Глава 7

После усталости охотничьего дня и новых впечатлений от осмотра старинных комнат компания весело и охотно принялась за роскошный ужин и дорогие вина.

Вначале все были заняты закусками, заливными, паштетами и т. д. и, только утолив голод, а тем более жажду, начали разговаривать. Против обычая, об охоте не было и речи, а весь разговор вертелся около таинственных комнат и их обитателей. Слышались разные мнения: одни предполагали, что обитательница комнат умерла, вернее погибла внезапно; другие, что она была похищена, но все сходились на том, что в таинственных комнатах произошла трагедия.

Также очень занимал вопрос, почему в таком специальном здании, как Охотничий дом, оказались жилые покои, да еще прекрасной молодой женщины. В том, что она была молода и прекрасна, как-то никто не сомневался.

Это казалось очевидным!

– Эта дама была из чужой земли, – вмешался староста.

– А вы как это знаете? Кто вам сказал?

– Моя бабушка говорила, что заморская красавица умерла от тоски по родине. Что она была очень красива, но не нашей веры и умерла без покаяния, оттого ее душа и бродит по дому, не знает покоя и просит молитв своему Богу.

– Но отчего же она жила здесь, а не в городе или не в замке?

– Этого бабушка не говорила.

– Карл Иванович, быть может, вы можете что-либо сказать на этот счет.

Вы разбирали сегодня церковный архив?

Оба управляющих и Карл Иванович сидели на дальнем конце стола и не вмешивались в разговоры почетных гостей.

– Нет, мистер Гарри, ризница еще закрыта и только завтра я получу от нее ключ.

– Это верно, – подтвердил и староста.

– Вот, если вам угодно, то я приготовил к чтению письма, – предложил Карл Иванович.

– Да, да, пожалуйста! – вскричала молодежь.

– Вина и сигар, – распорядился лакеям хозяин.

Когда приказание было исполнено, слушатели разместились поудобнее и закурили. Карл Иванович начал.

Извини, Альф, что после последнего письма я сделал такой большой перерыв.

Все эти дни я был сильно занят, так как искал подарок, достойный моей милой невесты. Ты, конечно, думаешь, что это нетрудно сделать в таком городе, как Венеция. Да, найти возможно, и я нашел.

Один старый еврей, торговец старинными вещами, предложил мне шкатулку, по его словам, принадлежавшую какой-то римской императрице. Он клянется богом Адонаем в верности своих слов. Это, понятно, не важно, но вещь, правда, из ряда вон выходящая…

Уже сама шкатулка – чудо искусства. Ее перламутровые цветы и золотые птицы напоминают что-то сказочное. Наружного замка нет, а внутренние застежки делают честь своему изобретателю.

На крышке с левой стороны есть птица, готовая схватить яблоко. Нужно вдвинуть это яблоко ей в клюв, и застежки откроются.

В шкатулке несколько отделений, и все они заполнены дамскими украшениями. Почти все великолепной старинной работы, но главную красоту представляет большой черепаховый гребень, украшенный золотом и желтым жемчугом. Как бы он был красив в черных кудрях Риты.

Хороша еще булавка из розового сердолика с острым золотым концом, но что рассказывать! Купить этого сокровища я не мог… Средства, посылаемые из дома, были большие для одинокого студента, а теперь я чувствую всю их мизерность.

Вместо подарка императрицы пришлось купить тряпки: кружева, материи, ленты и т, д.

Рита, когда открыли сундуки, была в неописуемом восторге. Она то разбирала вещи, то примеряла на себя, то бросалась мне на шею, мечтала сшить себе такие платья, как видала на старинных портретах в галерее.

Радость Риты радовала и меня, но все же я был забыт для атласа и бархата!

«О, женщины, ничтожество вам имя», – сказал поэт.

Мне ничего не оставалось, как проститься и пораньше идти домой.

А потому займусь окончанием моих воспоминаний.

Итак, до сих пор, если не считать ночного припадка матери и исчезновения собаки, все было просто и естественно.

Теперь же наступает какой-то сумбур. Но слушай.

Жизнь в замке течет мирно. Мать почти совершенно оправилась, только боится еще оставаться одна. Первые ночи после припадка в ногах ее кровати всю ночь сидел отец, теперь его место заняла наша старая Пепа. Пепа с давних пор занимает должность экономки в нашем замке.

