Клятва Рыцаря (сборник)

Баронесса Эмма Орчи

Клятва Рыцаря (сборник)

Baroness Emma Orczy

EL DORADO

Печатается с разрешения наследников автора и литературных агентств AP Watt Limited и The Van Lear Agency.

© Sara Orczy-Barstow Brown

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Клятва Рыцаря

Глава 1

Несмотря на царивший во Франции террор, французы находили возможным по-прежнему веселиться, танцевать, наслаждаться музыкой, посещать театры. Ювелиры были завалены работой, а модистки придумывали, как прежде, новые фасоны одежды, давая нарядам названия, такие, например, как туника «отрубленная голова». Только три раза в течение этих памятных четырех с половиной лет театры были закрыты: это было в дни сентябрьских убийств 1792 года, заставивших Париж содрогнуться от ужаса. Во все остальное время театры гостеприимно отворяли свои двери, и те же самые зрители, которые днем присутствовали при постоянных драмах на площади Революции, вечером наполняли ложи и партер, смеясь над сатирами Вольтера или проливая слезы над сентиментальными трагедиями преследуемых судьбой Ромео и невинной Джульетты.

В те страшные дни смерть стучалась почти в каждую дверь, и люди, мимо которых она проходила со снисходительной улыбкой, привыкли смотреть на нее с презрением, с беззаботным равнодушием, ожидая, что назавтра она и их может удостоить своим благосклонным посещением.

В холодный вечер двадцать седьмого нивоза второго года Республики, иначе шестнадцатого января 1794 года, в Национальном театре собралось блестящее общество. На сцене возобновляли комедию Мольера «Мизантроп» в новой постановке, и жадный до веселья Париж готовился приветствовать выступление одной из своих любимых артисток.

В этот день Конвент вотировал новый закон, по которому шпионы Конвента имели право производить домашние обыски, не предупреждая об этом Комитет общественного спасения, и могли по своему личному усмотрению отправлять в тюрьму врагов общего блага, причем им было обещано по тридцать пять ливров «за каждую добычу для гильотины»; а вечером те же члены Конвента, поставившие тысячи жизней в зависимость от горстки кровожадных ищеек, собрались на улице Ришелье смотреть веселую комедию своего бессмертного соотечественника.

Появление каждого из этих «отцов народа» вызывало вокруг благоговейный шепот. Вот пришел Робеспьер со своим задушевным другом Сен-Жюстом и его сестрой Шарлоттой; вот протолкался к своему месту Дантон, напоминавший громадного косматого льва; громкими приветствиями был встречен красивый мясник Сантерр, кумир парижской черни, появившийся в блестящем мундире национальной гвардии.

В одной из маленьких лож авансцены уже давно находились двое мужчин, по-видимому, очень довольных царившей в глубине ложи темнотой. Младший из них оказался новичком в Париже, так как при появлении всем известных членов правительства постоянно обращался к своему собеседнику за разъяснениями.

– Скажите мне, де Батц, – произнес он, указывая на группу только что вошедших мужчин, – кто этот человек в зеленом костюме с обезьяньим лицом и глазами шакала?

– О, это – гражданин Фукье-Тенвиль! – ответил ему товарищ, выглянув из ложи. – Правительственный прокурор, а рядом с ним – Эрон.

– Эрон? – вопросительно повторил молодой человек.

– Да, в настоящее время он главный агент Комитета общественного спасения.

– Что это значит?

Оба собеседника снова уселись в глубине ложи и инстинктивно понизили голоса, лишь было упомянуто имя правительственного прокурора. Старший из них – полный, цветущего вида мужчина с маленькими, проницательными глазками, с лицом, испещренным оспой, – пожал плечами при наивном вопросе товарища и добавил с презрительным равнодушием:

– Это значит, мой милый Сен-Жюст, что два эти человека, спокойно изучающие программу сегодняшнего спектакля, – порождения сатаны, и их хитрость равняется их могуществу.

– Ну да, Фукье-Тенвиля я знаю, – с невольной дрожью сказал Сен-Жюст, – мне хорошо знакомы его хитрость и могущество. Что же касается Эрона…

– Могу только сказать вам, мой друг, – беззаботно произнес де Батц, – что сила и жадность проклятого прокурора совершенно бледнеют перед властью Эрона.

– Не понимаю, почему!

– Вы слишком долго прожили в Англии, счастливец, и не имеете понятия о смене актеров на этой кровавой арене. Сегодня играет роль Марат, завтра он уступает место Робеспьеру. Сегодня еще пользуются властью Дантон, Фукье-Тенвиль и ваш милейший братец Антуан Сен-Жюст, но Эрон и ему подобные бессменны.

– Разумеется, шпионы?

– И какие шпионы! Вы не были на сегодняшнем заседании Конвента? Там разбирали новый декрет, почти уже утвержденный. В одно прекрасное утро у Робеспьера в голове создается капризная фантазия; после полудня она уже превращается в проект закона, который усердно поддерживает толпа рабов, опасающихся, как бы их не обвинили в умеренности или в человеколюбии, и мы получаем закон, освящающий величайшие преступления.

– А Дантон?

– Дантон теперь рад был бы обуздать диких зверей, которым сам отточил зубы, но завтра он уже будет обвинен в умеренности. Это Дантон-то, который находил, что гильотина действует слишком медленно! Он может завтра же погибнуть по обвинению в измене Республике, а поганые псы, подобные Эрону, будут упиваться кровью таких львов, как Дантон.

Де Батц невольно замолчал, так как его голоса совсем не стало слышно из-за поднявшегося в зале шума. Спектакль задерживался, и публика выражала свое нетерпение свистками и топотом.

– Если Эрон потеряет терпение, – весело промолвил де Батц, – то антрепренер театра, а с ним, может быть, и его главные артисты и артистки, проведут завтра неприятный день. Ведь сегодняшним декретом все агенты Комитета общественного спасения, с Эроном во главе, получили разрешение преследовать врагов общего блага. Не правда ли, как это туманно сказано? Один окажется врагом общего блага потому, что тратит слишком много денег, другой – потому, что их слишком мало; этот виноват в том, что оплакивает умершего родственника, а тот – зачем радуется чьей-нибудь казни; тот окажется чересчур чисто одетым, а этому поставят в вину пятна на его платье. Отныне эти агенты имеют право допрашивать узников частным образом, без свидетелей и без околичностей предавать их суду. Обязанности их вполне определены: они должны «набирать добычу для гильотины» – вот точное выражение декрета. Да, если Эрон и его негодяи усердно примутся за работу, то в неделю свободно положат в карман от четырех до пяти тысяч ливров. Мы делаем большие успехи, дорогой Сен-Жюст!

Все это де Батц проговорил, не повышая голоса, не выражая ни малейшего негодования; в его тоне скорее слышалось удовольствие.

– Но мы должны спасти из этого ада тех, кто отказывается плавать в море крови! – с жаром воскликнул Сен-Жюст. Глаза его сверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

Тонкие черты лица Армана Сен-Жюста очень напоминали черты его сестры, красавицы леди Блейкни, но в нем не было и следа энергичного выражения, характеризовавшего очаровательное лицо Маргариты. У него был лоб не мыслителя, а скорее мечтателя, и серо-голубые глаза могли принадлежать идеалисту, но никак не человеку, способному на энергичные поступки. Все это не укрылось от проницательных глаз де Батца, пока он с добродушной снисходительностью смотрел на своего юного друга.

– Мы должны думать не о настоящем, а о будущем, мой милый Сен-Жюст, – медленно и многозначительно произнес он. – Что значат несколько жизней в сравнении с теми великими принципами, которые мы должны наметить себе целью?

– Вы подразумеваете восстановление монархии? – перебил его Сен-Жюст. – Я знаю это, а тем временем…

– А тем временем, – серьезно продолжал де Батц, – всякая жертва ненасытной жадности этих людей является лишней ступенью к восстановлению законности и порядка. Другими словами – к восстановлению монархии. Только таким образом может народ дойти до сознания, что он был одурачен и обманут людьми, которые имели в виду лишь собственные выгоды, воображая, что единственный путь к власти через трупы тех, кто стоял у них на дороге. Пресытившись наконец постоянным зрелищем нескончаемой борьбы честолюбия и ненависти, народ обратится против этих диких зверей и потребует восстановления всего того, что они стремятся разрушить. На это наша единственная надежда, и – поверьте мне, друг мой! – каждая голова, которую вырывает из пасти гильотины ваш романтичный герой, Рыцарь Алого Первоцвета, является новым камнем, служащим упрочению этой гнусной Республики.

– Не могу этому поверить, – с жаром сказал Сен-Жюст.

Де Батц только пожал своими широкими плечами, но удержался от возражения, которое уже готово было сорваться с его губ.

В эту минуту со сцены послышались три традиционных удара, возвещавших поднятие занавеса. Как по волшебству, мгновенно утихло все возраставшее нетерпение публики, и взоры всех устремились на сцену.

Глава 2

Года за два до описываемых нами событий в Англии образовался небольшой кружок под названием Лига Алого Первоцвета, поставивший себе целью спасать от гильотины невинно осужденных французских граждан. Лигу составляли двадцать молодых людей, которые принадлежали к высшей аристократии и возмущались происходящим во Франции; во главе кружка стоял молодой баронет, сэр Перси Блейкни, личный друг принца Уэльского и муж французской артистки, красавицы Маргариты Сен-Жюст. Благодаря спокойному мужеству, смелости и замечательной находчивости сэра Перси, располагавшего к тому же крупными денежными средствами, членам Лиги всегда удавалось достичь намеченной цели, хотя для этого им приходилось рисковать жизнью.

В деле спасения невинных изобретательность сэра Перси не знала границ. Однажды для спасения Поля Деруледа и его невесты, Жюльетты де Марни, молодые англичане, переодетые французскими национальными гвардейцами, сопровождали приговоренных к смерти в тюрьму и, пользуясь темнотой, набросились на своих товарищей, настоящих гвардейцев, связали их и освободили осужденных. В другой раз сэр Перси, чтобы незаметно вывезти из Парижа графиню де Турней де Бассерив с сыном и дочерью, уложил их в простую повозку и прикрыл сверху кочанами капусты и другими овощами; сам же, нарядившись грязной, отвратительной старухой, уселся на козлы и правил лошадью. Остановившись у заставы, где все выезжавшие из Парижа повозки подвергались обыску, и болтая с сержантом Бибо, эта «старуха» вскользь упомянула, что вряд ли ее пропустят на следующий день с овощами на рынок, так как у ее внука, которого она везет в повозке, по-видимому, чума. При этом известии все окружающие шарахнулись прочь, а сержант с ругательством приказал «старухе» убираться поскорее вон из города с зачумленной повозкой.

Каждый раз, когда предприятие Лиги увенчивалось успехом и спасенные люди уже находились вне опасности, кто-нибудь из членов революционного правительства получал загадочное послание – листок бумаги с изображением скромного придорожного алого первоцвета, обладавшего свойством останавливать кровь. Этот первоцвет являлся эмблемой благородной роли кружка, самыми деятельными членами которого были сэр Эндрю Фоукс, задушевный друг Блейкни, женившийся впоследствии на дочери графини де Турней де Бассерив, хорошенькой Сюзанне, лорд Гастингс и лорд Энтони Дьюгерст.

Негодуя на Лигу, по милости которой множество французских аристократов избегли предназначенной им смерти, французское правительство дважды посылало в Англию своего представителя Шовелена, который должен был узнать, кто руководит рискованными предприятиями Лиги, и доставить этого человека во Францию. Шовелену удалось установить, что вождем в кружке был сэр Перси Блейкни, но захватить его французам не удалось: оба раза Шовелен оказывался осмеянным и одураченным, а эмигранты успевали благополучно добраться до Англии, так же как и баронет со своими друзьями. В первый раз это случилось в окрестностях Кале, где сэр Перси, встретив Шовелена в монашеском платье, узнал его, несмотря на переодевание, и тонко провел, великолепно разыграв роль старого, жадного до денег еврея; во второй раз Шовелен потерпел неудачу в Булони, когда Колло д’Эрбуа помчался темным вечером в Париж, уверенный, что везет заявление сэра Перси об отказе, за огромную сумму, от дальнейшего вмешательства в дела Франции; вместо того в кармане Колло д’Эрбуа оказался листок с изображением ненавистного революционному правительству алого первоцвета и с насмешливым четверостишием, которое когда-то сочинил сам Блейкни по поводу неудачных стараний французского правительства отыскать Рыцаря Алого Первоцвета:

Красного вождя мы ищем впопыхах,

Где же он? На земле? В аду? На небесах?

