему Фарли.
      – О том, что Пола мне лгала, – с охотой подсказал Джерард. – Говорила, что любит, а сама не любила.
      – По-моему, мы не об этом говорили, – возразил я.
      – А сам ты хоть раз сказал ей, что любишь? – спросил Фарли.
      – Да, как только понял, что люблю.
      – Это когда?
      – Стыдно признаться, но я понял, что люблю ее, когда она меня бросила. В тот миг, когда она сказала, что уходит, я осознал: она создана для меня.
      – То есть единственное, чем она могла вызвать твою любовь, это бросить тебя, – констатировал Фарли бесстрастным тоном прокурора.
      – Нет, я уверен, я уже начинал любить ее, когда она уходила. Она наверняка это заметила.
      Хлопнула входная дверь, залаяла собака. Вошла Лидия, которая, как это ни странно, проезжала мимо нашего дома на велосипеде. Я сказал «как ни странно», потому что обычно в свободное время она курит или сворачивает себе папироски. Когда-то Лидия была красива – этакая загадочно-бледная, сильно накрашенная роковая женщина со жгучими черными глазами, – но, расставшись со своим последним приятелем, Кевином, пристрастилась к наркотикам и мучному. Кстати, странно, зачем ей это понадобилось: ведь с ним она рассталась. Джерард как-то брякнул, что жизнь ее изрядно побила, и вид у нее такой, будто внутри лопнул воздушный мешок, что, по-моему, с его стороны несправедливо. Правда, он просто хотел пошутить, а это, как мы знаем, извиняет любые ляпы.
      Лидия симпатичная, что в моих устах значит: хорошо выглядит, но не в моем вкусе. Тут я вынужден согласиться с Джерардом. Она явно пополнела, чего, к моему легкому разочарованию, безуспешно пыталась добиться, когда мы с ней разбежались. Вообще-то Лидия всегда была худощава, но теперь в объявлении о знакомстве о ней написали бы «пышная», а злые языки сказали бы «толстуха». Так что велосипед, по-моему, очень удачная мысль. Терпеть не могу видеть, как друзья распускаются, даже если сам за собой не слежу. Лидия признавала, что весит на два фунта больше, чем положено; значит, по ее собственным словам, она чудовищно расплылась.
      К Кевину она, очевидно, испытывала больше чувств, чем ко мне. Не знаю, почему это меня так задевает, ибо, хоть я и любил Лидию, мне всегда хотелось найти себе девушку покрасивее – что, по-моему, ей совершенно ясно. Думать так мне было неприятно, но я все равно думал. Признаю, виноват.
      – Входи, – пригласил я, срочно приняв безутешный вид.
      – Как дела? Она уехала без проблем?
      Лидия перетащила через порог громоздкий велосипед, ловко зажав голову нашего пса между стеной и передним колесом, дабы остановить его самоубийственный рывок на улицу, под колеса машин, и отдала мне ветхий портфель, который неизвестно почему несла в руке, вместо того чтобы пристегнуть ремнем к раме велосипеда.
      – Да, спасибо, все отлично. Она улетела без приключений.
      – И рейс не задержали?
      – Вроде бы нет. – Одной рукой я закрыл дверь, другой поймал пса за ошейник. – Пошли, Рекс!
      – Ты ее не проводил?
      Лидия почесывала Рекса за ушком. Я не сразу понял, что она обращается ко мне.
      – Нет, за ней заехали на такси, а обратно мне пришлось бы трястись в метро. И потом, эти проводы – такая трата времени, верно?
      – Нет, если любишь, – сказала псу Лидия.
      – Любить – одно, а встать в пять утра – совсем другое. Пойдем в кухню, там Фарли.
