ЖИВОТНАЯ ПИЩА

Карьера моя началась с двух счастливых случайностей, двух, можно сказать, подарков фортуны. К концу войны мне довелось поработать кашеваром в армии Его Величества, и я вернулся домой, умея в два счета потушить мясо на триста человек, а потому рассудил, что легко справлюсь с должностью шеф-повара в ресторане. Надев новенький, скверно пошитый костюм (нам всем тогда выдали такие костюмы – новые и скверно пошитые), я уговорил хозяина недорогой гостиницы в Скарборо взять меня на работу и несколько лет спустя уже стряпал для одного перворазрядного отеля на йоркширском побережье. Какого именно, не скажу, потому что лет через десять, когда я ненадолго прославился на всю округу глотанием слизняков, бывший начальник написал мне письмо с просьбой ни под каким предлогом не разглашать название ресторана. Напрасный труд: к тому времени я начисто забыл о его заведении, и письмо лишь напомнило мне о нем.

Так или иначе, в один прекрасный день (тогда я работал третьим поваром, то есть готовил завтраки) меня подозвал к столику посетитель, якобы пожелавший выразить мне свою признательность. Звали его Маллиган. Постоянный клиент, он был известен персоналу отеля не столько частыми визитами, сколько исключительными размерами. Маллиган был громаден. В ладном твидовом костюме он походил на одетый с иголочки ствол дерева, гигантский кусок человечины. И хотя в его теле помимо костей и мышц явно присутствовало нечто еще, никому и в голову не приходило, будто это жирок. Даже когда он просто сидел и методично жевал пищу, все видели, что этот здоровяк не из тех, у кого брюхо колышется точно мешок с медузами. С головы до ног Маллиган приобрел ту консистенцию, о которой лишь мечтают толстяки и которую презирают (должно быть, из зависти) культуристы: твердый жир. А под слоем твердого жира крылись изрядные мускулы – доживи Маллиган до наших дней, он обязательно стал бы кинозвездой или, на худой конец, профессиональным борцом.

Но, к моему счастью, он выбрал совершенно иное поприще. В нашем ресторане завтракал Железный Майкл Маллиган. И в то утро, когда я собирал с тарелок мясные объедки, чтобы потом приготовить из кусков получше начинку для пирога, он захотел со мной побеседовать.

Тогда я знал о нем лишь то, что видел собственными глазами. А видел я, как он ел. Маллиган проглотил целый котелок овсяной каши, столько ветчины и яиц, что хватило бы на бригаду землекопов, да тостов из полбатона в придачу. Однако то же самое он ел вчера, и едва ли моя стряпня чудесным образом улучшилась за ночь. Так зачем же он меня позвал?

Я подошел к столу. Великан прихлебывал чай из хрупкой фарфоровой чашечки. Словно чтобы отметить мое появление, он выудил из сахарницы кусок сахара и бросил его в чашку. Затем поднял глаза на меня.

– Итак, вы готовите завтраки, – сказал он с ирландским акцентом, который придавал словам одновременно серьезность и легкомыслие, так что любое замечание Маллигана можно было трактовать совершенно по-разному. – Все очень вкусно. Большое, большое спасибо.

Я принял комплимент довольно неуклюже, не зная, верно ли я его истолковал.

– Видите ли, – продолжал он уже тише, указав на свободный стул, – мне потребуется кое-какая помощь. И, сдастся, вы-то мне и нужны.

Я сел за стол и заметил под тарелкой купюру в один фунт. Маллиган дал мне минуту, чтобы ее разглядеть, после чего продолжал:

– Сегодня у меня намечается небольшое дельце, весьма своеобразный ужин…

Я кивнул, не отрывая взгляда от денег.

– … да, весьма своеобразный, и для него мне понадобится освежающий напиток.

