Охранять Буни остались два человека, которые были тщательным образом проинструктированы самим Игерманом. Главное — ни в коем случае не открывать дверь камеры, какие бы звуки оттуда ни доносились, и не подпускать никого из посторонних, будь то сам Господь Бог. В крайнем случае Кормак и Костенбаум могли воспользоваться всем арсеналом оружия.
      Ничего удивительного во всем этом не было. Вряд ли Шернек узнает когда-либо еще одного преступника, отличившегося такой жестокостью, как Буни. Если ему удастся улизнуть из-под ареста, имя Игермана будет запятнано навсегда.
      Однако оба полицейских, которым было поручено это ответственное дело, понимали, что все гораздо сложнее. Хотя шеф и не вдавался в подробности относительно необычности состояния задержанного, слухи уже поползли по городу. Говорили, что маньяк обладает какой-то необъяснимой силой и представляет собой исключительную опасность, даже находясь под замком.
      Кормак был несказанно рад, что ему поручили охранять вход в участок. Костенбаум тем временем находился у двери камеры. Впрочем, полицейский участок был укреплен достаточно хорошо, поэтому нужно было просто усилить бдительность и ждать возвращения отряда из Мидина.
      Вероятно, ждать придется недолго. Они быстренько очистят Мидин и вернутся назад, а потом прибудет отряд из Калгари и заберет этого странного пленника. Все станет на свои места. Тогда можно будет расслабиться и съездить куда-нибудь отдохнуть… Кормак с наслаждением предавался мечтам.
      И вдруг на улице кто-то сказал:
      — Помогите…
      Кормак сразу понял — говорит женщина.
      — Помогите, пожалуйста, — снова послышалось из-за закрытой двери участка.
      Просьба звучала настолько жалобно, что Кормак не мог остаться равнодушным. Прихватив оружие, он направился к двери. Смотрового окошка не было, поэтому он остановился у самого порога и прислушался. За дверью кто-то всхлипнул и слабо постучал.
      — Вам придется обратиться в другое место, — сказал он. — Я не могу помочь вам сейчас.
      — Я ранена, — едва слышно пробормотала женщина.
      Кормак прижал ухо к двери.
      — Я не могу помочь вам, — повторил он. — Обратитесь в аптеку. Вы слышите меня?
      Однако до него донеслось лишь слабое дыхание. Кормак любил женщин. Любил покрасоваться перед ними, показать свою отвагу и великодушие, особенно если это не требовало от него больших усилий. Тем более сейчас он не мог не откликнуться на просьбу женщины, судя по голосу, молодой и очень несчастной… Он не выдержал и, проверив, не видит ли его Костенбаум, шепнул:
      — Подождите…
      А потом приоткрыл дверь… В ту же секунду метнулась чья-то рука и полоснула его по лицу острым, как бритва, ногтем, чудом не задев глаз. Кровь залила половину лица. Дверь распахнулась, ударив его в грудь, но он устоял на ногах и даже успел выстрелить — сначала в женщину, а потом в ее спутника, который быстро пригнулся, чтобы спастись от пуль. Оба выстрела оказались неудачными. Кроме того, он каким-то образом сильно поранил ногу и теперь стоял ботинком в лужи крови.
      Оружие все-таки выпало из его рук. Понимая, что поднять его не удастся, Кормак хотел броситься к своему столу, где лежал его пистолет. Но, повернувшись, увидел, что человек, ворвавшийся в участок, находится уже там и быстро глотает пули одну за другой.
      Чувствуя, как подкашиваются ноги, лишившись всех средств защиты, Кормак громко закричал.
      Костенбаум находился на своем посту — у двери камеры. Ему было приказано никого не подпускать и самому никуда не отлучаться, что бы ни произошло. Поэтому, услышав крики Кормака, он постарался сохранить спокойствие и, загасив сигарету, прильнул к смотровому окошку камеры. Заключенный сидел, забившись в угол, старательно пряча лицо от слабых солнечных лучей, пробивавшихся сквозь маленькое окошко почти у самого потолка, и выглядел таким беззащитным и беспомощным, что никому и в голову не могло прийти, какую опасность он представляет.