      Лидия вошла, поздоровалась. Джерард кротко кивнул. Лидия бесила его своим умом и северным выговором. Его раздражало даже не то, что она женщина и при этом умна; хуже другое – при своем уме Лидия шотландка. В аккуратной картотеке его мозга уроженец Шотландии четко ассоциировался с тупостью, что основывалось на старой поговорке: «У шотландцев вместо мозгов мякина». Лидия, однако, абсолютно не вписывалась в это утверждение, поскольку, будучи шотландкой, отличалась поразительно острым и живым умом. Кто угодно другой стыдливо признал бы, что заблуждался насчет скудоумия жителей северо-запада страны, но переубедить Джерарда не так просто. Он сделал другой вывод: никакая Лидия не шотландка, а говорит с акцентом нарочно, из пижонства.
      У него был и еще один повод для претензий: безобразная, по его мнению, привычка Лидии курить по тридцать самокруток в день. Нелюбовь к женщинам, курящим самокрутки, – единственное, в чем открыто проявлялся его мужской шовинизм.
      Лидия села и тут же принялась сворачивать себе папироску. В ее представлении, должно быть, самокрутка делала ее похожей на таинственную и притягательную диву, которых неизобретательные фотографы снимают в мужских костюмах и с сигарой в руке для мужских календарей, а то и на картинку из модного журнала 30-х годов. По мнению Джерарда, она была похожа на школьную училку, которая никак не может встретить своего человека и живет с «другом». Все мои друзья, за исключением разве что Фарли, перед Лидией чувствовали себя немного прозрачными, как земляне под мудрым взглядом представителя высшей инопланетной расы. Фарли никаких неудобств не испытывал, поскольку, как истинно умный человек, не считал ум высшей ценностью.
      Джерард небрежно бросил на стол пышущее жаром послание.
      – Что это? – спросила Лидия.
      – Так, письмо другу, – неловко поежившись, проронил он.
      – Джерард, писать письма на тебя не похоже, – заметила Лидия, садясь и снимая с элегантных костюмных брюк велосипедные зажимы. Наблюдая за ней, я пришел к неприятному выводу, что в субботу утром она, видимо, направлялась на работу. Так начинать выходные в наше время?
      – Оно для Полы, – пояснил Фарли, беря сигарету из моей пачки, что лежала на столе.
      – У тебя новый велосипед? – спросил я.
      – Нет, мне его одолжили. Кстати, это связано с тем, почему я к вам зашла. Я принесла добрые вести.
      – Радостно машу оливковой ветвью, – не глядя на нее, буркнул Джерард.
      К нашей общей чести, ни Фарли, ни я даже бровью не повели. Фарли только посмотрел на присвоенную сигарету долгим, тяжким взглядом, будто ожидая от нее реакции на слова Джерарда.
      Лидия слегка оторопела, но за Джерарда, видимо, была искренне рада.
      – Вот и отлично. Как приятно было бы снова видеть вас вместе. Поэтому я всегда так настойчиво мирю своих друзей. Когда они расходятся, потом не знаешь, кого из них приглашать обедать.
      – Ты меня целый год не приглашала обедать, – возразил он.
      – По-моему, ей вряд ли придется долго мучиться, на какой адрес присылать приглашения, – решил я внести в разговор посильную лепту.
      Лидия милостиво улыбнулась:
      – Ну, в этом году я нечасто устраивала приемы. Очень надеюсь увидеть тебя в скором времени. И Полу приводи.
      Я молча отметил разницу между «нечасто» и «никогда» и решил еще раз оживить беседу:
      – На твоем месте я бы пока не торопился ставить на стол лишние приборы.
      – То есть я ошиблась? – уточнила Лидия.
      – Ничего невозможного на свете нет… Они вполне еще могут помириться. Я бы сказал, шансов у них не меньше, чем у кошки с собакой, – услужливо подсказал Фарли.
      И стал развивать тему в духе какого-то телекомика – Гарри Хилла, кажется, – о том, как кошка с собакой жили вместе, потом собака взяла в видеопрокате фильм по кошкиной карточке, а кассету в прокат не вернула. Это напомнило мне нас с Джерардом, и стало как-то тоскливо.
      – Но ты ведь не опустился до оскорблений, правда?
      Меня всегда поражал особый дар Лидии улавливать чужие мысли.
      – Я написал ей правду, – сказал Джерард, зачем-то прижав ладони к ушам, будто в ожидании удара.
