3

Времена года тянутся друг к другу, как мужчины и женщины, в стремлении избавиться, излечиться от своих крайностей и излишеств.

Весна, если она длится хотя бы на неделю дольше положенного срока, начинает тосковать по лету, чтоб покончить с днями, преисполненными томительном ожидания. Лето, в свою очередь, задыхаясь в поту, стремится отыскать кого-то, кто умерил бы его пыл, а спелая и сочная осень устает в конце концов от собственного великодушия и рада острой перемене, переходу к холодам, которые убивают ее плодовитость.

Даже зима, самое неприветливое и суровое время года, с наступлением февраля мечтает о пламени, в жаре которого истаяли бы ее наряды. Все устает от себя со временем и начинает искать противоположность, чтобы спастись от самого себя.

Итак, август уступил дорогу сентябрю, и сетовать на это было бы смешно.

По мере обустройства дом на Лодовико-стрит принимал все более уютный и гостеприимный вид. Последовали даже визиты от соседей, которые, присмотревшись к парочке, уже начали поговаривать о том, как хорошо, что дом номер 55 снова занят жильцами. Лишь один из них как-то раз упомянул вскользь Фрэнка, вспомнив, что вроде бы один странный парень приезжал и прожил тут несколько недель прошлым летом. Последовало секундное замешательство, когда Рори заметил, что приезжавший — его брат, но Джулия тут же сгладила ситуацию с присущим только ей безграничным шармом.

За годы женитьбы Рори чрезвычайно редко упоминал о Фрэнке, хотя разница в возрасте между братьями составляла всего полтора года, что предполагало, что в детстве они были неразлучны. Да и Джулия узнала об этом лишь тогда, когда он в припадке пьяного откровения вдруг заговорил с ней о брате. Случилось это примерно за месяц до свадьбы. Разговор получился грустный. Оказывается, пути двух братьев окончательно разошлись, когда они повзрослели, и Рори о том очень сожалел. И еще больше сожалел о той боли, которую причинял родителям распущенный образ жизни Фрэнка. Всякий раз, когда Фрэнк сваливался откуда-то, словно с луны, он приносил с собой одни несчастья и огорчения. Рассказы о его приключениях всегда балансировали на грани криминала, рассказы о шлюхах и мелких кражах ужасали семью. Но были истории и похуже, так, во всяком случае, утверждал Рори. В приступах откровенности Фрэнк иногда рассказывал о днях, которые проводил, словно в бреду, в поисках наслаждений, выходящих за все границы нравственности.

Возможно, в интонациях Рори, повествующего об этих художествах брата, Джулия угадывала не только отвращение, но и изрядную примесь зависти, что еще больше возбуждало ее любопытство. Как бы там ни было, но с тех пор она постоянно испытывала жгучий интерес к жизни этого безумца.

Затем, примерно за две недели до свадьбы, паршивая овца появилась во плоти. Похоже, последнее время дела Фрэнка шли неплохо. Во всяком случае об этом говорили золотые перстни на пальцах, свежая загорелая кожа лица. Внешне он мало походил на монстра, описанного Рори. Брат Фрэнк был обходителен и гладок, точно отполированный камень. За считанные часы он совершенно очаровал ее.

Странное то было время. По мере того как приближался день свадьбы, она все меньше и меньше думала о будущем муже и все больше — о его брате. Нельзя сказать, чтоб они были так уж непохожи. Одинаковая веселая нотка в голосе, живость характера сразу указывали на то, что в жилах их течет одна и та же кровь. Но вдобавок ко всем качествам Рори Фрэнка отличало еще и то, чего в его брате никогда не было: какое-то очаровательное безрассудство.

Вероятно то, что случилось затем, неизбежно должно было случиться, несмотря на все усилия побороть инстинктивное влечение к Фрэнку, она старалась найти себе оправдание. Впрочем, пройдя через все муки угрызений совести, ока сохранила в памяти их первую — и последнюю — интимную встречу.