      Но поведение преступников после ареста часто обманчиво. Костенбаум слишком долго проработал в полиции, чтобы заблуждаться на этот счет. Однако Буни не проявил никакой активности, даже когда послышались крики Кормака, и по-прежнему сидел на полу, еще сильнее вжав голову в колени.
      Костенбаум закрыл смотровое окошко, и тут же сзади послышался шорох. Он едва успел обернуться, как раздался выстрел. Пуля разнесла в щепки половину двери. Полетели осколки, помещение наполнилось дымом. Увидев метнувшуюся к нему тень, Костенбаум выстрелил наугад и, видимо, промахнулся. Сквозь пелену дыма он различил стоявшего перед ним человека, который бросил на пол оружие и угрожающе поднял вверх руки. Костенбаум выстрелил снова. На этот раз пуля попала в цель, но человек даже не пошатнулся. Через секунду полицейский был прижат к стене. Обезображенное, красное лицо приблизилось вплотную. Одна рука с загнутым ногтем зависла над его левым глазом. Прикосновение другой он почувствовал в области паха.
      — Чего ты предпочитаешь лишиться? — спросил человек.
      — Не надо, — послышался женский голос.
      — Прошу вас, позвольте мне… — сказал Нарцисс.
      — Скажите, чтобы он не делал этого, — взмолился Костенбаум. — Пожалуйста!
      Женщина приблизилась к ним. Выглядела она обычным человеком, но кем была на самом деле — об этом Костенбаум мог только догадываться. Ясно только одно — он попал в лапы оборотней.
      — Где Буни? — спросила она.
      Отпираться было бессмысленно. Они все равно найдут арестованного и без его помощи. Поэтому Костенбаум показал глазами на дверь камеры и сказал:
      — Там…
      — Ключ?
      — У меня на поясе.
      Женщина наклонилась и отстегнула от его ремня связку ключей.
      — Какой? — спросила она.
      — С голубой биркой.
      — Спасибо.
      Женщина направилась к камере.
      — Подождите, — обратился к ней Костенбаум.
      — Что?
      — Скажите, чтобы он отпустил меня.
      — Нарцисс, — строго сказала Лори.
      Нарцисс опустил одну руку, другая продолжала упираться Костенбауму в пах.
      — Нам надо торопиться, — проговорил Нарцисс.
      — Знаю, — тихо донеслось в ответ.
      Костенбаум услышал скрип открываемой двери. Он оглянулся, но тут же, получив сильный удар в лицо, упал на пол со сломанной челюстью.
      Подобный удар испытал на себе и Кормак, но, благодаря тому, что в этот момент он уже оседал на пол, удар получился не очень сильным и лишь на мгновение лишил его сознания. Он быстро пришел в себя, подполз к двери и, ухватившись за косяк, с трудом поднялся на ноги, а потом вышел на улицу. В этот час машин было уже мало, но изредка автомобили все-таки проезжали. И, конечно, раненый полицейский, ковыляющий по проезжей части и слабо размахивающий руками, сразу привлек внимание. Движение остановилось. Водители и пассажиры выскакивали из машин. Вокруг Кормака уже собралась небольшая толпа, когда он вдруг почувствовал, что силы оставляют его. Сознание помутилось. До него долетали лишь обрывки каких-то фраз, смысл которых он никак не мог уловить. Он пытался рассказать им о том, что случилось, но пересохший язык лишь беспомощно ворочался во рту.
      Перед глазами у него поплыло. И только в самый последний момент пришла мысль: кровавый след его раненой ноги приведет их к месту преступления… Успокоенный, он потерял сознание.

***

      — Буни! — позвала Лори.
      Он сидел в углу, голый по пояс, покрытый многочисленными ранами и, услышав свое имя, лишь вздрогнул, даже не подняв головы.
