Глава 13

ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ НА ДОМАШНИЕ ТЕМЫ

Дина поспешала со всех ног вверх по улице в направлении церкви Святой Люсии и домика священника, и в ее прелестной головке вихрем проносились мысли. Мысли о мисс Кримп, чьим рачительным усердием и дочерней преданностью Дина искренне восхищалась; мысли о Мэгс Моубрей и ее тихой и мирной жизни здесь, в Грей-Лодже, вместе с миссис Филдинг; мысли о прямодушной юной Черри, которая твердо знала, чего хочет от жизни, и, не робея, высказывалась начистоту; мысли о своем супруге викарии, который, конечно же, нисколько не чопорный зануда, но тем не менее – мужчина и, стало быть, средоточие множества недостатков; и, наконец, мысли о той истории, что почти тридцать лет оставалась погребена и позабыта, разделив участь останков бедной мисс Марчант: как говорится, концы в воду!

Отчего же ее супруг ничего не знал, просто-таки слыхом не слыхивал о бедной утопленнице, которая, между прочим, приходилась дочерью одному из его предшественников? Не догадывался, что сама девушка некогда жила здесь – здесь, в том самом доме, где Дина и ее преподобный спутник жизни свили свое семейное гнездышко? А как же насчет загадочного происшествия у Далройдской пристани, как насчет случайной встречи между сквайром и мистером Лэнгли – и скорбной пожилой четой? Велика ли вероятность, что эпизод этот – не более чем глупая шутка, возможно, подстроенная мистером Тренчем, чтобы досадить ее мужу, ведь сквайру явно нравится издеваться, насмехаться и потешаться над священником? Ибо разве сквайр Далройдский не зарекомендовал себя закоренелым скептиком во всем, что касается религии? Так не смахивает ли это все на дешевый розыгрыш? До чего же досадно, что викарий и приход вынуждены принимать деньги от такого, как Марк Тренч, от человека, что так легкомысленно относится к своим приходским обязанностям, не говоря уже о вере в целом, и что никогда не упустит шанса лишний раз продемонстрировать свое пренебрежение всем и каждому!

У самой церкви слуха Дины достигла мелодия виолончели, доносящаяся из верхнего окна домика: виолончель была истинной страстью преподобного мистера Скаттергуда – одной из многих, помимо его священного призвания. Викарий, сказала себе Дина, убыстряя шаги, если и не чопорный зануда, то со всей определенностью малодушный трус – хотя как виолончелист, надо признать, преуспел немало, – а также и сущий флюгер: никогда-то он не отстаивает своих убеждений на публике, сколько бы упрямства ни выказывал в семейной жизни. С мистером Марком Тренчем он неизменно любезен и добр, как то и подобает духовному пастырю, вне зависимости от личных или приходских интересов, касательно которых у них со сквайром, возможно, вышла размолвка. Немилосердно это, рассуждал ее чудак-муж, вести себя нетерпимо и жестко по отношению к одной из овец своей паствы; немилосердно выражать свое неодобрение открыто и прямо. Что, немилосердно – проявить стойкость, выказать твердость характера? Неужто бесхребетность – качество, в клерикальном мире столь популярное? Что за нелепость, думала про себя Дина, да в придачу еще и лицемерием отдает! Сама миссис Скаттергуд подобной щепетильностью не обладала, чувства столь деликатные были ей чужды, чужды абсолютно; она-то перед мистером Марком Тренчем не сробела бы, нет-нет, никогда, просто-таки горой бы встала на защиту своего мужа и своей веры, уж она-то быстренько призвала бы сквайра к ответу – хотя, конечно же, ей, супруге викария, подобное не пристало! И сколько бы сама она по этому поводу ни досадовала, приходу, чтобы выжить, позарез необходимы денежные субсидии из далройдских сундуков.

Как если бы ее любезный муженек и без того не обладал целой горой недостатков, их счастливый союз до сих пор не был благословлен потомством, и дом священника пока не озарился радостью – детей у них не случилось, так-таки ни единого, и не предвиделось; в результате миссис Дина Скаттергуд, особенно приходя в соответствующее настроение, не колеблясь, ставила мужу в вину еще и это.

