– Вероятно, ваша супруга, мистер Зеффер, не желает гулять вблизи крепости? – сказал на второй день отец Сандру, когда мужчина средних лет с красивым, но печальным лицом явился к нему один.
      – Она мне не жена, – заметил Зеффер.
      – А-а… – понимающе кивнул монах. Сквозившее в его тоне сочувствие выказывало далеко не безразличное отношение к очарованию Кати. – О чем вы, должно быть, весьма сожалеете, да?
      – Да, – признался тот, явно испытывая некоторую неловкость.
      – Она очень красива.
      Произнося эти слова, монах не сводил глаз с собеседника, однако тот, очевидно решив, что и так сказал более чем достаточно, не имел ни малейшего намерения исповедоваться святому отцу дальше.
      – Я всего лишь ее импресарио, – пояснил Зеффер. – Это все, что нас связывает.
      Между тем отец Сандру, по всей очевидности, не желал уходить от темы.
      – После вашего вчерашнего визита, – проговорил он, изрядно сдабривая свой английский румынским акцентом, – один из братьев заметил, что такой красивой женщины он отроду не встречал… – Не закончив фразы, отец Сандру ненадолго замолчал, после чего добавил: – Во плоти, разумеется.
      – Между прочим, ее зовут Катя, – заметил Зеффер.
      – Да-да, я знаю. – Теребя спутанные пряди седой бороды, монах продолжал изучать взглядом Зеффера.
      Эти двое собеседников являли собой яркий контраст. Весьма упитанный краснолицый Сандру в пыльной коричневой рясе – и сухопарый элегантный Зеффер в светлом льняном костюме.
      – Это правда, что она кинозвезда?
      – Вы видели ее в кино?
      Сандру расплылся в широкой улыбке, обнажив на удивление кривые зубы.
      – Нет-нет, – ответил он, – ничего такого я обычно не смотрю. По крайней мере, нечасто. Но в Равбаке есть маленький кинотеатр, и юные братья постоянно его посещают. От Чаплина они все, конечно, без ума. И еще… от этой соблазнительницы… если я правильно подобрал слово…
      – Да, – подтвердил Зеффер, которого разговор с монахом начал забавлять, – «соблазнительница» – вполне подходящее слово.
      – По имени Теда Бара.
      – О да. Мы с ней знакомы.
      В тот год, в 1920-й, Теду Бару знали все. Она была одной из известнейших звезд мирового экрана, к которым, разумеется, относилась и сама Катя. Обе актрисы пребывали в зените своей славы, окрашенной всеми изысками декадентской эпохи.
      – В следующий раз нужно будет пойти в кино с кем-нибудь из братьев. Хочу взглянуть на нее собственными глазами, – произнес отец Сандру.
      – Скажите, а вам известен тот тип женщин, который Теда Бара воплощает на экране? – поинтересовался Зеффер.
      – Не вчера же я родился на свет, мистер Зеффер. – В недоумении Сандру поднял густую бровь. – Этим женщинам, так сказать соблазнительницам, в Библии отведено весьма определенное место. Это блудницы, вавилонские блудницы. Они притягивают к себе мужчин только затем, чтобы их уничтожить.
      Зеффер невольно рассмеялся столь откровенной характеристике.
      – Думаю, вы вполне правы, – сказал он.
      – А кто она на самом деле? В реальной жизни?
      – Ее настоящее имя Теодесия Гудмен. Родом из Огайо.
      – И она тоже разрушительница мужских сердец?
      – В реальной жизни? Нет, не думаю. Время от времени она, конечно, наносит удар по мужскому самолюбию, но не более того.
      Казалось, отец Сандру был немного разочарован.
      – Я передам братьям все, что вы мне рассказали. Им будет очень интересно это услышать. Итак… не пройдете ли со мной внутрь?
      Биллем Матиас Зеффер был человеком культурным. За свои сорок три года он успел пожить в Париже, в Риме, в Лондоне и даже некоторое время в Каире. Но какие бы перспективы ни сулило ему искусство или, вернее сказать, амбиции относительно собственного слова в искусстве, он дал себе зарок, что уедет из Лос-Анджелеса, как только публике прискучит рукоплескать Кате или же самой звезде надоест отклонять его предложение руки и сердца. Едва это случится, они поженятся и отправятся в Европу, где подыщут себе дом с настоящей историей – в отличие от того жалкого подобия испанского замка, который Катя позволила себе построить в одном из каньонов Голливуда.
