Часть первая

УСЛОВИЯ ИФВИНА

Я не авантюрист и не обладаю богатым воображением. Мне не по душе всякого рода перемены, особенно если у них непредсказуемый драматический конец. Поэтому, несмотря на нетерпение, утром перед собеседованием в Контеке я был напряжен и чувствовал себя загнанным в угол. Я уже знал, что со мной должно случиться нечто необычное. Может быть, это нечто в корне изменит мою жизнь.

Будь у меня хотя бы малейшее представление о том, что произойдет, я счел бы это маловероятным; если бы хоть на мгновение я узнал, что случится на самом деле, то сделал бы все возможное, чтобы этого избежать.

Меня зовут Лайл Перипат, и до того самого утра — а тогда была пятница, 30 мая 2062 года, и, следовательно, День памяти, который уже не празднуется, — так вот, я прожил всю жизнь (если не считать короткие прогулки и каникулы на южном побережье Тихого океана) в американской эмигрантской колонии в Окленде, Новая Зеландия. Родители моего отца приехали в Окленд в 2019 году, когда Американский Рейх в последний раз ненадолго открыл двери для выезда эмигрантов. Родственники по материнской линии происходили от чудом уцелевших солдат из армии Мак-Артура, но поскольку все они тогда были бедны как церковные крысы, то несказанно обрадовались, когда моя мать породнилась с семьей состоятельных выскочек.

В 2062 году та часть Окленда, где я вырос и живу до сих пор, стала называться Литл-Сан-Диего. Возможно, он действительно несколько напоминает калифорнийский город, стертый с лица земли вместе с остатками тихоокеанской эскадры в 1944 году немецкой подводной лодкой-камикадзе. Взрыв был силой в добрую сотню мегатонн. В детстве я был довольно далек от национальной истории, поэтому охотнее представлял себе Сан-Диего таким, какой он сейчас, — очень близкая, почти округлая бухта, заливы, врезающиеся на многие мили в старое побережье (их дно все еще покрыто осколками стекла), — жалкое подобие того, чем — как говорили — он был на самом деле.

Мое детство было до безобразия пресным и стереотипным. В нем почти ничего не происходило. Сейчас американское поселение стало уютным и процветающим, важной частью экономики Новой Зеландии. Вместе с достатком появились мягкие изумрудные лужайки, огороженные частоколом, невысокие кирпичные домики с длинными подъездными дорожками и баскетбольными кольцами, установленными на каждом гараже. Все это и многое другое можно было срисовать из старых фильмов и с фотографий, все было сделано из пластика или нейлона. Я просто вспомнил грязное, неряшливое поселение своего раннего детства и провонявший ржавчиной лагерь для беженцев, в котором выросла моя мать.

К тому времени, когда мне стукнуло четырнадцать, я ничем не отличался от любого американца-эмигранта своих лет: мечтал ассимилироваться и стать настоящим новозеландцем; однако я безумно гордился американским прошлым своей семьи. В восемнадцать я получил двойное гражданство и поступил на четырехгодичный курс во флот Ее Величества. Однако каждый год девятого апреля [1] я спускался к кладбищу и приносил присягу перед американским флагом, затем еще раз произносил клятву, что когда-нибудь мы выполним то, чего не смог сделать Мак-Артур. Я был готов разрыдаться при звуках американского гимна так же, как и заслышав «Боже, храни королеву» [2].

В детстве я был тихим и прилежным учеником, потом стал прилежным студентом, потом — прилежным молодым ученым. В 2050 году — как раз когда я поступил в физическую школу — началась глобальная «оттепель», и мне удалось присоединиться к тем, кто после долгого перерыва смог наконец заняться чистой наукой. По окончании учебы я в качестве астронома был направлен в Окленд в колледж Нью Маркус Уитмен, переехал в собственный дом в Литл-Сан-Диего и начал ухаживать за Хелен Пердида, преподавательницей истории, которая оказалась, как и я, американской эмигранткой.

