Когда мы промчались мимо кинотеатра «Ритци», стало совершенно очевидно, что Лидия отстала безнадежно, а желтую майку лидера, безусловно, получила Элис.
      – Так тебе звонили из полиции? – обливаясь потом, спросил я, пробегая мимо той большой церкви, где теперь открыли бар.
      – Да, – ответила Элис. – Странные они какие-то.
      – Да уж, – выдохнул Джерард.
      – Приглашали меня на «Звездный экспресс», – продолжала Элис, без малейшей заминки, без взгляда по сторонам переходя дорогу.
      – И ты пошла? – на секунду вырвавшись вперед, полюбопытствовал Джерард. Мы с Рексом притормозили, чтобы не врезаться в почтовый ящик.
      – Эй, вы там, помедленнее можно? – послышался издалека голос Лидии, но тут же потонул в дорожном шуме.
      – Да ну, – хмыкнула Элис, легко вырываясь вперед.
      Я отчаянно рванул наперехват и поинтересовался:
      – А про нас спрашивали?
      – Нет, – ответила Элис, не сбавляя темпа, и я испугался, не перейдет ли она сейчас на следующую скорость, – зато задали кучу вопросов о моей личной жизни.
      – Могу себе представить, – заплетающимся то ли от страсти, то ли от изнеможения языком произнес Джерард.
      – И о «Звездном экспрессе», – договорила Элис, без усилий разогнавшись до скорости звука.
      – Ты случайно не на роликовых коньках? – пробормотал я, насколько возможно бормотать, находясь за пределом своих двигательных возможностей.
      – Я всегда хожу быстро, – отреагировала Элис, продолжая набирать ход.
      Джерард топотал рядом с ней. Пакет с плащами вертелся в его руке, как пропеллер, будто подгоняя вперед; слишком просторный костюм болтался на тощем торсе, а на лице застыло самозабвение ребенка, выигрывающего соревнование по бегу в мешке.
      – Люблю этот район, – пропыхтел он, пытаясь занять даму беседой при пульсе 180 ударов в минуту.
      – Да, здесь мило, – согласилась Элис, на бегу разглядывая свои ногти.
      Я заметил, что у меня развязался шнурок, но это не могло меня остановить. В войну парни вдвое младше меня дотягивали до родного аэродрома на одном крыле… Представил себе, как мы с Элис гуляем по бульвару: я держу ее за руку и мчусь за нею следом, как заарканивший мустанга ковбой. Затем оглянулся назад и не увидел Лидии.
      – Погоди минутку, Лидию потеряли! – взмолился я.
      Элис остановилась, развернувшись с точностью, сделавшей бы честь Диего Марадоне, и наконец дала нам с Джерардом возможность перевести дыхание.
      – Почему ты так быстро ходишь? – спросил я.
      – Привычка. Если идти медленно, мужики думают, что я с ними со всеми хочу переспать.
      – Что-что?
      – Тогда у них есть время подойти и заговорить. А если идти с такой скоростью, как сейчас, разве что какой-нибудь придурок вслед загудит.
      Слово «придурок» она произнесла так сочно, что у меня опять заныло внизу живота.
      – Гадость какая, – возмутился Джерард. Он плохо понимал тех, кто способен выразить всю полноту своих желаний посредством автомобильного звукового сигнала. Один гудок – «Ух ты!», два – «Ну и ну!», три – «Сравню ль тебя с погожим летним днем? Нет, давай раздевайся».
      В поле видимости появилась Лидия.
      – Чтоб вас всех! – задыхаясь, прохрипела она. – Будьте так любезны, помедленнее, не то вам придется хоронить еще и меня.
      – Простите, – сказала Элис, – это я виновата.