Я уже собирался сказать, что доступ к винному погребу осуществляется строго по разрешению управляющего, рассудив (неверно), что Маллигана смутили наши цены на вино. Однако в силу своей скромности я довольно долго подбирал нужные слова, пытаясь объяснить, что у каждого вора есть определенная планка, ниже которой он не опустится, а моя планка – минимум три фунта… Тут он протянул мне клочок бумаги, на котором обнаружился следующий рецепт, написанный от руки:

У мистера Маллигана явно были серьезные проблемы с желудком. Неудивительно! – заметите вы. Но то, что у такого великана с таким исключительным аппетитом приключился такой силы запор, разумеется, поставило меня в тупик. И зачем ему народное снадобье?

– Я вижу, моя просьба кажется вам странной, однако могу заверить: все очень невинно и совершенно законно…

Он придвинул мне тарелку с купюрой.

– Надеюсь, в пять часов вечера восемь бутылок с этим средством окажутся у меня в номере. В таком случае вы получите еще один маленький подарок.

Надо полагать, в моих глазах он прочитал согласие, потому что откинулся на спинку стула с таким видом, будто сделка заключена.

Я осторожно извлек деньги из-под тарелки и встал.

– Ах да, – добавил он. – Пожалуйста, масло – только оливковое. Другое не годится.

В те дни, когда только-только отменили продуктовые карточки, достать на кое количество апельсинов было нелегко. Еще по дороге на кухню я вдруг понял, что проще стащить вино из погреба, чем тайно раздобыть шесть дюжин апельсинов, не говоря уже о помидорах. А масло и мед…

Но, работая поваром, я быстро приспособился к системе нормирования продуктов и тут же придумал, как можно выкрутиться: размял помидоры и смешал их с подслащенной водой и кетчупом (по непонятной причине его всегда было в достатке). Затем побежал к раковине, все еще битком набитой (слава богам!) грязной посудой, и насобирал оттуда полкувшина разных фруктов. Потом слил оставшийся сок из двадцати или тридцати стаканов – таким образом, у меня получилось около чашки сока, хотя и не чисто апельсинового, но по большей части цитрусового. Наконец, я стащил пару дюжин апельсинов с фруктового склада.

Я принялся за работу: очищал фрукты от кожуры, засовывал их в мясорубку (о, если б я знал тогда!) и яростно вращал ручку. К получавшейся смеси добавлял концентрат, украденный со склада вместе с банкой томатного сока. Масло мне тоже удалось раздобыть – в кастрюлю отправилось чистейшее оливковое. Его в ресторане берегли как зеницу ока. С каждым новым ухищрением я все больше склонялся к мысли, что мои старания стоят гораздо дороже фунта стерлингов. Странно, но я чувствовал некую гордость за себя, благоговейный трепет перед столь трудной задачей. В ушах эхом отдавались слова Маллигана: «И, пожалуйста, масло – только оливковое. Другое не годится».

Итак, я с невозмутимым видом стоял над сковородкой, в которой на слабом огне томилось оливковое масло, и аккуратно вмешивал в него полпинты меда, изображая, будто грею молоко и яйца для сливочного крема. Масло и мед – вовсе не близкие родственники, и хотя у нагретой эмульсии был довольно сносный вкус, она постоянно норовила расслоиться. Смешать сладкое масло и сок оказалось еще более сложным испытанием для моего ума, однако в конце концов я притащил целое ведро таинственной жидкости в свою комнату.

Спрятав ведро в шкафу, я вернулся к пирогам с мясной начинкой и прочим блюдам, а через шесть часов снова взбил снадобье и разлил его в восемь бутылок.

Без пяти минут пять я начал свой тайный забег по отелю, держа в руках ящик с бутылками и стараясь не попадаться на глаза другим сотрудникам. По главной лестнице я не пошел, а пробирался темными коридорами для слуг, которыми пользовались только в экстренных случаях. Когда я прибыл к номеру Маллигана, пот струился по моему лбу и попадал в глаза, от чего я моргал, как сумасшедший. Дверь отворилась на стук, и меня тут же затащили внутрь. В комнате витали ароматы сигар и одеколона, а в углу я заметил пурпурный бархатный пиджак, который, по-видимому, составлял вечернее одеяние Маллигана.