      — Забирай его быстрее, — послышался голос Нарцисса, стоявшего у двери.
      — Заберу. Только не надо кричать, — сказала Лори. — Оставьте нас, пожалуйста, одних ненадолго.
      — Сейчас не время заниматься амурами.
      — Выйди… пожалуйста…
      — Хорошо, ухожу, — покорно сказал Нарцисс и закрыл за собой дверь.
      Они остались вдвоем — Буни и она. Мертвый и живая.
      — Вставай, — сказала Лори.
      Он снова лишь едва заметно вздрогнул.
      — Вставай, пожалуйста. У нас мало времени.
      — Оставь меня, — проговорил он.
      Ей неважен был смысл его слов, главное — его голос.
      — Скажи мне еще что-нибудь, — попросила она.
      — Не стоило тебе приходить сюда. Ты рискуешь — и напрасно.
      Лори никак не ожидала этого. Он мог быть сердит на нее за то, что она бросила его в гостинице. Мог, в конце концов, с подозрением отнестись к ее появлению — не пришла ли она с кем-нибудь из Мидина. Но он сидел такой отрешенный и беззащитный… как боксер, только что пришедший в себя после нокаута. Куда девался тот полузверь-получеловек, существо необыкновенной силы с жадным блеском в глазах? Сейчас он, похоже, не в состоянии даже поднять головы, не то что рвать зубами человеческое мясо.
      Буни словно понял ее мысли.
      — Я и сейчас могу это сделать, — тихо сказал он.
      Голос его звучал так виновато, что у Лори сжалось сердце.
      — Ты просто был не в себе тогда.
      — Зато теперь я в норме, — глухо ответил он, сжав голову руками, будто удерживая себя от какого-то безрассудного шага. — Поэтому я никуда не пойду. Я буду ждать здесь… когда они придут и вздернут меня.
      — Тебе ведь это не поможет, — осторожно сказала она.
      — Господи… — всхлипнул Буни. — Ты все знаешь?
      — Да. Нарцисс рассказал мне. Ты мертв, поэтому они не смогут… убить тебя.
      — Они найдут способ, — сказал Буни. — Отрубят голову и разможжат ее.
      — Не говори так!
      — Они должны прикончить меня, Лори. И я наконец избавлюсь от своих страдании.
      — Я не хочу этого, — ответила она.
      — А я хочу! — решительно сказал он, впервые подняв на нее глаза.
      Глядя на его лицо, Лори сразу вспомнила, сколько ему пришлось пережить.
      — Я хочу уйти. Уйти от всего, от этой жизни.
      — Нет, ты нужен Мидину. Его уже уничтожают, Буни.
      — Ну и пусть. Мидин — это просто яма в земле, кишащая разной нечистью, которой давно пора отправиться на тот свет. И они сами понимают это. Просто не могут смириться с этой правдой жизни.
      — Правды нет, — неожиданно для себя сказала Лори. — Правда — это только то, что ты сам чувствуешь и знаешь.
      Буни совсем сник.
      — Я чувствую себя мертвым, — сказал он. — И ничего не знаю.
      — Не правда! — воскликнула Лори и шагнула к нему.
      Буни съежился, будто ожидая удара.
      — Ты знаешь меня, — продолжала она. — И ты должен чувствовать меня.
      Она взяла его руку и приложила ладонью к своей груди.
      — Думаешь, ты мне отвратителен? Думаешь, я боюсь тебя? Нет, Буни! Ты нужен мне, как прежде. В Мидине тоже ждут тебя. Но мне ты нужен больше, такой, какой есть… Даже если мертвый и холодный. Я не оставлю тебя. Пусть лучше они меня пристрелят.
      — Нет, — сказал он.
      Лори стояла молча, держа его руку, и он не пытался отнять ее. И она вдруг поймала себя на мысли, что готова стоять вот так вечно, ощущая присутствие любимого человека и прикосновение к своему телу его пальцев.