      А пока это время не пришло, он довольствовался тем, что улещивал свой эстетический вкус всевозможными предметами искусства – мебелью, гобеленами, скульптурами, – которые приобретал, сопровождая Катю во всех заграничных поездках.
      Пожалуй, их вполне бы устроил шато на Луаре или георгианский особняк в Лондоне – словом, нечто такое, что не нагоняло бы ужаса и не коробило бы вкуса скромного импресарио из Голливуда.
      – Вам нравится Румыния? – осведомился отец Сандру, открывая большую дубовую дверь, что находилась внизу лестницы.
      – Да, конечно, – ответил Зеффер.
      – Только, пожалуйста, ради меня не ввергайте себя в грех, – мельком глянул на него Сандру.
      – В грех?
      – Ложь – это грех, мистер Зеффер. Пусть маленький, но все-таки грех.
      «О господи, до чего ж я докатился, соблюдая обыкновенные приличия», – подумал Зеффер. В Лос-Анджелесе подобная маленькая ложь воспринималась как само собой разумеющееся – можно сказать, он грешил направо и налево, ежеденно и ежечасно. Жизнь, которую они с Катей вели, строилась на тысяче маленьких и глупых уловок и, по сути, являлась бесконечной ложью.
      Но сейчас-то он был не в Голливуде. Почему же тогда он солгал?
      – Вы правы. Я не слишком люблю эту страну. Сюда я приехал потому лишь, что так захотела Катя. Ее мать и отец, вернее отчим, живут в деревне.
      – Да, мне это известно. Благочестием ее мать отнюдь не отличалась.
      – Вы были ее духовником?
      – Нет. Мы с братьями не проводим богослужения для прихожан. Орден святого Теодора существует только затем, чтобы охранять крепость. – Отец Сандру распахнул дверь, и из темноты на них пахнуло сыростью.
      – Простите мне мое любопытство, – начал Зеффер, – но я хотел бы уточнить. Насколько я понял из нашего вчерашнего разговора, кроме вас и братьев, здесь больше никто не живет?
      – Да, верно. Кроме братьев, тут никого нет.
      – Тогда что же вы здесь охраняете?
      – Сейчас увидите, – расплылся в улыбке Сандру. – Я покажу вам все, что вы захотите посмотреть.
      Священник зажег свет, и перед гостем обнаружился коридор длиной примерно в десять ярдов. На стене висел большой гобелен, настолько потускневший от времени и пыли, что разглядеть на нем что-либо было почти невозможно.
      Пройдя по коридору, отец Сандру повернул еще один выключатель.
      – Я тешу себя надеждой, что сумею уговорить вас что-нибудь у нас приобрести, – произнес он.
      – Что именно?
      Увиденное Зеффером накануне не слишком его вдохновило. Те образчики мебели, которые предстали тогда его взору, в определенной степени восхитили Виллема своей наивной простотой, но он даже не допускал и мысли о том, чтобы пополнить ими свою коллекцию.
      – Я не знал, что вы продаете содержимое крепости, – признался он.
      – О-ох… – угрюмо протянул Сандру. – Далее страшно сказать. Но нам приходится это делать, чтобы выжить. И сейчас, на мой взгляд, самый подходящий случай. Потому что я хочу, чтобы наши замечательные вещицы попали в хорошие руки. К тому, кто смог бы достойно их содержать. Словом, к такому человеку, как вы.
      Следуя впереди Зеффера, Сандру щелкнул третьим выключателем, потом четвертым. «Оказывается, крепость на этом уровне гораздо обширнее, чем этажом выше», – отметил про себя Зеффер. Во всяком случае, коридоры здесь расходились во все стороны.
      – Но прежде, чем мы начнем осмотр, – повернулся к нему Сандру, – я хотел бы узнать: вы сегодня в настроении что-нибудь приобрести?
      – Я американец, отец Сандру, – улыбнулся Зеффер. – А значит, всегда в настроении что-нибудь приобрести.
 
      Днем раньше отец Сандру поведал Зефферу и Кате историю крепости. Поразмыслив над его рассказом обстоятельнее, Зеффер обнаружил некоторую фальшь. «Должно быть, орден святого Теодора что-то скрывает», – заключил он. Не зря Сандру говорил о крепости как о месте, окутанном тайной, хотя и не связанной с кровопролитием. Как утверждал священник, здесь не велось никаких сражений, не содержались узники под стражей, а внутренний двор не был свидетелем жестокостей и казней. Однако Катя со свойственной ей прямолинейностью заявила, что этому не верит.