Днем мать также не остается одна: отец, мы – дети, старик доктор и посетители не дают ей время задумываться. После обеда она выходит на площадку в саду и там ложится на кушетку.

Площадка – это лучшее место в нашем саду. Она лежит над обрывом, и вид с нее превосходный, от людских и заходящего солнца она защищена непроницаемой стеной зеленого душистого хмеля.

Тут же мы играем с Люси в разбойников и строим песчаные пирамиды. Мать порозовела, но прежняя живость все еще к ней не вернулась. Она по большей части лежит тихо, устремив глаза вдаль.

Первые дни она скучала о Нетти, судьба которой так и осталась неизвестна, но взять другую собаку мать наотрез отказалась.

Играя с Люси в разбойники, я спрятался в хмеле и слышал часть разговора отца с доктором, конечно, относившуюся к ночному приключению.

– …У малокровных, а тем более нервных людей это часто бывает, – говорил врач, – наверное, положила футляр на ночной столик и ночью, не отдавая себе отчета, вздумала одеть ожерелье и, конечно, со сна сильно уколола шею острой застежкой, а уже от боли явилась галлюцинация змеи и все пр. Единственное, что меня беспокоит в этом случае, это то, что заживают с большим трудом, – прибавил задумчиво доктор.

– Все это так, доктор, но как попало ожерелье в постель? Мы нашли его на складках одеяла?

– Да говорю вам, она сама его одела!

– Так-то оно так, только странно, футляр оказался на туалете в соседней комнате… Доктор молчал.

– Теперь я принял меры, – продолжал отец, – она не увидит больше ожерелья, я запер его к себе в бюро.

– Поймала, поймала, – лепетала Люси, таща меня из хмеля.

Насколько у нас на горе было тихо, настолько в долине в деревне нарастала тревога. Там появилась какая-то невиданная эпидемия, которая уносила молодых девушек и девочек.

Не проходило недели, чтобы смерть не брала одну или даже две жертвы. Все они умирали скоропостижно. Накануне веселые, жизнерадостные, наутро были холодными трупами. Наружных знаков насилия не было, и трупы не вскрывали.

Вначале на случаи смерти не обращали внимания, но частая повторность при одинаковых условиях взволновала умы. Всюду затеплялись лампадки и загорали ночники, а те, у кого были девочки-подростки, ложились спать в их комнатах или же девочек клали с собою в кровать.

Болезнь приутихла, точно испугалась. Но вот пропала дочка старосты, девочка лет тринадцати, поднялась тревога. Подруги сказали, что она пошла в соседнее поле за васильками. Бросились туда и у самой межи нашли труп ребенка. Васильки были еще зажаты в ее ручке. Лицо было испуганное, а на шее заметили две небольшие ранки. По просьбе отца труп также не вскрывали.

Дня через три погибла дочь зажиточного крестьянина. Веселая восьмилетняя девочка, общая любимица семьи. Она находилась всегда вблизи матери, а с наступлением неведомой опасности мать, что называется, не спускала с нее глаз.

В роковой день мать работала на огороде, а вблизи ее резвился ребенок, в кустах смородины, перекликаясь с нею. Не слыша некоторое время смеха ребенка, женщина его окликнула, и, не получив ответа, бросилась в кусты. Там все было тихо. Побежав в сад, который сейчас же примыкал к огороду, несчастная мать наткнулась на свою девочку.

Ребенок был мертв. Ручки были еще теплые, и глазки два раза широко открылись и затем сомкнулись навеки. На шее ребенка было две ранки и кровь обильно залила платье.

На этот раз вмешались уже власти. Труп вскрывали, но ничего не нашли, кроме ранок на шее, но ведь эти ранки могли явиться от укола о сук или шип, когда ребенок падал.

Опросы и допросы не повели ни к чему, разве только затемнили дело. Явились свидетели, которые говорили, что видели черную большую кошку, которая шмыгнула в рожь, когда поднимали с поля дочь старосты. Находились и такие, что уверяли, что это была не кошка, а зеленая большая ящерица.