      — Они скоро придут сюда, — проговорила она наконец. И не ошиблась. С улицы послышались возбужденные голоса. — Они уничтожат нас обоих, Буни. Тебя за то, что ты… вот такой. А меня за то, что люблю тебя. И я никогда больше не смогу прикоснуться к тебе. Но я не хочу этого, Буни. Я не хочу, чтобы мы обратились в прах. Я хочу, чтобы мы принадлежали друг другу… как прежде.
      Неожиданно она сказала вслух то, о чем даже не решалась мечтать. Но это желание жило все это время в ее подсознании. Да, она хотела его и не стыдилась своей страсти.
      — Ты не откажешь мне… — прошептала она, вплотную приблизившись к нему и запустив руку в его густые волосы.
      Буни не сопротивлялся. Он встал перед ней на колени и уткнулся лицом ей в живот, с наслаждением вдыхая такой знакомый и незабываемый запах ее тела.
      — Забудь обо всем, Буни, — сказала Лори.
      Он кивнул, и она прижала его голову к себе, почувствовав, как по всему ее телу прокатывалась теплая волна.
      — Забудь обо всем… Забудь обо всем, — повторяла она.
      Он взглянул на нее, и в его виноватых глазах и слабой улыбке она вдруг увидела что-то чужое, темное, нечеловеческое. Сердце сжалось от боли. Стараясь избавиться от этого ощущения, она запрокинула голову и быстро забормотала:
      — Люби меня, пожалуйста… Прямо сейчас…
      Он рванул ворот ее блузки. Потом его рука скользнула вглубь, под лифчик, к ее груди. Это было, конечно, полнейшим безумием. В любой момент сюда могли ворваться разъяренные люди, чтобы растерзать их обоих. Нужно было немедленно уходить. Но какое это теперь имело значение?
      Войдя однажды в этот безумный заколдованный круг, она уже не в состоянии была выбраться из него. Новое безрассудство? Почему бы и нет? Лучше так, чем жить без него и вечно нести эту муку.
      Он прильнул к ней, вытащил ее грудь из плена лифчика и впился холодным ртом в ее горячий сосок, жадно работая над ним губами и зубами. Смерть научила его любить, дала ему могучие знания плоти и умение разгадывать ее тайны. Он был повсюду вокруг нее и в ней, скользя языком от грудей к ямочке между ключиц и вверх — к горлу и подбородку, до самого рта. Только однажды, много лет назад, она испытала подобные ощущения. Это случилось в Нью-Йорке. Она переспала с каким-то мужчиной, имени которого так и не узнала, но его руки и губы не могла забыть еще очень долго. Это было что-то необъяснимое. И тем больнее показалась ей та душевная рана, которую он нанес ей сразу после того, как они разомкнули объятия.
      «Может быть, выпьем?» — предложила она тогда.
      «Не могу», — с напускным сожалением ответил он, оделся и ушел.
      Она проклинала себя за свою глупость, но долго потом думала о нем, с болью и трепетом воскрешая в своей памяти незабываемые моменты их безумной страсти.
      И вот теперь она снова вспомнила его. Это был он. Его губы. Его руки. Его горячее дыхание. Это был живой человек. И она живая… Не стыдясь. Лори громко застонала, и тут же ее рот оказался зажатым долгим, сладким поцелуем.
      Буни уже разделся. Она дотронулась до его члена. Теперь настала его очередь застонать, когда ее пальцы задвигались по его возбужденной плоти, быстрее и быстрее, пока его язык вытанцовывал между ее губ. Потом, повинуясь внезапному импульсу, он потянулся к ее юбке, вздернул ее и сорвал трусы. Она одним резким движением спустила вниз его джинсы, и, одной рукой обхватив его за плечо, другой потянула его член к себе. Он чуть сопротивлялся, замедляя наступление сладкого момента.