      – Хм-мм, – изрекла Лидия, попыталась улыбнуться, от чего помрачнела еще больше. Положение мое было ужасно: мне приходилось производить впечатление на Элис под бдительным оком бывшей подруги. Мы с Джерардом дружно уставились на собственные ботинки. Лидия, разумеется, предполагала, что я сравниваю ее с Элис и сравнение по всем статьям выходит не в ее пользу. Что хуже всего – она была совершенно права. На тот момент Лидии уже стукнуло сорок – лет на десять больше, чем хотелось бы ей самой, и минимум на пятнадцать – чем вообще приемлемо для женщины. Элис же было около двадцати пяти – с точки зрения мужчины моих лет, просто идеально, – хотя выглядела она моложе, что тоже идеально. Ее красота была легка и безыскусна, тогда как Лидия, подобно художнику, щедро кладущему на палитру мазок за мазком, не трудясь как следует смешивать краски, каждые десять минут поправляла макияж перед карманным зеркальцем. Знаю, это звучит некрасиво, но что прикажете сказать? Что я этого не подумал? Боюсь, все-таки подумал и думал каждый раз, каждую секунду, все время, пока с нею встречался. К несчастью, моя низкая самооценка и ее скромные запросы (вкупе с неотразимым обаянием) общими усилиями продержали нас вместе довольно долго. Тогда я думал, дружба важнее физического влечения. Да, да, знаю, был не прав, теперь сам вижу, но в то время это казалось мне верным. Кстати, и на том спасибо: некоторые вот так мучаются друг с дружкой лет по сорок.
      Лидия – чудесная, умная женщина, а Элис я даже не знаю как следует. Может, она окажется безмозглой идиоткой, взбалмошной стервой, но я решил рискнуть. Причем легко и охотно.
      При этом у меня появилась новая проблема: поговорить с Лидией, из дружбы и элементарного человеческого уважения к ее чувствам. Увиваться за Элис весь день нехорошо. Если я не поговорю с Лидией, она сама увидит, куда я смотрю, причем возразить не сможет, поскольку помолвлена. Да она и так уже видела, что я делаю, и все мы понимали: хотя теоретически я могу ухаживать за кем хочу, практически никто мне такого права не давал, и от бывшей подруги я не получил абсолютной свободы, а лишь временное разрешение встречаться с другими девушками, пока ее нет рядом. Одно дело – рассказать ей об Элис, и совсем другое – колоть глаза жестокой правдой, ибо в присутствии Элис за пять секунд я проявил больше энтузиазма, чем за полных два года общения с нею самой. Также я понимал: время, потраченное мною на объяснения с Лидией, Джерард использует против меня. В общем, вы понимаете, что я в результате решил.
      – Сюда, – сказала Элис, беря Лидию под руку.
      – Извини, Лидия, – сказал я, пристраиваясь к Элис с другой стороны.
      – Хм-мм, – произнесла Лидия. Этих «хм-мм» за сегодняшнее утро накопилось, пожалуй, слишком много.
      Джерард, разумеется, в нашу цепочку не поместился. Он попрыгал еще немного позади, пометался туда-сюда, как человек, пытающийся перейти дорогу, по которой сплошным потоком мчатся машины. Вклиниться между нами ему, конечно, не удалось, так что он вынужден был идти, наступая нам на пятки и надоедливо (по-моему) жужжа что-то Элис в самое ухо. Так мы подвигались вперед уже вполне похоронным шагом. Элис и Лидия беседовали об Эрике, кажется, дизайнере по профессии, причем теперь Лидия хмыкала несколько реже. Я изо всех сил старался показать, как хорошо умею слушать других, а Джерард подскакивал и метался позади, время от времени встревая с замечательно неуместными замечаниями типа: «Дизайн? О, я люблю дизайн».
      Наконец мы дошли до кладбища и остановились у большой часовни – массивного сооружения из металла и бетона, внушительного, но довольно заурядного вида. Она напомнила мне мою старую школу и фабричный квартал, рядом с которым я жил в детстве.
      У ворот я приобрел дорогой венок, а Джерард – какие-то большие оранжевые цветы, посетовав, что в продаже нет нарциссов. Я усомнился, не слишком ли скромны нарциссы для похорон, но он ответил, что они ему нравятся. Джерард – человек непритязательных вкусов. Я говорю это с полным правом, хотя сам подал идею отказаться от автокатафалка, чтобы уменьшить расходы. Фарли возражать не станет, принимая во внимание, что он мертв.