Кажется, в доме тогда как раз была Керсти, пришла по какому-то делу, связанному с подготовкой к свадьбе. Но обостренное чутье, которое приходит только с желанием и вместе с ним исчезает, подсказывало Джулии, что это должно было случиться именно сегодня. Она оставила Керсти за составлением какого-то списка и позвала Фрэнка наверх под предлогом показать ему свадебное платье. Да, теперь она точно вспомнила, это именно он попросил ее показать платье, и вот она надела фату и стояла, смеясь, вся в белом, и вдруг он оказался рядом, совсем близко. И приподнял фату, а она все смеялась, смеялась и смеялась, дразняще, словно испытывая его. Впрочем, ее веселье нисколько его не охладило, и он не стал тратить времени на прелюдию. Вся внешняя благопристойность мгновенно улетучилась, и из-под гладкой оболочки вырвался зверь. Их совокупление во всех отношениях, если не считать ее уступчивости, по агрессивности и безрадостности своей напоминало изнасилование.

Конечно, время приукрасило и сгладило подробности этого события, даже спустя четыре года и пять месяцев она часто перебирала в памяти детали этой сцены, и теперь, в воспоминаниях, синяки представлялись ей символами их страсти, а пролитые ею слезы — подтверждением искренности ее чувств к Фрэнку.

На следующий день он исчез. Улетел в Бангкок или на остров Пасхи, словом, куда-то в дальние края, скрываться от кредиторов. Она тосковала по нему, ничего не могла с собой поделать. И нельзя сказать, чтобы ее тоска осталась незамеченной. Хотя вслух это никогда не обсуждалось, но она часто задавала себе вопрос: не началось ли последующее ухудшение ее отношений с Рори именно с этого момента, с ее мыслей о Фрэнке в то время, когда она занималась любовью с его братом.

А что теперь? Теперь, несмотря на переезд и шанс начать вместе новую жизнь, ей казалось, что каждая мелочь здесь напоминает ей о Фрэнке.

Дело не только в соседских сплетнях, которые напоминали ей о случившемся. Однажды, оставшись дома одна, она занялась распаковыванием разных коробок с личными вещами и наткнулась на несколько альбомов с фотографиями. Большую часть составляли их снимки с Рори в Афинах и на Мальте. Но среди призрачных улыбок она вдруг обнаружила и другие затерявшиеся фото, хотя не припоминала, чтобы Рори когда-нибудь показывал их ей (может, специально прятал?). Семейные фотографии, сделанные на протяжении десятилетий. Снимок его родителей в день свадьбы — черно-белое изображение, потерявшее яркость за долгие годы. Фотографии крестин, на которых гордые крестные держали на руках младенцев, утопающих в фамильных кружевах.

А затем пошли снимки братьев вместе: сперва смешные карапузы с широко расставленными глазами, затем угрюмые школьники, застывшие на гимнастических снарядах и во время школьных костюмированных балов. Затем застенчивость, обусловленная юношескими прыщами, взяла верх над желанием запечатлеться на снимке, и число их уменьшилось, пока созревание делало свое дело и за лягушачьим фасадом начали проступать черты прекрасного принца.

Увидев цветной снимок Фрэнка, валяющего дурака перед объективом, она неожиданно покраснела. Он был так вызывающе молод и красив, всегда одевался по последней моде. По сравнению с ним Рори выглядел неряшливым увальнем. Ей показалось, что вся будущая жизнь братьев уже предугадана в этих ранних портретах. Фрэнк — улыбчивый хамелеон-соблазнитель, Рори — добропорядочный гражданин.

Она убрала фотографии и, встав, вдруг осознала, что глаза ее полны слез. Но не сожаления. Она была не из той породы. Это были слезы ярости. В какой-то миг, буквально один миг между вздохом и выдохом, она потеряла себя.

И она со всей беспощадной отчетливостью поняла, когда именно это произошло. Когда она лежала в их свадебной, украшенной кружевом постели, а Фрэнк покрывал ее шею поцелуями.