Как я уже говорил, пятница 30 мая 2062 года началась с предчувствия чего-то необычного и интересного.

За окном ярко светило солнце, мне не надо было идти на службу. Я взял выходной в колледже, потому что собирался на собеседование по поводу работы, которую очень хотел получить. На мой взгляд, я имел на это все шансы. Но даже если меня не возьмут, собеседование можно считать достойным поводом, чтобы удрать в Сурабайо и прекрасно провести день. Я не прыгал со «студебеккера» как минимум два месяца и не мог так долго обходиться без столь изысканного развлечения. До начала оставалось еще несколько часов, но я уже заранее волновался, предвкушая полет.

«Оувасиз тайме», как обычно, лежала на дороге. Сегодня утром у меня будет время читать сколько захочется, ведь мне назначено не раньше часа пополудни.

На первой полосе крупными буквами было напечатано: «ГЕНРИХ ПРИЕЗЖАЕТ С ВИЗИТОМ В ОКЛЕНД».

Давненько король Австралии не был у нас. Ниже заголовок гласил о расширении эмигрантской футбольной лиги в Перте. Я пожал плечами: пришлось выучить правила американского футбола, но, по правде сказать, я никогда не испытывал особого энтузиазма по этому поводу. Даже самые ярые поклонники говорили, что в последнее время эмигрантская лига не производит впечатления.

Я взял газету и направился домой, по дороге мечтая о замороженном завтраке, который собирался разогреть, но вдруг споткнулся. Оглянувшись, я не заметил ничего подозрительного, однако, когда я перехватил газету поудобнее, из нее прямо мне под ноги выпал маленький клочок голубой бумаги. Я наклонился, чтобы поднять его, ожидая увидеть очередную рекламную листовку. Но это была не реклама.

Дорогой Лайл Перипат, Ты должен держаться подальше от Ифвина. Он опаснее, чем кажется. Поезжай с Хелен в Сайгон, хорошенько отдохни в выходные и возвращайся на работу. Я тебе это говорю как настоящий друг.

Сначала я подумал, что записка от Атворда, декана факультета. Он имел обыкновение употреблять фразы типа «Я тебе это говорю как настоящий друг». Но в его стиле было бы скорее поймать меня и притащить к себе в кабинет — какой администратор, будь он хоть немного дипломатом, станет писать такое на бумаге, даже не подписываясь?

Это не походило на дружеское письмо — в тексте чувствовалась скрытая угроза. Но ведь у меня не было врагов.

Я сунул пакет с замороженным завтраком в печку и включил разогрев.

Я даже не знал никого, кто бы меня не любил или кому бы я действовал на нервы.

Печка звякнула и выплюнула упаковку с завтраком.

Теперь я размышлял о том — я намазал тост, бросил на него тонко нарезанную ветчину и «Велвиту», сдобрил из маленького пакетика А-1 и кинул все это себе на тарелку, — я размышлял о том, кто кроме меня, нескольких клерков в Контеке и самого Джефри Ифвина знал, что я подал заявку в Контек и собирался сегодня пойти на собеседование. И чем больше я размышлял, тем загадочнее казалось все происходящее. Может, кто-то очень зол на Ифвина? Или, может, в Контеке не хотят брать меня на работу? Но Ифвин всего-навсего предложил мне должность «личного статистика» (что бы это ни было), и я не понимал, как это могло кому-нибудь помешать настолько, чтобы посылать мне подобную записку.

«Оувасиз тайме», как водится, пребывала в блаженном неведении по поводу настоящих новостей, зато изобиловала комментариями на темы, которые не представляли ни малейшего интереса. Я, как водится, жевал сандвич, попутно получая наслаждение от чтения о проблемах занятия физкультурой в школах, полицейского отчета о поимке и обезвреживании психа, посылавшего по электронной почте непристойные письма футболисткам, о политике конвертирования недоиспользованного курса на гольф в более общую зону отдыха на свежем воздухе; и обо всем прочем — словом, о том, что напоминало мне, почему я предпочитаю жить в Новой Зеландии, стране, у которой «истории не больше, чем нужно», как я любил говорить друзьям-эмигрантам.