Он поискал пепельницу и, не найдя ее, зажал недокуренную сигару в зубах. Затем достал из моего ящика бутылку, посмотрел сквозь нее на солнечный свет и отхлебнул. Одобрительно крякнул.

– Сок не совсем свежий, особенно томатный, зато масло превосходное, – сказал он и показал мне на стол, где лежала еще одна купюра в один фунт. – А вот и моя благодарность, от всего сердца, молодой человек, от всего сердца.

Но денег я не взял. Мне во что бы то ни стало хотелось получить объяснения. Теперь-то я понимаю, сколь наивно и глупо я себя повел, – Майкл Маллиган был не из тех, на кого можно наседать. Даже король (вернее, к тому времени уже королева) попросил бы его об одолжении в чрезвычайно вежливой форме. Но тогда я ничего подобного не знал, а потому не сдвинулся с места до тех пор, пока его лицо не приобрело удивленное выражение.

– Как я понимаю, – начал он, садясь в кресло и указывая мне на второе, – вам нужны не деньги, а пояснения.

Маллиган разразился смехом, но не громким и грудным, как я ожидал, а пронзительным шаловливым хихиканьем. Я сел.

– Похвально, похвально. Держи-ка. – Он протянул мне сигару.

Я раскурил ее так, как обычно раскуривают сигарету, и глубоко затянулся. В тот же миг горелая резина и обжигающая карамель наполнили мои легкие, нутро свернулось в комок и взорвалось, а горло перехватило. Однако, к своему удивлению, я не только сдержал тошноту, но даже не закашлялся.

Маллиган смерил меня заинтересованным взглядом и, когда я оправился после первой в жизни затяжки гаванской сигарой, произнес:

– А вот это уже действительно любопытно! Тебя не вырвало, ты не заперхал, хотя и заметно позеленел. Смею сообщить, сигарный дым обычно не вдыхают. Но я отвлекаюсь. Итак, ты сдержался. Вот для чего мне и нужна твоя смесь, мой друг. Она позволит мне поступить точно также.

Мир неудержимо поплыл перед глазами. Затяжка так ослабила меня, что я не смог выдавить ни слова.

– Как я уже говорил, вечером мне предстоит весьма своеобразный ужин. Этот напиток поможет мне не только съесть, но и удержать его внутри. Сегодня я буду есть мебель.

Я уставился на него в недоумении и тут же отвел взгляд. Итак, я оказался в компании безумца. Однако сигара в моей руке дымилась и, судя по ее длине и толщине, дымилась бы еще очень долго. Мне хотелось, чтобы тончайшая голубая нитка дыма стала толще, а кольцо пепла расширилось и побыстрее сгрызло отвратительный окурок, как обычно случается с сигаретой на ветру.

И только одного я желал даже больше, чем покинуть комнату, полную дыма: убедиться, что я не ослышался. Тогда бы я мог с легким сердцем укрыться в жаркой, дурманящей, но безопасной кухне, по-прежнему сжимая в руках тлеющую сигару.

– Я – профессиональный едок, – сказал он, чем снова поверг меня в недоумение. – И, можно сказать, практически единственный в своем роде. Я выступаю для очень узкого круга людей. Ты наверняка слышал о моей профессии или даже видел подобные представления.

Я отрицательно помотал головой.

– Быть может, ты хотя бы видел, как на ярмарках некоторые удальцы спорят, кто быстрее расправится с галлоном пива? Или присутствовал на турнирах по поеданию пирогов и требухи?

Я признал, что не раз бывал на таких состязаниях.

– Так вот, – сказал он, скромно сложив перед собой руки. – В каждом деле есть новички, дилетанты и любители. Но также есть знатоки, виртуозы, истинные аристократы. Смею предположить, что я отношусь к последней категории – категории признанных мастеров.