Изредка она заходила в комнату с прибитыми гвоздями шторами.

До сих пор они уделяли не слишком много внимания отделке второго этажа, решив сперва навести порядок внизу, чтоб можно было принимать гостей. Эта комната осталась нетронутой. В нее никто никогда не входил, если не считать ее редких визитов.

Она и сама толком не понимала, зачем поднималась туда, не отдавала себе отчета в странном смятении чувств, которое охватывало ее всякий раз, когда она оказывалась там. Однако было все же в этой мрачной комнате нечто, что действовала на нее успокаивающе: комната напоминала утробу, утробу мертвой женщины. Иногда, когда Рори был занят работой, она поднималась по ступенькам, входила и просто сидела там, не думая ни о чем. По крайней мере ни о чем таком, что можно было бы выразить словами.

Эти путешествия оставляли легкий привкус вины, и, когда Рори был поблизости, она старалась держаться от комнаты подальше. Но так получалось не всегда. Иногда ноги, казалось, сами несли ее наверх, вопреки собственной воле.

Она смотрела, как Рори возится с кухонной дверью, отдирая стамеской несколько слоев краски вокруг петель, как вдруг услышала, что комната снова зовет ее. Видя, что муж целиком поглощен своим занятием, она пошла наверх.

В комнате было прохладней, чем обычно, и ей это понравилось. Она прислонила ладонь к стене, а потом прижала ее, холодную, ко лбу.

— Бесполезно, — прошептала она, представив себе мужа за работой. Она не любит его, как, впрочем, и он тоже не любит ее по-настоящему, если не считать ослепления ее красивым лицом. Он целиком погружен в свой собственный мир, а она вынуждена страдать здесь, одинокая, отринутая от него раз и навсегда.

Сквозняк захлопнул дверь внизу. Джулия слышала, как она со стуком закрылась.

Очевидно этот звук отвлек Рори. Стамеска дернулась и глубоко вонзилась в палец на левой руке. Он вскрикнул, увидев, как тут же выступила кровь. Стамеска упала на пол.

— Проклятье ада!

Она прекрасно слышала все это, но не двинулась с места. И слишком поздно, пребывая в странном меланхолическом ступоре, поняла, что он поднимается к ней наверх. Нашаривая в кармане ключ и судорожно пытаясь придумать оправдание своему пребыванию в комнате, она поднялась, но он был уже у двери. Переступил порог и бросился к вей, зажимая правой рукой кровоточащую левую. Кровь лила ручьем. Она сочилась между пальцами, стекала по руке и локтю, капля за каплей падала на половицы.

— Что случилось? — спросила она.

— Ты что, не видишь? — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — Порезался.

Лицо и шея у него приобрели оттенок оконной замазки. Ей и прежде приходилось замечать у него такую реакцию, он не выносил вида собственной крови.

— Сделай же что-нибудь! — простонал он.

— Глубокий порез?

— Откуда я знаю?! — рявкнул он. — Не могу смотреть.

Смешной все же человек, с легким оттенком презрения подумала она, но давать волю чувствам времени не было. И она взяла его окровавленную руку в свою, и, пока он отвернулся и глядел в сторону, взглянула на порез. Довольно большой и сильно кровоточит. Глубокий порез — кровь темная.

— Давай-ка лучше отвезем тебя в больницу, — предложила она.

— Ты что, не можешь сама перевязать? — спросил он, голос звучал уже не так злобно.

— Конечно, могу. У меня и чистый бинт есть. Идем…

— Нет, — ответил он и покачал головой, лицо сохраняло все тот же пепельно-серый оттенок. — Мне кажется, стоит только сделать шаг — и я грохнусь в обморок.

— Тогда оставайся здесь, — успокоила она его. — Все будет хорошо!