Миссис Скаттергуд обнаружила преподобного в гостиной: супруг склонялся над виолончелью, смычок на мгновение застыл в воздухе, а сам он, щурясь сквозь очки, вглядывался в стоящие на маленьком пюпитре ноты. Брови его сошлись, губы слегка шевелились: в нарастающей панике он изучал рой нот, густо облепивших нотный стан.

Он уже собирался начать все сначала, уже изготовился вновь провести смычком по струнам – ни дать ни взять пильщик от музыки! – атаковать пальцами особенно головоломный этюд, испытывая на деле свое мастерство, – как вдруг заприметил в дверях свою рыжеволосую половину. Сей же миг мистер Скаттергуд выбросил из головы и «пиление», и атаки, да и про виолончель временно позабыл, дабы сосредоточить весь оркестр своего внимания на Дине.

– Да, любовь моя? – проговорил он, возможно, несколько нерешительно, ибо в лице миссис Скаттергуд читалось нечто, предвещавшее строгий допрос. – Прости, я, как видишь, со смычком упражняюсь. Вот тут у меня Равиола – пожалуй, за ноты труднее я еще и не брался. Трудная штучка, что и говорить, тем более для музыканта с моими-то скромными способностями.

– Тебе известно что-нибудь про пожилого джентльмена с супругой, которых видели у Далройдской пристани? – осведомилась Дина с места в карьер.

– Что еще за пожилой джентльмен, любовь моя? И что еще за супруга?

Засим достойная дама сочла необходимым пересказать мужу все то, что узнала в вафельной мисс Кримп. Оценить реакцию викария оказалось непросто; впрочем, он явно со всей серьезностью обдумывал услышанное, медленно и равномерно потирая подбородок рукою со смычком.

– Ну? – сказала наконец Дина.

– Похоже, и впрямь совпадение, – ответствовал ее супруг. – Но, должен признать, про оба этих эпизода мне ровным счетом ничего не ведомо.

– Я так и думала.

– Любовь моя?

– Что ты знаешь про мистера Марчанта?

– Да совсем мало. О, конечно же, на кладбище есть надгробные плиты – там и самого мистера Марчанта имя значится, и его жены Элизабет. Он здесь жил за несколько викариев до меня, видишь ли. Наверняка в архивах церковных старост найдутся какие-либо сведения. И, конечно же, есть наш мистер Боттом – он ведь и на мистера Марчанта работал.

– Твой мистер Боттом, – раздраженно оборвала его жена, – пропащий пьяница, который видит и слышит то, чего на самом деле нет, и знает такое, чего на свете отродясь не бывало. Я бы половине его россказней не поверила, даже если бы то же самое видела и слышала своими глазами и ушами. Твой мистер Боттом скорее вообразит себе невесть что на дне стакана, нежели скажет правду.

– Любовь моя, право же, немилосердно так говорить. Вспомни, что мистер Боттом жил и благоденствовал в сей деревне вот уже много лет, причем задолго до того, как мы сюда перебрались – задолго до того, как оба мы родились, если на то пошло, – и приобрел немало познаний в самых разных областях. Мне рассказывают, он служит приходу с самой ранней юности, и на память его вполне можно положиться, невзирая на отдельные мелкие упущения.

– История жизни мистера Шэнка Боттома меня абсолютно не касается, – парировала Дина. – Но хотя я ни единому слову из уст твоего мистера Боттома не поверю, слово написанное меня вполне убеждает. Тем паче написанное почерком викария – мистера Эдвина Марчанта собственной рукою.

– О чем ты?

– О письмах. Что сталось с письмами?

– А, понимаю! Ты, разумеется, имеешь в виду ту небольшую пачку писем, перехваченную веревкой, что мы недавно обнаружили в запертом бельевом шкафу. Ну, сверток со старыми бумагами, что я собирался вручить мистеру Тренчу.

– Да-да, именно. Ты их,, надеюсь, еще не отдал? – осведомилась супруга, так и буравя собеседника проницательным взглядом голубых глаз.

Муж ее улыбнулся и поправил очки.

– Ох, любовь моя, конечно же, отдал.

– Зачем?