Франция давно охотится за ним,

Но первоцвет проклятый все ж неуловим.

Зять Блейкни, Арман Сен-Жюст, вступивший также в члены Лиги, приехал теперь в Париж и в первый раз после того памятного дня, когда он окончательно порвал с республиканской партией, к горячим приверженцам которой долгое время принадлежал вместе со своей красавицей сестрой Маргаритой; в последние полтора года часто приводили в ужас известия о деятельности его бывших единомышленников, заливших всю Францию кровью невинных жертв террора. После смерти Мирабо власть понемногу перешла из рук умеренных республиканцев, единственной и бескорыстной целью которых было освобождение народа от неограниченной тирании Бурбонов, к ненасытным демагогам, руководствовавшимся исключительно личной ненавистью к обеспеченным классам. Теперь не было уже и речи о борьбе за политическую и религиозную свободу; люди, долго находившиеся под гнетом, теперь вступили в борьбу с прежними притеснителями и добились для народа той свободы, которая вскоре привела к ужасным злоупотреблениям. Арман Сен-Жюст, один из проповедников нового учения, провозгласившего девиз «Свобода, равенство, братство», быстро убедился, что самая дикая, необузданная тирания действовала во имя тех идеалов, которым он поклонялся. Те искорки энтузиазма, которые он и приверженцы Мирабо пытались зажечь в сердцах угнетенного народа, быстро обратились в красные языки неугасимого пламени. Взятие Бастилии было только прелюдией к сентябрьским убийствам, дикие ужасы которых бледнели перед тем, что происходило в настоящую минуту.

Спасшись от мщения революционеров, благодаря помощи Рыцаря Алого Первоцвета, Арман направился в Англию и тотчас сделался членом Лиги, тесно сплотившейся вокруг своего героического вождя; но до сих пор ему ни разу не приходилось принимать активное участие в благородной деятельности Лиги, так как ее вождь решительно запрещал ему безрассудно рисковать собой. В Париже еще слишком хорошо помнили и Армана, и его сестру. Женщину, подобную Маргарите, нелегко было забыть, а к ее браку с английским аристо республиканские кружки отнеслись очень неблагосклонно. Разрыв Армана с республиканской партией вызвал у его бывших друзей желание отомстить человеку, примкнувшему к эмигрантам. Кроме того, у брата с сестрой был во Франции злейший враг в лице их двоюродного брата, Антуана Сен-Жюста, претендовавшего когда-то на руку Маргариты, а теперь раболепного последователя Робеспьера. Его заветной мечтой было предание революционному трибуналу своих близких родных в доказательство своего усердия и патриотизма. Это и было главной причиной, заставившей Рыцаря Алого Первоцвета удерживать Армана в Англии. Наконец, в начале 1794 года молодому человеку удалось добиться от Блейкни разрешения принять участие в ближайшей экспедиции во Францию. Главная цель этой поездки до сих пор оставалась тайной для всех участников Лиги; они знали только, что это была самая опасная из всех экспедиций.

В последнее время обстоятельства очень изменились. Непроницаемая тайна, окружавшая личность благородного вождя Лиги Алого Первоцвета, прежде служила достаточной порукой за безопасность его предприятий; но теперь один уголок таинственного покрывала был приподнят грубыми руками: Шовелен, бывший уполномоченный французского правительства при английском дворе, не сомневался больше в тождестве сэра Перси Блейкни с Рыцарем Алого Первоцвета, а Колло д’Эрбуа видел его в Булони и был им одурачен. С тех пор прошло четыре месяца, и большую часть этого времени Блейкни провел во Франции; избиения в Париже и провинции приняли такие ужасающие размеры, что почти ежечасно требовалась бескорыстная помощь маленького кружка героев. По одному слову любимого вождя эти молодые люди, баловни общества, бросали жизнь, полную удовольствий и развлечений, чтобы рисковать жизнью ради невинных, беспомощных жертв деспотов, не знавших жалости. Люди семейные, как Фоукс, Гастингс и другие, по первому призыву начальника бросали жен и детей и шли на помощь несчастным, и Арман, не связанный семьей, имел право требовать, чтобы его больше не отстраняли от дела.

В Париже он не был около пятнадцати месяцев и был поражен переменой, какую нашел в нем. Его охватило жуткое чувство одиночества. Хотя улицы были полны народа, но на лицах всех окружающих он видел одно и то же выражение какого-то застывшего испуга, словно жизнь вдруг сделалась для них какой-то страшной загадкой.

Сложив своей незатейливый багаж в указанном ему грязноватом помещении, Арман, с наступлением темноты, пошел бесцельно бродить по улицам, инстинктивно приглядываясь, не встретится ли знакомое лицо. В этот поздний час на площади Революции, где совершала свое страшное дело гильотина, все уже стихло, и на пустынных улицах не слышалось предсмертных воплей осужденных; но общий мрачный вид города произвел на Армана удручающее впечатление.

Побродив около часа по улицам, Арман уже повернул домой, как вдруг его окликнул чей-то мягкий, веселый голос, сразу напомнивший ему то счастливое время, когда сумасбродный барон де Батц, бывший блестящий гвардейский офицер, забавлял Маргариту безумными планами ниспровержения все усиливавшейся власти народных представителей.

Арман очень обрадовался этой встрече и тотчас согласился на предложение барона отправиться в один из театров, чтобы на свободе побеседовать о старых временах.

– Поверьте, мой друг, здесь – самое безопасное место для разговоров, – сказал де Батц. – Я изучил все закоулки этого проклятого города, где кишмя кишат шпионы, и пришел к заключению, что самое безопасное место – маленькая ложа авансцены. Из-за шума голосов на сцене и среди публики никто не услышит разговора сидящих в ложе лиц, кроме тех, кому он предназначается.

Армана, который чувствовал себя затерявшимся в большом городе, нетрудно было уговорить провести вечер с оживленным собеседником бароном де Батцем. Его выходки всегда забавляли, и хотя Блейкни предостерегал Армана против возобновления прежних знакомств, он решил, что это не может относиться к барону де Батцу, известному своей преданностью королевскому дому. Однако не прошло и десяти минут, как Арман уже раскаялся в том, что, придя в театр, возобновил старое знакомство. Хотя он знал барона как ярого роялиста, но в его душу невольно вкралось недоверие к этому самодовольному человеку, каждое слово которого дышало эгоизмом. Поэтому, когда занавес, наконец, поднялся, Сен-Жюст повернулся лицом к сцене, стараясь заинтересоваться игрой артистов.

Однако это вовсе не входило в планы его собеседника. Было очевидно, что барон намерен продолжить начатый разговор и что он пригласил Сен-Жюста в театр не столько для присутствия на дебюте артистки Ланж в роли Селимены, сколько для специального разговора. Присутствие Сен-Жюста в Париже сильно удивило барона, и его изобретательный ум уже сделал целый ряд предположений, в достоверности которых ему необходимо было убедиться. Он молча подождал несколько минут, внимательно следя своими маленькими проницательными глазками за молодым другом, пока тот не обернулся к нему.

– Ваш кузен, Антуан Сен-Жюст, теперь неразлучен с Робеспьером, – сказал он, кивая в сторону публики. – Покидая Париж полтора года назад, вы имели основание относиться к нему с презрением, как к пустому, незначительному человеку; теперь же, если вы намерены остаться во Франции, вам придется считаться с его грозной силой.

– Да, я знаю, что он подружился с волками, – равнодушно ответил Арман. – Когда-то он был влюблен в мою сестру, но она, слава Богу, не им интересовалась.

– Говорят, он с отчаяния примкнул к волкам, – сказал де Батц. – Вся эта шайка состоит из людей, которые в чем-то разочаровались и которым нечего терять. Когда все эти волки перегрызутся между собой, тогда, и только тогда, нам можно будет надеяться на восстановление монархии во Франции; а не перегрызутся они до тех пор, пока их жадность будет находить готовую добычу. Ваш друг, Рыцарь Алого Первоцвета, должен был бы скорее поддерживать нашу кровавую революцию, чем отнимать у нее ее жертвы… если он действительно так ненавидит ее, как показывает.

Барон вопросительно взглянул на Сен-Жюста, но тот упорно молчал.

Тогда барон вызывающим тоном медленно повторил:

– Если только он действительно так ненавидит нашу кровожадную революцию, как показывает.

В тоне его звучало сомнение. Сен-Жюст вмиг вспыхнул негодованием.

– Алому Первоцвету, – заговорил он, – нет никакого дела до ваших политических планов. Свой благородный подвиг он совершает ради справедливости и человеколюбия.

– И ради спорта, – фыркнул де Батц, – по крайней мере, мне так говорили.

– Он англичанин, – возразил Сен-Жюст, – и потому никогда не признается в том, что им руководит мягкое чувство. Но какова бы ни была причина, результаты говорят сами за себя!

– О да! Несколько жизней спасены от гильотины! Но чем невиннее и беспомощнее были бы жертвы, тем громче вопиял бы голос крови в осуждение диких зверей, пославших их на казнь!

Сен-Жюст молчал, считая спор бесполезным.

– Если кто-нибудь из вас имеет влияние на вашего пылкого вождя, – продолжал де Батц, не смущаясь молчанием собеседника, – то я от души желаю, чтобы им воспользовались.

– Каким образом? – спросил Арман, невольно улыбаясь при мысли о том, чтобы кто-нибудь руководил планами Блейкни.

Пришла очередь барона замолчать. Подождав несколько минут, он спросил:

– Что, ваш Рыцарь Алого Первоцвета в настоящее время в Париже?

– Это я не могу вам сказать, – ответил Арман.

– Ну, со мной нет необходимости притворяться, друг мой! Увидев вас сегодня вечером в Париже, я сразу догадался, что вы приехали не один.

– Вы ошибаетесь, дорогой мой, – спокойно проговорил Арман, – я приехал один.

– Не могу этому поверить, так как заметил, что вы не особенно обрадовались встрече со мной.

– И опять-таки ошиблись. Я был очень рад вас видеть, так как чувствовал себя весь день чрезвычайно одиноким. То, что вы приняли за неудовольствие, было просто удивление от неожиданной встречи.

– Неожиданной? Положим, вы действительно могли удивиться, видя, что такой известный и опасный заговорщик, как я, разгуливает на свободе. Вы, разумеется, слышали, что за мной следит полиция?

– Я слышал, что вы сделали не одну благородную попытку освободить из рук этих животных наших несчастных короля и королеву.

– И все эти попытки окончились неудачей, – невозмутимо произнес де Батц. – Каждый раз меня или продавал кто-нибудь из моих сообщников, или выслеживал подлый шпион, жаждавший получить награду за донос. Да, мой дорогой друг, после нескольких попыток спасти от эшафота короля Людовика и королеву Марию Антуанетту я все-таки не в тюрьме и смело гуляю по улицам, разговаривая со встречающимися друзьями.

– Вам благоволит удача, – не без иронии заметил Сен-Жюст.

– Я всегда был очень осторожен, – возразил де Батц. – Я заводил себе друзей там, где, как я и предвидел, они могли мне больше всего понадобиться.

– Да, я знаю, – с насмешкой подтвердил Арман, – вы пользуетесь австрийскими деньгами…

– Значительная часть которых прилипает к грязным рукам наших милых патриотов, устраивающих революции, – докончил за него де Батц. – На деньги австрийского императора я покупаю свою безопасность и могу поэтому работать на пользу монархии Франции.

Сен-Жюст молчал, невольно проводя параллель между этим самодовольным хвастуном и тем благородным заговорщиком, чистые, ничем не запятнанные руки которого всегда были готовы поддержать слабого и несчастного.

– Мы подвигались вперед медленным, но верным шагом, – продолжал де Батц, не подозревая, какие мысли родились в голове его молодого друга. – Мне не удалось спасти монархию в лице короля и королевы, но я могу спасти дофина.

– Дофина? – невольно прошептал Сен-Жюст.

– Да, дофина, – подтвердил де Батц, – вернее, Божьей милостью Людовика Семнадцатого. В настоящее время это – самая драгоценная жизнь во всем мире.

– Вы правы, де Батц, – горячо проговорил Арман, – это – самая драгоценная жизнь на свете, и ее надо во что бы то ни стало спасти.

– Разумеется, – спокойно сказал де Батц, – только без участия вашего друга, Рыцаря Алого Первоцвета!

– Почему это?

Не успело слово сорваться с губ Сен-Жюста, как он уже пожалел об этом.