      – О боже! – ахнула Лидия.
      – Да уж, действительно, – подтвердил я. – Кому чаю?
      – Пожалуй, я еще выпью, – сказал Фарли, только что допивший первую чашку.
      – И я не откажусь, – сказала Лидия.
      – Взгляни на письмо, – попросил Фарли. – Мы бы хотели услышать точку зрения женщины.
      Джерард осторожно передал ей письмо на вытянутой руке, будто кусок мяса сидящему в клетке хищнику. Другой рукой отшвырнул тлеющую самокрутку. Лидия покосилась на него. Обычно их ссора начиналась со слов Лидии: «Не кривись так, будто от меня дурно пахнет», а Джерард отвечал, что пахнет от нее и в самом деле дурно – табачным дымом. Тогда Лидия говорила, что он грубиян, а он спрашивал, не грубость ли приходить в чужой дом и отравлять воздух. Надо бы записать этот разговор на кассету и ставить ее, как только кто-нибудь закурит в присутствии убежденного противника курения. А после можно беседовать о чем-нибудь еще.
      Лидия надела очки и начала читать.
      – При чтении, – напутствовал ее я, – помни, что нужно уметь видеть между строк, дабы понять, как он на самом деле тонко чувствует и как нежен к ней. У мужчин трудности с выражением чувств, об этом даже в книжках пишут.
      – Не знаю, не знаю. По-моему, с выражением гнева у него никаких трудностей нет, – дочитав первую фразу, возразила Лидия.
      – Ну, это мы можем, – заверил я.
      – Да-а, – неопределенно протянула она и стала читать дальше.
      Лидия хмыкала, ахала и охала на протяжении трех страниц письма, прежде чем наконец высказалась членораздельно:
      – А тебе не приходило в голову обратиться в службу знакомств?
      Джерард, видимо, обиделся, но, не успел он ответить, вмешался Фарли, который искал по всей кухне ручку, чтобы заполнить кроссворд.
      – Нет уж, лучше не надо.
      – Почему? – удивилась Лидия. – Там многим помогают, особенно занятым людям, которым искать знакомств некогда.
      «Интересно, – подумал я, – а сама-то она пробовала?»
      – Ты не замечала, что эти занятые люди, как правило, страшней войны? Вероятно, от слишком напряженной работы прибавляют по двадцать кило в весе и покрываются прыщами.
      Ручку Фарли нашел и теперь, грызя колпачок, согнулся над кроссвордом.
      – Какой ты циничный.
      – Вовсе нет. Идея знакомства по объявлению совершенно неестественна.
      – Что ты имеешь в виду? – вскинулся Джерард, которому, по моему мнению, противопоказаны свидания вслепую с кем бы то ни было, кроме настоящих слепых и желательно (для их же собственного блага) глухих. – Конечно, она несколько надуманна, но совершенно неестественна – это уж слишком.
      – Нет, – отрезал Фарли. – Она противоречит теории Дарвина. В природе право на продолжение рода имеет только сильнейший, в этом смысл естественного отбора. А брачные агентства работают со слабыми, необаятельными, глупыми, некрасивыми и толстыми. Если так дальше пойдет, то мы станем нацией неудачников, повернем эволюцию вспять, и государством будут управлять дети, которых обижали в школе. Этак мы докатимся до хаоса и разрухи.
      Я решил, что пора переводить разговор, и спросил Лидию:
      – Ну, как тебе письмо?
      В ее голосе сквозило явное облегчение: как видно, тему свиданий ей развивать не хотелось.
      – Говорит, что любит ее, – это хорошо; вспоминает, как они вдвоем ходили в кино, – тоже нормально. Но того места, где говорится о распутстве, я не поняла.
      – Как-как? – хором спросили мы с Фарли.
      – Он называет ее распутницей. Она точно поймет, что это такое?
      – По контексту поймет, – мрачно сказал Джерард.
      – Нам он этого вслух не читал. А какой контекст? – спросил Фарли.