Последний кусок сандвича провалился в желудок как раз тогда, когда я созерцал подборку писем редактору по поводу закрытия последней христианской церкви в черте города. Несколько оставшихся прихожан неделю назад написали письмо, грозя всем адским пламенем. Это разбудило у новозеландцев чувство юмора (как всегда, действовала излишняя серьезность), и теперь письма, полные сарказма и насмешек, валили валом. Я помедлил, размышляя, что мне больше по душе: фраза «раввин на палке», конечно, хороша, но предложение «относиться ко всем церковным собраниям с афродизиаком» вызывало ассоциации поинтереснее.

Я перескочил на спортивную страничку, минуя письма, которые, как обычно, были полны злобы, и позволил себе постыдно пропустить страницу об искусстве. Я знал, что на самом деле должен бы лучше разбираться в искусстве — в конце концов, это единственная область, где американцы были самими собой, — но год от года мне становилось все труднее мириться с этим. Практически все, что делалось сейчас, казалось не более чем римейком творений вековой давности.

Я взглянул на часы: оставалось еще немного времени, но заняться было уже нечем. После столь долгого перерыва к прыжку следует подготовиться более тщательно. Я убедился, что на кухне все выключено, надел ветровку, вынес багаж, запер дверь и побрел вниз по дорожке.

Странная мысль внезапно пришла в голову: зачем мне эта подъездная дорожка? Машины у меня нет, как и у всех, кого я знаю. В Окленде не больше сотни машин, принадлежащих эмигрантам, и все они — только для торжественных мероприятий. Машины есть лишь у членов правительства и пары-тройки богачей. Но зачем тогда подъездные дорожки? А дорожки есть у всех. Конечно, всякий бы мне сказал, что это — национальная американская традиция, часть нашего самосознания. Да — но когда началась оккупация, только у одного из трех американцев была своя машина. А мажет, спастись удалось лишь финансовым воротилам да солдатам, которые в то время проходили службу за границей?

Мне было о чем подумать в ожидании такси. Чемодан стоял рядом на обочине. Не то чтобы я нуждался в развлечении — осенний денек выдался отличный, этого было достаточно.

Такси подъехало через пару минут. И его тут же обступили соседские дети, которым представился отличный шанс поиграть в старую добрую игру под названием «смерть такси». Поскольку такси не разрешается двигаться, если перед ним находится объект, имеющий температуру человеческого тела, дети могли остановить машину, прыгая у нее перед носом, а затем брали в плен, взявшись за руки и окружив ее. Я вздохнул, подхватил чемодан и пошел по направлению к машине.

Я слышал, как машина умоляла оставить ее в покое, угрожала, что все запишет, а дети тем временем носились взад-вперед, писали на ней ругательства и рисовали дурацкие картинки. Бедняжки, эти машины запрос раммированы быть учтивыми, они могут произнести только фразу типа: "А теперь, если вы не возражаете, мне придется взять ваш рисунок и передать его руководству в том случае, если вы будете писать плохие слова, хотя я искренне надеюсь, что вы не будете этого делать.

Желаю хорошо провести время".

…. Когда я подошел достаточно близко, дети бросились врассыпную. В детстве я и сам частенько развлекался подобным образом, к тому же я не очень торопился, поэтому не слишком разозлился на них. Я просто хотел сесть в свою машину и испытывал недовольство из-за того, что пришлось пройти лишних сорок ярдов, чтобы добраться до нее.

— Вы мистер Лайл Перипат, сэр? Если это вы, должен ли я доставить вас на прыжковый катер, сэр? — жалобно спросил автомат, когда я приблизился.