      – Когда я была маленькой, об этом месте ходили разные слухи. Я слышала, что здесь происходило нечто чудовищное. Будто бы тут каждый камень пропитан человеческой кровью. Кровью детей.
      – Уверен, вас ввели в глубочайшее заблуждение, – изрек отец Сандру.
      – Вовсе нет. В крепости жила сама жена дьявола. Ее звали Лилит. Она послала герцога на охоту – и больше его никто не видел.
      Сандру тогда расхохотался, и если его смех являлся чистой маскировкой, то нельзя не признать, что она была исключительно искусной.
      – И кто поведал вам эти сказки? – наконец спросил он.
      – Мама.
      – А-а, – покачал головой Сандру. – Я почти уверен, что она просто хотела вас урезонить, и уговаривала ложиться спать, пока за вами не явился дьявол и не отрезал вам голову. – Катя пропустила его слова мимо ушей. – Люди всегда рассказывают детишкам подобные истории. А как же иначе? Они были, есть и будут. Люди обожают сочинять сказки. Но поверьте, моя дорогая, крепость не может быть оскверненным местом. В противном случае здесь не могло бы жить братство.
      Несмотря на то, что вчерашние слова Сандру прозвучали вполне убедительно, кое-что в них показалось Зефферу подозрительным и требовало разъяснений. Будучи слегка заинтригованным, он решил нанести святому отцу повторный визит. Если то, что говорил Сандру, было ложью (грехом, если пользоваться его же собственным определением) – то какой цели она служила? Что защищал этот человек? Уж наверняка не комнаты, полные грубо отесанной мебели и потертых гобеленов. Нет ли тут, в крепости, чего-нибудь такого, что заслуживало бы более пристального внимания? И если есть, то как уговорить отца Сандру признаться в этом?
      Лучший способ, решил про себя Зеффер, – это использовать власть денег. Если отец Сандру вообще способен поддаться на уговоры и открыть ему истинные сокровища крепости, то склонить его на этот шаг мог разве что запах крупных купюр, а поскольку священник сам завел разговор о купле-продаже, это было уже половиной дела.
      – Я знаю, что Катя была бы не прочь прихватить с собой в Голливуд что-нибудь на память о родине, – произнес Биллем – Она построила большой дом. В нем очень много комнат.
      – Да ну?
      – Правда. У нее есть кое-какие сбережения.
      Заявление Зеффера было голословным, но он знал, что в делах такого рода подобные изречения почти всегда возымеют действие. Результат не заставил себя долго ждать и на этот раз.
      – О какой же сумме идет речь? – мягко осведомился отец Сандру.
      – Катя Люпи – одна из самых высокооплачиваемых актрис Голливуда Я же уполномочен покупать для нее все, что, на мой взгляд, может доставить ей удовольствие.
      – Тогда позвольте спросить: что может доставить ей удовольствие?
      – Ей доставляют удовольствие вещи, которых, скорее всего, или, вернее сказать, почти наверняка больше ни у кого нет, – ответил Зеффер. – Она обожает выставлять свою коллекцию. И желает, чтобы каждая вещь была по-своему уникальна.
      – Здесь все уникально. – Разведя руки в стороны, Сандру широко улыбнулся.
      – Отец, вы говорите так, будто готовы продать даже фундамент, если за него назначат достойную цену.
      – В конце концов, все, что здесь имеется, всего лишь вещи, – философски заметил Сандру. – Вы со мной согласны? Обыкновенные камень и дерево, нитки и краски. Придет время – и вместо этих вещей люди сотворят другие.
      – Но, должно быть, здешние вещи имеют некую священную ценность?
      – В церкви наверху – да, – пожал плечами Сандру. – Но мне вовсе не хотелось бы продавать вам, скажем, алтарь. – Он многозначительно улыбнулся, словно давая понять, что при определенных обстоятельствах даже эта святыня будет иметь свою цену. – Однако почти все остальное в крепости предназначалось для мирской жизни, для увеселения герцогов и их дам. А поскольку этих предметов больше никто не видит – за исключением отдельных людей вроде вас, которые оказываются здесь проездом… то почему бы ордену не избавиться от ненужных вещей? Если они принесут солидный доход, его можно будет распределить среди бедных.
      – Да, конечно. В ваших краях многие нуждаются в помощи.