      Остальные друзья Фарли еще не приехали, и мы остались одни ждать выноса тела. Мы с Джерардом вызвались помочь нести гроб вместе с могильщиками.
      Какой-то тип из похоронного бюро, в форменном комбинезоне, велел водителю цветочного фургона отвезти букеты к мемориальной стене за часовней. Мы спросили его, куда положить цветы Джерарда, и он направил нас к седьмому участку. По хрустящей гравием дорожке мы добрели до стены, нашли указанное место. Там уже стояли два венка для Фарли, причем один только что сгрузили с фургона. На ленте первого было написано: «Фарли, старик, прости, быть не могу. Оченьмного дел на работе. До скорого. Джулз», а на другом, от некоего Тони, уместилось целое стихотворение о падающих листьях и роняющем слезы небе, столь омерзительное, что я даже не дочитал его до конца. Несмотря на свой лирический настрой, Тони тоже не нашел времени появиться лично. Тогда я решил прочесть, что написала на своем венке Лидия.
      Я начал с ее цветов, хоть и сгорал от любопытства взглянуть, что там у Элис, потому что изо всех сил старался проявлять сдержанность. Надпись на ленте гласила: «Фарли, придурок несчастный, нам будет тебя не хватать». Такого я мог бы ожидать от полковника войск специального назначения, но никак не от журналистки. На букете Элис я прочел: «Когда боги хотят наказать нас, то внимают нашим молитвам. Прости, что я вняла твоим». Текст показался мне несколько извращенным и очень эгоистичным, но цитату я узнал.
      – Уайльд, да? – сказал я. – Как и у меня.
      – Да, – ответила Элис. – Надеюсь, не я подтолкнула его к этому, но на всякий случай решила попросить прощения.
      – Любишь Уайльда? – поинтересовался я, лихорадочно вспоминая, что еще я писал о нем в своей дипломной работе.
      – Как можно его не любить?
      – О да, – изрек я так, как мог бы сказать сам старина Оскар.
      – Уайльд мне нравится, – вступил Джерард. – По-моему, он очень занятный. Да, очень.
      «Любопытно, – подумал я, – а удастся ли ему повернуться внутри костюма кругом, чтобы сам костюм остался на месте?»
      – А что тебе у него больше всего нравится? – спросил я.
      Джерард слегка напрягся. В колледже он специализировался на психологии, а следовательно, с историей культуры был не в ладах.
      – Да как тут выбрать? – выкрутился он. – У него все такое сложное, многоплановое…
      – Как это верно, – согласилась Элис.
      Я уже собирался попросить Джерарда назвать какое-нибудь любое произведение Уайльда, но вспомнил, что обещал себе не выпендриваться перед Элис, и потому лишь процедил сквозь зубы:
      – Прекрасный ответ, Джерард.
      После чего мы двинулись ко входу в часовню.
      Джерард бросил прощальный взгляд на цветы.
      – И всего-то удовольствия на целую десятку, – сказал он. – Неужели они ни для чего больше не пригодятся?
      – Чем короче и дороже удовольствие, тем оно восхитительнее, – заметил я, стараясь изъясняться в духе Уайльда, впрочем, без особого успеха.
      – Хм-м, – промычал Джерард, более склонный к удовольствиям продолжительным и дешевым.
      – Хм-м, – вторила Лидия, полностью разделявшая его взгляды.
      Похороны были назначены на одиннадцать, ждать оставалось еще двадцать минут, и я попытался привести себя в соответствующее случаю грустное настроение, подумать о чем-нибудь пронзительном и мистическом, например, об одиноком вороне, летящем над покрытой снегом пустошью. Но стоял теплый, светлый майский день, на кладбище пахло свежескошенной травой, Элис выглядела чудесно, и, как ни кинь, я держался с нею молодцом. В дополнение к этому, с Лидией и Джерардом тоже все наладилось. Жизнь была хороша. Из часовни вышла очередная толпа скорбящих, правда, с таким видом, будто они вот-вот рассмеются. Через плечо Элис я заметил среди них вполне симпатичную девушку.