Но общее мнение было то, что кто-то скрылся во ржи. При последнем же случае даже этого не могли сказать. Домик был крайний с конца деревни, и сбежавшиеся люди не видели ни одного живого существа. Только нищенка старуха, сидевшая у ворот деревенской околицы, видела одного пожилого, хорошо одетого господина, который прошел из деревни по направлению замка.

Загадка осталась загадкой. Тревога все росла; девочек-подростков оберегали; но, несмотря на это, ужас охватывал даже самых спокойных и уравновешенных, так как в то же время не знали, откуда может прийти беда.

А все это еще усугублялось тем, что время в деревне было рабочее, тяжелое.

Понемногу тревога перешла и в замок. Между дворней были люди, имевшие в деревне и родню и знакомства. По приказу отца от матери скрывали появление эпидемии. Иногда, когда ветер был со стороны деревни, к нам ясно доносились удары погребального колокола. Мать вздрагивала и бледнела.

Всем, даже нам, детям, становилось жутко. Все крестились. Разговоры на минуту смолкали. Но тотчас же отец, доктор и др., старались отвлечь внимание матери от печальных звуков. Многие заметили, что при первом же ударе колокола старый американец как-то съеживался и не шел, а прямо бежал в свою сторожку.

Прошла неделя, и разразилась новая беда.

У одной вдовы крестьянки была дочь восемнадцати лет. Красавица, хохотунья, кумир всех деревенских женихов. Домик их был окружен садом, одна сторона которого выходила на большую дорогу. По приказу матери девушка и молодая работница собирали в саду крыжовник.

Со стороны дороги подошел пожилой, высокий господин и попросил чего-либо напиться. Просьбу свою он сопровождал серебряной монетой в руку служанки.

Ничего не подозревая, она бросилась в ледник за квасом.

Возвратясь через четверть часа, она нашла свою госпожу лежавшей без чувств на садовой дорожке. Незнакомца нигде, не было.

Служанка подняла страшный крик. Сбежались соседи, мать, работники, а когда приподняли новую жертву, то на песке дорожки осталось темное кровавое пятно.

С большими усилиями девушку привели в чувство, но она была так слаба, что доктор запретил всякие расспросы.

О появлении незнакомца и его исчезновении сообщила, заикаясь и путая, испуганная служанка. Одно, на чем она крепко стояла, это, что при ее возвращении с ледника на дороге никого не было, а дорога прямая и открытая.

Когда я подходила, то мне было видно всю дорогу, и я подумала, что «он» вошел в сад, – твердила она. Обыскали дом и сад. Никого и ничего.

Все-таки рассказу служанки пришлось поверить: на заборе на солнышке нежился большой черный кот и, конечно, пройди здесь чужой человек, кот неминуемо бы убежал.

Известие о новом несчастии дошло до замка и стало известно моей матери.

Она заволновалась и послала нашего старика доктора на помощь молодому деревенскому врачу.

Целую ночь провели доктора у постели больной, и к утру она начала говорить. Но рассказ ее был так фантастичен, что его приписали бреду.

Она бормотала, что черный господин прыгнул на забор, а потом в сад, запрокинул ей голову руками и впился в шею, но это уже был не господин, а большая черная кошка…, все это она говорила несвязно и со стонами, все время боязливо озираясь по сторонам.

Молодой врач рассказы объяснил нервностью, галлюцинациями, а слабость малокровием.

Наш старый эскулап молчал у постели больной.

– Не могу же я у молодой деревенской красавицы допустить нервы и малокровие! – признался он отцу.

Больше всего его занимали ранки на шее.

– Несомненно укус! – бормотал он, – но кого?

Опять прошло несколько дней. Девушка оправилась, но была слаба и бледна.

На расспросы матери, «как положение больной?», доктор отвечал:

– Должен признаться, правда, что у нее малокровие и в сильной степени.

Нужно хорошее питание, молоко, вино, – добавлял он. Мать распорядилась все это послать в дом вдовы.

Наконец беда разразилась и над нашим замком. Умерла одна из служанок, веселая хохотунья Марина, та самая, которую пугал Петро американцем.

Накануне она, по обыкновению, работала за троих и шутила, и хохотала при каждом удобном случае. Утром, не видя ее на работе, пошли в ее комнату.

Комната, где она жила, была под самой крышей и туда вела маленькая крутая лесенка. Дверь оказалась незапертой.