Не найдя бинта в шкафчике ванной комнаты, она выхватила несколько чистых носовых платков из его комода и бросилась наверх. Он стоял, прислонившись к стене, лицо его блестело от пота. Наверное, он наступил в кровавый след на полу, она почувствовала, как сильно в комнате пахнет кровью.

Уговаривая и утешая его тем, что от двухдюймового пореза еще никто на свете не умирал, она перевязала ему руку платком, стянула потуже и держала какое-то время, затем свела его, дрожащего, как осиновый лист, вниз по ступенькам, потихоньку, шаг за шагом, словно ребенка, а затем вывела на улицу, к машине.

В больнице им пришлось прождать целый час в очереди таких же, как он, легкораненых, прежде чем его наконец принял хирург и рану зашили. Вспоминая позднее об этом инциденте, она никак не могла решить, что насмешило ее больше: его испуг и слабость или же поток благодарностей, которые он излил на нее, когда все закончилось. Уловив в его голосе неискренность, она сказала, что благодарности его ей не нужны, и не солгала.

Она ничем не хотела от него, абсолютно ничего, разве только чтоб он исчез из ее жизни раз и навсегда.

— Это ты вымыл пол в сырой комнате? — спросила она на следующий день.

Они стали называть комнату «сырой» с того самого первого воскресенья, хотя при более внимательном рассмотрении никаких признаков сырости или гниения не удалось отыскать нигде — ни на потолке, ни на стенах, ни на досках полз.

Рори поднял глаза от журнала. Под глазами были серые мешки. Плохо спал, объяснил он ей. Порезал палец, и ему всю ночь снились разные кошмары. Она же, напротив, спала как младенец.

— Что ты сказала? — спросил он.

— Пол, — повторила она. — Там была кровь. Это ты вымыл?

— Нет, — ответил он коротко и снова уткнулся в журнал.

— Но и я тоже не мыла, — сказала она. Он одарил ее снисходительной улыбкой.

— Ты идеальная домохозяйка, — заметил он. — Уже сама не помнишь, когда это сделала.

На этом вопрос был закрыт. Он, по всей вероятности, был удовлетворен, видя, что она постепенно теряет память.

У нее же, напротив, появилось странное ощущение, что она вот-вот обретет ее снова.

4

Керсти терпеть не могла вечеринки. Улыбки, за которыми таились неуверенность и страх, взгляды, значение которых надо было разгадывать, и, что хуже всего — беседы. Ей нечего было поведать миру, во всяком случае, ничего особенного, в этом она давно убедилась. Она в своей жизни наблюдала уже достаточно глаз, говоривших ей именно об этом; изучила все уловки мужчин, применяемые ими, чтобы избавиться от нее, такой бесцветной и скучной, под удобным предлогом от: «Извините, я, кажется, видел, там пришел мой бухгалтер», до передачи на ее попечение какого-нибудь бедолаги, упившегося вусмерть.

Но Рори настоял, чтобы она пришла на новоселье. Несколько только самых близких друзей, обещал он. Она ответила «да», прекрасно понимая, какая в случае отказа ее ждет альтернатива: хандрить в одиночестве дома, проклиная себя за трусость и нерешительность и вспоминая милое, такое бесконечно милое лицо Рори.

Но вечеринка, вопреки ее ожиданиям, оказалась вовсе не столь мучительной. Было всего девять гостей, которых она едва знала, что облегчало положение. Они вовсе не ожидали, что она станет центром внимания и будет блистать остроумием. Нет, от нее требовалось лить кивнуть и рассмеяться в нужный момент. А Рори со своей все еще перевязанной рукой был в ударе и лучился простодушием и весельем. Ей даже показалось, что Невил — один из коллег Рори по работе — строит ей через очки глазки; подозрение подтвердилось в самый разгар вечера, когда он, подсев к ней, начал расспрашивать, не интересуется ли она разведением кошек.

Она ответила, что нет, но всегда интересовалась последними достижениями науки. Он, похоже, пришел в восторг и, пользуясь этим хрупким предлогом, весь остаток вечера усердно угощал ее ликерами. К половине двенадцатом голова у нее немного кружилась, но она была совершенно счастлива и на любую самую заурядную фразу отвечала громким хихиканьем.