      Последним в дверях показался Энди, приятель Фарли, в защитных штанах и майке, в темных очках и с плейером на шее. Он кивал головой в такт чему-то типа «Спид гараж» или другой супермодной группе и отщелкивал ритм пальцами.
      – Гарри, – поприветствовал он меня, не снимая наушников.
      – Энди, тебя тут трудно заметить, – ответил я, сам не понимая, что пошутил насчет его камуфляжного прикида.
      – Вот забрел на последнюю службу. Старый греховодник. Умер в больнице.
      Он обвел взглядом Джерарда, Лидию, Элис, затем снова посмотрел на меня. Для того чтобы заговорить с ними, не будучи представленным, он был слишком крут; для того чтобы общаться после представления, возможно, тоже. Рисковать и знакомить его с Элис мне не хотелось, поэтому я только кивнул – надеюсь, с нужным выражением.
      Не все приняли смерть ближнего столь легко. Я слышал рыдающий голос какой-то старой женщины: «Ох, Джим, Джим!»
      Подняв голову, я увидел, как женщину ведут к ждущему поодаль автомобилю. От горя ее не держали ноги. Я задумался о себе самом. Узнаю ли я когда-нибудь, что такое быть всеми любимым, посвятить себя какому-то важному делу – и вдруг все потерять в теплый день раннего лета? Полезная мысль, надо будет потом поделиться ею с Элис, только убрать акцент с себя, а то она примет меня за эгоцентрика.
      – Это хуже всего, – сказала Элис, наблюдавшая за происходящим рядом со мной и, видимо, угадавшая, о чем я думал. – Представь, каково потерять человека, совершенно тебе безразличного в течение последних сорока лет, хоть и близкого. Был и нет. И ты чувствуешь, что своей смертью он освободил тебя, и гадаешь, почему не освободилась уже много лет назад. А на похоронах просто играешь нужную роль, потому что только этого от себя и ждешь.
      – На похоронах, где поймешь, что потеряла себя? – спросил я.
      Элис кивнула и крепче сжала губы.
      – Должно быть, в таких случаях помогает вера, – продолжала она. – Ну, если веришь в святость брачных уз или в семейный очаг и думаешь, что детям необходима твоя поддержка, тогда легче.
      – Искренняя вера утратила свое обаяние, никого она больше не прельщает, – сказал я. Эту фразу я говорил всего третий раз в жизни, но мне было приятно, что сумел ввернуть ее настолько к месту в самом начале знакомства с Элис. Теперь только бы не забыться и не сказать снова… К счастью, Элис рассмеялась и ответила:
      – Особенно Салмана Рушди.
      Как я обрадовался, что она сразу поняла меня! Ничего нет хуже, чем блеснуть перед девушкой остроумием и быть неверно понятым. Тогда не знаешь, то ли повторить, то ли не повторять… Боже, какая морока.
      Заметьте, я знал, что повторю это: я повторяю все свои удачные остроты. Чем дольше я смотрел на Элис, тем больше она напоминала мне героиню старого фильма в исполнении Кэтрин или Одри Хёпберн (никогда не могу запомнить, какая между ними разница), только красота Элис чувственнее и грудь у нее больше.
      Как-то раз я испытал горе – не более заметное невооруженным глазом, чем полураспад атома, – когда умерла моя бывшая подружка, несколько лет спустя после того, как мы перестали встречаться. Джерард встретил кого-то из ее знакомых, и тот сказал, что она умерла. Как именно это случилось, Джерард его не спросил, а жаль, мне бы хотелось знать. Мы были не особенно близки, но все равно, я бы хоть открытку с соболезнованиями послал. А если я доживу до ста лет, неужели придется сорок три раза выслушивать, что те, с кем я встречался, умерли? Или сорок четыре, хотя с Элис я еще не встречаюсь и не хочу, чтобы она умирала. Если у меня было сорок три подружки и, скажем, к трем или четырем из них я питал серьезные чувства, значит ли это, что на четырех похоронах я буду в таком же состоянии, как эта обезумевшая от горя женщина? Ну, и до чего я так дойду?