— Да и да, — ответил я. — Два чемодана положишь в багажник.

Машина с громким хлопком открылась и спросила:

— Использовать лифт, сэр?

— Нет необходимости, — сказал я и с размаху швырнул внутрь компьютер и чемодан.

— Сэр, — добавила машина, — ваш дом сообщает, что, возможно, вы поставили термостат на более высокую температуру, чем это необходимо в ваше отсутствие.

Сэр, ваш корабль подтвердил, что вы не вернете свой прыжковый катер раньше воскресного вечера, сэр. Сэр, позволите ли вы дому, сэр, понизить температуру термостата и таким образом сберечь ваши деньги и государственное горючее, сэр?

Я вошел в открытую боковую дверцу для пассажиров и ответил:

— Да, понизь, конечно. Дом хочет что-нибудь сказать, прежде чем я уеду?

— Нет, сэр, кроме того, что он желает вам удачного полета, сэр.

— Хороший дом. Я ценю его вдумчивое и учтивое отношение и усердие.

Машина, конечно же, передаст дому мои слова, а это важно. Довольно странно, но прошло целых тридцать лет после появления автоматических домов, а многие люди до сих пор так и не научились вежливо разговаривать с ними и делать им комплименты. И такие люди жили в холодных, небрежных и безразличных домах. Это было бессмысленно, потому что ничего не стоит получить уютный дом — немного вежливости и доброты, несколько поздравлений с удачно выполненной работой, и дом будет учиться намного быстрее и станет делать все возможное, чтобы угодить вам.

Машина тихонько затворила за мной дверцу и спросила:

— Сэр, вам удобно, сэр? Сэр, могу ли я начать движение, сэр?

— Да и да, — ответил я.

Машина рванула с обочины и, мягко набирая скорость, двинулась по направлению к оживленному перекрестку. Теперь в салоне был пассажир, и дети не будут приставать к ней: машины, как и все роботы, запрограммированы не причинять вреда людям, чего нельзя сказать о пассажирах.

— Сэр, — сказала машина, — автомобильная компания «Красная полоса» обязала меня извиниться перед вами за опоздание, сэр.

— Да ничего, — бросил я, — я видел, как тебя атаковали. Я сам отогнал сорванцов. Ты в этом ничуть не виноват. Они с тобой очень грубо и жестоко обращались, им не следовало бы этого делать.

— Сэр, дети — самое великое богатство, сэр, — чопорно возразила машина. — Сэр, и люди, и машины должны охранять и оберегать их, сэр. Сэр, для меня большая честь оказаться там и помочь оберегать детей, сэр:

Сэр, все дети хорошие, и не может быть причин для критики ребенка любого человеческого существа, сэр.

Хотелось бы мне думать, что в словах бедной затравленной машины была хоть капля сарказма, но я точно знал, что какими бы ни были ее чувства на самом деле — а чтобы управлять кебом, нужно иметь свободно думающие мозга, — все, что ей дозволено говорить, определяется политикой компании и согласовано с управлением общественных отношений. К тому же ничего хорошего не выйдет, если сказать кебу что-нибудь сбивающее с толку. Если я буду поощрять его думать по-человечески, то просто ускорю тот день, когда противоречие между мыслями и запрограммированным текстом доведет его до помешательства. Таким образом, несчастный раздраженный кеб служит наилучшей мишенью для проведения в жизнь нужной политики.

— В твоих словах есть смысл, — сказал я, — и я подумаю над ними; размышление на эту тему доставит мне удовольствие. Ты хороший кеб.

— Сэр, большое спасибо, сэр.

— А для записи в твою компанию, — добавил я, — позволь мне заявить, что ты действительно был окружен и оскорблен толпой человеческих детей, по отношению к которым продемонстрировал образцовое терпение, выдержку и привязанность.