И Маллиган начал свое повествование, которое увлекло меня не только к лучшим отелям северной Англии, но промчало через океаны к городам и народам, о коих даже в годы глубокого отчаяния я не мог и помыслить.

Железный Майкл Маллиган уехал из Дублина в 1919 году и, как и многие его соотечественники, отправился в Новый Свет. Смесь природного очарования и внушительных размеров позволила ему быстро проникнуть в лучшие бары и рестораны Нью-Йорка – правда, пока лишь в качестве вышибалы. Однако он тут же начал зарабатывать себе имя. И не тем, что умел с особым изяществом выдворить пьянчугу из заведения, и даже не тем, как с непогрешимой любезностью втолковывал смутьяну, что тот может безобразничать где угодно, только не здесь. Нет. Маллиган прославился своим аппетитом. Его любовь к еде и напиткам изумляла и пугала. Сперва окружающие думали, что голодный провинциальный мальчик, впервые оказавшись в Америке, никак не наестся досыта. Но так продолжалось день за днем, неделю за неделей, и количество потребляемой Маллиганом пищи неуклонно росло. Поздно ночью, когда за посетителями уже хлопали дверцы такси, а оркестр складывал инструменты, кухня заполнялась сотрудниками бара – официантками, портье и музыкантами, – которые с нетерпением ожидали, когда же ирландец начнет есть.

Такие подвиги быстро сделали его знаменитым, и не только среди обслуги. Скоро о нем прослышали постоянные клиенты всех рестораций и отелей, где ему доводилось работать. Однако из страха подмочить репутацию своих заведений начальство позволяло давать подобные концерты лишь за закрытыми дверями. В те времена ярмарки и варьете буквально распирало от пожирателей всех мастей, и Маллиган не хотел, чтобы его выступления принимали за низкопробное увеселительное зрелище. Он начал выступать на частных вечеринках для состоятельных ньюйоркцев, жадных до всего забавного и необычного.

Тогда все фокусы Маллигана были строго просчитаны. Он начинал сразу после того, как публика заканчивала ужинать. То есть один вид человека, набивающего брюхо, вызывал у объевшихся и пьяных светских львов тошноту. А количество, в котором измерялась еда, эту тошноту ощутимо подстегивало. Для Маллигана такие ужины были в порядке вещей, и каждый вечер после того, как зрители расходились, он с довольным видом поглаживал бурчащий живот и качал головой, не постигая, что стало причиной его растущей популярности. Ужин ирландца выглядел приблизительно так: корзинка жареной курицы, бутылка шампанского, полная тарелка сосисок, кварта пива, две дюжины бараньих отбивных, пропитанный вином и сливками бисквит, за которым, к изумлению публики, следовал еще один точно такой же… В финале Маллиган доставал из вазы розу и словно бы собирался вручить ее самой прекрасной зрительнице, но, притворившись, что наколол палец, вскрикивал: «О, да это опасное оружие! Лучше спрятать его подальше!» С этими словами он в считанные минуты съедал цветок вместе со стеблем (шипы были срезаны загодя) к всеобщему восторгу досточтимой публики.

Однажды вечером, после особенно удачного представления под названием «Американа» (сорок шесть жареных сосисок, по одной на каждую звезду американского флага, тринадцать кусков яблочного пирога, по одному на полоску, двадцать шесть чашек пунша в честь всех президентов и одно бренди за президента Линкольна), к Маллигану подошел сухощавый хрупкий господин, который говорил со странным акцентом и смотрел так, будто ожидал от собеседника короткого и ясного ответа: «да» или «нет». Майкл, под завязку полный чужого патриотизма, с интересом выслушал его предложение: Париж, двадцать долларов в неделю, больше разнообразных заказов…

Скоро он уже плыл во Францию, зарабатывая деньги тем, что пил на спор в барах на нижней палубе. Когда он сошел на берег, в его кармане было двести долларов, которые крепкий ирландец тут же потратил на дорогие костюмы из твида и бархата.