На кровати лежала Марина, поза и лицо были совершенно спокойны, никакого беспорядка в комнате также не было и только ветер, врываясь в открытое окно, путал волосы покойницы. В первую минуту думали, что она спит, но потом убедились, что несомненно она была мертва, мертва и даже начала уже застывать. На шее зловеще краснелось пятно ранки с белыми, как бы обсосанными краями.

Весть об этой смерти поразила всех, как громом. Страшное, незнакомое чудовище вошло в наш дом!…

На женщин напала паника, мужчины угрюмо молчали. Покойницу обрядили и положили в притворе капеллы. В этот притвор-прихожую был ход не только из зала замка, но и со двора. Старые слуги замка взялись по очереди читать положенные молитвы.

Ночь от 12 часов до утра досталась конюху. И он уверял, что покойница не иначе, как самоубийца, так как ее душа всю ночь билась за окном, скреблась, выла и мяукала. Одни верили, другие смеялись, потому что в кармане рассказчика нашли пустой штоф из-под водки. Марину похоронили. Колокол капеллы печально вторил колоколу на деревне.

Родители и мы, дети, проводили гроб до ворот замка, большинство же дворни отправилось на деревенское кладбище.

Ни на прощанье, ни на похоронах не было американца, а когда приходили мимо его сторожки, то ставни и дверь были плотно заперты.

– А старик-то боится смерти, – заметил отец.

Вскоре умерла девочка лет трех, круглая сиротка, жившая в замке из милости. Ее нашли на краю обрыва между камнями. Плакать о ней было некому, и ее живо похоронили.

Но так как труп нашли недалеко от площадки, где моя мать проводила время после обеда, то отец вздумал переменить место отдыха хотя бы на несколько дней.

Он выбрал большой балкон, с которого был прекрасный вид на долину и на заходящее солнце.

Балкон примыкал к парадным, вернее, к нежилым комнатам замка, и был во втором этаже. Комнаты эти служили прежним владельцам для шумных пиров, при отце они совсем не открывались, но сохраняли всю свою богатую и старинную обстановку.

Балкон очистили и убрали цветущими растениями, коврами и легкой мебелью.

Несколько прекрасных дней мы провели на нем.

Из-за глупой случайности опять все пошло вверх дном.

Как-то раз, кончив беседу, мать встала, чтобы под руку с отцом идти вниз в свои комнаты. Мы и гости двинулись следом.

Лакей распахнул дверь.

Мать сделала два или три шага по зале, вдруг страшно, дико вскрикнула и, протягивая руки в соседний зал, проговорила:

– Он смотрит, смотрит…, это смерть моя! – Упала в обморок на руки отца.

Все невольно взглянули по указанному ею направлению и у многих мороз пробежал по коже.

В соседней комнате, как раз против двери, висел портрет одного из предков нашего рода.

Высокий, сухощавый старик, в бархатном колете и в большой шляпе, точно живой смотрел из рамы. Тонкие губы сжаты, а злые, с красными белками глаза прямо наводили ужас своей реальностью. Они жили.

Общество было поражено. Царствовало молчание.

К счастью, один из молодых гостей сообразил, в чем дело; он бросился к большому готическому окну и силою открыл его. Сразу глаза портрета потухли.

Перед нами висел простой, заурядный портрет – правда, мастерской кисти, но и только. Теперь в лучах заходящего солнца блестела и сверкала дорогая золоченая рама.

Весь эффект произошел оттого, что луч солнца, падая на разноцветное готическое окно, прошел как раз через красную мантию изображенного на нем короля и придал адскую жизнь глазам портрета.

– Чей это портрет? – спросил один из гостей.

– Предполагают, что это портрет того самого родственника, чей труп недавно привезли в гробу из Америки, – ответил доктор.

– Чтобы он провалился в преисподнюю! – сказал Петро, грозя портрету кулаком.

– Ну, чего рты разинули, убирайте все! – крикнул он на лакеев. – Больше сюда не придем!

Мать, против всякого ожидания, скоро успокоилась, когда ей объяснили причину.

Несмотря на видимое спокойствие матери, с этого дня ей часто казалось, что злые, с красным оттенком глаза смотрят на нее. В комнатах они не появлялись, но все чаще и чаще преследовали ее в саду; то они смотрели из-за выступа обрыва, то сверкали между листьями хмеля.