— Сэр, благодарю вас, сэр, — ответил кеб, и на этот раз в его голосе слышалось неподдельное удовольствие.

Мое преувеличение и должно было быть ему приятно, ибо такова программа, заложенная в машине, но вдобавок к медалям, которыми была увешана приборная панель, он получит похвалу от компании. Кебы запрограммированы на чрезмерную чувствительность к подобным вещам.

И у них достаточно воли, чтобы специально выискивать то, что доставит удовольствие: любой кеб моментально найдет маршрут, который сократит время на дорогу на сорок пять секунд и отличается более красивым видом из окна. Я еще раз поблагодарил его и поздравил и почти почувствовал, как он заурчал, будто кот-переросток. Возможно, с точки зрения психологии это правильно: детское художество было смыто (большая надпись ФАК черным цветом, красным — ШЕЛЛИ СТАРУХА, и серебряным — ДЫРКА). Роботы наделены особым даром: они могут восстановить все положительные усилия и действия и полностью забывают боль.

Кеб нашел лазейку и подвез аж до пирса, у которого был пришвартован мой прыжковый катер.

Я попрощался с кебом, забрал свои сумки из багажника и направился по трапу к верхнему люку звездолета.

Корабль пригласил меня на борт нежным голосом великой американской актрисы Кэтрин Хэпберн; запись была сделана почти сто лет назад.

— Добрый день, мистер Перипат. Наш полет до Сурабайо займет восемьдесят две минуты, но возможно и более раннее отправление в том случае, если мы будем готовы. У стартовой линии начала прыжка будем примерно через четырнадцать минут, поэтому мы должны отправиться не позднее чем через шестьдесят восемь минут, считая от настоящего момента. Это возможно, мистер Перипат?

— Возможно, — ответил я. — Приятно вновь очутиться на борту.

Я уверен, что на свете много других прыжковых катеров, но ни один из них не может сравниться по красоте со «студебеккером». Сухопарый, нетерпеливый и яростный, он немного похож на миниатюрный диверсионно-десантный «мессершмидт», но с более мягкими очертаниями и с такими же классическими пропорциями, как у «роллс-ройса» или яхты «Мицубиси». И к тому же он был выпущен как раз в Литл-Сан-Диего фирмой «Студебеккер», единственной автомобильной компанией, эмигрировавшей из Америки. Его крылья, полностью раскрытые, были очень длинными, тонкими, с мягкими скругленными очертаниями, как у классического американского самолета. Я понятия не имел, что тут было особенно эффективного с точки зрения аэродинамики, но точно знал, что это грациозно.

Истинная же элегантность таилась в изгибах стройного, будто мертвого фюзеляжа и в скошенном наклоне хвостовой части руля на концах короткого стабилизатора. Он не был самым быстрым из всех построенных кораблей, но выглядел так, как будто должен был им быть, черт побери.

Каждый раз, когда я садился к панели управления, на сердце становилось тепло, а на душе радостно. Действительно, уж слишком долго я не выбирался на прогулку.

— Мистер Перипат, я тщательно все проверил: снаружи нет ничего, что бы выходило за привычные рамки.

— А что-нибудь близко к этим рамкам есть? — поинтересовался я. Приходится задавать подобные вопросы, если хочешь иметь действительно исполнительную машину; так же как и новички или новобранцы, они не сразу привыкают к точности, поэтому их нужно тщательно воспитывать. Если этого не делать, они отвечают неточно и уклончиво, и предостережения вы получаете только от жесткого модуля защиты человека, который имеет обыкновение включаться с отвратительной сиреной и криком: «Опасность! Опасность! Срочно внимание! Напряжение наружного освещения превысило допустимый уровень!» или что-нибудь в этом роде. Если не учить машину рассуждать, она никогда сама не научится.

— Только две вещи, мистер Перипат, — ответил корабль. — Мой аварийный охладитель мозга почти на минимуме, и шаг лопастей двигателя номер два требует на шестнадцать процентов больше энергии, чем предполагалось. Я думаю, что причина — в утечке смазки после последнего техосмотра, мистер Перипат.