– Мой милый друг, – с добродушной улыбкой сказал де Батц, – вы решительно не годитесь в дипломаты. Так, значит, этот изящный герой, ваш Рыцарь Алого Первоцвета, надеется вырвать нашего молодого короля из когтей сапожника Симона[1] и прочей сволочи?

– Я этого не говорил, – угрюмо произнес Арман.

– Но я говорю! Разве может кто-то сомневаться, что ваш романтичный герой не обратит внимания на маленького мученика в Тампле? Ваше появление в Париже ясно говорит о том, что вы стали под знамена загадочного маленького алого первоцвета и что сам предводитель этой Лиги теперь в Париже и надеется похитить Людовика Семнадцатого из Тампля.

– А если бы и так, то вы должны не только радоваться, но и постараться помочь.

– Тем не менее я не сделаю ни того ни другого, – спокойно произнес де Батц. – Людовик Семнадцатый – французский король; поэтому и жизнью, и свободой он должен быть обязан только нам, французам, и никому другому!

– Но ведь это чистейшее безумие! – воскликнул Арман. – Неужели вы дадите ребенку погибнуть из-за вашего личного эгоизма?

– Называйте это, как вам угодно! Всякий патриотизм до известной степени эгоистичен, и в это дело я не допущу иноземного вмешательства!

– Но вы работаете, используя иностранные деньги!

– Это – совсем другое дело. Я не могу достать деньги во Франции и беру их там, где нахожу; но бегство короля Людовика Семнадцатого из Тампля я могу организовать французскими средствами, и слава его спасения будет принадлежать французским роялистам.

Широко открытыми глазами смотрел Сен-Жюст на довольное лицо своего друга. Арману теперь стало ясно, что желание барона, касавшееся спасения несчастного дофина, было вызвано вовсе не патриотизмом, а исключительно корыстолюбием. Вероятно, в Вене ему обещали щедрую награду, если Людовик XVII прибудет целый и невредимый на австрийскую территорию, и эта награда ускользнула бы из рук барона, если бы в дело вмешался непрошеный англичанин. Преследуя свои корыстные цели, де Батц рисковал жизнью несчастного ребенка, но до этого ему не было дела: его собственное благополучие было гораздо важнее самой драгоценной жизни во всей Европе.

Теперь Арман дорого дал бы за возможность оказаться в своем незатейливом убежище. Слишком поздно оценил он мудрость данного ему совета, предостерегавшего его не только от новых знакомств, но даже и от возобновления старых.

Пристально глядя на сцену, Сен-Жюст придумывал, как бы ему поскорее расстаться под благовидным предлогом с бароном де Батцем и вернуться домой, где он надеялся найти весточку от Блейкни, которая напомнила бы ему, что на свете еще существуют люди, преследующие более идеальные цели, нежели эгоистические заботы исключительно о своей собственной особе и ее материальном благоденствии.

По окончании первого акта Арман встал, намереваясь проститься со своим другом, но в эту минуту на сцене уже раздались традиционные три удара, возвещавшие начало второго действия. Со своей стороны де Батц, который в своем безграничном самомнении был убежден, что его предыдущие речи произвели впечатление на его молодого друга, придумывал, как бы ему удержать Армана в театре для дальнейших разговоров в том же духе.

Случай помог ему.

Как раз в эту минуту на сцене кончился сердитый монолог Альсеста. Кто знает, как устроилась бы жизнь Сен-Жюста, если бы он ушел двумя минутами раньше? От каких тяжелых минут были бы избавлены и сам он, и люди, близкие его сердцу! Эти две минуты решили всю его дальнейшую судьбу. В тот миг, как он торопливо произносил слова извинения, голос Селимены, обращавшейся к своему задорному возлюбленному, заставил его выпустить руку приятеля и оглянуться на сцену. Он никогда еще не слыхал такого глубокого, мягкого, чарующего голоса и невольно обратил внимание на его обладательницу.

Поэты и романисты уверяют, что существует любовь с первого взгляда; идеалисты клянутся, что только такая любовь и есть настоящая, истинная. Поддавшись очарованию голоса артистки Ланж, Арман мгновенно забыл о своем недоверии к барону и, машинально опустившись снова в кресло, весь превратился в слух. Не обращая внимания на довольно пошлые слова, которые Мольер влагает в уста Селимены, Арман, как страстный любитель музыки, испытывал громадное наслаждение всякий раз, когда она вступала в разговор.

С окончанием последнего действия это увлечение, разумеется, так и кончилось бы, если бы в дело не вмешался барон де Батц. Заметив, что его увлекающийся друг совсем очарован прелестной артисткой, де Батц решил воспользоваться этим для достижения намеченной цели. Он спокойно дождался конца второго акта и, когда Арман со вздохом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, словно желая еще раз пережить испытанное наслаждение, произнес с хорошо разыгранным равнодушием:

– Мадемуазель Ланж – даровитая актриса, не правда ли, мой друг?

– У нее чудный голос, ласкающий слух, как самая сладкая мелодия, – ответил Арман. – Я никогда не слышал ничего подобного!

– И вдобавок ко всему она красавица, – с улыбкой заметил де Батц. – В следующем акте, дорогой Сен-Жюст, советую вам пошире открыть ваши глаза.

Арман так и сделал, и нашел, что вся наружность Ланж вполне гармонировала с ее голосом. Он не мог бы сказать, была ли она красива: рот был немного велик, а нос далеко не классической формы; но карие глаза, опущенные длинные ресницы, имели задумчивое и нежное выражение, всегда находящее отклик в мужском сердце, а за полными губками сверкали два ряда ослепительно-белых зубов. В Музее Карнавале сохранился ее портрет работы Давида. Все, кому приходится видеть его, невольно удивляются, почему эти прелестные, хотя и неправильные черты вызывают в каждом чувство грусти.

В течение всех пяти актов Селимена почти не сходила со сцены.

После четвертого акта де Батц вскользь заметил:

– Я имею счастье быть лично знакомым с мадемуазель Ланж. Если вы хотите быть представленным ей, то мы можем пройти после спектакля в фойе.

Хотя осторожность шептала Арману: «Не поддавайся!», но ему не было еще и двадцати пяти лет, и мелодичный голос Ланж заглушал предостерегающий шепот совести, заставляя забыть даже долг относительно вождя Лиги.

Горячо поблагодарив услужливого приятеля, Арман весь остальной вечер с особенным нетерпением и натянутыми нервами ожидал того счастливого момента, когда большие карие глаза красавицы артистки одарят его наконец своим взглядом, а нежные губки произнесут его имя.

Глава 3

Когда по окончании спектакля молодые люди вошли в артистическое фойе, оно было полно народа. Бросив в него быстрый взгляд через открытую дверь, де Батц поспешно увлек приятеля подальше от Ланж, сидевшей в отдаленном уголке и окруженной почитателями с бесчисленными цветочными подношениями.

Арман и де Батц вернулись на сцену, где при дымном свете сальных свечей слуги убирали декорации, не обращая внимания на медленно прохаживавшихся двоих мужчин, погруженных в собственные мысли.

Заложив руки в карманы и опустив голову на грудь, Арман тихо ходил взад и вперед, бросал по сторонам быстрые взгляды каждый раз, когда на опустевшей сцене раздавались чьи-нибудь шаги или издали доносился звук женского голоса.

«Благоразумно ли ждать здесь? – пришло ему в голову. – Ведь де Батц сам сказал, что от Эрона и его шпионов мы никогда не отделаемся».

В фойе мало-помалу все затихало. Сначала удалились поклонники артисток, затем актеры. Последними покинули фойе артистки, спеша по расшатанной деревянной лестнице в находившейся позади сцены маленькой, темной, душной клетушке, носившей громкое название грим-уборных.

Арман и де Батц с нетерпением ожидали, пока все разойдутся. Когда толпа, окружавшая Ланж, немного поредела, Сен-Жюсту удалось бросить несколько взглядов на изящную фигуру девушки. Прохаживаясь между сценой и открытой дверью в фойе, он невольно любовался хорошенькой головкой в напудренном парике, соперничавшем белизной с нежным цветом кожи Ланж.

Де Батц бросал нетерпеливые взгляды на окружавшую артистку толпу и, казалось, не мог дождаться момента, когда ее оставят наконец одну. От него не укрылись восхищенные взгляды, которые Арман бросал в направлении фойе, и это обстоятельство, по-видимому, было ему очень приятно.

Наконец барон с чувством глубокого удовлетворения увидел, как Ланж пошла к двери, посылая прощальные приветы своим поклонникам, с сожалением расстававшимся с нею. В ее движениях было много детской безыскусственности; она, видимо, не отдавала себе отчета в своей привлекательности, но откровенно радовалась успеху. В руках у нее был целый сноп душистых нарциссов, привезенных из какого-то мирного уголка благодатного юга. Быстро выйдя из фойе, Ланж очутилась лицом к лицу с Сен-Жюстом и испуганно вскрикнула: в те дни всякая неожиданная встреча могла кончиться очень печально; но де Батц поспешил успокоить ее.

– Вы были так окружены, мадемуазель, – сказал он своим мягким голосом, – что я не отважился проникнуть в толпу ваших поклонников, хотя непременно хотел лично принести вам свои почтительнейшие поздравления.

– Ах, это наш милый де Батц! – весело воскликнула артистка. – Но откуда вы явились, мой друг?

– Тсс!.. – прошептал он, не выпуская ее маленькой ручки и приложив палец к губам в знак молчания. – Умоляю, не называйте меня по имени!

– Ну, вам нечего бояться, пока вы здесь! – произнесла Ланж с кажущейся беззаботностью, хотя дрожащие губы не оправдывали ее слов. – Раз навсегда решено, что Комитет общественного спасения не посылает своих шпионов на театральные подмостки. Если бы нашего брата стали отправлять на гильотину, то спектакли очень пострадали бы: артистов нельзя заменять по первому желанию, и тех из них, которые еще живы, надо беречь, а не то граждане, которые теперь управляют нашей судьбой, не будут знать, куда пойти вечером.

Хотя красавица проговорила все это с присущей ей веселостью, тем не менее не трудно было заметить, что постоянная тревога, в которой приходилось жить каждому, не могла не отразиться даже в этой юной, почти детской душе.

– Пойдем в мою грим-уборную! – предложила она. – Здесь нельзя замешкаться, потому что сейчас потушат свет. У меня есть собственная грим-уборная, где мы можем спокойно побеседовать.

С этими словами Ланж быстро направилась к деревянной лестнице.

Арман, державшийся все время в стороне, сначала не знал на что решиться, но по знаку де Батца последовал за ним и артисткой, напевавшей какую-то песенку и ни разу не обернувшейся взглянуть на своих спутников.

Войдя в крошечную грим-уборную, она бросила цветы на стол, на котором в беспорядке валялись коробочки, баночки, письма, пуховки для пудры, шелковые чулки и батистовые косыночки. Когда она обернулась к своим гостям, в ее глазах снова сверкал веселый огонек.

– Закройте дверь, мой друг, – обратилась она к барону, – а потом садитесь где хотите, только не сядьте на какую-нибудь мою баночку с дорогим притиранием или коробку с драгоценнейшей пудрой.

Де Батц поспешил повиноваться.

Тогда артистка, обратившись к Арману, вопросительно произнесла своим мелодичным голосом:

– Месье?..

– Сен-Жюст к вашим услугам, мадемуазель, – ответил Арман с низким, изящным поклоном во вкусе благовоспитанного английского двора.

– Сен-Жюст? – с некоторым замешательством повторила Ланж. – Вероятно?..

– Родственник гражданина Сен-Жюста, которого вы, без сомнения, знаете, мадемуазель, – пояснил Арман.

– Мой друг Арман Сен-Жюст, – вмешался де Батц, – совсем новичок в Париже; он постоянно живет в Англии.

– В Англии! – воскликнула Ланж. – О, расскажите побольше об Англии! Я так хотела бы туда поехать! Может, мне это когда-нибудь и удастся. Садитесь же, де Батц! – продолжала она, невольно краснея от устремленного на нее взгляда Сен-Жюста, не скрывавшего своего восхищения.

Освободив для барона одно из кресел, заваленных кусками материи, она уселась на кушетке, жестом пригласив Армана сесть рядом.

Снова взяв в руки букет нарциссов, она поднесла его к лицу, так что Арман мог видеть только ее чудные темные глаза.

– Рассказывайте же мне про Англию! – повторила она, уютно устраиваясь среди мягких подушек, как балованный ребенок, собирающийся слушать любимую сказку.