По приезде в отель, имени которого я также не могу назвать, ибо он все еще стоит на месте и почти не изменился (так говорят, сам я, конечно, никогда там не бывал), Маллиган столкнулся с работой несколько иного рода. Средь роскоши и изобилия банкетных залов, стены которых были увешаны громадными масляными полотнами и зеркалами в золоченых рамах, он больше не предлагал зрителям свое собственное меню, а выполнял их пожелания. Вот что имелось в виду под «разнообразными заказами».

– Я был великолепен! – воскликнул Маллиган, ударив себя в грудь кулаком размером с пушечное ядро. – Представление разыгрывалось по всем театральным канонам. Я приходил, когда они доедали десерт. На протяжении всего ужина мое место за столом зловеще пустовало. Перед выходом в зал я напускал на себя непроницаемое равнодушие к зрителям, среди которых, должен заметить, были не только наследные принцы, шейхи и послы, но визжащая и гогочущая мелкая знать всех европейских государств, не говоря уж о парижских сценах, где то и дело появлялись миллионеры, жадные до потех и развлечений. Однако все они заметно робели под моим суровым взглядом, особенно те, кто сидел поблизости.

И тут подходило время для одного ловкого трюка. Публике рассказывали о том, как меня чудом удалось вывезти из ирландской глуши (мои длинные рыжие волосы придавали истории особую пикантность), где я жил в дремучем лесу со старухой-бабкой. Больше того, я был совершенно глух и умел общаться лишь на странном языке – особом постукивании пальцев по моей ладони, известном только бабке да романтически настроенному французу, который после ее смерти вывез меня из Ирландии. Молодой безработный актер – настолько безработный, что это была его первая роль в Париже, – скоро стал мне верным помощником и постоянным переводчиком великого Майкла Маллигана.

– Леди и джентльмены! – объявлял он, когда мое молчаливое присутствие за столом вызывало среди зрителей беспокойство. – Мсье Маллиган надеется, что вы хорошо отужинали, и будет рад выслушать ваши предложения касательно его собственного ужина.

Любопытно, что самые могущественные и высокопоставленные граждане страны чаще всего ведут себя как сущие дети. Так, мои зрители обыкновенно приходили в неистовое безотчетное возбуждение на спектаклях, но в самом начале действа стыдливо помалкивали. В конце концов какой-нибудь захмелевший сын Англии, любитель молоденьких хористок, или тучный банкир из Германии, осмелевший от алкоголя, вставал и орал на весь зал: «Сардину!!!» Остальная публика с облегчением взрывалась дружным гоготом. Помощник стучал по моей ладони, а великий Майкл Маллиган, подождав, пока зрители поутихнут, либо важно кивал (в этом случае подавали названное блюдо), либо презрительно качал головой, выпучив глаза на того, кто посмел сделать столь неподобающее моему достоинству предложение.

Вот как все происходило. Через некоторое время публика решительно забывала о приличиях, и меня осыпали самыми неожиданными предложениями. «Пять кузнечиков!» – потехи ради кричал какой-нибудь влиятельный чиновник. (Впрочем, у нас в запасе было несколько засушенных насекомых, но они предназначались для самого щедрого гостя.) Сквозь всеобщий хохот кто-нибудь обычно предлагал мне выбор: «Что ж, если не кузнечики, отчего ж не закусить червями?» Тут мы с помощником углублялись в затяжную беседу, которая заканчивалась следующим объявлением: «Мистер Маллиган съест только одного червя! Он говорит, что второй у него уже есть, и этот составит ему компанию!»

Под бурный смех публики, который быстро сменялся воплями ужаса и отвращения, я всасывал длинного извивающегося червя, точно спагетти.