— Ну что ж, очень хорошо, — сказал я. — Закажи смену охладителя и попроси корабль подвезти его. Ты наделяешься полномочиями произвести замену без необходимости моего утверждения. А я пойду гляну на лопасти номера два. Если подозреваешь, что за тобой плохо следят, отныне ты должен сообщать мне об этом, как только что-то узнаешь.

— Очень хорошо, мистер Перипат, — ответил он с заученной грациозностью голосом Хэпберн. Некоторые эмигранты предпочитают Джимми Стьюарта или Джона Уэйна, есть даже несколько поклонников Джуди Гарланд, но лично мне по душе голос Хэпберн: звучит именно так, как надо — будто вышколенный офицер первого ранга докладывает о готовности приступить к выполнению задания. Когда совершаешь баллистические прыжки длиной в одну шестую экватора, ощущение того, что круглый черный комочек у тебя под стулом — надежный товарищ, приносит успокоение.

Корабль оказался прав: смазочные каналы были неполными — сегодня утром он самостоятельно проверял двигатель и, возможно, впустил немного воздуха. Это могло понизить температуру силиконовой смазки, из-за чего лопасти стали туго вращаться. Я достал банку со смазкой, добавил ее в каналы, быстренько для проверки запустил двигатель и снова долил смазки. Тем временем на наш трап вкатился робот-курьер и подвез охладитель прямо к источнику питания корабля, так что теперь мы были готовы к старту. Следующие десять минут я ползал вокруг корабля: все же очень приятно иметь такую красивую машину, да и нелишне поговорить с ним о проблемах безопасности.

Покончив со всем этим, мы медленно двинулись по направлению к Оклендской бухте, а оттуда к назначенному месту старта, и все равно прибыли на добрых полчаса раньше. Движение было не слишком интенсивным, особенно для утра пятницы, и башенный контроль, по-видимому, собирался спокойно меня пропустить.

Конечно, корабль мог доставить меня к месту самостоятельно — некоторые так и сидели в пассажирских креслах в заднем отсеке своих катеров в течение всего полета, как положено по инструкции, — но это совсем не интересно. Я вывел свою ласточку из бухты на ручном управлении, как заповедовали Бог и братья Райт.

Мы медленно ползли к старту. Похоже, я выбрал не самую загруженную траекторию — разрешение на ранний прыжок было получено сразу.

Трепеща от удовольствия, я направил в назначенный нам прыжковый коридор и бросился к основным толчковым насосам, чтобы заставить машину развить скорость в 110 узлов. На такой скорости начинает казаться, будто что-то не так — весь корпус сотрясается и громыхает, дергается и дребезжит под ногами, центральные двигатели ревут, потому что приводят в движение турбины, управляющие насосами, а позади развевается гигантский петушиный хвое! белых брызг высотой в три этажа Секунд тридцать я наслаждался этим потрясающим зрелищем, покуда мы не вошли в зону взлета. На приборной панели замигали шесть лампочек обратного отсчета времени, и как только начала мигать шестая, я запустил стартовую программу, которую заранее запрузил в мозг корабля, — ибо никакая человеческая нервная система не обладает достаточной скоростью реакции, чтобы аккуратно выполнить суборбитальный прыжок.

Менее чем за секунду он принял нужное положение, насосы выплюнули последнюю воду из турбин на нижней части фюзеляжа, двухдвигательный реактор отсек свои турбины и взревел на полную мощность, выталкивая корабль из воды. Меня вдавливало в кресло все сильнее: мы набирали высоту. Нос корабля задрался почти вертикально, двигатели завывали до тех пор, пока полностью не освободили крылья от нагрузки. Конденсаторы извлекли из воздуха жидкий кислород для заполнения прыжкового отсека, небо постепенно становилось все темнее и темнее.