      – Дебоширка, гулящая, блудница, уличная женщина, дешевка, продажная тварь, девочка по вызову, Иезавель, ночная бабочка, похотливая дрянь, Мессалина, Далила, содержанка, сожительница, проститутка, развратница, шлюха, распутница.
      – Что так мало? – спросил Фарли с сарказмом.
      – Из дешевого толкового словаря больше не наберешь, – пояснил Джерард.
      Лидия отложила письмо, сняла очки, сделала самое доброе лицо из разряда «давай побеседуем об этом», от одного вида которого кровь свертывается в жилах.
      – Нельзя рассчитывать, что найдешь нужные чувства в словаре, – сказала она, и мне тут же стало любопытно, где еще их искать, если родители нас так ничем и не наделили.
      – Письмо порви. Сосредоточься на том, что чувствует сейчас она, а не ты сам, – распорядилась Лидия.
      – У нее-то все в ажуре, верно? – огрызнулся Джерард, как будто Пола наслаждалась жизнью исключительно назло ему. – У нее есть горячо любимый человек, уютная квартирка, интересная работа. Все у нее, у дряни, хорошо.
      – Как же ты тогда собираешься вернуть ее? Она уже год встречается с человеком, который ей нравится, ты обращался с ней хуже некуда, так зачем ей к тебе возвращаться? – недоуменно спросила Лидия.
      – Она должна вернуться, потому что виновата передо мной. Она давала обещания, говорила, что любит. Я никому ничего не обещал и ничьих сердец не разбивал.
      Надо же, поразился я, значит, отсутствие обязательств перед женщиной, которую клятвенно признавал своей единственной любовью, Джерард выставляет как достоинство?
      Лидия вытряхнула пепельницу в мусорное ведро (точнее, осторожно ссыпала окурки и пепел на вершину торчащего из ведра мусорного Эвереста). Разумеется, выносить мусор я не собирался, очередь была не моя, но и Джерард не собирался, ибо тоже был уверен, что очередь не его. Конечно, он был не прав.
      Лидия сняла с подошвы что-то липкое.
      – Ты так и не сказал ей, что любишь ее. Как, по-твоему, это на нее подействовало?
      – Тогда я этого не понимал.
      – Мало ли что не понимал. Надо было сказать, – не отрываясь от газеты, заметил Фарли. – Не подумайте, что я несерьезно отношусь к словам, но по прошествии определенного времени этого требует простая вежливость. Все равно что поблагодарить за внимание.
      И перевернул страницу.
      – Для тебя – может быть. Дело в том – я много об этом думал, – что сердце отдаешь лишь однажды. Я понял, хоть и слишком поздно: она мой идеал, женщина моей мечты. Я пытался забыть, целый год честно пытался – и не могу. Она создана для меня. Если такое уже с тобой случилось, заводить новые романы бессмысленно. Все они будут отравлены сознанием того, что когда-то ты был совершенно счастлив. Я хотел бы вернуть это, но знаю, нельзя.
      Джерард с грустью почесал затылок и обвел взглядом комнату, не встретившись ни с кем глазами.
      – Джерард, у тебя больной вид, – сказала Лидия. Действительно, вид у него был неважный: бледное лицо, казавшееся еще бледнее по контрасту с черными волосами, приобрело восковой оттенок, какого я не видел с того дня, когда мы перекатались на аттракционах в луна-парке.
      – Эмоциональная дурнота, – пояснил Фарли. – Вызвана возней в закоулках смятенных чувств. Особенно губительна для тех, кто не привык к дальним путешествиям в эти края.
      – Я в порядке. Она, гм… ну, она просто понимала меня, – откликнулся Джерард, отвечая на никем не заданный вопрос.
      – А потом бросила. – Мне показалось полезным освежить в его памяти факты.
      – Хуже супруги, которая тебя не понимает, только одно: супруга понимающая, – изрек Фарли, дошедший тем временем до спортивной страницы.
      Лидия, несмотря на грозившие захлестнуть ее с головой волны нашего ребячества, не отставала:
      – Она понимала тебя – что именно? Твои страхи? Твои надежды?