Честно заработанная мною двадцатка в неделю приносила отелю завидную прибыль. Да, это было весьма и весьма выгодное предприятие. Должен признать, что по вине моего всеядного желудка несколько толстосумов лишились средств к существованию.

Дело в том, что еще в первые годы своей профессиональной деятельности я проникся любовью к белужьей икре. А потребление этой икры, как ты понимаешь, может привести к серьезным финансовым последствиям. Да, именно из-за нее некоторые мои гости остались без гроша в кармане, хотя большинство, полагаю, узнали о случившемся лишь наутро. Особенно мне жаль одного грустного англичанина.

Это произошло исключительно вялым и скучным вечером, когда в зале не было практически никого, достойного моего внимания. За вечер я съел всего одно ведро вишни, лисий хвост (его сорвали с чучела в фойе гостиницы) и свиной желудок, который мне даже понравился. В ходе выступления я заметил на дальнем конце стола мужчину в помятом смокинге. Выражение усталости на его лице к концу вечера сменилось безысходным отчаянием. Публика начала киснуть, и мне уже хотелось покончить со спектаклем. Хуже того, я до сих пор был голоден. Но вдруг отчаявшийся джентльмен с трудом распрямился, каким-то чудом встал на ноги и поднял свой бокал.

– Дорогой Маллиган, – начал он, пока соседи по столику пытались усадить его обратно, – благороднейший и достойнейший сын Изумрудного Острова! – Тут он рыгнул, но меня это не задело. – Сегодня вечером я, бедный человек… («Ты заработаешь еще один миллион, Квентин! Сядь, дружище!» – крикнул кто-то.) Этим вечером я получил и проиграл целое состояние. Да… – Он глотнул портвейна. – Но вы, рыжеволосый рыцарь, никогда не слыхавший жестоких слов и не понимающий… – На этом старичок, по-видимому, забыл, что хотел сказать. – Э-э… да… вам не важны слова, добрый вы человек! Однако эти заслуживают вашего внимания. Майкл Маллиган, я пью за вас и на последний соверен приглашаю разделить со мной скромную трапезу: последнюю дюжину устриц.

Англичанин поднял пустой бокал и выжидающе замер. Я обсудил его просьбу с помощником и на этот раз действительно воспользовался тайным языком, ибо мой ответ был весьма необычен и даже опрометчив: «За ваши будущие успехи мистер Маллиган съест не дюжину, а дюжину дюжин устриц!»

С этими словами ирландец вдумчиво затянулся сигарой и стал смотреть, как густой дым спиралью поднимается изо рта и ноздрей, дробится на тонкие плоские облачка и зависает плотным маревом у потолка.

– Да, – произнес он мечтательно. – В тот вечер я явно погорячился. Дюжина устриц, две дюжины, даже шесть – я проглотил бы, не заметив. В конце концов, семьдесят две устрицы занимают в желудке не больше места, чем восемь свиных ножек или пара страусиных яиц. Но сто сорок устриц едва не обернулись для меня настоящим крахом. Что же до бедного Квентина, я больше никогда его не видел. Быть может, он отдает долги и по сей день.

О да! Париж двадцатых годов! Сколько всего я узнал, сколько повидал! А сколько съел!