Вскоре после двенадцати Джулия заявила присутствующим, что устала и хочет лечь спать. Заявление было воспринято гостями как намек, что всем пора по домам, но Рори окончательно разошелся. Поднялся и снова начал наполнять бокалы, прежде чем кто-либо успел запротестовать. Керсти была уверена, что заметила на лице Джулии недовольное выражение, но оно мелькнуло и тут же исчезло, уступив место обычной приветливой улыбке. Она пожелала всем спокойной ночи, с достоинством приняла поток комплиментов по поводу необыкновенно удавшейся ей телячьей печенки и отправилась в спальню.

Безупречно красивые должны быть и безупречно счастливыми, разве не так? Керсти это всегда казалось очевидным. Однако сегодня, наблюдая за Джулией и находясь под влиянием винных паров, она вдруг подумала — а не ослепляла ли ее прежде зависть? Возможно, в безупречности заключена и обратная сторона медали — грусть.

Но голова у нее кружилась, задержаться на этой мысли и как следует обдумать ее не было сил, и в следующий миг, когда Рори поднялся и начал рассказывать забавную историю о горилле и иезуите, она так громко расхохоталась, что подавилась напитком прежде, чем он успел перейти к самой сути.

Находящаяся наверху Джулия услышала новый взрыв смеха. Она действительно устала, тут не пришлось кривить душой, на утомили ее вовсе не приготовления к вечеринке. Причиной было презрение ко всем этим идиотам, собравшимся внизу, которое с трудом удавалось сдерживать. А ведь некогда она называла их друзьями, этих недоумков, с их жалкими шутками и еще более жалкими претензиями. Она играла перед ними роль гостеприимной хозяйки в течение нескольких часов, хватит. Теперь ей остро необходима была прохлада, темнота…

Не успев отворить дверь в «сырую» комнату, она сразу же почувствовала, что здесь что-то не так. Свет голой лампочки под потолком освещал пол, на который пролилась кровь Рори, доски были безупречно чистыми, словно кто-то долго скоблил их и драил. Она шагнула в нее и притворила дверь. Замок за ее спиной негромко защелкнулся.

Тьма была густой и глубокой, и это радовало ее. Тьма успокаивала глаза, приятно холодила их. И вдруг из дальнего угла комнаты донесся звук. Он был не громче шороха, производимого лапками таракана, бегающего где-то под плинтусом. И через секунду затих. Она затаила дыхание. Вот оно, послышалось снова. На этот раз она уловила в звуке какую-то ритмичность. Некий примитивный код.

Эти, внизу, ржали, как лошади. Шум вновь пробудил в ней отчаяние. Неужели никогда, никогда не избавится она от этой компании?

Она сглотнула нарастающий в горле ком и заговорила с темнотой.

— Я слышу тебя, — сказала она, не уверенная, откуда вообще взялись эти слова и к кому они обращены.

Тараканье шуршание на миг прекратилось, затем послышалось снова, настойчивее и громче. Она отошла от двери и двинулась на звук. Он не умолкал, словно подбадривая ее.

В темноте легко ошибиться, и она дошла до стены раньше, чем рассчитывала. Подняв руки, принялась шарить ладонями по крашеной штукатурке. Поверхность была неравномерно прохладной. Было одно место, примерно на полпути от двери к окну, где холод чувствовался настолько интенсивно, что она испуганно отдернула руки. Тараканий шорох прекратился.

Был момент, когда, совершенно потеряв ориентацию, она словно плыла, наугад, во тьме и молчании. И затем вдруг заметила впереди какое-то движение. Показалось, решила она. Всего лишь игра воображения, там совершенно нечему двигаться… Но представшее в следующую секунду перед ней зрелище доказало, что она заблуждалась.