Арман сердился на присутствие де Батца, чувствуя, что много рассказал бы этой прелестной девушке об Англии, если бы его толстый, самоуверенный друг догадался оставить их одних. Но де Батц не собирался уходить, и Арман ощущал смущение, немало забавлявшее Ланж.

– Я очень люблю Англию, – неловко начал он. – Моя сестра замужем за англичанином, и я сам надолго там поселился.

– В обществе наших эмигрантов? – спросила Ланж.

Арман промолчал, но де Батц с живостью воскликнул:

– О, не бойтесь в этом признаться, милый Арман. У мадемуазель Ланж много друзей среди эмигрантов. Не правда ли, мадемуазель?

– Разумеется, – подтвердила красавица. – У меня везде есть друзья. До их политических убеждений мне нет дела. Я считаю, что артистам нечего мешаться в политику. Вы видели, гражданин Сен-Жюст, что я не справлялась о ваших убеждениях. Судя по вашему имени, можно было думать, что вы – приверженец Робеспьера, а между тем я нахожу вас в обществе барона де Батца и слышу, что вы живете в Англии.

– Нет, он не сторонник Робеспьера, – снова вмешался де Батц. – Скажу вам по секрету, у него есть особенный идеал, воплощенный в человеке, которого он положительно боготворит.

– Как романтично! – воскликнула Ланж, глядя прямо в лицо Сен-Жюсту. – Скажите же, ваш идеал – мужчина или женщина?

В его глазах она прочла ответ раньше, чем он смело промолвил:

– Женщина.

– Хорошо сказано, Арман! – с добродушным смехом воскликнул де Батц. – Но уверяю вас, мадемуазель, до сегодняшнего вечера его идеалом был мужчина, известный под именем Рыцарь Алого Первоцвета.

– Рыцарь Алого Первоцвета! – воскликнула Ланж, выронив из рук нарциссы. – Вы его знаете?

Арман невольно нахмурился, хотя ему было приятно сознание, что она заинтересовалась им. Но его сердила неделикатность де Батца. Для него самого даже имя их предводителя было чуть ли не святыней. Он снова почувствовал, что наедине с актрисой рассказал бы ей все, что знал о Рыцаре Алого Первоцвета, не сомневаясь, что нашел бы в ней верное, сочувствующее сердце; теперь же ограничился коротким:

– Да, мадемуазель, я его знаю.

– О, расскажите про него! Здесь, во Франции, многие восхищаются вашим национальным героем. Конечно, мы знаем, что он – враг нашего правительства, но это ведь не значит, что он – враг Франции. Французы могут оценить храбрость и благородство; нас привлекает тайна, окружающая этого необыкновенного человека. Расскажите, он дворянин?

– Этого я не могу вам сказать, мадемуазель, – с улыбкой ответил Арман, – не имею права.

– Как? Если я вас прошу…

– Рискуя даже навсегда навлечь на себя ваше неудовольствие, я все-таки ничего об этом не скажу.

Артистка с удивлением взглянула на своего собеседника – она привыкла, что все ее желания всегда исполнялись.

– Гражданин Сен-Жюст ничего не скажет вам, мадемуазель, – заговорил де Батц с добродушной улыбкой, – уверяю вас, что мое присутствие наложило на его уста печать молчания. Я убежден, что наедине вам удастся выпытать у моего скромного друга любую тайну.

Ланж не возразила ему ни слова, только снова взяла в руки букет и, поднеся к лицу, бросила на Сен-Жюста смущенный взгляд.

Через некоторое время она заговорила о погоде, о дороговизне продовольствия; о том, как неудобно стало жить с тех пор, как слуги сделались такими же полноправными гражданами, как их господа. Арман вскоре заметил, что происходившие вокруг него события не оставляли в ее душе глубокого следа. Артистка до мозга костей, Ланж жила своей собственной жизнью, стремясь добиться совершенства в любимом искусстве и стараясь вечером художественно передать то, что старательно изучала в течение дня. Слыша об ужасах, совершавшихся на площади Революции, она содрогалась совершенно так же, как при исполнении трагедий Расина или Софокла, а к несчастной королеве Марии Антуанетте чувствовала такую же симпатию, как к чуждой ей Марии Стюарт.

Когда де Батц упомянул имя дофина, она быстро подняла руку, как бы прося его перестать, и с глазами, полными слез, произнесла дрожащим голосом:

– Не говорите мне об этом ребенке, де Батц! Ведь я ничем не могу ему помочь! Я даже стараюсь не думать о нем, потому что тогда готова возненавидеть своих соотечественников. Иногда я чувствую, что охотно отдала бы жизнь, только бы этого маленького мученика возвратили тем, кто его любит, чтобы он узнал радость и счастье! Но никто не возьмет моей жизни, – прибавила она, улыбаясь сквозь слезы. – Какую цену имеет моя жизнь в сравнении с его драгоценной жизнью?

Вскоре после этого гости артистки простились. На красном лице де Батца блуждала спокойная улыбка – он был очень доволен результатом сегодняшнего разговора.

– Вы заглянете ко мне еще, гражданин Сен-Жюст? – спросила Ланж, когда Арман, прощаясь, целовал ей руку, стараясь по возможности продлить это наслаждение.

– Я всегда к вашим услугам, мадемуазель, – с живостью ответил он.

– Сколько времени вы намерены пробыть в Париже?

– Меня каждую минуту могут вызвать отсюда.

– Тогда приходите ко мне завтра. До четырех часов я свободна. Площадь дю-Руль. Там всякий укажет вам дом, где живет гражданка Ланж.

– Всегда к вашим услугам, мадемуазель, – повторил Арман общепринятые слова, но в его глазах артистка прочла глубокую благодарность и радость, наполнившие его сердце.

Глава 4

Было около полуночи, когда Арман и де Батц вышли из душного, жаркого театра. Холодный ночной воздух пронизывал их насквозь, и они поспешили плотнее закутаться в свои плащи.

Арман более чем когда-либо горел нетерпением отделаться поскорее от де Батца, плоские шутки которого выводили его из себя. Он жаждал остаться наедине с собой и разобраться во впечатлениях сегодняшнего вечера. С одной стороны, в его душе жило блаженное воспоминание о прелестной молодой девушке с волшебным голосом и самыми пленительными глазами, какие ему приходилось видеть; с другой стороны, его мучили угрызения совести: в последние несколько часов он сделал как раз обратное тому, что серьезно советовал ему его наставник. Он не только возобновил старую дружбу, которую гораздо благоразумнее было предать забвению, но еще завел новое знакомство, увлекавшее его по такой дорожке, которой, как он наверняка знал, его наставник ни за что не одобрил бы.

Расставшись с бароном, Арман, не оглядываясь, быстро зашагал по направлению к Монмартру, где была его квартира.

Де Батц долго следил за ним, насколько это позволяли тусклые фонари, затем повернул в противоположную сторону. На его цветущем лице, испещренном оспой, выражалось мстительное торжество.

– Ну, мой дорогой Алый Первоцвет, – пробормотал он сквозь зубы, – ты желаешь вмешиваться в мои дела, хочешь снискать себе и своим друзьям славу, вырвав первым приз из когтей кровожадных животных? Посмотрим, кто кого перехитрит – французский хорек или английская лиса!

Барон быстро шел по тихим, пустынным улицам, весело размахивая тростью с золотым набалдашником. Изредка ему попадались кабачки с гостеприимно раскрытыми дверями, через которые доносились громкие голоса ораторов, прерываемые резкими возражениями и ругательствами; в таких случаях де Батц спешил поскорее миновать приюты политиканов, зная, что эти споры часто оканчивались дракой на улице, причем дело никогда не обходилось без доносов и следовавших за этим арестов. По временам вдали слышался неясный барабанный бой: то национальная гвардия, несшая ночное дежурство на площади Революции, напоминала «свободному» французскому народу, что сторожевые собаки мстительной революции бодрствуют денно и нощно, «отыскивая добычу для гильотины», как гласил сегодняшний правительственный декрет.

Время от времени тишина пустынных улиц, по которым де Батц направлялся к предместью Тампль, нарушалась криками, бряцаньем оружия и призывами о помощи, что говорило о непрекращавшихся в городе доносах, домашних обысках, внезапных арестах и страстной борьбе за жизнь и свободу. Привыкнув к таким сценам, де Батц равнодушно шел дальше, не обращая внимания на то, что видел и слышал, и думая лишь о своей сегодняшней удаче. Дойдя до площади Революции, он наткнулся на нечто вроде лагеря, где мужчины, женщины и дети работали над изготовлением оружия и обмундирования солдат республиканской армии. Французы призывались к борьбе с тиранами, и теперь на обширных площадях Парижа день и ночь шла подготовка к битвам, которые должны были обеспечить гражданам свободу.

В этот поздний час ночи посиневшие от холода голодные мужчины при свете смоляных факелов обучались солдатским приемам, а женщины, напрягая зрение, чтобы разглядеть собственную работу при колеблющемся свете факелов, шили рубахи для солдат, задыхаясь от дыма, насыщавшего воздух; даже дети слабыми пальчиками подбирали разные лоскутки, из которых приходилось шить новую одежду. За таким делом эти несчастные рабы проводили не только день, но и добрую часть ночи, усталые, озябшие, голодные, лишь для того, чтобы получить скудное пропитание, которое обязаны были доставлять мелкие ремесленники или фермеры, почти такие же несчастные, как люди, работавшие в импровизированных лагерях. Ни о каком денежном заработке нечего было и думать: люди работали только из страха наказания.

Де Батц был очень доволен таким положением вещей, считая, что чем больше будет недовольных, тем скорее все пожалеют о том, что начали беспорядки и вернутся к монархии. Зрелище бесчисленных жертв революции доставляло де Батцу такое же удовлетворение, как самому кровожадному из якобинцев Конвента. Он готов был собственноручно приводить в действие гильотину, работавшую, по его мнению, слишком медленно для его личных планов. Девизом его было: «Цель оправдывает средства». Не все ли равно, если будущий король Франции взойдет на трон по ступеням, сложенным из обезглавленных тел и обагренных кровью мучеников?

Ночь была морозная. Снег хрустел под ногами де Батца, а с холодного зимнего неба бледная, равнодушная луна спокойно смотрела на огромный город, утопавший в безграничном море бедствий. На узких улицах, по которым он теперь проходил, на площадях, возле ограды уединенных кладбищ, – везде встречались ему ночные стражи с фонарями в руках, через каждые пять минут монотонно провозглашавшие:

– Граждане, спите спокойно! В городе все в порядке!

Наконец де Батц очутился перед высокими мрачными стенами Тампля, бывшего свидетелем многих страшных трагедий. Здесь, как и на площади Революции, барабанный бой напоминал о неусыпном бодрствовании национальной гвардии; но кроме этого ни один звук не нарушал царившей тишины: всякий отчаянный стон, всякая страстная жалоба были навсегда похоронены среди суровых, молчаливых каменных стен.

У главных ворот барона остановил часовой, но он сказал ему пароль, прибавив, что ему надо переговорить с гражданином Эроном. Часовой в ответ угрюмо указал ему на колокольчик у ворот, в который де Батц и позвонил изо всех сил. Громко разнесся по двору медный звон; в воротах осторожно отворилось маленькое окошечко, и кто-то повелительным голосом осведомился, что нужно полуночному посетителю. На этот раз де Батц резко заявил, что ему необходимо немедленно видеть гражданина Эрона по крайне важному делу, а блеск серебряной монеты, которую он поднес вплотную к окошечку, обеспечил ему пропуск. Медленно, с визгом повернулись на петлях тяжелые ворота и снова захлопнулись, как только де Батц прошел под арку. Тотчас налево была сторожка привратника, окликнувшего позднего посетителя. Де Батц повторил пароль, и его немедленно пропустили, тем более что его лицо, по-видимому, было здесь хорошо знакомо. Широкоплечему, худощавому человеку в поношенной куртке и дырявых штанах приказано было проводить посетителя к гражданину Эрону. Он медленно поплелся, волоча ноги и гремя связкой ключей, которую держал в руке.

Пройдя несколько плохо освещенных коридоров, они вскоре повернули в главный коридор, не имевший крыши и освещенный теперь причудливым светом луны. Слева в этот коридор выходили решетчатые окна и массивные дубовые двери с тяжелыми засовами; возле каждой двери сидели на ступенях солдаты, устремлявшие подозрительные взгляды на запоздалого посетителя.