      Потом это действительно началось. Прижав Лори к стене, он резко вдвинул в нее свой член. Она облизала ему лицо. Он улыбнулся; она, заметив это, слегка шлепнула его.
      — Да, — сказала она. — Да. Давай скорее.
      Это было все, что она могла сказать — «да» его члену, «да» его губам, «да» его жизни в смерти и его способности наслаждаться этой жизнью.
      В ответ он лишь продолжал свою работу, закрыв глаза. Выражение его лица заставило все ее нутро сжаться. Это была сладкая боль. Она ухватилась одной рукой за стену у его головы, двигаясь навстречу его движению.
      Она взлетела на вершину блаженства. Хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Но за дверью кто-то четко сказал:
      — Быстрее…
      Лори с трудом открыла глаза, еще окончательно не придя в себя, и прислушалась. Это был Нарцисс. Это он вернул ее из опьяняющего мира любви в жестокую реальность. Вот он толкнул дверь и стал на пороге, без тени смущения уставившись на любовников.
      — Ну как? Кончили? — спросил он. — Мы можем двигаться?
      — Да, можем… И куда угодно, — ответил Буни.
      — Не куда угодно, а в Мидин, — строго сказал Нарцисс.
      — В Мидин, так в Мидин…
      Лори встала и начала одеваться.
      — Там полно народу, — сказал Нарцисс. — Как мы пройдем мимо них?
      — Очень просто, — сказал Буни. — Ведь они обычные люди. А мы…
      Лори молчала, все еще находясь во власти пережитого. Стоя спиной к Буни, она чувствовала, что он смотрит на нее. Его тень, казалось, заполнила все помещение, накрыла ее своей нежностью, грела душу. Даже Нарцисс почувствовал что-то. Он смущенно хмыкнул и широко открыл дверь, будто приглашая войти долгожданную и спасительную ночь…
      На улице собиралась толпа. У некоторых в руках было оружие. Кто-то прихватил с собой веревки. Другие подбирали с земли камни. Кровавый след от раненой ноги Кормака, ведущий к двери полицейского участка, не оставлял сомнений в том, где скрываются преступники. Люди возбужденно переговаривались. Лидеры толпы, определившиеся сразу и безропотно признанные остальными, что-то громко кричали, размахивая руками. И тут все разом взглянули в сторону участка. В проеме открытой двери стоял Нарцисс.
      — Бей его! — крикнул кто-то из задних рядов в наступившей тишине. И сразу несколько голосов подхватили:
      — Бей ублюдка! Бей гада!
      Трое стоящих впереди мужчин выстрелили почти одновременно. Одна из пуль попала Нарциссу в плечо и прошла насквозь. В толпе послышались радостные вопли. Воодушевленные удачей, люди бросились вперед. Задние жаждали увидеть поверженного врага. А передние не сразу заметили, что раненый человек не проронил ни капли крови. Они остановились только тогда, когда увидели, что он продолжает стоять как ни в чем не бывало. Снова раздались выстрелы. Несколько пуль прошли мимо, но две попали в цель.
      И тут из-за спины Нарцисса раздался страшный, яростный рев такой силы, что лампа, освещающая коридор, треснула. На пол посыпались осколки. Несколько человек, не выдержав, начали судорожно пробираться на улицу. Остальные замерли в нерешительности. Но когда из темноты показался силуэт безобразного существа, людей охватила паника.
      Тем, которые стояли впереди, пришлось хуже всего. Дверь оказалась заблокированной, и они лишь выставили вперед свое оружие, намертво вцепившись в него руками.
      Среди них находился один, который был свидетелем захвата Буни в гостинице «Свитграсс». Он узнал в приближающемся к ним чудовище того людоеда и громко закричал:
      — Это он! Он!
      Стоявший рядом с ним мужчина, тот, который попал в Нарцисса с первого раза, выстрелил.