Стена светилась или была освещена чем-то, находившимся за ней. Светилась холодным голубоватым светом, отчего твердый кирпич вдруг стал, казалось, проницаемым для зрения. Мало того — стена еще и расступилась, разлетаясь на куски и фрагменты, сыпавшиеся, словно карты из рук фокусника. Крашеные панели открывали спрятанные за ними коробки, а те в свою очередь исчезали, уступая место пустотам и нишам. Она не сводила с этого чуда глаз, боясь даже моргнуть, чтоб не упустить деталей и подробностей этого необыкновенного жонглирования, во время которого, казалось, весь мир распадается у нее на глазах.

Затем вдруг в этом хаосе, нет, не хаосе, напротив, вполне определенной и очень искусно организованной системе фрагментов, она уловила (или ей так показалось) новое движение. Только теперь она осознала, что наблюдала за этим необыкновенным явлением затаив дыхание, и голова у нее начала кружиться.

Она попыталась вытолкнуть из легких отработанный воздух и набрать глоток свежего, но тело не подчинялось, было не в силах.

Где—то в самой глубине подсознания она ощутила нарастающую панику. Игры «фокусника» прекратились, а сама она словно раздвоилась: одна ее половина наслаждалась тихим звоном музыки, исходившим от стены, другая пыталась побороть страх, шаг за шагом подступающий к сердцу.

Она снова попыталась сделать вдох, но все тело, казалось, окаменело. Словно умерло, и теперь она просто выглядывала из него, не в состоянии вздохнуть, моргнуть, сделать хотя бы малейшее движение.

Но вот распад стены прекратился, и она заметила среди ее кирпичей мерцание, слишком сильное, чтобы быть просто игрой тени и света, и в то же время какое-то неопределенное и бесформенное.

Это человек, наконец поняла она, или то, что некогда было человеком. Тело его было разорвано на куски, а затем снова соединено или сшито, да так, что некоторых фрагментов не хватало вовсе, другие были перекручены и соединены Бог знает как, а третьи потемнели, словно от огня. Там был глаз, горящий глаз, он смотрел прямо на нее, и кусок позвоночника, лишенный мышц; какие-то плохо узнаваемые части плоти. Вот оно… То, что такое существо могло жить, крайне сомнительно, даже та малая часть плоти, которой оно владело, была безнадежно изуродована. И тем не менее оно жило… Глаз, несмотря на то, что коренился в гнили и тлении, глядел на нее пристально, обшаривая всю фигуру дюйм за дюймом.

Странно, но она совершенно не испугалась. Очевидно, это существо куда слабее ее. Оно слегка ерзало в своей нише, словно пытаясь устроиться поудобнее. Но это было невозможно, во всяком случае для такого создания, с обнаженными нервами и кровоточащими обрубками вместо конечностей. Любое перемещение приносило ему боль, это она знала наверняка. И пожалела его. А с чувством жалости пришло и облегчение. Ее тело выдохнуло наконец отработанный воздух и задышало, стремясь жить. Голова тут же перестала болеть.

И не успела она это сделать, как в гниющем шаре, представлявшем собой, видимо, голову монстра, открылось отверстие, и оно произнесло единственное еле слышное слово. Слово было:

— Джулия…

Керсти поставила бокал на стол и попыталась встать.

— Ты куда? — спросил ее Невил.

— А ты как думаешь? — игриво ответила она вопросом на вопрос, стараясь выговаривать слова как можно отчетливее.

— Помощь нужна? — осведомился Рори. От спиртного веки у него набрякли, губы раздвинулись в ленивой усмешке.

— Я тут… тренированная…

Ответ вызвал со стороны гостей взрыв смеха. Она была довольна собой, ведь остроумием она прежде не славилась. И, пошатываясь, побрела к двери.

— Последняя дверь справа, у лестницы! — крикнул ей вслед Рори.

— Знаю, — ответила она и выкатилась в холл.