      Зеффера и вправду поразила убогость, в которой обретались здешние жители. Деревеньки представляли собой скопление жалких лачуг; каменистая земля вся была возделана, но давала скудные урожаи. С двух сторон возвышались горы: на востоке горная цепь Буседжи, на западе – Фагарас. Их серые, как пыль, склоны были начисто лишены растительности, а на вершинах белел снег. Одному богу было известно, какие суровые зимы обрушивались на эти края: земля становилась твердой, как камень, маленькая речушка замерзала, а стены жалких хижин не могли защитить от пронизывающего ветра, дующего с горных вершин.
      В день их приезда Катя повела Виллема на кладбище, чтобы показать, где похоронены ее бабушка с дедушкой. Там он получил полное представление о том, в каких условиях жили и умерли ее родственники. Тяжелое и мрачное впечатление производили не столько могилы отживших свой век стариков, сколько бесконечные ряды маленьких крестов, обозначавших места погребения детей – тех, что умерли от пневмонии, голода или просто слабого здоровья. Зеффера глубоко тронуло горе, стоявшее за сотнями этих могил: боль матерей, невыплаканные слезы отцов и дедов. Ничего подобного увидеть он не ожидал, а потому был сильно потрясен.
      Что же касается Кати, то на нее посещение кладбища как будто не оказало столь удручающего действия – во всяком случае, в разговоре она упоминала только своих прародителей и их странности. В этом мире она выросла, поэтому не было ничего удивительного в том, что подобные страдания она воспринимала как порядок вещей. Разве не рассказывала она Зефферу, что в семье у них народилось четырнадцать детей? И что только шестеро из них выжили. Остальные же восемь, очевидно, нашли себе пристанище здесь, среди могил, мимо которых они с Катей проходили. И, разумеется, ничего странного не виделось в том, что у нее такое холодное сердце. Именно это придавало ей силу, которая ощущалась в каждом взгляде, в каждом движении и которая внушала любовь ее зрителям и, в особенности, зрительницам.
      Теперь, когда Зеффер больше узнал о Катином прошлом, он стал лучше понимать природу ее хладнокровия. Он увидел дом, где она родилась и воспитывалась, улицы, которые она ребенком исходила вдоль и поперек; он познакомился с ее матерью, которая, надо полагать, отнеслась к появлению на свет дочери как к некоему чуду: в самом деле, розовощекая, безукоризненной красоты девочка являла собой яркий контраст прочим деревенским ребятишкам. И мать не замедлила воспользоваться этим преимуществом. Когда дочери исполнилось двенадцать, мать стала возить ее по городам, заставляя танцевать на улицах, чтобы, как утверждала сама Катя, привлечь внимание мужчин, что возжелают ее нежной плотью согреть свою постель. Очень скоро девочка сбежала от материнского рабства, но, прекратив торговать своим телом ради семьи, она вынуждена была делать то же самое ради себя. К пятнадцати годам (в этом возрасте с ней и познакомился Зеффер – она пела тогда на улицах Будапешта, чтобы заработать на ужин) Катя уже была во всех отношениях взрослой женщиной, поражавшей своей цветущей красотой всякого, кто задерживал на ней взор. Три вечера подряд Зеффер приходил на площадь, чтобы, примкнув к толпе зевак, полюбоваться на девочку-чаровницу. Недолго думая, он решил увезти ее с собой в Америку. Хотя в те времена Зеффер был совершенно несведущим человеком в области киноискусства (тогда, в 1916 году, когда кинематограф еще пребывал в своем нежнейшем возрасте, опытных людей в этом деле можно было по пальцам пересчитать), инстинктивно он сумел различить в лице и осанке девушки нечто особенное. На Западном побережье у него были влиятельные друзья – в основном люди, которые устали от пошлости и грошовых доходов Бродвея и подыскивали себе новые горизонты для применения своих талантов и инвестиций. От них он прослышал, что кинематографу пророчат большое будущее, и что некоторые талантливые в этой сфере деятели не прочь найти лица, которые полюбились бы камере и публике. «Разве у этой маленькой женщины не такое лицо? – подумал Зеффер. – Разве камера не замрет в восхищении, увидев ее коварные и вместе с тем прекрасные глаза? А если удастся сразить камеру, значит, и публика тоже будет сражена».
      Зеффер поинтересовался, как зовут девушку. Она оказалась Катей Лупеску из деревни Равбак. Биллем подошел к ней, заговорил и, пока новая его знакомая поглощала голубцы с сыром, поделился с ней своими размышлениями. Предложение Зеффера Катя встретила без особого энтузиазма, если не сказать, безучастно. «Да, – молвила она, – звучит заманчиво». Однако ей даже в мыслях не приходило когда-нибудь покинуть Румынию, и вообще она была далеко не уверена, что ей этого хочется. Уехав так далеко от дома, она будет скучать по родным.