Когда она сообщила это отцу, он засмеялся и сказал:

– Полно, милая, даже портрета-то, тебя напугавшего, нет больше в замке; я послал его в ссылку.

А все же, милый Альф, мать была права: глаза на нее смотрели и смотрели с жадностью… Я сам видел их, но не один, между листьями хмеля мелькали и нос, и губы, а все вместе напоминало американского слугу.

Я не догадался тотчас же броситься к стене хмеля, а когда сообразил, то там никого уже не было. Американец сидел на крыльце своей сторожки.

Теперь мне предстоит перейти к заключительным ужасным дням, но я прямо чувствую себя не в силах сделать это сегодня, итак, до завтра или вернее до следующего раза.

Твой Д.

«Вот видишь, милый Альф, я делаюсь аккуратным и пишу тебе на другой же день. Это оттого, что радость моя так велика, что один я не могу ее вместить в себя!

Представь, я богат, несметно богат!

Сегодня утром ко мне явился Петро, старый слуга отца и бывший мой дядька: он передал мне книгу вкладов в банки. Оказывается, отец жил последние годы совсем отшельником, и вклады сильно возросли. Более миллиона флоринов лежит в Венеции! Как это тебе покажется!

Кроме того, он принес шкатулку с драгоценностями моей матери. Если не считать особенного гребня, то вещи по красоте и стоимости не уступают знаменитой шкатулке римской императрицы.

Жемчуга и камни наилучшего качества.

Перебирая их, я вспомнил об ожерелье со змеиной головой и спросил о нем у Петро.

Он сильно побледнел, странно покосился на меня и ответил, что такого ожерелья не было.

Когда я стал настаивать и вспоминать, он резко меня оборвал и спросил:

– Что же вы думаете, что я его украл?

Пришлось замолчать.

Сам Петро сильно состарился, хотя лет ему не так много: выглядит угрюмо и страшно молчалив. Часто делает вид, что не слышит вопроса, а на настоятельные повторения отвечает: да и нет.

Где можно добиться от него толку, то это только насчет наследства.

Деньги и драгоценности он привез сам: замок и принадлежащую к нему лесную дачу запер и оставил караульных. Земли и другие доходные статьи сданы на прежних условиях арендаторам. Деньги и отчеты будут присылаться, куда я прикажу.

Сам он просится отпустить его на поклонение какому-то святому для замаливания грехов. Обещает через полгода вернуться обратно в замок.

Я ему сказал, что в память матери назначаю ему приличную пенсию и право жить в замке. От паломничества не отговариваю, а даю деньги на путевые расходы.

– Не надо, пойду пешком! – сурово оборвал он меня.

Когда же я сказал ему, что женюсь и поеду в свой замок, старик точно сошел с ума. Он вскочил, как молодой, глаза его засверкали; он замахал руками и закричал:

– Туда, туда…, нет и нет…, никогда…, ты не смеешь. (Раньше он почтительно говорил мне «вы».) Лицо его горело, а волосы беспорядочно торчали.

На мои вопросы и заявление, что я так решил, он понес такую чушь, что и не разберешь: тут было и обещание, и клятва, и проклятие, смерть и любовь – одним словом бред сумасшедшего.

Я напоил его вином, дал ему успокоиться и тогда хотел обстоятельно все выспросить. Но это было невозможно.

При первых же словах старик бросился передо мной на колени, целовал мои руки и умолял не ездить в замок.

Тут я понял, что есть какая-то тайна, но он под страхом проклятия не смеет мне ее открыть.

– Ваша мать отослала вас, вы должны ее слушаться, – кончил он с усилием.

Я говорил ему, как всю жизнь рвался на родину, как тосковал и что теперь я должен, прямо должен поклониться могилам отца и матери. Если даже для этого я должен загубить и свою и его душу.

Конечно, это я говорил для красоты слога, но с Петро снова сделался припадок исступления; он катался по полу и рвал свои седые волосы; пена шла у него изо рта…

Наконец он ослаб и притих.

– Подождите меня, вместе поедем туда, – просил он.

Желая его успокоить да и отвязаться от сумасшедшего, я обещал:

– Поторопись вернуться в замок, а к полугоду и я приеду туда.