      …В Буни стреляли много раз. И эта маленькая пуля, попавшая в его грудь и задевшая давно остановившееся сердце, не могла причинить ему никакого вреда. Его тело уже начало разжижаться. Образовавшееся сквозное отверстие быстро затянулось, и лишь несколько капель упало на пол. Он засмеялся. Полузверь-получеловек, способный стать бесплотным, как Лайлесберг, и сохранивший в себе частичку прежнего Буни со здоровым телом и больной душой… Какое удивительное состояние! Какое наслаждение видеть полные ужаса глаза этих людей — тех, которые присвоили себе право распоряжаться чужой жизнью и смертью, судить, где правда, а где ложь, где реальное, а где сверхъестественное. И вот теперь они с вытаращенными глазами, роняя оружие, веревки, камни, в панике бросаются прочь, давя друг друга.
      И только один, то ли оцепенев от ужаса, то ли демонстрируя свою отвагу, остался стоять на месте, целясь Буни в грудь. Но когда чудовище выхватило из его рук оружие, он не выдержал и вылетел на улицу.
      Было еще достаточно светло, и Буни побоялся переступить через порог. Но Нарциссу дневной свет был не так страшен. Он быстро проскользнул через дверь и, не замеченный обезумевшей толпой, добежал до машины.
      Люди, немного придя в себя, остановились на противоположной стороне улицы, взволнованно переговариваясь между собой, видимо, не оставляя надежды возобновить атаку. Шок от вида Буни стал постепенно проходить. Нельзя было терять ни минуты.
      Нарцисс уже сидел в машине. Лори подошла к двери и встала за спиной Буни. Он уже не пугал ее. Минуты, проведенные с ним наедине, перевернули в ее душе все. И теперь лишь внезапно возникшая безумная мысль об интимной близости с этим чудовищем (а как это будет?) слегка смущала ее.
      Нарцисс подогнал машину к двери.
      — Быстро! — шепнул Буни, пропуская Лори вперед.
      Она не успела еще оказаться на сиденье, как пуля с противоположной стороны улицы вдребезги разнесла заднее стекло. Буни слегка подтолкнул Лори сзади и, усевшись с ней рядом, захлопнул дверцу. Нарцисс нажал на газ и машина рванула с места.
      — Они пустятся за нами в погоню, — сказал он.
      — Ну и пусть, — ответил Буни.
      — Куда мы? В Мидин?
      — Конечно. Теперь нет смысла скрываться.
      — Верно.
      — Мы приведем их прямо в ад, — сказал Буни, оглянувшись назад и увидев эскорт машин, следовавших за ними. — Ну что ж, они сами этого пожелали…

      Игерман был в прекрасном расположении духа. Если сегодня все закончится благополучно, ему грех жаловаться на свою судьбу. Сначала он поймал Буни. Потом вынес из гостиницы ребенка, и это запечатлели десятки фотокамер, значит, завтра его фотография появится во всех газетах. И, наконец, Мидин, охваченный языками пламени.
      Эту замечательную идею подал Петтин. Они налили во все щели бензин и подожгли. Как и следовало ожидать, подземные жители начали вылезать на поверхность, где с ними безжалостно расправлялись жаркие солнечные лучи.
      Но не все из них погибали сразу. Кое-кто подготовился к приходу полицейских и придумал нехитрые средства защиты. Однако все было напрасно. Огонь в конце концов уничтожит их всех. Кладбище окружено. А перелететь через стены, обратившись птицей, не позволит главный враг оборотней — солнце.
      При других обстоятельствах Игерман, вероятно, не стал бы так открыто выражать свою радость. Все-таки на его глазах гибли люди… Впрочем, эти существа не были людьми. Это он видел даже издалека. Уродливые создания, настолько безобразные и отталкивающие, что Игерман был уверен — сам Господь Бог испытывает сейчас облегчение и радость.
      Но день уже клонится к вечеру. Вот-вот сядет солнце, и тогда им придется менять тактику. Преимущества окажутся на стороне оборотней. Ну что ж, они могут оставить здесь огонь до утра, а когда рассветет, вернутся назад и добьют тех, кто останется в живых. Святая вода, которой обрызганы все стены и ворота, поможет удержать нечисть в пределах кладбища. Игерман очень надеялся на это.