– Ну, любовь моя, ты вечно мне говорила, что надо бы с ними что-нибудь сделать, например, передать мистеру Тренчу, поскольку переписка, кажется, касается отца сквайра, и покойного викария, и отдельных лиц, проживающих в Вороньем Крае. Ты ведь помнишь, как сама мне приказывала, любовь моя, либо выбросить письма, либо вручить их сквайру, пусть сам ими распорядится, как сочтет нужным; а ты, дескать, не потерпишь в своем доме ни клочка исписанной бумаги, на котором бы значилось имя Тренча.

– Да-да, незачем пересказывать мне все подробности. А помнишь ли ты имя викария, что там значилось, – ну, в адресе на некоторых конвертах?

– Да, любовь моя; Марчант, как есть Марчант.

– Тогда с какой же стати ты поспешил их отдать? – вопросила Дина. – О чем ты только думал?

Беднягу священника женин ответ привел в полное замешательство – что в доме викария было событием не из редких. Перед лицом женской логики он впадал в состояние благоговейной покорности, а надо сказать, настрой сей ныне составлял уток и основу его семейного счастья.

Вот вам пресловутая властная требовательность викария в делах домашних!

– Прости, любовь моя, – промолвил он, как обычно, сдаваясь на милость победителя.

– О чем же хоть говорилось в этих письмах? Викарий изумленно воззрился на супругу.

– О, любовь моя, право же, ты ведь не ждала, что я их прочту? Эти бумаги, по всей видимости, представляли собою частную переписку и были увязаны вместе, как если бы составляли единое целое или касались некоей общей темы. Так что архив в самом деле подобало передать сквайру – раз уж в письмах, по всему судя, речь шла о неких личных делах, имеющих отношение к его покойному батюшке.

Браво, викарий! Не сдавайтесь, отстаивайте свои права!

– Ты их не прочел, – подвела итог Дина, разочарованно скрестив руки на груди.

– Конечно же, нет, любовь моя. Это было бы немилосердно.

И вновь миссис Скаттергуд оставалось только гадать, как такой человек, как ее муж, высокоученый джентльмен духовного звания, умудрился так долго выживать в этом мире без какого-либо намека на хребет и как же справедливый Господь в небесах допустил такое; однако вслух Дина ничего подобного не произнесла, ибо быстро смекнула, что ее собственное положение и без того достаточно шатко. Теперь до разгадки секрета было не добраться, так что она снова и снова скрещивала руки на груди, и вздергивала подбородок, и глядела в окно вместо того, чтобы одарить своим взором обладателя бенефиция, бесхребетного священника и виолончелиста-любителя.

Возможно, хребта ее супругу и недоставало, зато виолончель у него была. Со временем (не то чтобы скоро) инструмент вновь оказался промеж его колен, смычок – в руках, а взгляд его вновь обратился к нотам Равиолы. Так что мистер Скаттергуд до поры выбросил из головы загадку писем Тренча, или Марчанта, или уж чьими бы они ни были, но только не пытливая Дина, нет! Спускаясь по лестнице, она вновь услышала, как скользит по струнам смычок викария, и с некоторым удивлением узнала в мелодии не этюд маэстро Равиолы, а развеселую песенку, известную в округе под самыми разными названиями, но чаще всего – под названием «Билли Понс»; слова же ее, в наиболее популярном варианте, звучали примерно так:

Глава 14

ИГРА В ПИКЕТ

Ясный, погожий день обещал смениться ночью весьма прохладной. В горных долинах воздух порою бывает весьма сух, особенно летом, и тепла в себе не удерживает, едва источник сего тепла скроется за горизонтом. Но даже в такие холодные вечера в «Деревенский герб» нередко набивалась целая толпа народа, как приезжих, так и завсегдатаев, и этот вечер исключением не был. Повсюду царило праздничное, веселое, компанейское настроение. Неумолчно журчала беседа, поток голосов, точно река, разбрызгиваясь, тек по общей зале; гости смеялись и хихикали, устроившись вокруг очага в центре: одни обсуждали то и это, другие курили, третьи пили, четвертые играли в бильярд, в шашки и нарды, и все это – под грозным, остекленевшим взглядом трофейных голов, развешенных по стенам.