Он поклонился и вышел.

Вечером, когда я спросил о нем, то мне сказали, что, придя от меня, он живо собрал свою котомку и, никому не отвечая на вопросы и не говоря ни слова, ушел из дому.

Видимо, он торопился.

Ясное дело, ждать его я не буду, выясню все дела и поеду.

Но странно, Альф, после старика у меня точно камень на сердце…, нервы натянулись, как струны. Прощай.

Твой Д.

Карл Иванович замолчал. Он аккуратно сложил письма и перевязал их старым шнурком.

– Это все? – сказал он.

– Как все? А где же конец?

– Где разгадка тайны?

– Читайте дальше, – слышались голоса.

– Я говорю: это все, – повторил Карл Иванович. – В пачке нет больше писем.

– Какая жалость!

– Это так интересно, неужели нет конца? По-видимому, больше всех был опечален сам хозяин.

– Карл Иванович, господин Смит говорит, что в столе есть еще бумаги, разберите их, нет ли там окончания, – сказал Гарри.

– Хорошо, мистер, завтра я посмотрю.

– Ну, а сегодня нам ничего не остается, как идти спать, – сказал доктор.

Все распрощались и разбрелись по спальням.

Глава 8

Ночь прошла спокойно.

Утром за кофе хозяин обратился к капитану Райту, к которому, видимо, чувствовал симпатию, и спросил смеясь:

– Ну что, милый капитан, как ты почивал, не беспокоила тебя хозяйка комнаты?

Капитан Райт угрюмо сосал свою сигару и не сказал еще никому ни слова.

– Что же, ты полагаешь, что и я верю всем этим бредням…, и боюсь, – пробурчал он сердито.

– Не бойся, никто не заподозрит тебя ни в суеверии, ни в трусости, – поспешил успокоить его Гарри.

– Ну а я бы не решился лечь в той комнате, – с дрожью в голосе заговорил Жорж К., молодой мальчик, тот самый, что один раз уже видел привидение.

– Лечь на ее постель, под ее занавесы, – продолжал он, – а вдруг ночью она вздумает их открыть! Бр…благодарю…

– Что вы за чушь городите! – вскричал Райт, с треском отодвигая стул.

Все изумленно на него взглянули: спокойный, холодный Райт так сердится на безобидную болтовню мальчика. Это что-то новое.

Наступило неловкое молчание.

– Господа, – поспешил на помощь хозяин, – охоты сегодня нет, и я предлагаю отправиться в замок. Ввода во владение еще нет, но местные власти в лице деревенского старосты, нашего милого гостя, – говорил Гарри, кланяясь в сторону старосты, – ничего не имеют против осмотра. Конечно, ни один камень не будет оттуда взят.

От любезного поклона будущего владельца замка лицо старосты сияло, и он предложил себя в проводники.

– Итак, после завтрака, – решил Гарри, – а вы, Карл Иванович, займитесь бумагами и постарайтесь найти нам что-либо для вечернего чтения.

За завтраком ни Карла Ивановича, ни старосты не было. Они оба ушли в деревню. Один разбирать архив, а другой взять ключи от замковых ворот из церковной ризницы.

Место встречи было назначено у ворот замка, куда общество из Охотничьего дома, а староста из деревни должны были прийти разными дорогами.

Замок лежал недалеко от Охотничьего дома, он как бы царил над ними, но подняться на скалу со стороны долины было невозможно. Прямая и отвесная скала не привлекала пешехода.

Пришлось идти через лес с противоположной стороны от деревни. Здесь подъем был не крут и почти не заметен. Выйдя из кустов, которыми кончался вековой лес, тотчас же очутились под стенами замка.

Серые мрачные стены, без украшений, без бойниц и даже без целей, они производили тяжелое впечатление.

Обогнув угол замка, дошли до ворот. Здесь пришлось немного обождать.

Ворота были массивные, дубовые, обитые железными полосами. Как на них, так и на маленькой калитке висели замки и печати.

Вскоре по дороге из деревни в замок показался староста. Он быстро шел.

Дорога эта была короче, но много круче и страшно запущена.

По знаку Гарри староста, сняв печати, оттолкнул калитку; с тяжелым скрипом она открылась.

Все вошли во двор.