      На самом деле он не знал, что представляет реальную опасность для этих существ — святая вода, огонь, дневной свет, а может быть, их молитвы. Вероятно, все вместе. Впрочем, это не имело никакого значения. Главное — любой ценой уничтожить их всех.
      Ход его мыслей прервал крик Эшбери:
      — Нужно немедленно прекратить это!
      Он бежал весь перепачканный сажей, красный и возбужденный.
      — Что прекратить? — спросил Игерман.
      — Эту бойню!
      — Не вижу никакой бойни.
      Эшбери был уже почти совсем рядом с Игерманом, но продолжал кричать. Из-за стены доносился рев пламени и грохот рушившихся стен склепов и мавзолеев.
      — У них не осталось никакого выхода! — кричал Эшбери.
      — Его и не должно быть, — спокойно заметил Игерман.
      — Но вы не знаете, кто там внизу! Вы не знаете, кого вы убиваете!
      Игерман усмехнулся.
      — Прекрасно знаю, — сказал он, устремив на Эшбери пустой, равнодушный взгляд. — Я уничтожаю мертвецов. Что в этом предосудительного? Ответьте мне, Эшбери. Мертвые должны лежать мертвыми, ведь так?
      — Там дети, Игерман, — сказал Эшбери, показывая в сторону горящего кладбища.
      — О, да! Дети с глазами что чайные блюдца… А зубы… Вы видели их зубы? Это дети самого дьявола, мой дорогой.
      — Вы сами не понимаете, что делаете.
      — Я не понимаю? — вскричал Игерман, шагнул к Эшбери и схватил его за черную рясу. — Может быть, вы сами такой, как они?
      Эшбери вырвал ткань из руки Игермана и сказал:
      — Хорошо… Я пытался убедить вас. Но если вы ничего не понимаете, я сам могу остановить их.
      — Оставьте моих людей в покое, — строго ответил Игерман.
      Но священник уже побежал к главным воротам и, заглушаемый адским шумом, закричал:
      — Остановитесь! Опомнитесь!
      У главных ворот сосредоточились основные силы полицейских, поэтому Эшбери и направился туда. И люди в форме обернулись на его голос, готовые выслушать все, что он им скажет, хотя большинство из них, если не все, были в церкви последний раз лишь на венчании или собственных крестинах. Но теперь они смотрели на священника, они хотели понять, что происходит, подсознательно чувствуя всю безнравственность своих действий. Они хотели получить оправдание своему поступку из уст человека с крестом в руках.
      Игерман догадывался, что подчиненные недолюбливают его, но они привыкли выполнять приказания. Они и теперь послушались его, потому что уважали закон, потому что каждый не хотел показаться трусом перед своими товарищами. И они спокойно смотрели на гибель странных существ, потому что это было проще и безопаснее, чем высказывать недовольство.
      Эшбери может подействовать на них своими речами, своим благообразным видом. Если его не остановить, то он все испортит.
      Игерман достал из кобуры пистолет и пошел вслед за священником. Эшбери увидел, что он приближается, увидел оружие в его руках и закричал еще громче:
      — Бог не простит вас! Вы сами не понимаете, что делаете. Ваши руки будут испачканы невинной кровью!
      — Заткнись, скотина! — заорал Игерман.
      Эшбери даже не повернулся. Видя, что его слушают, он продолжал говорить:
      — Там не звери! Там люди! И вы убиваете их, потому что этот сумасшедший приказал вам.
      Его слова произвели впечатление на всех, даже на атеистов. Священник высказал вслух то, о чем думали многие, но произнести не решались. Человек шесть добровольцев направились к своим машинам, начисто растеряв весь энтузиазм. Один из полицейских тоже стал медленно отходить назад. Игерман выстрелил в его сторону, и тот, не раздумывая, бросился прочь.