В картежной комнате велись разговоры не менее значимые, и вовсю играли в другие азартные игры, потише, под надзором уже не трофейных голов, но долговязого и сурового мистера Джинкинса, буфетчика, маячившего за дубовой стойкой в дальнем конце зала. Был там мистер Тони Аркрайт, ветеринар; он разглагольствовал о достоинствах своего нового жеребенка, народившегося не далее как сегодня, и обещал показать его при первой же возможности. Был там мистер Томас Доггер вместе с длинным и острым своим носом; он наслаждался местной атмосферой, усиленно выказывал смирение и тонко намекал на сей факт всем и каждому, кто брал за труд прислушаться. Был там деревенский доктор мистер Холл; устроившись в удобном кресле с подлокотниками под окнами галереи, он покуривал себе трубочку. В тот вечер в «Герб» заглянул и мистер Марк Тренч; он играл в пикет не с кем иным, как с викарием, а Оливер Лэнгли и добродушный хозяин заведения наблюдали за увлекательной партией. Однако ж этих двух аналитиков от пикета интриговало главным образом не столько мастерство игроков, сколько суть диалога между сквайром и преподобным мистером Скаттергудом.

– Буду чертовски вам признателен, викарий, если вы соизволите объяснить, каким образом то, что я прочел в газете графства касательно одного весьма примечательного события в Вороньем Крае примерно месячной давности – ужасного события, скажу я вам! – согласуется с вашим благочестивым краснобайством, – промолвил Марк, лениво сбрасывая три карты и вытягивая из банка новые им в замену. Игроки начали новую партию и теперь производили обмен, надеясь получить на руки карты получше.

– И что же это за событие, мистер Тренч? – улыбнулся викарий, поправляя очки.

– Вы наверняка слышали о том, как на особенно опасном участке скальной дороги опрокинулась карета? Каре та фирмы «Каттермол», как я припоминаю. Несколько пассажиров погибли, рухнув с обрыва в ледяные воды гавани, и в их числе – двое очаровательных малышей, брат с сестрой, им еще и пяти лет не исполнилось. – Тут сквайр умолк и уставился в карты, с интересом дожидаясь ответа собеседника.

– Да, я тоже об этом читал. Прегорестная утрата, мистер Тренч, как вы верно заметили.

– А эти очаровательные дети, братик с сестренкой, которым еще и пяти не было, – по-вашему, они заслужили такую участь? Просто-таки сами ее заработали? Такова нынче кара за неучтивость по отношению к гувернантке?

– Это был несчастный случай, мистер Тренч, кони испугались и понесли.

– Ха! Самый что ни на есть разнесчастный случай сам по себе показателен. Выходит, ваш так называемый любящий Господь задремал на часах и допустил сию прегорестную утрату, сие ужасное происшествие. Или, может статься, речь идет о сознательном действии того же самого сонного божества? Даже вроде бы особый термин есть для таких случаев: «деяние Господа», стихийная сила то есть. Смерть от несчастного случая, Божье наказание, как выражаются в наших многоуважаемых судах. Так вот, мысль о том, чтобы всякое воскресенье поклоняться существу настолько абсурдному, оскорбляет меня до глубины души; да и любому мыслящему человеку полагалось бы чувствовать то же. Удивляюсь я, что вы со мной не согласны; но я, наверное, просто не в ладах со своим временем. Сколько очков, викарий?

Заметно разволновавшийся викарий открыл карты.

– Четыре пики, сорок, мистер Тренч.

– Плохо. У меня четыре трефы, сорок один. Не повезло вам, викарий. А что у нас в одной масти по старшинству?

– Три бубновых, тридцать.

– Опять я вас обставил. Вот глядите: три трефы, тридцать одно. И притом туз: конечно же, я вас бью. А как насчет комбинаций?

– Четыре валета, сорок.

– Здесь мы с вами равны: у меня пара четверок. Четыре десятки – то же, что четыре фигуры. Стало быть, семь сдающему, вам – ничего – nihil, как выразился бы старый зануда Силла. А в следующий кон сдавать вам, викарий, у вас очков меньше.

– Боюсь, не мне, бедному провинциальному священнику, оправдывать действия или бездействие Всемогущего, мистер Тренч, – отозвался викарий, возвращаясь к доводам сквайра и одновременно тасуя карты и сдавая по двенадцать себе и Марку. Оставшиеся восемь он разложил рубашкой вверх, как банк. – Есть вопросы, на которые Провидение в этой жизни однозначного ответа нам не дает.