Вздох нетерпения вырвался из груди де Батца, когда он проходил мимо большой центральной башни с освещенными изнутри маленькими окнами; за этими мрачными стенами потомок гордых завоевателей, носитель славного имени, в печали и унижении проводил последние дни жизни, начавшейся среди блеска и могущества. Барону невольно вспомнились все его неудачные попытки спасти короля Людовика XVI и его семью. Каждый раз успеху предприятия мешало какое-нибудь случайное обстоятельство. О, если бы судьба улыбнулась ему наконец! Какое богатство оказалось бы в его руках! Но даже теперь, припоминая свои неудачи в то время, как они проходили по тому самому двору, которым следовали несчастные король и королева, направляясь к своей Голгофе, он утешал себя мыслью, что никому не должно посчастливиться там, где его постигла неудача. Он не знал, предпринимал ли что-либо английский авантюрист для спасения короля Людовика и королевы Марии Антуанетты, но одно он твердо и бесповоротно решил: никакие земные силы не вырвут у него драгоценного приза, предложенного Австрией для спасения маленького дофина!

«Пусть лучше ребенок погибнет, если я не смогу сам спасти его!» – думал де Батц, мысленно ругая проклятого англичанина и его единомышленников.

Наконец спутник де Батца остановился перед низкой дверью, обитой железом. Отпустив своего проводника, барон позвонил в железный колокольчик и терпеливо подождал, пока дверь открылась, и он оказался лицом к лицу с высоким, сутуловатым человеком в засаленном платке, который держал над головой фонарь, бросавший слабый свет на веселое лицо посетителя.

– Это я, гражданин Эрон! – сказал де Батц и вдруг осекся, заметив предостерегающий жест Эрона.

Барон понял, что не следовало произносить имя Эрона, чтобы по всем закоулкам мрачного здания не пронеслось как эхо: «Гражданин Эрон о чем-то совещается с бывшим бароном де Батцем!» Это могло оказаться одинаково неприятным для них обоих.

– Войдите! – коротко произнес Эрон, запирая тяжелую дверь.

Видимо, хорошо знакомый с местностью, де Батц через узкую площадку прямо направился к приветливо отворенной маленькой двери и смело вошел в комнату, куда за ним последовал и Эрон, предварительно поставив фонарь на пол на площадке.

Комната, в которую они вошли, была маленькая, душная, с выходившим во двор решетчатым окном. К почерневшему потолку была подвешена лампа, распространявшая смрадный запах, а небольшой камин в углу скорее дымил, чем согревал. Два-три стула, стол, заваленный бумагами, и шкаф, в открытые двери которого можно было видеть царивший в нем хаос, составляли убранство всей комнаты.

Указав своему гостю на стул, Эрон сам уселся на другой и, взяв со стола короткую трубку, отложенную, вероятно, в сторону при появлении неожиданного гостя, несколько раз не спеша затянулся.

– Ну, в чем дело? – резко спросил он.

Тем временем де Батц бросил шляпу и плащ на ветхий плетеный стул и уселся ближе к огню, вытянув свои длинные ноги. Его спокойствие раздражало Эрона.

– Ну так в чем дело? – повторил он, ударив кулаком по столу. – Говорите же, что вам надо! На кой черт являетесь вы так поздно? Чтобы компрометировать меня и погубить нас обоих?

– Полегче, полегче, мой друг! – невозмутимо остановил его де Батц. – Не теряйте столько времени в пустых разговорах. Кажется, до сих пор вы не имели основания жаловаться на бесполезность моих визитов к вам?

– В будущем они могут оказаться для меня еще полезнее, – проворчал Эрон, – у меня теперь больше власти.

– Я знаю, – мягко сказал де Батц, – вы можете доносить на кого угодно, арестовать кого угодно и представлять революционному трибуналу по своему личному усмотрению кого угодно.

– Вы для того и пришли сюда ночью, чтобы рассказать мне все это? – фыркнул Эрон.

– Нет, не для этого! Я просто догадался, что теперь вы со своими проклятыми ищейками будете целые дни заняты отыскиванием добычи для гильотины и в распоряжении ваших друзей у вас окажется только ночь. Часа два тому назад я видел вас в театре, друг Эрон, и не думал, что вы уже собрались спать.

– Чего же вы хотите от меня?

– Скажем лучше – чего вы хотите от меня, гражданин Эрон, за то, чтобы вы и ваша свора оставили меня в покое?

Резко отодвинув стол, Эрон прошелся по узенькой комнате и встал перед своим гостем. Тот, в свою очередь, склонив голову набок, спокойно разглядывал остановившееся напротив него чудовище в образе человека. Высокого роста, худощавый, с длинными ногами, немного согнутыми в коленях, как у опоенной лошади, с узким лбом, на который в беспорядке спадали жидкие волосы, со впалыми щеками и большими глазами навыкате, в которых светилась холодная, беспощадная жестокость, Эрон производил отталкивающее впечатление.

– Уж не знаю, стоит ли мне возиться с вами, – медленно произнес он. – В эти два года вы изрядно надоели Комитету общественного спасения. Было бы даже очень приятно раз и навсегда раздавить вас, как навязчивую муху.

– Приятно – может быть, но бесконечно глупо, – холодно возразил де Батц. – Ведь за мою голову вы получите всего тридцать пять ливров, а я предлагаю вам за нее в десять раз больше.

– Знаю-знаю, но дело становится опасным.

– Почему? Я очень осторожен. Пусть ваши ищейки оставят меня в покое.

– Да ведь вы не один, у вас столько проклятых союзников.

– Ну, о них не хлопочите. Пусть сами о себе позаботятся.

– Каждый раз, как они попадают к нам, кто-нибудь из них непременно указывает на вас.

– Ну да, под пыткой, – хладнокровно сказал де Батц, грея руки у огня. – Вы ведь с прокурором завели в Доме правосудия целый дьявольский оркестр. Не правда ли, друг Эрон?

– Какое вам до этого дело? – проворчал Эрон.

– Решительно никакого. Я даже предлагаю вам три тысячи пятьсот ливров за удовольствие знать, что происходит внутри этой милой тюрьмы.

– Три тысячи пятьсот! – воскликнул Эрон, и его взгляд невольно смягчился.

– Прибавьте только два маленьких нуля к той сумме, которую вы получите, если выдадите меня своему проклятому трибуналу, – сказал де Батц, как будто случайно опуская руку в карман и шелестя бумажными деньгами.

У Эрона от этого сладкого звука даже слюнки потекли.

– Оставьте меня три недели на свободе – и деньги ваши, – любезно докончил де Батц.

В комнате воцарилось молчание. Пробивавшийся сквозь решетчатое окно бледный свет луны боролся с желтоватым светом масляной лампы, озаряя лицо агента Комитета общественного спасения, не знавшего, на что решиться.

– Ну, что же, торг состоялся? – спросил наконец де Батц своим мягким голосом, до половины вытаскивая из кармана соблазнительный сверточек с измятыми бумажками. – Дайте мне обычную расписку в получении денег и берите вот эту штуку.

– Говорю вам, это опасно, – злобно усмехнулся Эрон. – Если эта расписка попадет кому-нибудь в руки, меня прямо отправят на гильотину.

– Даже если меня арестуют, она попадет в руки агента Комитета общественного спасения, которого зовут Эрон, – спокойно возразил де Батц. – Без риска нельзя, мой друг! Я также рискую.

Де Батц, на многих тогдашних патриотах испытавший силу золота, нисколько не сомневался в успехе своего дела и смотрел на Эрона с самодовольной улыбкой.

– Ладно, – произнес агент, словно вдруг на что-то решившись, – я возьму деньги, только с одним условием: вы оставите Капета[2] в покое.

– Дофина?

– Называйте его, как хотите, – сказал Эрон, подходя ближе и с ненавистью глядя на своего сообщника, – но предоставьте его нам.

– Чтобы вы его убили? Как же я могу помешать этому?

– Вы и ваши сообщники хотите увезти его отсюда, а я этого не допущу. Если мальчишка пропадет, то и я пропаду, так сказал Робеспьер. Не троньте Капета, а не то я не только пальцем не шевельну, чтобы помочь вам, но собственноручно сверну вам шею!

В глазах Эрона было столько беспощадной жестокости, что де Батц невольно вздрогнул и, отвернувшись, стал смотреть в огонь, прислушиваясь к тяжелым шагам ходившего по комнате агента Комитета.

Вдруг он почувствовал, что кто-то положил руку ему на плечо. Он чуть не вскрикнул от неожиданности, что заставило Эрона рассмеяться: он любил вселять страх в сердца людей, с которыми ему приходилось сталкиваться.

– Я сейчас отправлюсь в свой обычный ночной обход, – отрывисто сказал он, – пойдемте со мной, гражданин де Батц!

Приглашение прозвучало скорее как приказание, и так как де Батц колебался, Эрон сделал ему повелительный знак следовать за собой. Взяв из передней фонарь, он вытащил из-под камзола связку ключей и стал нетерпеливо побрякивать ими.

– Идемте же, гражданин! – сурово произнес он. – Я хочу показать вам единственное сокровище в этом доме, до которого вы не должны дотрагиваться своими проклятыми пальцами.

Де Батц наконец принудил себя встать, чувствуя, как ужас сковывал все его члены, в чем он самому себе не хотел признаться. Он готов был вслух уверять себя, что нет основания трусить. Эрон не сделал бы ему никакого вреда, зная, что этот неисправимый заговорщик представляет для него неистощимый источник дохода. Три недели скоро пройдут, а там можно возобновить договор.

Эрон все еще ждал у двери, и де Батц, с большим трудом поборов свое волнение, плотно закутался в плащ, после чего вышел из комнаты, стараясь заранее предугадать, на какие жестокости и оскорбления придется ему натолкнуться во время этого ночного обхода.

Глава 5

Барону снова пришлось проходить бесконечными коридорами обширного здания; из-за узких решетчатых окон до него опять доносились душераздирающие стоны и страшные проклятия, свидетельствовавшие о совершавшихся за стенами трагедиях. Эрон шел впереди, и де Батц едва поспевал за ним. Да он, собственно говоря, и не нуждался в проводнике: немногие из парижан знали так хорошо расположение тюрьмы с целой сетью камер и дворов, как тщательно изучивший ее де Батц.

Все ворота охранялись стражниками; в коридорах и дворах на каждом шагу встречались солдаты; некоторые из них курили или играли в карты, другие расхаживали с ружьем на плече, но все без исключения были настороже. Эрона все прекрасно знали в лицо, и хотя в эти дни всеобщего равенства никто не отдавал воинской чести, однако каждый из стражников сторонился, уступая дорогу, или даже предупредительно отворял дверь перед главным агентом Комитета общественного спасения.

Дойдя до главных ворот, Эрон постучал ключами в дверь комнаты привратника, и так как она не сразу отворилась, то сам отворил ее ударом ноги.

– Где привратник? – высокомерно спросил он.

– Лег спать! – проворчал кто-то сидевший в углу на корточках, но вставший по суровому приказанию Эрона и теперь тяжелыми шагами подходивший к нему с сапогом в одной руке и щеткой – в другой.

Это был тот самый человек, который только что провожал де Батца к Эрону.

– Ну, тогда ты бери фонарь и иди с нами! – сказал ему главный агент, сердито глядя на спящего привратника. – А почему ты все еще здесь? – вдруг прибавил он, точно что-то вспомнив.

– Гражданин привратник остался недоволен тем, как я вычистил его сапоги, – проворчал тот, к кому обращался Эрон. – Настоящий аристо! Ну, уж и место здесь! Каждый день вычисти двадцать камер да сапоги чисть любому сторожу или привратнику. Неужели это – подходящее дело для доброго патриота?

– Если ты недоволен этим, гражданин Дюпон, – сухо произнес Эрон, – то можешь убраться, куда угодно, на твое место найдутся тысячи желающих.

– Работаешь девятнадцать часов в сутки и за всю эту каторгу получаешь девятнадцать су… – продолжал ворчать Дюпон, однако Эрон уже не слушал его.

– Вперед, капрал! – отрывисто приказал он, обращаясь к группе солдат, ожидавших снаружи. – Возьми с собой четверых солдат, мы пойдем в башню.