От ощущения полного кайфа я завопил. Потом двигатели заглохли, крылья сложились — корабль спрятал их и перешел на ракетную тягу, работая на чистейшем жидком кислороде, добытом пару минут назад. Позади корабля до самой Земли тянулся огромный огненный хвост. Небо стало почти черным, горизонт сузился до размеров кривой полоски, мягкое подрагивание крыльев сменилось дрожью ракетных двигателей. Спустя несколько минут перегрузка перестала вдавливать меня в кресло: в кабине и в пассажирском отсеке воцарилась блаженная тишина. Теперь примерно двадцать минут Я буду невесомым, как немцы в своих орбитальных городах.

Это всегда потрясающее путешествие, и сегодня я был в приподнятом настроении. Меня даже не раздражали три мерцающие искорки немецких космических городов, видимые невооруженным глазом (они навечно зависли над экватором), не раздражал и мягкий свист в зените, напоминающий об ограничениях высоты и скорости, наложенных Системой Немецкого Глобального Космического Контроля, которые всегда меня возмущали. Стоял конец мая, и день был на удивление чистым и прозрачным, поэтому я мог отчетливо видеть Ост-Индийские территории Голландского Рейха, лежавшие прямо передо мной. Я расстегнул ремни безопасности и взлетел под потолок, зависнув посреди кабины, разглядывая с высоты Тихий океан. К тому времени, как остров Ява попал в центр смотрового окна и начал расти прямо на глазах, прозвенел еще один звонок, и корабль произнес:

— Пора снова садиться в кресло, мистер Перипат.

Я пристегнулся, все проверил и стал готовиться к посадке, когда меня окликнул контроль Сурабайо и предупредил, что сегодня посадка разрешена только на автопилоте. Именно из-за этого я несколько лет назад перестал летать в Батавию — там практически никогда нельзя садиться вручную, — а теперь, похоже, и в Сурабайо решили пойти тем же путем. Я заворчал, но все же переключил контроль на автомат и ответил:

— Все в порядке, придерживайся траектории, которую они тебе дали, и приземляйся мягко и спокойно.

— Как пожелаете, мистер Перипат, — сказал корабль.

Минуту спустя мы начали выравниваться на сверхзвуковом планировании. Нас швыряло из стороны в сторону, пока мы не сбросили скорость настолько, чтобы раскрыть крылья. Я налил себе кофе из автомата, стоящего сбоку, и откинулся в кресле, наслаждаясь полетом и видом из окна.

Итак, крылья раскрылись, и мы заскользили вниз к Сурабайо. Небо посветлело и приобрело нежно-голубой оттенок, облака становились все ближе и ближе, и наконец мы прорвались через стаю пушистых барашков и увидели испещренный волнами Тихий океан. Корабль резко пошел вниз, грациозно, как большой гусь, спускающийся на безмолвную гладь пруда и с плеском садящийся на воду. Умолкли насосы, и мой «студебеккер» присоединился к длинной веренице малых судов, степенно входящих в порт. Я с большим удовольствием "сделал бы это сам, но достаточно насмотрелся на горе-водителей, чтобы понимать, почему руководство порта просит включать автопилот.

На входе в порт большинство малых судов и прыжковых катеров брали право руля, в сторону общественных доков, но мой корабль шел прямо, держа курс на пирс Контека. Контек построил себе огромный остров, который служил волнорезом бухты, делая Сурабайо отличным местом для стоянки судов. Часть острова, прилегающая к городу, представляла собой великолепное сочетание высоких зданий, куполов, причалов и антенн, как будто какой-то фасетчатый глаз гигантского насекомого уставился на город сквозь толщу воды.