– Ну вот, вы опять пытаетесь вывернуться! Все священники, в провинции или где угодно, одним миром мазаны. Увязли в своих доктринах, точно крапивники в птичьем клею, а как только доходит до дела, вы совершенно не в состоянии ничего объяснить и прибегаете к банальностям этой вашей благочестивой чепухи – дескать, все это слишком велико и непостижимо для невежественных смертных. Но хоть какой-то смысл во всем этом быть должен – даже в глазах смертных? Разве не логично? – Эту речь сквайр произнес весьма рассеянно, с головой уйдя в изучение карт. И в результате заменил три.

– А чего вы от меня ждете, мистер Тренч? – отпарировал викарий, в свою очередь заменяя карты. – По-вашему, я обладаю какими-то особыми познаниями в том, что касается Господнего замысла? У меня, по-вашему, свои связи в Небесной канцелярии?

– А жду я, чтобы вы, священники, честно и откровенно признали: вы сами понятия не имеете о том, о чем беретесь рассуждать. Объявите об этом с кафедры во время службы одним ясным субботним утром, и, ставлю пятьдесят гиней, паства зааплодирует вам так – те из прихожан, что в здравом уме, по крайней мере, – как еще ни одному пастырю Святой Люсии испокон веков не аплодировали, да оно и неудивительно.

Викарий совсем смешался: как отвечать мистеру Марку Тренчу (иначе нежели в духе христианского милосердия), он никогда не знал, во всяком случае, лицом к лицу, – и в отчаянии прибег к доброй старой аксиоме, подсказывающей: не знаете, что сказать, так лучше промолчите. Притом ведь мистер Тренч – его благодетель, благодетель его возлюбленной супруги и всего прихода; как же можно его огорчать! К сожалению, подумав о том, что не стоит выводить из равновесия сквайра, викарий тут же вспомнил про происшествие в Вороньем Крае: про потерявшую равновесие и опрокинувшуюся карету и ужасную судьбу маленьких детишек и прочих пассажиров. Невзирая на внешнее спокойствие, вопросы, заданные сквайром, растревожили ему душу; подобные щекотливые моменты веры, явно противоречащие элементарным приличиям и здравому смыслу, частенько его донимали, хотя вслух он об этом почти не заговаривал. Так что священник невозмутимо подставил вторую щеку, так сказать, и подсчитал карты. Лицо его медленно озарилось улыбкой в преддверии нежданного выигрыша.

– Что у вас, мистер Тренч?

– Шесть бубен, пятьдесят восемь. Улыбка самую малость померкла.

– Ах да, конечно же, этого и следовало ожидать. А у меня только пять пик, сорок семь, как сами вы видите. Как насчет одномастных по старшинству?

– Пять бубен, сорок семь.

– А! Понятно. Что ж, отличные карты. У меня только три трефы, на двадцать четыре очка.

– Не повезло вам, викарий, – посетовал сквайр, чопорно затягиваясь сигарой.

Однако же преподобный джентльмен вместе со своей улыбкой так легко не сдавались.

– Комбинация, мистер Тренч?

– Три валета, тридцать.

Викарий торжествующе выложил карты на стол.

– Боюсь, маловато будет. Четыре короля, сорок. И четверка – quatorze[21], – мистер Тренч!

– Браво, викарий, что называется, повезло вам! Тем не менее у меня очков в два раза больше. Но не тревожьтесь, какие ваши годы!

Некоторое время эта несочетаемая пара играла молча; впрочем, тишину соблюдали только они двое, в то время как над многолюдной компанией посетителей стоял гул голосов, то и дело прерываемый веселой шуточкой мистера Айвза или ехидным замечанием Оливера. Но вот сквайр вновь принялся вопрошать собеседника о метафизических материях.

– Викарий, а вы никогда не замечали, сколь многие блестящие гении в истории мира – наши великие умы от искусства, литературы, музыки, естествознания и математики, ну и тому подобное – в личной жизни были сущими чудовищами?

– Безусловно, случалось и такое; мне и самому приходилось читать о подобных вещах. Да, в некоторой степени я с вами согласен, – произнес викарий, потирая подбородок.

– Этот вопрос вечно ставит меня в тупик. Гиганты творческой мысли, люди недюжинных талантов – и при этом сущие чудовища, способные черт-те что натворить из чистого эгоизма и потворства собственным прихотям. Любопытно, викарий, а нельзя ли из этого сделать определенные выводы о Всевышнем Творце? Вам не кажется, что Всемогущий в личной жизни тоже может оказаться сущим чудищем? Божество – безусловно, но по сути – демон, затаившийся во тьме бес? А что, вот вам отличное объяснение для эпизода с перевернувшейся каретой!

Викарий протестующе передернулся. Как прикажете отвечать на этот вызов из уст сквайра, на эту очередную перчатку, брошенную к его клерикальным ногам?

– Марк, смилуйся, ты бедного мистера Скаттергуда совсем смутил, – промолвил Оливер. Он знал, как любит его друг задирать и поддразнивать достойного священника в интеллектуальных поединках такого рода, но право же – всему есть пределы! – В опровержение твоих слов позволь мне, Марк, сослаться на нашего родного Шекспира, человека смиренного и кроткого. Вот уж никакое не чудовище, будь то в личной жизни или в общественной, если верить современникам!

– И все-таки как же насчет пассажиров той злосчастной кареты на горной дороге, что рухнули с обрыва и утонули в море? – нимало не смутившись, настаивал сквайр. – Не самая приятная смерть, согласитесь, хотя и довольно быстрая.

– И как насчет той девушки, что утонула в Одиноком озере? – вопросила Черри Айвз, как раз случившаяся поблизости. – Как насчет той деревенской простушки, что утопилась из-за любви к молодому джентльмену, некоему Чарльзу Кэмплемэну?

– Это еще что такое? – насторожил уши Оливер. – К мистеру Чарльзу Кэмплемэну из Скайлингден-холла?

Мистер Ним Айвз беспокойно забегал глазами туда-сюда; те, кто стоял рядом и слышал слова Черри, последовали его примеру. Старики, старожилы деревни, встревоженно переглянулись; особенно же запаниковал трактирщик, до сих пор понятия не имевший, что его дочери эта история отлично известна. Он нахмурился, суетливо расправил фартук.

– А я ведь про нее напрочь позабыл, – лениво протянул сквайр. – В ту пору я совсем мальчишкой был, Нолл, почти ничего и не помню, кроме того, что скандал вышел жуткий. Вы, конечно же, имеете в виду тот случай самоубийства, когда тело так и не нашли?

– Именно, – кивнула Черри.

– Удивляюсь я, что ты об этом знаешь, Черри, милочка, – промолвил мистер Айвз, и в голосе его отчетливо прозвучали непривычные предостерегающие интонации. – По правде говоря, для местных жителей воспоминания эти – не из приятных. Скверное было времечко. Да, сэры, скверное, полагаю, тут мне никто не возразит. Вот уж более двух десятков лет речей о нем не вели и к нему не возвращались.

– Оно и к лучшему, Ним Айвз, – возвестил один из седовласых старожилов.

– Самоубийство – в Шильстон-Апкоте? – промолвил Оливер, обводя комнату ясным взглядом. – И кто бы мог предположить?

– А что потом сталось с мистером Чарльзом Кэмплемэном? – полюбопытствовала Черри. Со времен того вечера, когда она случайно подслушала эту историю в «Гербе», дочку трактирщика неодолимо влекла тайна деревенской девушки, что покончила с собою из-за любви; влекла вопреки ее воле, что бы уж там Черри ни утверждала в вафельной мисс Кримп насчет пагубной женской слабости.

Откликнувшись на ее призыв, к группе приблизился мистер Томас Доггер, сей ревностный служитель закона – плечи расправлены, осанка безупречно прямая, нос длинный и острый, глазки масляно поблескивают от обильных возлияний, – и, приосанившись с видом весьма авторитетным, как и подобает умудренному законнику, привыкшему к уважению простецов, облагодетельствовал мир заявлением.

– Мистер Чарльз Кэмплемэн, – торжественно провозгласил поверенный, – навлек на себя позор и бесчестье, чего никоим образом не заслуживал, и под давлением общественного мнения вынужден был покинуть деревню; а его домашние – и в их числе недужный отец, на тот момент – владелец Скайлингдена, – поручили свой домицилий, доходы с земли и все личное движимое имущество заботам Господа и природы sine die[22] и с тех пор в родные места не возвращались.