      Год или два спустя, когда ее известность в Америке стала расти – к тому времени она была уже не Катей Лупеску, а Катей Люпи, а сам Биллем сделался ее импресарио, – они вернулись к этому разговору, и Зеффер припомнил, как мало ее тогда заинтересовали предложенные им перспективы. Но Катя призналась, что ее холодность была напускной, чем-то вроде защитного инстинкта. С одной стороны, она не хотела выказывать перед ним свое смущение, а с другой – боялась слишком обольщаться.
      Но и это еще не все. Казалось, безразличие, которое Катя продемонстрировала в первый день их знакомства (как и недавно на кладбище), было неотъемлемой составляющей ее характера. Оно взращивалось на протяжении многих поколений, на долю которых выпало столько страданий и потерь, что люди глубоко запрятывали свои чувства и никогда не позволяли себе проявлять ни большой радости, ни большого горя. Свои крайности, по ее собственному определению, Катя всегда держала под замком, а их отголоски выпускала на волю только для публики. Именно чтобы воззреть на отголоски бушующих в ней страстей, и собиралась каждый вечер толпа на площади, где Катя когда-то пела. Та же сила исходила из нее и тогда, когда она оказывалась перед кинокамерой.
 
      Любопытно, почему накануне Катя никоим образом не проявила этого качества перед отцом Сандру?
      Со стороны казалось, будто она исполняет роль ласковой богобоязненной девочки, встретившейся со своим возлюбленным пастырем. Большую часть времени ее взгляд был почтительно устремлен вниз, голос звучал мягче обычного, а речь (Катя обычно не стеснялась крепких выражений) была на редкость нежной и кроткой.
      Это представление показалось Зефферу комичным, слишком уж оно было наигранно, однако отец Сандру, очевидно, принял его за чистую монету. Один раз священник даже тронул Катю за подбородок и, приподняв его, сказал, что ей нет никакой причины стесняться.
      «Стесняться!» – чуть было не возмутился вслух Зеффер. Если бы отец Сандру знал, на что только способна эта застенчивая красавица! Какие вечеринки она закатывает в своем каньоне, который в прессе окрестили каньоном Холодных Сердец! Какие пляски устраивает в стенах своих владений! То, что подчас ей приходит в голову, когда она в ударе, есть сущий разврат. Если бы маска, которую она надела перед отцом Сандру, на мгновение с нее слетела, и бедный обманутый монах мельком узрел истинное лицо этой особы, он тотчас заперся бы в келье, предварительно освятив дверь молитвами и окропив ее святой водой, дабы преградить путь злому духу, исходившему от этой с виду вполне добропорядочной девицы.
      Но Катя была слишком хорошей актрисой, чтобы позволить святому отцу обнаружить правду.
      Можно сказать, вся жизнь Кати в известном смысле превратилась в представление. Когда она впервые появилась на экране в роли поруганной сироты с притворной улыбкой на устах, очень многие зрители, тронутые искренностью ее образа, приписали характер героини самой актрисе. Между тем по уик-эндам она устраивала такие вечеринки для прочих идолов Голливуда – шлюх, клоунов и авантюристов, – что поклонники ее таланта схватились бы за голову, узнай они, что на этих сборищах происходит. Какова же на самом деле Катя Люпи? Жалкое рыдающее дитя, кумир миллионов зрителей – или женщина типа Скарлетт, хозяйка каньона Холодных Сердец? Сирота, потерявшая родных во время шторма, – или наркоманка в своем логове? Ни та, ни другая? Или та и другая одновременно?
      Эти мысли вертелись у Зеффера в голове, пока Сандру водил его по разным помещениям крепости, показывая столы, стулья, ковры и даже обломки камина.
      – Что-нибудь вам приглянулось? – наконец спросил его священник.
      – Пожалуй, что нет, святой отец, – чистосердечно признался Биллем. – Подобные ковры я вполне могу купить в Америке. Стоит ли тащить эти вещи из такой дали?
      – Да, конечно, – кивнул в ответ Сандру с несколько разочарованным видом.
      Пользуясь его замешательством, Зеффер взглянул на часы.
      – Боюсь, мне пора возвращаться к Кате, – сказал он.