      Джерард заметно позеленел. Распинаться на столь щекотливую тему так долго было ему явно не по нутру.
      – Да, она понимала мои страхи. Пожалуй, что так.
      Фарли поднял глаза от футбольного обозрения.
      – А какие у тебя страхи?
      – Ну, наверное, как у всех.
      – Например?
      – Страх одиночества.
      – Отлично сказано: «Я хочу, чтобы ты вернулась, потому что мне одиноко». Освободить ей полку в кухонном шкафу? – спросил я самым серьезным тоном.
      – Если она понимала, что тебе одиноко, то, наверное, должна была понимать, что не может дать тебе то, чего ты от нее ждешь, – забеспокоилась Лидия.
      Лицо у Джерарда сделалось как у солдата после кросса с полной выкладкой, получившего приказ еще раз обежать вокруг блокгауза.
      – Ну, потом еще она понимала, что работа не доставляет мне удовольствия. Что я надеюсь на нечто более интересное.
      – А еще она понимала, что ты собираешься послать все это к черту, – радостно подсказал я.
      – Еще она понимала, что я ее люблю. Вот это у меня в голове не укладывается. Не знаю, как можно взять мою любовь и просто наплевать на нее ради того безмозглого патлатого хлыща.
      – Кто хочет тост? – с тоскующим видом спросил Фарли.
      – Я хочу, – отозвался Джерард.
      – Я пошутил, – сказал Фарли. – Впрочем, если ты сам сделаешь…
      Джерард поплелся к хлебнице – единственному понятному предмету в море неразрешимых вопросов.
      – Дело, – продолжала Лидия, – в письме. Нельзя ждать от девушки, чтобы, прочтя весь этот бред, она подумала: «Да он же любит меня». Ты излил душу, а теперь порви бумагу и выбрось. Напиши что-нибудь попроще и думай о хорошем.
      Джерард отошел от хлебницы, взял у Лидии письмо и с трагическим видом сложил его пополам. Затем аккуратно убрал в конверт, а конверт заклеил.
      – Эта маленькая ракета, – сказал он, – ударит точно в цель.
      – А цель, по-видимому, находится прямо над твоей задницей, – улыбнулась Лидия.
      – Если это любовь, то за нее стоит бороться, и надо только выбрать оружие, которое тебе по плечу, – скучным голосом, будто объясняя, как вешать полку на кухне, проговорил Фарли.
      – Польские кавалеристы тоже так думали, когда во время Второй мировой войны выходили против гитлеровских танков, – поддакнул я.
      Фарли продолжал развивать тему:
      – Если он перед ней извинится, есть вероятность, что выйдет фальшиво, а если не станет, ничего не теряет: все равно она его уже бросила.
      – Мне извиняться не за что, – возразил Джерард.
      – Тогда ничего не пиши, – хлопнув ладошкой по столу, сказала Лидия.
      – Прекрасная мысль, – поддакнул Фарли. Чего это он, интересно знать, так беспокоится за других?
      – Тогда у меня останется чувство, что все это сошло ей с рук. Я целый год боролся с собой, я год ничего не писал. Тебе-то хорошо, Фарли, ты никого не любишь. И никогда не любил. А вот если бы встретил девушку своей мечты, а потом потерял ее, посмотрел бы я на тебя.
      – Я и встретил. И вообще, если уж на то пошло, я влюблен.
      Пес, все это время честно игравший в нашей кухне роль барометра настроения, перестал грызть поддельную вегетарианскую кость (подарок Джерарда) и вопросительно посмотрел на Фарли. Я ожидал достойного завершения фразы, например: «Да, я влюблен без памяти – в себя самого» или какой-нибудь еще неоригинальной шутки. Мне и в голову не могло прийти, что он говорит серьезно. Фарли в нашей кухне в субботу утром само по себе потрясение, но влюбленный Фарли?..
      Джерард среагировал первым. Очевидно, он принял слова Фарли всерьез.
      – Ерунда, ты влюблен до следующей девки, а потом будешь влюблен в нее.