Маллиган так и сыпал байками о своем неуемном аппетите. Он рассказал мне о бочках молока в бельгийском мужском монастыре, зажаренной львиной лапе в Багдаде, о нескольких тазах спагетти и требухе от сорока пяти свиней в Бретани. Далее я узнал, как он съел десять килограммов жареной трески в Бильбао и на спор проглотил семь маринованных мышей в Марракеше. Ирландец поведал о клиентах в Риме, Кабуле, Дели, Лондоне и Франкфурте, о вечеринках в Гоа, Римини, Монте-Карло и Фессалониках. В Токио он съел столько суси, что от одного рассказа об этом мне показалось, будто я с головой залез в бочку с сырой рыбой. В Константинополе чудесное умение Маллигана за полдня прикончить жареного козла привело местного вельможу в такой восторг, что тот не только велел исполнить для едока танец живота, но и позволил ему взять громадный рубин, украшающий пупок лучшей танцовщицы. В Магрибе он высосал глаза бесчисленного множества убиенных животных, а в награду за подвиги получил драгоценные камни, от одного вида которых кружилась голова. В древних европейских замках он ел то, чем угощали гостеприимные хозяева: семнадцать пар бычьих яиц за столом у герцога Альбы в Саламанке; немыслимое количество колбасы для нервных графов из Центральной Европы; трапезы в графских усадьбах Аргайлла, Дамфрисшира и прочих шотландских помещиков, каждый из который жаждал увидеть, как Маллиган ставит новый скоростной рекорд в поедании телячьего рубца с потрохами – национального блюда Шотландии. Некоторое время на его выступления был большой спрос в США, где он потреблял немыслимое количество жареных цыплят и ребрышек. Румынские евреи в Нью-Йорке изумленно наблюдали, как Маллиган с завидным воодушевлением избавляет рестораны от рубленой печени и залпом выпивает кувшины жира, точно это… впрочем, едва ли от метафор будет толк. Пожалуй, только ашкенази с презрением относились к ирландцу, но он не унывал: в мире оставалось еще порядочно религий и сект. Маллиган даже содействовал поборникам трезвости – выпил бутыль лимонада весом с шестилетнего ребенка, продемонстрировав таким образом, что чистота и невоздержанность могут прекрасно уживаться. Он повторял «Американу» сотни раз, а в один особенно удачный вечер поставил абсолютный рекорд, съев шестьдесят две сосиски (еще до того, как это сделал Малыш Рут – знаменитый бейсболист, известный, кроме всего прочего, и своей прожорливостью).

– А потом началась Великая Депрессия, – продолжал Маллиган, – и в услугах обжоры больше никто не нуждался. У богатых не было времени на развлечения, а бедные голодали. Все изменилось буквально за одну ночь: теперь людям было интересно не сколько, а что я могу съесть. Но без работы я не остался. В течение десяти лет я набивал желудок тем, что только человек с очень широкими взглядами мог бы назвать едой. В Оксфорде меня угостили ботинком (разумеется, приготовленным не по-чаплиновски. Сначала его отварили с уксусом и вином, а затем пожарили в сливочном и оливковом масле). Я ел плащи в карри, канареек в клетках (то есть вместе с клетками), однажды отведал азиатский ландыш (листья были сырые, а корни и стебель политы глазурью)…

По мере того как рос список Маллигана, росло и мое изумление. Да этот человек не только безумец, он еще и искусный выдумщик! Однако должен вас предупредить: великий Майкл Маллиган ничего не выдумывал, и вся правда о его подвигах была так страшна и необычна, что о некоторых из них он предпочел умолчать.

Но как, спросите вы, как может человек сгрызть ботинок? Или в прямом смысле слова усидеть стул? Что ж, я не сомневаюсь, это под силу практически каждому. Нужны лишь хорошая мясорубка да добрая порция масла. Маллиган начинал с простой домашней мясорубки, оснащенной крепкими лезвиями, – она без особого труда превращает маленький предмет в более или менее удобоваримый фарш. Устройство побольше и помощнее может размолоть даже самый твердый ботинок. Уверяю, это не так тяжело и для желудка. Вы когда-нибудь слышали о Питере Шульце или Жан-Поле Коппе? Первый съел «Мерседес-Бенц», второй – биплан. Оба пользовались одной и той же незамысловатой техникой: они растирали нужный предмет в порошок и потихоньку его глотали, запивая подходящей смазкой. Вы думаете, съесть самолет невозможно? На самом деле это лишь вопрос времени. На биплан от пропеллера до хвоста ушло ровно два года, а Маллиган за свою жизнь съел столько мебели, что вполне хватило бы на приличную гостиную.