Маленькая процессия двинулась в путь. Впереди всех с фонарем шел Дюпон, сгорбившись и волоча ноги, за ним – капрал с двумя солдатами и Эрон рядом с де Батцем; остальные два солдата замыкали шествие. Эрон передал ключи Дюпону, и тот, отомкнув дверь, пропускал мимо себя всю процессию, каждый раз снова замыкал дверь и снова шел впереди всех. Сделав два или три поворота по винтовой каменной лестнице, все очутились перед тяжелой дверью. Де Батц впал в некоторое уныние: предосторожности, принятые Эроном для охраны «самой драгоценной жизни в целой Европе», оказались гораздо сложнее, чем он предполагал. Теперь он понял, что для освобождения дофина потребуется масса денег, сверхъестественная изобретательность и безграничное мужество. Только первым из этих условий самодовольный интриган обладал в достаточной степени, так как в австрийских деньгах ему не было отказа. Что касается изобретательности и мужества, то он верил, что у него и того, и другого вполне достаточно, хотя в его попытках освободить королевскую семью эти качества плохо ему служили. Де Батц не допускал мысли, чтобы Рыцарь Алого Первоцвета и члены его Лиги могли в чем-нибудь его превзойти; надо было лишь устроить так, чтобы они никак не могли помешать ему в попытке освободить дофина.

Из этой задумчивости его вывел резкий оклик Эрона, подозвавшего его к себе. Вынув из кармана ключи, агент собственноручно отпер тяжелую, обитую железом дверь и отрывисто приказал де Батцу и Дюпону пройти в помещение, после чего снова запер за ними дверь, оставив солдат снаружи. Перейдя через темную переднюю, он постучал в противоположную дверь.

– Симон, ты здесь, старина? – крикнул он.

За дверью послышалась какая-то возня, словно передвигали мебель, затем дверь распахнулась, и грубый голос пригласил поздних посетителей войти.

В комнате было чрезвычайно душно от табачного дыма, запаха кокса и копоти от лампы; ко всему этому примешивался острый запах крепкого спирта. Поставив свой фонарь на пол, Дюпон остался в передней, прислонившись в уголке; вследствие частых повторений любимое зрелище Эрона перестало интересовать этого мирного «патриота». Де Батц огляделся кругом с любопытством, смешанным с отвращением. Комната была довольно обширных размеров. В одном углу стояла монументальная кровать, в другом – огромный диван; кроме того, в ней было наставлено столько шкафов, кресел, ящиков и всякой всячины, что она казалась складом мебели средней руки. Посреди всего этого находился довольно полный мужчина с бледными, точно выцветшими глазами и толстыми губами, а рядом с ним – моложавая женщина, чрезмерная полнота которой, так же, как и значительная бледность, указывали на слабое здоровье и сидячий образ жизни. Вдруг она неожиданно отошла в сторону, и де Батц увидел в уголке жалкую фигурку некоронованного короля Франции.

– Отчего Капет не в постели? – спросил Эрон.

– Он не хотел сегодня читать свои молитвы, – с хриплым смехом ответил Симон, – и лекарство не хотел пить. Уж могу сказать: это место скорее для собак, чем для людей.

– Если тебе здесь не нравится, старик, можешь подать в отставку, – холодно сказал Эрон. – И без тебя найдется на это место много охотников.

Бывший кожевник что-то проворчал и плюнул в сторону царственного мальчика, который стоял с равнодушным лицом, мало интересуясь тем, что происходило вокруг него. Де Батц не мог не заметить, что мальчика, по-видимому, сытно кормили и что на нем была теплая куртка из грубого сукна, шерстяные чулки и толстые башмаки. Золотистые кудри, по которым покойная королева Мария Антуанетта с любовью проводила тонкими, надушенными пальчиками, теперь в беспорядке свешивались на лицо, давно утратившее всякий след достоинства.

Жена Симона знаком подозвала его к себе, и ребенок тотчас подошел без всякого страха.

– Так трудно держать его чистым! – словно извиняясь, обратилась она к де Батцу и углом грубого, грязного передника обтерла дофину лицо. – А теперь будь умным мальчиком, выпей лекарство и ответь свой урок, чтобы сделать маме приятное; тогда и пойдешь спать. – Взяв со стола стакан с прозрачной жидкостью, которую де Батц принял за воду, она поднесла напиток к губам мальчика; тот отвернулся и захныкал.

– Разве лекарство такое не вкусное? – осведомился де Батц.

– Господи! – воскликнула Симон. – Это просто самая лучшая водка, какую только можно достать. Капет ее любит: от нее он становится веселым и хорошо спит. Пей же скорей, – шепнула она, видя, что Эрон занят разговором с ее мужем. – Ты знаешь, что папа рассердится, если ты не выпьешь хотя бы половины.

Сделав гримасу, мальчик вдруг решился и взял стакан. Де Батц с трудом верил собственным глазам, видя, как потомок Людовика Святого опорожняет стакан крепчайшей водки по приказанию жены грубого кожевника, которую должен называть мамой. Барон с отвращением отвернулся.

Симон с видимым удовольствием наблюдал за этой сценой, и в его бесцветных глазах светилось торжество.

– А теперь, малыш, – весело обратился он к дофину, – покажи вот этому гражданину, как ты читаешь молитвы! – Вытащив из угла засаленный красный колпак, украшенный трехцветной кокардой, и рваный грязный флаг, бывший когда-то белым, с вышитыми на нем золотыми лилиями, он надел колпак мальчику на голову, а флаг бросил на пол. – Ну, Капет, читай свои молитвы! – сказал он, сопровождая свои слова веселым смехом.

Все его движения были грубы, нескладны. Расхаживая по комнате, он то сворачивал с места стул, то натыкался на кресло.

Воображению де Батца представились роскошные залы Версаля и изящные аристократки, ухаживавшие за этим ребенком, который теперь стоял перед ним и покорно топтал ногами знамя, бывшее с Генрихом IV в сражении при Ирви; потомок Бурбонов плевал на их знамя, вытирая башмак о его потертые складки, а затем резким, надтреснутым голосом запел «Карманьолу»: «За ira! Зa ira! Les aristos `a la lanterne!»[3]. Слушая его песни, де Батц готов был заткнуть уши и бежать вон из комнаты. От движения щёки мальчика разгорелись, глаза заблестели от выпитой водки; размахивая колпаком, он восклицал:

– Да здравствует Республика!

Симон хлопала в ладоши, с гордостью глядя на ребенка, а ее муж то и дело посматривал на Эрона, ожидая одобрения.

Эрон кивнул и процедил сквозь зубы что-то вроде похвалы.

– А теперь отвечай свой катехизис, Капет, – хриплым голосом произнес Симон.

Мальчик опустил руки по швам и наступил на золотые лилии, составлявшие гордость его предков.

– Как тебя зовут? – спросил Симон.

– Людовик Капет.

– Кто ты?

– Гражданин Французской Республики.

– Кто твой отец?

– Людовик Капет, бывший король, тиран, погибший по воле народа.

– Кто твоя мать?

Де Батц невольно вскрикнул от ужаса, услышав, как ребенок равнодушно произнес циничное ругательство. Несмотря на все свои недостатки, он все-таки был по рождению джентльмен и не мог не возмущаться тем, что ему пришлось видеть и слышать.

Он быстро направился к двери.

– Ну, каково, гражданин? – фыркнул Эрон. – Удовлетворены ли вы тем, что видите?

– Может, гражданин пожелает посмотреть, как Капет будет восседать на золоченом кресле, – насмешливо предложил бывший кожевенник, – а мы с женой встанем на колени и будем целовать ему руки?

– Здесь страшно жарко, – пробормотал де Батц, взявшись за ручку двери. – У меня просто голова кружится.

– Ну, сын мой, Капет, отправляйся спать, – сказал Симон, толкая мальчика к постели. – Ты так пьян, что всякий добрый республиканец остался бы доволен!

В виде ласки он ущипнул мальчика за ухо, а затем поддал его сзади коленом. В настоящую минуту он был доволен маленьким Капетом и вовсе не хотел быть с ним грубым; его потешало впечатление, произведенное на незнакомого посетителя молитвами и катехизисом Капета.

Что касается мальчика, то его возбуждение вдруг сменилось неодолимым желанием уснуть, и он не раздеваясь повалился на диван. Симон заботливо поспешила подложить ему под голову подушку, и через минуту ребенок уже спал крепким сном.

– Я доволен вами, гражданин Симон, – проговорил Эрон, направляясь к двери, – и дам о вас в Комитет благоприятный отзыв. Что касается гражданки, – прибавил он, обращаясь к жене Симона с недоброй улыбкой, – то она лучше сделала бы, если бы поменьше старалась. Совсем ни к чему подкладывать подушку под голову этого отродья. У многих добрых патриотов нет никакой подушки. Уберите ее! И мне не нравится, что у мальчишки на ногах сапоги: с него довольно и простых сабо.

Гражданка Симон ничего не возразила. Казалось, с ее губ готов был сорваться какой-то ответ, но ее остановил повелительный взгляд мужа, любезно провожавшего гостей до двери.

– Вот как мы ведем свои дела, гражданин! – угрюмо произнес Эрон, обращаясь к барону, когда они снова вернулись в его контору.

– Что вы за дьяволы! – выругался де Батц, долго не приходивший в себя от ужаса и отвращения.

– Мы добрые патриоты, – возразил Эрон, – и отродье тирана ведет ту же самую жизнь, какую вели сотни тысяч детей, когда его отец угнетал народ. Впрочем, что я говорю? Он живет гораздо лучше их! Он сыт и тепло одет, а тысячи невинных детей, на совести которых не лежит отца-деспота, умирают от голода.

В глазах агента при этом было столько злобы, что у его собеседника от ужаса кровь застыла в жилах. При воспоминании о тех, кого он считал угнетателями народа, Эрон превращался в дикого, ненасытного зверя, и де Батц сознавал, что никакими миллионами нельзя у него купить свободу маленького короля.

– Придется проститься с Симоном и его супругой, – снова заговорил Эрон, бросая на приятеля подозрительный взгляд, – в лице этой женщины есть что-то, не внушающее доверия. Я прогоню их, как только найду патриота понадежнее. Что у нас сегодня? Четверг, вернее – уже пятница. К воскресенью я покончу с Симоном. Мне показалось, что вы переглядывались с этой бабой, – злобно продолжал он, ударив по столу кулаком с такой силой, что чернильница чуть не опрокинулась, – и если я узнаю…

В этом месте его речи де Батц нашел полезным пошуршать в кармане деньгами.

– Если вы попытаетесь добраться до Капета, – хриплым голосом докончил Эрон, – я собственноручно предам вас трибуналу!

«Если ты, конечно, меня поймаешь, мой друг», – подумал де Батц.

Его деятельный мозг уже принялся за работу. При посещении башни Тампля он заметил, что жена Симона могла оказаться ему полезной; он считал, что корыстолюбивую женщину ему будет вовсе не трудно подкупить.

Несмотря на угрозы Эрона, де Батц и не думал отказываться от предприятия, сулившего ему миллионы; но прежде всего следовало отделаться от беспокойного Рыцаря Алого Первоцвета, который со своими сумасшедшими товарищами действительно серьезно мешал планам барона. Без этого непрошеного вмешательства он мог не спеша подготавливать освобождение дофина, чтобы действовать наверняка, а тем временем неугомонные англичане могли выхватить у него из-под носа такой лакомый кусок. Думая об этом, гасконец-роялист проникался к ним такой же злобной ненавистью, как и главный агент Комитета общественного спасения.

– Если эта маленькая гадина улизнет, – продолжал между тем Эрон, – то я через двадцать четыре часа сложу голову на гильотине, как эти собаки-аристократы! Я действительно ночей не сплю, придумывая, как бы получше уберечь этого мальчишку Капета. Этим Симонам я никогда не доверял.

– Не доверяли? – воскликнул де Батц. – Да разве можно найти где-нибудь более бесчеловечных чудовищ?

– Бесчеловечные чудовища! – фыркнул Эрон. – Нет, они плохо исполняют свои обязанности. Мы хотим, чтобы из этого отродья тирана вышел настоящий республиканец и добрый патриот, который уже не годился бы в короли, если бы вы и ваши проклятые единомышленники завладели им. Со временем это будет человек, который не сумеет есть иначе, как пальцами, и каждый вечер будет мертвецки пьян. Вот что нам нужно! Мы сделаем его негодным для вашей цели, если бы вы даже его похитили. Но это вам не удастся! Лучше я собственными руками задушу мальчишку!

Эрон схватил свою коротенькую трубку и несколько времени с ожесточением курил.

– Друг мой, – начал де Батц, – вы совершенно напрасно волнуетесь. Кто сказал вам, будто я хочу впутываться в эти дела?

– Лучше и не пробуйте! – прорычал Эрон.

– Вы уже сказали это. Только не думаете ли вы, что было бы гораздо разумнее, вместо того, чтобы сосредоточивать исключительное внимание на моей недостойной особе, обратить ваши помыслы к тому человеку, который, поверьте, гораздо опаснее?