      «Оригинальная у Элис позиция», – подумал я. До партнерства Фарли отношений с женщинами никогда не доводил, ограничиваясь краткими встречами. Ну, может, влюбленностями, но мимолетными, а скорее – просто увлечениями. Все-таки как мило с ее стороны прийти сюда, пусть даже это она подтолкнула его к пропасти, на краю которой он стоял.
      – По-моему, горе не обязано быть абсолютно чистым, – заговорила Элис. – Даже плохие отношения зачем-то нужны. Они упорядочивают жизнь. А смерть вдруг все это отнимает, и ты не знаешь, куда теперь идти. Приходится как-то считаться с тем, что теперь не надо готовить обед или гладить рубашки человеку, которого ненавидела.
      – Но ты-то рубашек не гладишь? – спросил помятый Джерард с некоторым испугом, но не без любопытства. Я и не заметил, что он подслушивает.
      – Только свои собственные, – печально улыбнулась Элис автомобилю, увозящему плачущую женщину и еще нескольких человек.
      – Эй, – завопил краснорожий здоровяк, – кто в паб?
      Ему ответил разноголосый хор: «Идем, идем», и остатки процессии двинулись к своим машинам.
      Надо было продолжить серьезный разговор с Элис в надежде на новые объединяющие нас грустные воспоминания.
      – Мой прежний сосед… – завел я, собираясь на примере из жизни развить мысль о неверном выборе и тех, кто умирает молодыми.
      – Это что за цыпочка? – спросил Джерарда Энди, и, клянусь, я услышал, как тот ответил: «Да так, трансвестит». На Энди, похоже, это произвело некоторое впечатление.
      – Вот и катафалк, – сказала Лидия.
      Катафалк, который я определил как наш, прошуршал по гравию и остановился перед нами. Я достал визитную карточку «Ко-оп» и поднял ее над головой. Первая погребальная контора, куда мы обратились, столь пылко расхваливала преимущества своего семейного предприятия, что я тут же выяснил, насколько они дороже остальных. Оказалось, почти в два раза по сравнению с «Ко-оп», которой, помимо погребальных контор, принадлежала еще сеть супермаркетов. У «Ко-оп» оказалось еще одно преимущество – отделения в Корнуолле и Лондоне, так что нам не пришлось платить за ночной прогон катафалка из самого Пензанса.
      Рабочий увидел, как я размахиваю визиткой, и подошел.
      – Мистер Чешир? – спросил он так негромко и сдержанно, что я задался вопросом: не дешевле ли нам стал бы гробовщик, который громко портит воздух и грубо шутит? Трудно, наверное, весь день профессионально соответствовать. Даже в машине на обратном пути не рассмеяться, хотя они, наверное, все-таки смеются.
      В тот же миг я увидел, как из часовни выходит викарий. Он заранее попросил меня набросать несколько слов о Фарли, и я отпечатал их, сидя на работе. Элис болтала с Джерардом, что меня совсем не устраивало. Понравившаяся мне девушка проехала мимо нас в мини-фургоне с длинным патлатым парнем за рулем. Я переговорил с гробовщиком, отдал текст о Фарли викарию, и он попросил нас обождать минутку у входа, прежде чем вносить гроб. Элис старалась не рассмеяться над тем, что сказал ей Джерард, и все остальные тоже. Даже я чуть не прыснул, хотя глаза мои почему-то налились слезами.
      Через пару минут викарий появился в дверях и пригласил нас внутрь. Мы с Джерардом вместе с могильщиками подставили плечи под гроб, Лидия взяла Рекса, и мы вошли. Я поразился, как легко нести Фарли, будто после смерти он стал бесплотным, но Джерард объяснил, что это из-за перераспределения веса.
      – Снаряжен, обряжен и готов к похоронным процедурам, – сострил Энди.
      Мы поставили гроб на ленту конвейера, уходящую в печь, и сели. Элис, увы, сразу оказалась между Энди и Лидией, поэтому торопиться занимать место было бессмысленно.