Ей никогда не нравилось быть навеселе, но сегодня алкоголь придавал бодрости и уверенности. Она ощущала себя свободной и легкомысленной и упивалась этим ощущением. Возможно, завтра она будет сожалеть об этом, но завтра — это завтра. А сегодня она испытывала ощущение полета.

Она нашла ванную и облегчила там свой ноющий от выпитого желудок, потом стала плескать холодную воду в лицо. Покончив с этим, решила, что теперь можно и возвращаться.

Пройдя шага три мимо лестницы, она вдруг обнаружила, что кто-то зажег на площадке свет, пока она находилась в ванной. И теперь этот кто-то стоял в нескольких метрах от нее. Она тоже остановилась.

— Эй?… — вопросительно произнесла она. Может, это любитель разведения котов отправился следом за ней доказать серьезность своих намерений?

— Это ты, что ли? — спросила она, смутно осознавая бессмысленность своего вопроса. Ответа не последовало, и тут ей стало немного не по себе.

— Ладно, я серьезно, — она попыталась придать голосу игривость, чтоб скрыть тревогу. — Кто это?

— Я, — ответила Джулия. Голос ее звучал как-то странно. Хрипло. Может, она плакала?

— С тобой все в порядке? — спросила Керсти. Ей захотелось увидеть лицо Джулии.

— Да, — последовал ответ. — А почему бы нет? — Похоже, что, произнеся эти пять слов, Джулия снова обрела уверенность. Голос прояснился, стал четче и звонче. — Я просто устала, — продолжила она. — Похоже, вы там здорово веселитесь?

— Мы что, мешаем тебе уснуть?

— О, Бог ты мой, конечно, нет! — ответил голос. — Я просто шла в ванную. Пауза, а затем: — Иди к ним. Развлекайся.

Услышав это, Керсти двинулась к ней через лестничную площадку. В последний момент Джулия отшатнулась, избегая даже малейшего прикосновения.

— Приятных сновидений, — пожелала ей Керсти со ступенек. Но никакого ответа от тени на площадке не последовало.

Джулия спала плохо. И в ту ночь, и в последующую. Того, что она видела, слышала и наконец чувствовала в «сырой» комнате, было достаточно, чтоб раз и навсегда лишить ее счастливых сновидений, так ей во всяком случае казалось. Это он был там. Он, Фрэнк, брат Рори, был все это время в доме, запертый от мира, в котором она жила и дышала, страшно далеко от нее и в то же время достаточно близко, чтобы осуществить этот призрачный, вызывающий лишь сострадание контакт. К причинам и истокам его появления там ключа у нее не было. Этот обломок человека, замурованный в стене, не имел достаточно сил и времени объяснить ей это. Все, что он успел сказать перед тем, как стена начала твердеть снова и фигуру калеки начали затемнять кирпич и штукатурка, было: «Джулия…» А потом просто: «Это я, Фрэнк», а в конце еще одно последнее слово: «Кровь…» Затем он исчез окончательно. Ноги у нее подкосились. Она, почти падая, стояла прислонившись к противоположной стене. К тому времени, как она немного пришла в себя, таинственное свечение исчезло, не было больше видно жалкой изнуренной фигуры, втиснутой в нишу. Она снова целиком и полностью вернулась в реальность. Возможно, все же не полностью.

Фрэнк все еще находился здесь, в «сырой» комнате. В этом она нисколько не сомневалась. Его не видели глаза, но чувствовало ее сердце. Он заточен где-то в промежутке между той сферой, которую занимала она, и неким другим миром, миром, где звенели колокола и царила тревожная тьма… Умер ли он, вот что самое главное? Погиб в одиночестве в этой пустой комнате прошлым летом, а душа его осталась здесь и мается в ожидании изгнания нечистой силы? Если так, то что тогда произошло с его земной оболочкой? Только дальнейшее общение с самим Фрэнком, вернее тем, что от него осталось, может прояснить ситуацию.

В том, какими средствами она может помочь потерянной душе вновь обрести силу, сомнений больше не было. Он подсказал ей очень простое решение.