– Кто это?

– Англичанин, известный под именем Рыцаря Алого Первоцвета. Вы, конечно, слышали о его подвигах? Думаю, гражданин Шовелен и гражданин Колло много могут порассказать о нем.

– Их стоило бы обоих гильотинировать за постыдный промах в Булони прошлой осенью.

– Берегитесь, как бы такое же обвинение не было предъявлено теперь вам! – хладнокровно произнес де Батц. – Ведь Рыцарь Алого Первоцвета в настоящее время в Париже.

– Черт бы его побрал!

– И как вы думаете, зачем он явился? – спросил де Батц и с намерением немного помолчал, а затем медленно и многозначительно сказал: – Затем, чтобы спасти от тюрьмы самого драгоценного из узников Тампля!

– Как вы это узнали? – с гневом спросил Эрон.

– Я догадался. Сегодня я встретил в Национальном театре одного из членов Лиги Алого Первоцвета.

– Будь он проклят! Где его найти?

– Если вы подпишете расписку в получении трех тысяч пятисот ливров, которые я жажду передать вам, то я скажу вам, где его найти.

– Где деньги?

– У меня в кармане.

Молча придвинув к себе чернильницу и бумагу, Эрон поспешно нацарапал несколько слов и, засыпав написанное песком, протянул бумагу де Батцу.

Тот внимательно прочел ее и вскользь заметил:

– Вы даете мне всего две недели свободы?

– За эти деньги этого достаточно; если вы желаете продлить срок, вам стоит увеличить сумму.

– Пусть остается так, – спокойно произнес де Батц, складывая бумагу. – По нынешним временам и две недели безопасности во Франции – обстоятельство очень приятное. Да и я предпочитаю быть с вами в постоянных сношениях, друг Эрон. Через две недели я опять явлюсь к вам.

Вынув из кармана кожаный бумажник, он достал из него пачку банковых билетов и положил их на стол перед Эроном, а расписку бережно спрятал в бумажник и снова положил в карман. Эрон тем временем пересчитывал деньги. Теперь всякая свирепость исчезла с его лица, выражавшего лишь удовлетворенную жадность.

– Ну, – сказал он, проверив деньги и спрятав их во внутренний карман камзола, – расскажите мне про вашего друга.

– Я знаю его уже несколько лет, – начал де Батц. – Это родственник гражданина Сен-Жюста и он принадлежит к Лиге Алого Первоцвета.

– Где он живет?

– Это уже ваше дело узнать. Я видел его в театре, а затем в фойе, где он строил куры гражданке Ланж. Я слышал, что завтра он собирается к ней около четырех часов. Вы, разумеется, знаете, где она живет.

Подождав, пока Эрон записал что-то на листке бумаги, де Батц встал и накинул на плечи плащ. Через десять минут он уже шел по улице Тампль, глядя на маленькое решетчатое окно, за которым томился несчастный принц. По странности человеческой натуры, он не замечал всей низости той роли, какую только что играл при свидании с агентом Комитета общественного спасения, с отвращением вспоминая в то же время все слова Эрона и старания супругов Симон сделать из маленького некоронованного короля настоящего республиканца и доброго патриота.

Глава 6

– Вчера вы были крайне нелюбезны! – промолвила мадемуазель Ланж. – Как могла я улыбаться, видя вас таким суровым?

– Вчера мы были не одни, – ответил Арман. – Как мог я говорить о том, что близко моему сердцу, зная, что равнодушные уши услышат то, что предназначалось для вас одной?

– Это вас в Англии учат так красиво выражаться?

– Нет, мадемуазель, это умение невольно рождается в душе при виде чудных женских глаз.

Ланж сидела на маленьком диванчике, прислонившись головкой к мягкой подушке; на некотором расстоянии от нее на низеньком кресле поместился Арман. Зная, что она страстно любит цветы, он принес ей огромный букет первых фиалок, лежавший у нее на коленях. Артистка была немного взволнована и часто вспыхивала ярким румянцем под устремленными на нее восторженными взглядами молодого человека.

Ланж была сирота и жила с дальней родственницей, особой средних лет, которая исполняла при пользовавшейся успехом актрисе обязанности дуэньи, экономки и служанки, и держала чересчур смелых поклонников в известных границах.

Она рассказала Сен-Жюсту всю свою прежнюю жизнь, детство, проведенное в задней комнате при лавке ювелира, родственника ее покойной матери; сообщила, как ей страстно хотелось попасть на сцену, как боролась с родными, не чуждыми предрассудков своего сословия, как, наконец, добилась желанной свободы. При этом она не скрыла своего скромного происхождения; наоборот, гордилась тем, что в двадцать лет была уже одной из самых известных в художественном мире артисток и что всем этим была обязана только себе. Расспрашивая Армана о его сестре, она невольно коснулась Англии и личности Рыцаря Алого Первоцвета.

– Говорят, что человеколюбие играет лишь второстепенную роль в его подвигах, – сказала она, – что главным двигателем во всем этом является азарт.

– Как всякий англичанин, Рыцарь Алого Первоцвета немного стыдится выказывать чувства; он готов даже отрицать всякие благороднейшие чувства, наполняющие его сердце. Но возможно, что и азарт играет немаловажную роль в его деятельности, связанной с огромным риском.

– Во Франции его боятся. Он уже столько народу спас от смерти!

– И спасет еще многих, Бог даст.

– Ах, если бы он мог спасти бедного маленького узника в Тампле! О, если бы ваш благородный Рыцарь Алого Первоцвета отважился спасти этого невинного агнца, – прибавила она со внезапно набежавшими на глаза слезами, – я в глубине души благословила бы его и сделала все, что только могу, лишь бы ему помочь!

– Да благословит вас Бог за эти слова, мадемуазель! – воскликнул Арман, опускаясь перед ней на колени. – Я уже начал терять веру во Францию, начал думать, что все здесь – и мужчины, и женщины – низкие, злые, жестокие люди; но теперь могу только на коленях благодарить вас за ваши участливые слова, за то нежное выражение, которое видел в ваших глазах, когда вы говорили о несчастном, беспомощном, всеми брошенном дофине.

Ланж больше не удерживала слез, катившихся по щекам. Одной рукой она прижала к глазам тоненький батистовый платочек, а другую невольно протянула Арману, продолжавшему стоять на коленях. Под влиянием охватившего его чувства он обнял Ланж за талию и стал шептать нежные слова любви, готовый поцелуями осушить ее слезы.

Вдруг на лестнице послышались тяжелые шаги нескольких человек, затем раздался женский крик, и с выражением ужаса на лице в комнату ворвалась мадам Бэлом, родственница Ланж.

– Жанна, дитя мое! Это ужасно! Что с нами будет? – простонала она, закрывая голову передником и падая в кресло.

Ланж и ее гость в первую минуту не тронулись с места, словно не отдавая себе отчета в случившемся, но в следующий момент до их слуха долетел резкий окрик:

– Именем народа, откройте!

В то страшное время такое требование всегда служило прологом к драме, первый акт которой неизбежно кончался арестом, а второй почти всегда – гильотиной.

Жанна и Арман взглянули друг на друга, сознавая, что только смерть может разлучить их. Не сводя взора с Сен-Жюста, с горячим поцелуем приникшего к ее руке, Жанна твердо произнесла:

– Тетя Мари, соберись с духом и сделай, что я скажу!

– Именем народа, откройте! – снова крикнул грубый голос за дверью.

Бэлом сбросила с головы передник и в изумлении смотрела на всегда кроткую Жанну, неожиданно заговорившую таким повелительным тоном. Видимое спокойствие и твердость племянницы оказали свое действие на старушку.

– Что ты думаешь делать? – трепещущим голосом спросила она.

– Прежде всего ступай отворить дверь!

– Но… там солдаты…

– Если ты добровольно их не впустишь, они через две минуты высадят дверь, – с прежним спокойствием возразила Жанна. – Открывая дверь, ворчи погромче, что тебе помешали стряпать, и сразу скажи солдатам, что они найдут меня в будуаре. Иди же, ради Бога! – с нетерпением повторила она. – Иди, пока дверь еще цела.

Испуганная Бэлом поспешно повиновалась. Действительно, нельзя было терять ни минуты – снаружи в третий раз послышалось грозное:

– Именем народа, откройте!

– Начинайте поскорее что-нибудь декламировать. Какое-нибудь любовное объяснение! – быстро шепнула Жанна Сен-Жюсту, не поднимая его с колен. – Какое вы знаете?

Арман подумал, что она от страха помешалась.

– Мадемуазель… – начал он, стараясь ее успокоить.

– Слушайте и делайте, что я скажу! – с полным самообладанием промолвила она. – Тетя Мари послушала меня. Согласны вы последовать ее примеру?

– Готов даже умереть! – с живостью воскликнул Арман.

– Тогда начинайте скорее декламировать! – умоляла Жанна. – Неужели вы не знаете никакого монолога наизусть? Или объяснение Родриго с Хименой? Если не это, так что-нибудь другое! – быстро проговорила она. – Только скорее! Каждая минута дорога!

Это была правда: из передней уже слышно было, как грубый голос спрашивал, где гражданка Ланж.

– У себя, в будуаре, – ответила тетя Мари, под влиянием страха отлично разыгравшая свою роль. – Вот уж не вовремя-то! – ворчала она. – Ведь сегодня у меня хлеб печется!

– Придумайте же скорее! – с отчаянием прошептала Жанна, в смертельном страхе сжимая руку Сен-Жюста. – Ради спасения нашей жизни… Арман!

В первый раз в эту страшную минуту она назвала Сен-Жюста по имени. Словно по вдохновению свыше, он сразу понял, чего она требовала, и в тот момент, как дверь будуара широко распахнулась, он, все еще стоя на коленях, прижал руку к сердцу, а другую подняв к небу, громко продекламировал из «Сида» несколько строк.

– Нет, нет, милый кузен, – с недовольной гримасой проговорила хорошенькая артистка, – это никуда не годится! Вы не должны так подчеркивать конец каждой строки…

Эрон (это он так порывисто распахнул дверь) в недоумении остановился на пороге. Он рассчитывал найти здесь одного из приверженцев неутомимого Рыцаря Алого Первоцвета, а вместо этого увидел молодого человека, который хотя и стоял на коленях перед гражданкой Ланж, но, по-видимому, был далек от восхищения ею и хладнокровно цитировал стихи.

– Что это значит? – грубо спросил Эрон.

Ланж невольно вскрикнула от неожиданности.

– Как, сам гражданин Эрон? – воскликнули она, кокетливо разыгрывая смущение. – Отчего же тетя Мари не доложила о вас? Это большое упущение с ее стороны! Впрочем, сегодня она занята – она собиралась печь хлеб, и я не решаюсь сделать ей замечание. Садитесь, пожалуйста, гражданин Эрон! А вас, кузен, – весело обратилась она к Сен-Жюсту, – прошу не стоять больше в таком глупом положении!

Некоторую лихорадочность в движениях и легкий румянец на щеках можно было свободно объяснить боязнью перед таким неожиданным посещением. Эрон настолько растерялся, найдя совершенно не то, что ожидал, что молча смотрел на молодую хозяйку, продолжавшую болтать как ни в чем не бывало.

– Кузен, – произнесла Жанна, обращаясь к Арману, поднявшемуся наконец с колен, – это гражданин Эрон, о котором я вам говорила. А это – мой кузен Бэлом, только что приехавший из провинции, – обратилась она к Эрону. – Он играл в Орлеане главные роли в трагедиях Корнеля; однако, боюсь, парижская публика окажется не такой снисходительной, как орлеанская. Но отчего у вас такой мрачный вид, гражданин? – вдруг спросила она, понизив голос и словно лишь теперь поняв, что Эрон мог прийти вовсе не в качестве почитателя ее таланта. – Я ведь думала, вы пришли поздравить меня с моим вчерашним успехом. Я видела вас вчера в театре, хотя вы и не захотели потом прийти ко мне. Посмотрите на эти цветы! Были такие овации! – Жанна указала на многочисленные букеты в вазах. – Гражданин Дантон сам поднес мне букет фиалок, а Сантерр – нарциссы. А вот этот лавровый венок – не правда ли, хорош? – я получила от самого гражданина Робеспьера!

Непринужденность юной артистки совсем сбила Эрона с толку: он был уверен, что де Батц говорил ему про англичанина; всем известно, что приверженцы Рыцаря Алого Первоцвета – англичане с рыжими волосами и огромными, выдающимися вперед зубами, а здесь…

Арман, которому грозная опасность придала находчивости, расхаживал взад и вперед по комнате, продолжая декламировать отрывки из «Сида».