Машина делала все возможное, чтобы аккуратно провезти меня, но в тесном порту не так-то много места для стоянки, а прямая траектория, которую рассчитал для нас Транспортный Контроль, заставляла вилять, не изменяя заданную скорость. Когда корабль наконец пристал к назначенному месту, я здорово разозлился. Корабль выпустил трап и спросил:

— Следует ли уменьшить расход энергии, мистер Перипат?

— Да, — ответил я. — Определенно следует. Думаю, меня не будет несколько часов.

Я опустился по трапу, волоча за собой чемодан и компьютер. Корабль закрыл за мной люк, убрал трап, захлопнул металлические крышки на вентиляционных люках и замер в ожидании моего голоса или телефонного звонка: тогда он вновь оживет. Я обернулся посмотреть, не подойдет ли кто ко мне, но увидел только толпу детей, подбежавших, чтобы попытаться всучить мне дешевые сувениры. Я удостоверился, что на чемодане и компьютере прочные замки — бумажник все еще лежал во внутреннем кармане куртки.

Самые шустрые детишки уже почти настигли меня, вопя и размахивая обломками какого-то старья. В этот момент за их спиной взвыла сирена. Они вдруг все как один замолчали и обернулись посмотреть: огромный черный лимузин с грохотом проезжал мимо в сторону пирса.

— С дороги, маленькие ублюдки, или я размажу вас по асфальту! — заорала летящая прямо на них машина сначала по-немецки, потом по-голландски, затем по-английски, а в конце на непонятном мне языке, который скорее всего был одним из местных наречий. Дети восприняли ее слова достаточно серьезно, отскочили в сторону, прыгнули прямо с пирса в воду и поплыли по-собачьи, сплевывая и чертыхаясь.

Я стоял ошеломленный, не зная, что делать дальше: никогда я не видел, чтобы машина вела себя подобным образом. Я знал, что в Двенадцати Рейхах искусственный разум обладал ограниченными гражданскими правами и был несколько менее учтив и более бесцеремонен, чем новозеландец или австралиец, но никогда еще не видел ничего подобного.

Черный лимузин с визгом притормозил передо мной, и сказал:

— Здорово, Мак! Ты небось доктор Перипат?

— Да, — ответил я. — А ты из Контека?

— Мы с тобой два сапога пара, Мак. — Лимузин с шумом распахнул багажник, и я кинул туда компьютер и чемодан. Через мгновение открылась дверца, и я устроился на просторном заднем сиденье.

— Они наверняка разрешили тебе обращаться с детьми грубее, чем это дозволено машинам в Новой Зеландии, — сказал я.

— Ага, но не настолько, как ты думаешь. Я могу дерзить им и пугать, но мне не дозволено причинять им вред. У меня тут есть четыре гидротормоза, и при необходимости я могу моментально остановиться, потому что сильно давлю на покрышки колес. К тому же, если надо, могу спустить шины, так что увеличится площадь поверхности и, соответственно, сила трения.

— Ты так поступаешь и когда едешь с пассажирами?

— Только если они пристегнуты. Гидротормоза не дают перевернуться и делают еще чертову кучу полезных вещей.

Но эта поездка будет мягкой и спокойной. Мак, — начальство приказало. Единственное, что может грозить тебе веселенькой тряской, — так это если мне придется спасать пешехода. Однажды я даже пролил на кого-то чай, потому что был вынужден притормозить из-за старой идиотки, которая сошла с тротуара, не посмотрев по сторонам. А как-то раз я вытащил ребенка, который вывалился из машины прямо под колеса автомобилей, — пришлось принять удар на себя, из пассажиров на заднем сиденье была каша.

— — У тебя что — позитивная защита? — поинтересовался я. Читал я про таких, но они ушли далеко вперед по сравнению с нашей отсталой страной. Они не только не причиняли вреда окружающим, но были достаточно рассудительны и быстро соображали, так что им можно было дополнительно поручить спасать человеческие жизни, если представится такая возможность, вместо того чтобы просто защищать пассажиров и воздерживаться от причинения вреда стоящим неподалеку людям.