      В зале не было никого, кроме меня, Джерарда, Лидии, Элис и Энди, и, полагаю, никто из нас не жаждал выслушивать всю службу целиком, но из уважения к викарию, к Фарли или к себе самим все остались. Подобными событиями принято заканчивать главу, они служат как бы виньеткой, рамкой, но мы не привыкли к завершенности, к важным датам и не любим их. Даже свадьбы, при всем изобилии на них взволнованных и доступных женщин, слегка угнетают меня своей торжественностью. В любом крупном событии присутствуют отголоски других, столь же крупных: первый день в колледже, последний день в колледже, двадцать первый день рождения, день первого разрыва с другом или подругой. Оглядываешься и удивляешься: «Неужели это было так давно? Неужели мне уже столько лет?» А похороны Фарли были в чем-то даже значительнее всего этого, и я, как ни стыдно признаваться, не хотел бы, каждый май вспоминая их, чувствовать, что старею. Дело, конечно, не только в этом, мне было искренне жаль Фарли, но разделенные с кем-либо переживания почему-то приводят меня в ужас. Страшно оглянуться назад и подумать: «Что нас до сих пор связывает – наши чувства или мы сами? Неужели мы так изменились?»
      Викарий заставил нас пропеть гимн, что Энди исполнил очень неплохо, не снимая наушников. Мне вдруг захотелось, чтобы он оказался подальше в прошлом, где за подобное поведение сжигали на костре или хотя бы строго предупреждали. Джерард, убежденный атеист, разумеется, не пел. Лидия толкала его в бок, вращая глазами в сторону викария, но он так и не внял. Я его не виню. Чтобы подпевать нам, ему следовало сначала уверовать, а потом обратиться из иудаизма в христианство, что уже довольно много для одного теплого вечера. Не то чтобы все мы были набожнее Джерарда, просто для нас вера сводилась к правилам хорошего тона.
      Викарий прочел что-то про Фарли по моему листку, причем прозвучало это вполне убедительно для того, кто его не знал при жизни. Натуры более чувствительные, чем мы, ужаснулись бы лицемерию, с которым неверующего Фарли предают земле по христианскому погребальному обряду, хотя лично я думаю, ему было бы все равно. Викарий запнулся на словах: «Он переспал со столькими женщинами, что по сравнению с ним Эррол Флинн – просто Франциск Ассизский», но это я написал специально для Элис, чтобы и думать забыла о Фарли. Естественно, лучше услышать такое от служителя церкви, чем от меня: его нельзя будет упрекнуть в пристрастности.
      Викарий справился молодцом, ввернул даже пару слов о возможности прощения для каждого, о неизреченной милости божией, о том, что при жизни можно вообще не утруждать себя примерным поведением, если я правильно его понял. Подозреваю, правда, что, упирая на «таинственные» глубины божьей любви, любви, которая «выражается в понимании», и «совершенно неожиданные» (уверен, так он и сказал) решения, принимаемые в последний день, он кинул камешек в огород Фарли, ну да ладно.
      Затем пришел мой черед говорить. Я поднялся с места, минут пять порассуждал на тему, каким интереснейшим человеком был Фарли (правда), как он был невероятно благороден (вранье; сам не знаю, почему такое сказал, должно быть, проникся духом события или просто хотел сделать приятное викарию); как мы все его любили (правдоподобно). Потом зачитал цитату из Уайльда, отметив, что Элис прослезилась. Это, как сказал бы викарий, порадовало мой взор.
      Я сел, а викарий вернулся на кафедру. Однако Джерард, давно проявлявший признаки неудовольствия, с искаженным лицом человека, которому под вставную челюсть попал осколок рыбьей кости, как выяснилось, уже наслушался и насмотрелся досыта. Не успел викарий занять свое место, он одним прыжком преградил ему путь и завладел кафедрой с легкостью влезшего без очереди к стойке бара, жестом остановил опешившего служителя культа, повернулся к аудитории и вцепился в конторку обеими руками.