– Нет, нет, – с нетерпением перебила его Ланж, – нельзя так говорить.

Притом она так забавно передразнила его неловкие жесты и неправильные ударения, что сам Эрон не мог удержаться от смеха.

– Так это – кузен из Орлеана? – спросил он, так резко бросаясь в кресло, что оно заскрипело под ним.

– Да, настоящий простофиля! – насмешливо ответила Жанна. – А теперь, гражданин Эрон, вы должны выпить с нами чашечку кофе. Гектор, – обратилась она к Сен-Жюсту, – спуститесь с облаков и попросите тетю Мари поторопиться с кофе.

Кажется, в первый раз Эрона приглашали остаться и выпить чашечку кофе вместе с жертвой. Хотя он и убедился, что кузен Ланж – с головы до ног чистокровный француз, однако если бы он получил донос от кого-нибудь другого, то все-таки отнесся бы к этому кузену с сильным подозрением; но сам де Батц не возбуждал в нем никакого доверия, и теперь у него вдруг мелькнула мысль, что барон нарочно послал его по ложному следу, чтобы самому безопаснее добраться до башни Тампль. Эрон уже видел, как де Батц, завладев ключами от тюрьмы и пользуясь беспечностью стражи, проникает всюду, не встречая нигде препятствий. В настоящую минуту он даже забыл свою теорию о том, что человек, посаженный в тюрьму, всегда безопаснее человека, оставленного на свободе, и, вскочив с кресла, собрался уходить, помня, что было раз и навсегда условлено считать актеров чуждыми политике, следовательно – людьми безопасными.

Упрекнув его за короткий визит, Жанна с намерением упомянула о маленьком дофине, рассчитывая, что это напоминание побудит Эрона поспешить в Тампль.

– Вчера, гражданин, – кокетливо сказала она, – я была крайне польщена тем, что вы забыли даже на время о маленьком Капете, чтобы присутствовать на дебюте Селимены.

– Забыть его! – повторил Эрон, с трудом подавив ругательство. – Я никогда не забываю об этом отродье! Да и теперь должен спешить к нему: уж чересчур много кошек точат зубы на мою мышку. До свидания, гражданка! Знаю, что должен был бы принести вам цветов, но у меня столько дел!.. Я совсем измучен!

– Я вам верю, – серьезно ответила Жанна. – Но все-таки приходите сегодня вечером в театр. Я играю Камиллу; это – одна из моих лучших ролей.

– Да-да, я приду… может быть… Очень буду рад вас видеть. А где остановился ваш кузен? – неожиданно спросил он.

– У меня, – не задумываясь, смело ответила Жанна.

– Хорошо! Скажите ему, чтобы завтра утром пришел в Консьержери[4] за охранным свидетельством. Этого требует новый закон. Вам также следует обзавестись таким свидетельством.

– Прекрасно! Завтра мы с Гектором вместе придем в Консьержери; может, и тетя Мари придет. Вы не пошлете нас к тетушке гильотине? – беспечно проговорила Жанна. – Вам ведь не найти другой такой Камиллы… да и такой прекрасной Селимены! – Продолжая весело щебетать, Жанна проводила гостя до самой двери. – Вы – настоящий аристо, гражданин! – воскликнула она, с прекрасно разыгранным восхищением указывая на двух стражников, ожидавших Эрона в передней. – Я горжусь, что у моих дверей столько граждан. Смотрите же, приходите сегодня вечером смотреть Камиллу и не забудьте заглянуть в фойе, дверь которого будет всегда для вас гостеприимно открыта.

Ланж сделала Эрону шаловливый реверанс, и он ушел в сопровождении своих телохранителей.

Заперев за ним дверь, Жанна стояла, прислушиваясь, пока их шаги не раздались уже во дворе. Тогда она с облегчением вздохнула и медленно направилась в будуар, только тут почувствовав, чего ей стоило выдержать всю эту сцену. За сильным нервным напряжением последовала неизбежная реакция; Жанна, шатаясь, с трудом добралась до своей комнаты и упала в кресло. В ту же минуту Арман, очутившись перед ней на коленях, сжал ее в объятиях.

– Вы должны немедленно покинуть Францию, – заговорила она сквозь рыдания, которых уже не в силах была удержать. – Он вернется, я его хорошо знаю. Вы только в Англии будете в безопасности.

Но Сен-Жюст не мог ни о чем думать, кроме Жанны. Эрон, Париж, весь мир не существовал для него.

– Я обязан вам жизнью! – прошептал он. – Какая вы мужественная! Как я вас люблю!

Ему казалось, что он всегда любил Жанну. В ней он нашел все, чему привык поклоняться, чем всегда восхищался в своем благородном вожде, видя в нем воплощение всех своих идеалов. Жанна обладала всеми качествами, которыми глубоко чтимый им герой приводил его в безграничный восторг. Арман не переставал удивляться мужеству Жанны, спокойной находчивости и смелости, которые помогли ей отвратить грозившую ему опасность. Но чем же он заслужил все это; почему она ради него рисковала своей драгоценной жизнью? Это и сама Жанна не сумела бы объяснить.

Мало-помалу нервное волнение улеглось; только Жанна никак не могла удержать слезы, впрочем, нисколько не безобразившие ее хорошенького личика. Она не могла двинуться с места, не могла пошевельнуться, так как Арман продолжал обнимать ее колени; но ей было хорошо, покойно, и она не отнимала рук, которые Сен-Жюст не переставал покрывать поцелуями.

Минуты летели, а им надо было столько сказать друг другу! Уже сгущались вечерние тени; комната погрузилась во мрак, потому что тетя Мари, которая, вероятно, еще не пришла в себя от пережитого ужаса, не спешила зажечь свет; но молодые люди не жаловались на это.

– Ты меня любишь? – прошептал Арман, поднявшись с колен и заглядывая в глаза Жанне.

Она молча склонила голову к нему на грудь.

Тетя Мари наконец принесла лампу и нашла их сидящими рядом, рука об руку, забывшими все на свете, кроме своей великой любви. Внесенный свет нарушил очарование, волшебной сказке пришел конец.

– О, дорогая моя! – дрожащим голосом начала тетя Мари. – Как тебе удалось избавиться от этих животных?

Ей никто не ответил, и она, вглядевшись пристальнее в молодых людей, не стала больше ни о чем расспрашивать, поняв, что им не до нее и ее страхов, и на цыпочках вышла из комнаты.

– Твоя жизнь в опасности, – сказала Жанна, пробудившись от очарования и вернувшись к действительности. – Умоляю, береги ее ради меня! Уезжай поскорее из Парижа! Каждый час, который ты проведешь здесь, только увеличивает опасность.

– Я не могу покинуть Париж, пока ты здесь.

– Но мне ничто не грозит, – возразила она. – Не забудь, что я – актриса, а правительство не обращает внимания на нас, бедных шутов. Людям необходимо развлекаться, даже в промежутках между двумя убийствами. Мне даже гораздо безопаснее остаться здесь, так как мой поспешный отъезд мог бы для нас обоих оказаться гибельным.

Она была права, но Арман не мог решиться оставить ее одну в Париже.

– Послушай, дорогая, – сказал он, немного подумав, – разреши мне переговорить с Рыцарем Алого Первоцвета! Он в настоящее время в Париже, и моя жизнь, и мои действия в полном его распоряжении. Я не могу сейчас же уехать из Франции. Я и мои товарищи должны помочь нашему предводителю в серьезном деле, сущности которого он еще не открыл нам, но я уверен, что дело идет об освобождении дофина из Тампля.

У Жанны вырвался невольный крик ужаса.

– Нет-нет, – быстро и серьезно заговорила она, – это невозможно! Кто-то выдал тебя, и за тобой, наверное, следят. Я думаю, тут замешан этот отвратительный де Батц. Нам удалось сбить шпионов с толку, но лишь на самое короткое время. Эрон живо раскается в своей беспечности и вернется. Меня он, может быть, оставит в покое, но за тобой будет следить; тебя потащат в Консьержери для выдачи документа, и тогда обнаружится твое настоящее имя. Хотя тебе на этот раз удалось обмануть его, он все-таки не выпустит тебя из виду, и если ваш предводитель удержит вас в Париже, твоя смерть будет на его совести.

Последние слова Жанна произнесла резким, жестким голосом. Она чисто по-женски уже готова была ненавидеть ту таинственную личность, которой до сих пор восхищалась, ненавидеть лишь потому, что жизнь и безопасность Армана зависели, казалось, от желания этого неуловимого героя.

– Тебе нечего за меня бояться, Жанна, – запротестовал Арман. – Рыцарь Алого Первоцвета бережет всех своих помощников и никогда не допустит, чтобы я подвергался бесполезному риску.

Его слова не убедили Жанну; она уже ревновала его к неизвестному человеку, умевшему вызвать к себе такое восторженное чувство.

– Во всяком случае, я не могу уехать из Парижа, – продолжал Сен-Жюст, – пока буду знать, что ты здесь и, может быть, подвергаешься опасности. Я сойду с ума, если уеду, оставив тебя здесь. Мы вместе уедем в Англию и будем там счастливы. – И он принялся описывать Жанне красоты Кента, где намеревался поселиться с ней, и спросил в заключение: – Так ты поедешь со мною, моя дорогая, любимая?

– Конечно, если ты этого желаешь, Арман, – тихо прошептала Жанна.

Хотел ли он! Он завтра же увез бы ее туда, если бы это было возможно; но у нее был контракт с театром, затем надо было покончить с домом и обстановкой. А тетя Мари? Ну, она, разумеется, поедет с ними. Жанна думала, что к весне ей удастся устроить все дела, а Сен-Жюст клялся, что не уедет без нее из Парижа. Зная хорошо Эрона, Жанна понимала, что ей удалось лишь на несколько часов отвратить угрозу и что с этого дня Арману ежеминутно будет угрожать смертельная опасность. Наконец она обещала ему, что поступит по совету его вождя. Арман должен был увидеться с ним в тот же вечер, и, если их переселение будет решено, она поспешит с приготовлениями к отъезду и, может быть, через неделю последует за ним.

– А до тех пор этот жестокий человек не станет, может быть, рисковать твоей жизнью, – промолвила она. – Помни, Арман, что теперь твоя жизнь принадлежит мне. О, я готова ненавидеть твоего вождя за то, что ты так его любишь!

– Не говори так, дорогая, – остановил ее Сен-Жюст, – о человеке, близком к совершенству, благородном рыцаре, которого я люблю больше всех.

Как ни было это грустно, но все-таки им пришлось расстаться. Жанна сознавала, что, в сущности, чем скорее доберется Арман до своей квартиры, тем будет лучше, на случай, если Эрону вздумается прислать своих шпионов, чтобы следить за ним. У нее была смутная надежда, что если таинственный герой действительно обладал таким благородным сердцем, как уверял Сен-Жюст, то он почувствует сострадание к душевной тревоге скорбящей женщины и освободит любимого ею человека от данного им слова. Эта мысль немного утешила ее, и она стала торопить Армана скорее идти на свидание со своим вождем.

– Когда мы завтра увидимся? – спросил он.

– Теперь нам очень опасно встречаться, – ответила Жанна.

– Но я должен непременно видеть тебя!.. Я не могу прожить и дня, не повидав тебя.

– Самое безопасное место – театр.

– Я не могу ждать вечера. Разве нельзя мне прийти сюда?

– Ни за что на свете! Здесь могут караулить сыщики Эрона.

– Тогда где?

– Будь в час в театре, у входа на сцену, – сказала Жанна, немного подумав. – К этому времени наша репетиция кончится. Постарайся незаметно проскользнуть в комнату привратника. Я предупрежу его и пришлю за тобой свою горничную; она проводит тебя в мою уборную, где мы можем без помехи провести вместе с полчаса.

Арман вынужден был удовлетвориться этим, хотя ему страстно хотелось увидеться с Жанной опять в ее будуаре, где он был так счастлив. Наконец он ушел с твердым намерением доверить свою тайну Блейкни и просить его помочь Жанне как можно скорее выбраться из Парижа.

Примечания

1

Сапожнику Симону было вверено воспитание дофина Людовика XVII после казни короля Людовика XVI.

2

Революционеры называли короля Людовика XVI гражданином Капетом; тем же именем они называли и дофина.

3

«Вперед! Вперед! На фонари аристократов!» (фр.).

4

Тюрьма при здании суда в Париже. Во времена террора в ней содержались приговоренные к смерти.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.