Когда-то этот двор был мощен, но теперь зарос бурьяном; всюду по углам валялся мусор, снесенный туда ветром; стояли лужи бывшего ночью дождя – одним словом, картина запустения была полная.

Сад тоже заглох. Здесь рука времени сказалась еще сильнее: все перемешалось, перепуталось, дорожки исчезли. О цветочных куртинах не было и помину, бассейны являлись в виде заглохших мусорных ям. Площадки сохранились лучше. Так, с одной из них, с самого обрыва, открывался чудный вид на долину. В глубине виднелось голубое озеро, а направо вдали белела деревенская колокольня. По ясному воздуху долетали удары вечернего колокола.

– А эта площадка походит на ту, что описана в письмах к Альфу, – заявил молодой охотник Джемс, приехавший с Гарри из Америки. Несмотря на свойственную ему подвижность и впечатлительность, он был серьезен не по годам, любил до всего додуматься и все знать. Это был самый внимательный слушатель Карла Ивановича.

– Вот и обрыв с камнями по краю, здесь, вероятно, была стена из хмеля – ведь это западная сторона, отсюда виден заход солнца, – продолжал он, – тут же недалеко найдем и сторожку американца.

– А, пожалуй, ты, Джемми, и прав! – вскричал Гарри, – если сторожка найдется, то и место действия определено. Ура, наш Шерлок Холмс!

Все начали оглядываться, а потом и искать; думали, что разросшиеся деревья скрывают сторожку. Но все было тщетно – нигде ни признака постройки.

– Господа, пожалуйста, подъезд открыт! – крикнул торжественно староста.

Он до сих пор возился с замком, в чем помогал ему его рабочий.

Прекрасные входные двери из темного дуба были открыты, и ветер, врываясь в мрачную и холодную переднюю, поднял такую массу пыли, что ничего не было видно, особенно после яркого дневного света.

Поэтому общество поспешило в соседнюю залу. По знаку Гарри открыли окна. Повторилась та же история: с солнечным лучом ворвался и ветер, пыль поднялась как туман, охватывая всех и каждого.

– Точно серое покрывало привидения! – уверял Жорж К.

Окно поспешили закрыть и второй раз решили этого не делать.

Пришлось осматривать в полутьме.

Окна до того были запылены и загрязнены, что пропускали только сероватый свет, а иные при этом были еще сделаны из цветных стекол.

Все же можно было разглядеть, что комнаты полны мебелью, картинами и всем прочим. Большинство вещей было закрыто чехлами. Ни книг, ни других мелких обиходных предметов не валялось. Все было прибрано. Видимо, жильцы ушли спокойно, а не бежали, как из Охотничьего дома.

Комнат было много, и, судя по мебели, тут были спальни, гостиные и пр., но при тусклом освещении они ничем не привлекали внимания общества.

Поднялись во второй этаж. Здесь обстановка была более жилой; этот этаж был покинут позднее, чем нижний. Здесь можно было натолкнуться на много неубранных, обыденных вещей. Вот лежит забытый хлыст и пара перчаток, вот на полу роскошный голубой бант: несомненно, от дамского туалета, а вот и раскрытая книга.

Джемс не преминул в нее заглянуть:

– Латынь. «Сказание о ламниях и выходцах с того света», – объявил он.

– Гарри, когда ты получишь замок, позволь мне прочесть эту книгу.

– Конечно, Джемми, тогда ты можешь взять ее совсем.

– Что это, разбитое зеркало?

И правда, гладкая черная рама была пуста.

Прошли еще несколько комнат. Вот большая зала, стены которой сплошь завешаны портретами: семейная портретная галерея.

Гарри и Джемс, отделившись от общества, были в соседней комнате.

– Смотри, Гарри, это дверь, и она, ясное дело, ведет на балкон. Значит, отсюда через дверь висел страшный портрет. Теперь его место должно быть пусто.

– Да будет тебе, неудачный сыщик, – смеялся все слышавший доктор. – Как ты ни смотри, а пустого места на стенах нет. Не эту ли красавицу ты считаешь за «страшный портрет». Да и рассуди логично: если место действия здешний замок, то письма писал его владелец, каким же образом они попали обратно сюда, не писал же он их сам себе. А раз они здесь, то, значит, он их не писал, а получал.