      На самом деле его не слишком привлекала перспектива ехать обратно в деревню и торчать в доме, где родилась Катя, поедая приторно-сладкие пироги и запивая их густым кофе, которыми их усиленно потчевали родственники кинозвезды, – те смотрели на американских гостей, как на восьмое чудо света, подчас даже касаясь их руками, будто не верили своим глазам. Однако чем дольше отец Сандру водил его по крепости, тем больше утверждался Зеффер в бесплодности нынешнего визита, особенно после того, как священник так просто, без тени стеснения открыл ему свои корыстные интересы. Словом, в крепости Биллем не нашел ничего такого, что стоило бы увезти в Лос-Анджелес.
      Он достал из пиджака бумажник, выписал чек на сто долларов за причиненные священнику хлопоты – но, прежде чем успел передать тому заполненный листок, лицо Сандру обрело сосредоточенное выражение.
      – Погодите, – произнес он. – Прежде чем мы расстанемся, позвольте кое-что вам рассказать. Мне кажется, мы понимаем друг друга. Вы не прочь купить нечто такое, чего ни у кого больше нет. Что-нибудь необычное в своем роде, да? А я был бы не прочь кое-что продать.
      – Разве вы мне еще не все показали? – полюбопытствовал Зеффер. – У вас есть что-то особенное?
      Сандру кивнул.
      – Мы с вами еще не побывали в некоторых помещениях крепости, – пояснил он. – И не без причины, скажу я вам. Понимаете, есть люди, которым не следует видеть то, что я собираюсь вам показать. Но думаю, я вас вполне понял, мистер Зеффер. Вы человек опытный, умудренный жизненным опытом.
      – То, что вы говорите, звучит очень таинственно, – заметил Зеффер.
      – Не знаю, насколько это на самом деле таинственно. Все это, я бы сказал, очень печально. И слишком свойственно человеческой природе. Видите ли, герцог Гога, тот, что построил крепость, оказался падшей душой. Истории, которые слышала Катя в детстве…
      – Правдивы?
      – Если можно так выразиться. Гога был ярым охотником. Но он не всегда ограничивался животными.
      – Боже милостивый! Выходит, она была права, когда говорила, что этого места следует остерегаться?
      – Сказать по чести, все мы немного побаиваемся того, что здесь происходит, – ответил Сандру, – потому что никто из нас до конца не знает правды. Все, что мы можем делать, когда находимся здесь, – это молиться, полагаясь на защиту Господа.
      Зеффер был искренне заинтригован.
      – Расскажите же мне, – обратился он к священнику. – Я хочу знать, что здесь происходит.
      – Прошу вас, поверьте, я действительно не знаю, с чего начать, – начал благочестивый отец. – Просто не нахожу слов.
      – Правда?
      – Правда.
      Теперь Зеффер увидел священника совершенно в ином свете. Такое блаженное состояние, когда человек не в силах подыскать слова для описания чьих-то отвратительных подвигов, когда он словно немеет, если речь заходит о зверствах, вместо того чтобы словоохотливо предаться знакомой теме, было воистину достойно зависти. Биллем же не нашел своему любопытству никаких словесных аргументов, тем более что ему представлялось не только бесполезным, но и неприличным принуждать собеседника говорить больше, чем тот был способен сказать.
      – Давайте побеседуем о чем-нибудь другом. Покажите мне что-нибудь из ряда вон выходящее. Чрезвычайно уникальное, – предложил Зеффер. – И я буду удовлетворен.
      Сандру улыбнулся, но улыбка вышла не слишком веселой.
      – Это нетрудно, – сказал он.
      – Подчас красота нас поджидает в самом невероятном месте, – заметил Зеффер, вспомнив о юном личике Кати Лупеску, которое впервые проглянуло ему в голубоватых сумерках.

      Отец Сандру направился по коридору к следующей двери – гораздо меньшей по размеру, чем та, через которую они спустились на этот этаж крепости. Священник вновь достал ключи, отпер дверь, и, к удивлению Зеффера, перед ними обнаружилась еще одна лестница, ведущая глубже в подземелье.
      – Вы готовы? – спросил святой отец.
      – Совершенно, – ответил Зеффер.
      И они начали спускаться. Ступеньки были крутыми, и с каждым шагом воздух все сильнее отдавал сыростью. Пока они шли по лестнице, отец Сандру не проронил ни слова и только два-три раза оглянулся назад, желая удостовериться, что Зеффер идет за ним следом. Однако выражение его лица было далеко не радужным. Более того, казалось, он пожалел, что решил привести сюда Зеффера, и был бы рад уцепиться за любой повод, чтобы повернуть назад и укрыться в относительно спокойной обстановке верхнего этажа.