Этот великий человек изобрел несколько ручных мельниц, каждая из которых была мощнее предыдущей. При помощи прочных лезвий он мог размолоть даже дерево и пару гвоздей. Стекло Маллиган не пробовал, зато однажды соблазнился фарфоровой чашкой с блюдцем, а в другой раз – роскошной тарелкой.

– Все это объясняет мою просьбу, – сказал он в заключение. – Видишь ли, друг мой, сегодня вечером я действительно буду есть стул для этих дурней-масонов. Но времена пошли тяжелые, я вынужден терпеть разных заказчиков. И к такому ужину необходимо подготовиться.

Маллиган погладил свое округлое брюшко. Все еще под влиянием сигары и удивительных баек об обжорстве я попрощался и вышел из номера. Про деньги я совершенно забыл и на кухню спустился не разбирая дороги – настолько меня захватило собственное воображение.

То был первый подарок фортуны: я повстречался с настоящим знатоком своего дела, маэстро, великим Майклом Маллиганом.

На кухне стояло необычное затишье. Даже обед готовили как-то чересчур спокойно: повара не рубили мясо и овощи, а едва слышно резали, яйца взбивали легкими, как перышко, движениями. Все робко глядели в пол. Либо кого-то убили, подумалось мне, либо рассчитали.

Внезапно раздался грохот. К моим ногам покатилось железное ведро. Я слишком поздно вспомнил, что оставил его на виду, и мне стало ясно, из-за чего на кухне такая тишина. Шеф-повар, из чьих рук и упало ведро, наклонился и провел пальцем по его внутренней поверхности. Закрыл глаза, изображая, будто маслянистая сладкая жидкость пришлась ему по вкусу. Затем подошел ко мне вплотную. Он был высокого роста, но не выше меня. Однако на кухне физические размеры не имели никакого значения.

– Ответь мне на три вопроса, – сказал он, когда на нас опустилась пронзительная, болезненная тишина. – Первый: быть может, ты все-таки соизволил прочесть сегодняшнее меню?

Но вместо того, чтобы произнести это с подобающей вопросительной интонацией, он отметил свою короткую речь мощным ударом по моей голове, в который вложил всю имеющуюся силу. В моем ухе что-то треснуло, зажужжало, и в ту же секунду половина головы начала неметь. Конечно, я не читал меню, и в нем наверняка были блюда с апельсинами или оливковым маслом.

– Второй: ты угробил всю бутылку масла?

Я начал было жалко кивать, но не успел опустить голову, как она тут же взлетела вверх – его кулак врезался мне в лицо, зубы клацнули, и я почувствовал, что откусил самый кончик языка. Боли не было, наоборот, я обрадовался, что пережил два вопроса из трех.

– И наконец, – проорал шеф-повар, кружа около меня, – ТЕБЕ ИЗВЕСТНО, ГДЕ БИРЖА ТРУДА???

Последний вопрос он задал со спины, после чего схватил меня за шкирку, тряхнул и трижды ударил по голове, пока я летел вниз.

Потом ничего. Даже лежа на полу, я отчетливо ощущал испуганное оцепенение, воцарившееся на кухне. Лопатки замерли в масле, венички застыли в воздухе, и с них капал недовзбитый белок. Кровь холодной струйкой текла из моего рта на пол. Через некоторое время из разных частей тела в мозг начали поступать громкие сигналы боли.

– Чтобы через пять минут телятина была готова! – внезапно гаркнул шеф-повар, нарушив мертвую тишину. В ответ раздалось сдавленное мычание, и все вернулось на круги своя. Сослуживцы, перешагивая через мое раздавленное, ноющее от боли тело, бросали на меня сочувственные взгляды, но помочь не решались.

С огромным трудом я подполз к выходу и встал на колени. Когда я выбрался из кухни, ко мне подскочил один стажер и, убедившись, что нас никто не видит, прошептал: