Страх может заставить мир вертеться, если его колеса хорошо смазаны. Марти наблюдал эту систему в действии в Вондсворте – иерархия, построенная на страхе. Это было насилием, нестабильным и несправедливым, но это превосходно срабатывало.
      Видеть Уайтхеда – спокойный и постоянный центр своей Вселенной, – так переполненного страхом, такого дрожащего, такого паникующего, было нежелательным шоком. Марти не испытывал никаких личных чувств к старику – по крайней мере он их не осознавал, – но он наблюдал способности Уайтхеда концентрироваться и извлекал из этого выгоду. Сейчас он начинал ощущать, что стабильность, которая начинала доставлять удовольствие, была под угрозой уничтожения. Было ясно, что старик скрывает от Марти некую информацию – возможно кардинальную для понимания им ситуации – о пришельце и его мотивах. Вместо предыдущих спокойных и исчерпывающих слов Уайтхеда теперь оставались только намеки и угрозы. Это было, конечно, его прерогативой. И Марти оставалось только строить догадки.
      Одно здесь было бесспорно – что бы Уайтхед ни заявлял, человек у ограды не был обыкновенным наемным убийцей. Было несколько слишком непонятных вещей. Свет, который то вспыхивал, то угасал на его лице, подобно смене настроения; камеры, загадочным образом погасшие, когда человек исчез. Собаки тоже заметили что-то загадочное. Отчего тогда они демонстрировали такую смесь злобы и мрачного предчувствия? И оставались еще видения – эти огненные изображения. Никакое мошенничество, даже самое искусное, не могло дать им удовлетворительного объяснения. Если Уайтхед знал этого «убийцу», как он это заявлял, тогда он должен был знать и его способности – он просто боялся говорить о них.
      Марти провел день, задавая абстрактнейшие вопросы всем домочадцам, но очень скоро ему стало ясно, что Уайтхед ничего не сказал ни Перл, ни Лилиан, ни Лютеру. Это было странно. Разве сейчас не самое время повысить бдительность всех? Единственным человеком, который, по его мнению, мог что-то знать о ночных событиях, был Билл Той, но, когда Марти поднял эту тему, он был уклончив.
      – Я понимаю, что ты был поставлен в сложную ситуацию, Марти, но это случается со всеми нами в разное время.
      – Я просто подумал, что я смог бы выполнять свою работу лучше...
      – ...если бы ты знал все факты.
      – Да.
      – Что ж, я полагаю, тебе придется допустить, что Джо лучше нас все знает, – он сделал разочарованное лицо. – Мы все должны зарубить себе это на носу, не так ли? Джо лучше нас все знает.Я хотел бы сказать больше. Я хотел бы знать больше.Думаю, лучше всего будет, если ты бросишь это занятие.
      – Он дал мне пистолет, Билл.
      – Я знаю.
      – И велел мне использовать его.
      Той кивнул; казалось, что все это причиняет ему боль и даже сожаление.
      – Плохие времена, Марти. Мы все... нам всем приходится делать очень много того, чего мы не хотим, поверьте мне.
      Марти поверил ему; он доверял Тою настолько полно, что знал, если бы существовало хотя бы что-нибудь, что могло быбыть сказано по этому поводу, это было бы сказано. Было вполне вероятно, что Той даже не знал о том, кто нарушил спокойствие в Убежище. Если существовало какое-то личное противоборство между Уайтхедом и незнакомцем, тогда полное объяснение, видимо, могло исходить только от самого старика, а этого явно не предвиделось.

* * *

      У Марти оставалось одна последняя беседа. Кэрис.
      Он не видел ее с того дня, когда он проник на запретную территорию наверху. То, что, как он видел, произошло между Кэрис и ее отцом, несколько расстраивало его, и было, как он знал, ребяческое желание наказать ее за то, что она воздерживалась от его общества. Сейчас он чувствовал себя обязанным отыскать ее, какой бы неприятной не могла оказаться встреча.
      Он нашел ее днем бездельничающей в районе голубятни. Она была закутана в меховое пальто, словно купленное в третьесортном магазине; оно было на несколько размеров велико ей и изъедено молью. Она выглядела чересчур тепло одетой, хотя погода была мягкой, даже несмотря на порывы ветра, и облака, пробегающие по голубому небу, таили в себе очень небольшую опасность: слишком маленькие, слишком белые. Это были апрельские облака, содержащие, в худшем случае, легкий дождь.
      – Кэрис.
      Она взглянула на него глазами, вокруг которых были такие круги от усталости, что поначалу он подумал, что это синяки. В руках у нее был скорее пучок, чем букет, цветов, многие из которых были еще бутонами.
      – Понюхай, – сказала она, протягивая их ему.
      Он вдохнул воздух. Они практически ничем не пахли – только запах юного тела и земли.
      – Почти не пахнет.
      – Хорошо, – сказала она. – Я думала, я теряю свои чувства.
      Она безразлично уронила пучок на землю.
      – Ты не против, что я тебе мешаю?
      Она наклонила голову.
      – Мешай всему, чему хочешь, – ответила она.
      Загадочность ее манеры подействовала на него сильнее, чем всегда; она постоянно говорила так, словно у нее в мыслях была какая-то своя шутка. Он стремился присоединиться к этой игре, но она казалась слишком закупоренной, жестко спрятанной за стеной хитрых улыбок.
      – Я полагаю, ты слышала собак прошлой ночью, – сказал он.
      – Не помню, – ответила она, нахмурившись. – Может быть.
      – А кто-нибудь говорил тебе что-нибудь об этом?
      – А почему они должны были?
      – Не знаю. Я просто подумал...
      Она избавила его от этого неудобства легким, но сильным кивком головы.
      – Да, если хочешь знать. Перл сказала мне, что был нарушитель. И что ты напугал его, правда? Ты и собаки.
      – Я и собаки.
       –А кто из вас откусил ему палец?
      Сказала ли ей об этом Перл, или это был старик. Кто соизволил рассказать ей об этой жестокой детали? Были ли они сегодня вместе в ее комнате? Он прервал картину, прежде чем она возникла в его голове.
      – Это Перл сказала тебе? – спросил он.
      – Я не видела старика, – ответила она, – если это то, к чему ты ведешь.
      Его мысль сжалась – это было сверхъестественно. Она использовала даже его фразеологию. Она назвала его «старик», а не «Папа».
      – Может, прогуляемся к озеру? – предложила она, хотя ей было явно все равно, каким путем идти.
      – Отлично.
      – Знаешь, а ты был прав насчет голубятни, – сказала она. – Она отвратительна, когда такая пустая. Я никогда об этом не думала. – Картина опустевшей голубятни явно нервировала ее. Она поежилась под своим толстым пальто.
      – Ты бегал сегодня? – спросила она.
      – Нет. Я слишком устал.
      – Это было плохо?
      –  Чтоименно плохо?
      – Ночью.
      Он не знал, как начать ответ. Да, конечно, было плохо, но, даже если бы он доверился ей достаточно, чтобы описать то, что он видел – а в этом он сильно сомневался, – его словарь был слишком жалок для этого.
      Кэрис молчала, пока озеро не показалось перед ними. Маленькие белые цветы покрывали траву под их ногами. Марти не знал, как они называются. Она изучала их, когда задала вопрос:
      – Это просто другая тюрьма, Марти?
      – Что?
      – Быть здесь.
      У нее была та же проницательность, что и у отца, без сомнения. Он совсем не ожидал вопроса, который шокировал его. Никто на самом деле ни разу не спросил его, как он себя чувствует, с тех пор, как он прибыл сюда. Конечно, не из поверхностного интереса к его благополучию. Возможно, в конечном итоге, он сам мог спросить себя об этом. Его ответ – когда он последовал – был колеблющимся.
      – Да... наверное, это все еще тюрьма, хотя... я не слишком-то задумывался об этом... то есть, я не могу просто встать и уйти в любое время, правда? Но это не сравнимо... с Вондсвортом... – его словарный запас снова подвел его, – ...это просто другой мир.
      Он хотел сказать, что он любит деревья, огромное небо, белые цветы, по которым они шагали, но он знал, что такие выражения будут выглядеть тяжелыми в его устах. У него не было сноровки в такого рода разговорах, как у Флинна, который мог изъясняться стихами, словно это был его второй язык. Как он обычно заявлял, такая болтливость – от его ирландской крови. Все, что Марти мог сказать, это:
      – Я могу бегать здесь.
      Она пробормотала что-то, что он не смог расслышать; может быть, просто согласие. Что бы это ни было, его ответ, казалось, удовлетворил ее, и он почувствовал, как злость, с которой он начал, сопротивляясь ее умным речам и ее тайной жизни с Папой, исчезает.
      – Ты играешь в теннис? – снова из ниоткуда спросила она.
      – Нет и никогда не играл.
      – Хотел бы научиться? – предложила она, повернувшись вполоборота к нему и усмехаясь. – Я могу тебя научить, когда потеплеет.
      Она выглядела столь хрупкой для физических упражнений; постоянная жизнь на грани, казалось, утомляла ее, хотя на грани чего —он не знал.
      – Научишь – буду играть, – сказал он, радуясь их новому договору.
      – По рукам? – спросила она.
      – По рукам.
      И ее глаза, подумал он, так темны; неясные, двусмысленные глаза, которые иногда, когда ты меньше всего этого ожидаешь, глядят на тебя с такой прямотой, что кажется, что она срывает покровы твоей души.
      И он не красавец, подумала она, он давно уже перестал быть им и теперь бегает, чтобы поддерживать себя в форме, потому что боится, что иначе он начнет расплываться. Возможно, он просто самовлюбленный нарцисс – могу поспорить, что он стоит перед зеркалом каждый вечер и смотрит на себя, страстно желая остаться этаким красавчиком-мальчиком, вместо того чтобы быть крепким и мужественным.
      Она уловила его мысль, ее мозг легко поднялся над ее головой (по крайней мере, она так себе это представляла) и поймал ее в воздухе. Она делала так постоянно – с Перл, с отцом, – часто забывая, что другие люди не обладают такими способностями, чтобы так нахально подслушивать.
      Мысль, которую она поймала, была такой: Я должен научиться быть мягким;или что-то вроде этого. Он боялся, что она умчится, господи Боже! Вот почему он был такой чертовски противный, когда он был с ней, и такой осторожный.
      – Я не собираюсь обрывать это все, – сказала она, и он почувствовал, как у него начинает краснеть шея.
      – Извини, – ответил он. Она не была уверена, признал ли он свою ошибку или просто не понял ее фразу.
      – Не нужно обращаться со мной, как с ребенком. Я не хочу этого от тебя. Я и так все время это получаю.
      Он метнул на нее печальный взгляд. Почему он не верил тому, что она говорила? Она подождала, надеясь на какой-нибудь намек, но его не последовало, даже самого неопределенного.
      Они подошли к плотине, которая образовывала озеро. Она была высокой и бурной. Здесь тонули люди, как ей говорили, пару десятилетий назад, прямо перед тем, как Папа купил поместье. Она стала рассказывать об этом и об экипаже с лошадьми, попавшими в озеро во время шторма; она говорила, не слушая себя, а только думая, как пробиться сквозь эту его вежливость и мужественность к той части, которая могла быть ей нужна.
      – А экипаж все еще здесь? – спросил он, глядя на колышущуюся воду.
      – Наверное, – сказала она. История потеряла свое очарование.
      – Почему ты мне не доверяешь? – прямо спросила она.
      Он не ответил; но он явно боролся с чем-то. Выражение хмурой озадаченности на его лице сгустилось до испуга. Черт, подумала она, я действительно как-то все испортила. Но это уже было сделано. Она спросила его напрямик и была готова услышать самое плохое.
      Почти не замышляя воровства, она украла у него еще одну мысль, которая оказалась шокирующе ясной, как живая. В его глазах она увидела дверь своей спальни, себя, лежащую на кровати с остекленевшими глазами и Папу, сидящего рядом. Когда это было? Она задумалась. Вчера? Позавчера? Слышал ли он их; было ли это тем, что пробудило такое неприятие в нем? Он играл в детектива, и ему не понравилось то, что он обнаружил.
      – Я не слишком хорош с людьми, – сказал он, отвечая на ее вопрос о доверии. – И никогда не был.
      Как он извивается, вместо того чтобы сказать правду. Он был цинично вежливым с ней. Она захотела свернуть ему шею.
      – Ты шпионил за нами, – сказала она с жесткой прямотой. – Вот оно в чем дело, правда? Ты видел Папу и меня...
      Она попыталась произнести фразу так, словно это было страшной догадкой. Но это было бы не так убедительно, как ей хотелось бы. Но, какого черта? Все было сказано и пусть он сам найдет причины того, почему она пришла к такому заключению.
      – Что ты подслушал? – потребовала она, но ответа не последовало. Она чувствовала не злость, но стыд за то, что он подглядывал. Краска залила его лицо от уха до уха.
      – Он мучает тебя, как будто он владеет тобой, – пробормотал он, не поднимая глаз от струящейся воды.
      – Да, в некотором смысле.
      – Почему?
      – Я – это все, что у него есть. Он одинок...
      – Да.
      – ...и он боится.
      – Он когда-нибудь разрешает тебе покидать Убежище?
      – У меня нет такого желания, – сказала она, – здесь у меня есть все, что мне нужно.
      Он хотел спросить ее, как она решает вопрос с постельными компаньонами, но он и так был достаточно смущен. Она все равно обнаружила мысль, и, сразу за ней, последовал образ Уайтхеда, наклонившегося, чтобы поцеловать ее. Возможно, это было большим, нежели просто отеческий поцелуй. Хотя она пыталась не думать об этом слишком часто, она тем не менее не могла полностью избежать этого присутствия. Марти был более проницателен, чем она рассчитывала; он уловил этот подтекст, хотя и достаточно тонкий.
      – Я не доверяю ему, – сказал он. Он оторвал свой пристальный взгляд от воды и посмотрел на нее. Его смущение было более чем очевидно.
      – Я знаю, как управляться с ним, – ответила она. – Я заключила с ним сделку. Он понимает сделки. Он получает меня, остающейся с ним, а я получаю все, что мне нужно.
      – А что тебе нужно?
      Теперь онаотвела глаза. Пена на бурлящей воде была грязно-коричневой.
      – Немного солнечного света, – наконец ответила она.
      – Я думал, что это должна быть свобода, – озадаченно сказал Марти.
      – Не в том смысле, как мне нравится, – ответила она.
      Чего он ждет от нее? Извинений? В таком случае, он будет разочарован.
      – Мне нужно возвращаться, – сказал он.
      Внезапно, она произнесла:
      – Не надо ненавидеть меня, Марти.
      – Я не ненавижу тебя, – вернулся он.
      – У нас много общего.
      – Общего?
      – Мы оба принадлежим ему.
      Еще одна отвратительная правда. Она явно была переполнена ими сегодня.
      – Ты же можешь убраться отсюда ко всем чертям, если захочешь, правда? – раздраженно сказал он.
      Она кивнула.
      – Полагаю, что да. Но куда?
      Вопрос был для него бессмысленным. За оградой был целый мир, и она, конечно, не имела недостатка в финансах – кто угодно, но не дочь Джозефа Уайтхеда. Действительно ли она находила эту перспективу столь непривлекательной? Они составляли очень странную пару. Он, с его опытом, так ненатурально сокращенным – потерянные годы жизни, – и сейчас страстно стремящимся наверстать упущенное. Она, такая апатичная, такая вялая от самой мысли побега из ею самой созданной тюрьмы.
      – Ты можешь идти куда угодно, —сказал он.
      – Это так же хорошо, как и никуда, – решительно ответила она; это предназначение занимало слишком много мыслей в ее голове. Она оглядела его, надеясь на то, что его злость хоть немного угасла, но он не показывал ни малейшего сочувствия.
      – Выбрось из головы, – сказала она.
      – Ты идешь?
      – Нет. Я думаю, что побуду здесь еще немного.
      – Смотри, не бросайся вниз.
      – Не умеешь плавать, а? – вспылила она.
      Он нахмурился, не понимая.
      – Не важно, я никогда не принимала тебя за героя.
      Он оставил ее стоящей в нескольких дюймах от берега и глядящей на воду. То, что он сказал ей, было правдой – он никогда не былхорош с людьми. Но с женщинами он был еще хуже. Может быть, религия могла бы помочь ему, но он не был религиозен – никогда. Может быть это и была часть проблемы между ним и девушкой – ни один из них ни во что не верил. Не о чем было говорить, не было вопросов для обсуждения. Он оглянулся. Кэрис немного отошла вдоль берега от того места, где он оставил ее. Солнце отражалось от поверхности воды и освещало ее силуэт. Это выглядело так, словно она была почти нереальна.

V
Суеверие