      — Вернись! — кричал Игерман, но дезертир даже не оглянулся и вскоре исчез за пеленой дыма.
      Игерман обрушил весь свой гнев на Эшбери.
      — Ну, собака… — зловеще произнес он, приближаясь к священнику.
      Эшбери с надеждой оглянулся по сторонам, ища поддержки и защиты, но никто не шевельнулся.
      — И вы позволите, чтобы он убил меня? — растерянно вопрошал он. — Господи! Неужели никто не поможет мне?
      Игерман прицелился в него. Эшбери, не сделав ни малейшей попытки спастись, рухнул на колени.
      — Отче наш… — начал он.
      — Давай, давай, — насмешливо произнес Игерман. — Все равно тебя никто не слушает.
      — Не правда, — сказал кто-то.
      — Что?
      Эшбери нерешительно замолчал.
      — Я слушаю.
      Игерман повернулся на голос и увидел в дыму смутные очертания человеческой фигуры. Он направил туда дуло пистолета и строго спросил:
      — Кто вы?
      — Солнце почти село… — послышался другой голос.
      — Один шаг — и я стреляю, — прорычал Игерман.
      — Стреляйте, — ответил человек и смело пошел вперед.
      Вот он приблизился почти вплотную, и Игерман с ужасом узнал в нем своего пленника, который должен был находиться сейчас в камере участка. Он стоял голый по пояс, изрешеченный пулями, с горящими в наступающих сумерках глазами.
      — Мертвец… — пролепетал Игерман.
      — Да, собственной персоной.
      — Господи…
      Он сделал несколько шагов назад.
      — До захода солнца осталось минут десять, — сказал Буни. — Ночь будет принадлежать нам.
      Игерман затряс головой.
      — Ну нет, — сказал он. — Я вам не дамся.
      Он резко повернулся и помчался прочь, не оборачиваясь.
      Но Буни и не собирался гнаться за ним. Он подошел к Эшбери, который все еще стоял на коленях.
      — Встаньте, — обратился к нему Буни.
      — Если вы собираетесь убить меня, — сказал Эшбери, — то я готов.
      — Почему я должен убивать вас?
      — Я священник.
      — Ну и что?
      — А вы монстр.
      — А вы нет?
      Эшбери взглянул на Буни.
      — Я?
      — У вас из-под одежды виднеются кружева…
      Эшбери зажал ворот рясы, разорванной Игерманом.
      — Почему вы скрываете это?
      — Оставьте меня.
      — Забудьте обо всем. Это поможет. Я сам убедился, — сказал Буни и направился к воротам.
      — Подождите, — окликнул его священник.
      — На вашем месте я бы ушел. Они не любят людей в рясах. Тяжелые воспоминания…
      — Я хочу посмотреть, — попросил Эшбери.
      — Зачем?
      — Пожалуйста, возьмите меня с собой.
      — Вы рискуете.
      — Согласен на все.

***

      Издалека Декер с трудом мог разглядеть, что произошло у ворот кладбища. Но два факта были очевидны: Буни вернулся и каким-то образом вынудил Игермана к бегству. Как только доктор увидел Буни, он спрятался в одной из полицейских машин и, сидя там с зажатым в руках портфелем, принялся обдумывать дальнейший план своих действий.
      Это было нелегкой задачей, потому что ему приходилось выбирать между двумя абсолютно противоположными точками зрения. Голос разума твердил ему:
      «Уезжай, пока дело не приняло более серьезный оборот. Пусть они все здесь погибнут».
      Декер понимал, что так и нужно поступить. Приближается ночь, и тогда Буни со своими друзьями будут на коне, а уж если они найдут его, пощады не жци… Но в то же время другой голос внушал ему свое:
      «Останься».
      Это был голос маски.
      «Ты уже однажды, отказался от меня. И это случилось именно здесь».
      Да, было дело. Теперь пришло время платить долги.
      «Не сейчас», — прошептал он.