      – Слушайте, – заявил он таким тоном, что я заволновался, не услышим ли мы слишком разговорных выражений, – насколько я понимаю, – извините, святой отец, – это все чушь собачья. Фарли был самовлюбленным типом, занятным лишь в малых дозах, и моральным уродом. Никакого прощения ему не светит, во-первых, потому, что он его не заслужил, и, во-вторых, что намного важнее…
      Он подался вперед, перегнувшись через кафедру, и четко, раздельно произнес:
      – Потому, что бога нет.
      Викарий пожал плечами и развел ручками с видом: «Может, нет, а может, и есть».
      – Лучшее, на что мы можем надеяться, и это неоспоримый научный факт, – гремел Джерард, и с каждым его словом у меня все больше холодела спина, – реинкарнация.
      Аудитория слушала Джерарда с вежливым, хоть и несколько напряженным вниманием.
      – Задумайтесь: во времени, которое, как все мы понимаем, не имеет границ, конца и начала, через миллиарды и миллиарды лет любая комбинация атомов может случайно повториться. Следовательно, комбинация атомов по имени Фарли возникнет опять. Он снова будет жить. Те атомы тоже через необозримый промежуток времени видоизменятся в какую-нибудь мышь с ухом на спине, трансгенных фруктовых мушек и другие адские мутации, возможно, замечательные, но не мне и не сейчас об этом говорить. Поэтому подведу итог: мы живем в аморальной, безбожной вселенной, приспособленной для всевозможных уродств и мучений гораздо больше, чем для счастья и красоты. Пусть Фарли пребывает в покое настолько, насколько позволит ему эта вселенная. При жизни покоя ему выпало не много. Спасибо.
      И Джерард решительным шагом вернулся на место.
      Я взглянул на оцепеневшую от ужаса Элис. Лидия изумленно качала головой. Энди невозмутимо менял кассету в плейере.
      Похоже, выступление впечатлило одного викария.
      – Благодарю вас за вашу искреннюю речь, – промолвил он. – Как необычно и, осмелюсь сказать, приятно слышать молодого человека, столь глубоко вникающего в вопросы теологии, даже если я сам не могу вполне разделить его мнение.
      Надо же, поразился я, как далеко ушла церковь от жесткой непримиримости к еретикам, столь характерной для первых тысячи семисот лет своей истории.
      Все мы, кроме Джерарда, преклонили колени для молитвы, затем викарий затянул последний гимн. Гроб Фарли скрылся за занавесом крематория. По-моему, невозможно, видя, как закрывается за гробом этот занавес, не подумать о выходе на бис, и странно, кому пришло в голову оснастить место скорби столь комической деталью. Но, как бы ни было, таков был конец Фарли.
      На прощанье викарий пожал руку каждому из нас, как команде противника после особенно жесткого футбольного матча, и сунул Джерарду какую-то брошюрку о подготовке к конфирмации.
      Мы вышли из полумрака часовни к солнцу и цветам. Наше место уже готовилась занять следующая скорбная группа. Эти, одетые как типичные жалобщики из нашей телепередачи, горевали куда сильнее, чем их предшественники. Молодая, болезненно толстая женщина в трикотажных рейтузах бурно рыдала. Ее утешал некто с каменным лицом, в очень дешевом костюме. За ними, окруженный толпой угрюмых подростков в спортивной одежде, ехал катафалк с маленьким белым детским гробиком. На боковой стенке белыми цветами было выложено «Пэрис» – видимо, так звали ребенка. Я закурил сигарету, первую после многочасовой, как мне показалось, церемонии.
      – Есть иные миры, – ни к кому не обращаясь, промолвила Элис.
      – Ну что, пошли отсюда? – решительно предложила Лидия.
      – Да, довольно с нас горя, Эд, – сказал я.
      – Боже, – глядя на плачущих родственников, пробормотал Джерард, – для полноты впечатления не хватает только маленького калеки с аккордеоном.
      Когда мы выходили с кладбища, викарий пытался вмешаться в разразившуюся между скорбящими перебранку. Кто-то орал, что некоторые пришли просто себя показать. Мне трудно было вообразить, что бы это значило, но, как сказала Элис, есть иные миры.

8
КАК РАСПИЛИВАТЬ ЖЕНЩИН ПОПОЛАМ