– Флинн?

– Привет, – голос на другом конце провода был сиплый со сна. – Кто это?

– Это Марти. Я разбудил тебя?

– Какого черта ты хочешь?

– Мне нужна помощь.

На другом конце установилось долгое молчание.

– Ты все еще там?

– Да. Да. Мне нужен героин.

Сиплость исчезла, ее сменила недоверчивость.

– Ты на игле?

– Мне нужно для друга, – Марти ощутил улыбку, расползающуюся в этот момент по лицу Флинна. – Ты можешь мне немного достать? Быстро.

– Как много?

– У меня сто фунтов.

– Это не так уж и невозможно.

– Скоро?

– Да, если хочешь. Сколько сейчас времени? – Мысль о легких деньгах и об отчаянном понтере смазали мозги Флинна и сделали их готовыми для работы. – Час пятнадцать? Отлично.

Он сделал паузу для вычисления.

– Зайди через три четверти часа.

Это было действенно; следовательно, как подозревал Марти и раньше, Флинн так глубоко влез в дело, что имел легкий доступ к порошку; может быть, он у него в кармане пиджака.

– Я не могу гарантировать, конечно, – сказал тот, только чтобы сдержать свою отчаянную радость. – Но сделаю все, что можно. Лучше и сказать нельзя, а?

– Спасибо, – ответил Марти, – я ценю это.

– Только принеси деньги, Марти. Это единственная оценка, которая мне нужна.

Телефон замолк. Флинн имел привычку оставлять за собой последнее слово. «Ублюдок», – сказал Марти трубке и с треском повесил ее. Его немного трясло, нервы были издерганы. Он подошел к газетчику, взял пачку сигарет и затем побрел обратно к машине. Время ленча; движение на улицах Лондона было интенсивное и потребовалось добрых сорок пять минут чтобы добраться до давно знакомого притона. Времени возвращаться и проверять Кэрис не осталось. Кроме того, он подумал, что она его совсем не поблагодарит за оттягивание покупки. Наркотик ей нужнее, чем он сам.

Европеец появился слишком неожиданно, чтобы Кэрис могла попытаться не допустить его вкрадчивого присутствия. Но слабость, которую она ощущала, вынуждала ее бороться. И что-то было в этом его нападении, что отличало его от прочих. Может быть, его приближение на этот раз было более отчаянным? Ее затылок физически как-то смялся его вхождением. Она потерла шею вспотевшей рукой.

«Я нашел тебя», – сказал он внутри головы.

Она огляделась, ища способ изгнать его.

«Нет смысла», – сказал он ей.

– Оставь нас в покое.

«Ты обращалась со мной плохо, Кэрис. Я должен наказать тебя. Но я не буду; не буду, если ты выдашь мне своего отца. Разве я так много прошу? Я имею на него право. Ты знаешь это в глубине сердца. Он принадлежит мне».

Она слишком хорошо знала, что значит доверять его вкрадчивому голосу. Если он найдет Папу, что он сделает тогда? Оставит ее жить своей жизнью? Нет, он заберет ее тоже, так же, как он забрал Иванджелину, и Тоя, и множество других, о которых знал лишь он один, на это дерево, в этом Нигде.

Ее глаза остановились на маленькой электроплитке в углу комнаты. Она поднялась, ее кости щелкнули, и пошла нетвердой походкой туда. Если Европеец уловит хоть ветер от ее плана, тем лучше. Он был слаб, она это чувствовала. Усталый и печальный: один глаз парит в небе, его сосредоточенность колеблется. Но его присутствие все еще приносило боль, достаточную, чтобы замутить ее мысли. Только дойдя до плитки, она с трудом вспомнила, зачем она здесь. Она заставила свой мозг напрячься как можно сильнее. Отказ! Вот в чем дело. Плитка – это отказ! Она сделала шаг в сторону и включила одну из двух спиралей.

«Нет, Кэрис, – сказал он ей. – Это неумно».

Его лицо появилось перед ее мысленным взором. Оно было огромно и расплылось пятном по комнате вокруг нее. Она потрясла головой, чтобы избавиться от него, но лицо не исчезало. Возникла и вторая иллюзия, кроме его лица. Она почувствовала на себе руки: не душившие, а скорее обнимающие, укрывающие. Они укачивали ее, эти руки.

– Я тебе не принадлежу, – сказала она, борясь с желанием уступить его колыбельным объятиям.

Затылком она как бы услышала песню, ее ритм соответствовал усыпляющему ритму покачивания. Слова были не английские, а русские. Это была колыбельная, она поняла это, даже не зная слов, и песня текла, а она слушала, и, казалось, что вся боль, которую она испытывала, исчезает. Она снова была младенцем на его руках. Он укачивал ее под эту тихую песню.

Сквозь кружево приближающегося сна она уловила взглядом какой-то яркий предмет. Хотя она и не могла осознать, что это, но вспомнила, что это было нечто важное – это рыжее кольцо, которое сияло так близко от нее. Но что оно означает? Этот вопрос беспокоил ее и отдалял желанный сон. Она открыла глаза чуть-чуть шире, чтобы выяснить наконец, что это за вещь и что с ней надо делать.

Перед ней накалилась плитка, горела спираль. Воздух над нею дрожал. Теперь она вспомнила, и память прогнала сонливость. Она протянула руку к теплу.

«Не делай этого, – советовал голос в ее голове. – Ты только причинишь себе боль».

Но она лучше знала. Дрема в его руках была опасней, чем любая боль, которая возникнет через несколько мгновений. Жар был неприятный, хотя кожа находилась все еще в нескольких дюймах от его источника, и в какой-то отчаянный миг ее сила воли не выдержала.

«У тебя останется шрам на всю жизнь», – сказал Европеец, чувствуя ее сомнения.

– Оставь меня.

«Я просто не хочу видеть твою боль, малыш. Я слишком люблю тебя».

Эта ложь послужила стимулом. Она отыскала в себе еще живую унцию мужества, подняла руку и вдавила ее, ладонью вниз, в электрическую спираль.

Европеец вскрикнул первым: она услышала, как взвился его голос за секунду до того, как начался ее собственный крик. Она отдернула руку от плитки, когда в ноздри ударил запах паленого мяса. Мамулян уходил из нее; она ощущала его отступление. Облегчение наполнило все ее тело. Затем боль захватила ее, и наступила темнота. Она совсем ее не боялась. Это была совершенно безопасная темнота. Его в ней не было.

– Ушел, – сказала она, и лишилась сознания.

Она пришла в себя меньше чем через пять минут, и ее первым ощущением было, что она держит в кулаке кучу лезвий.

Она медленно прошла к кровати, положила на нее голову и сидела так до тех пор, пока полностью не восстановилось сознание. Когда она почувствовала в себе достаточно сил, то поглядела на руку. Рисунок кольца был выжжен на ладони очень ясно – спиральная татуировка. Она встала и пошла к раковине, чтобы сунуть руку под холодную воду. Это как-то уменьшило боль; повреждение оказалось не столь серьезным, как она думала, хотя этот чертеж и останется на долгие годы, рука побывала на плитке едва ли секунду или две в тесном контакте с кольцом. Она обернула ее одной из футболок Марти. Затем вспомнила, что где-то читала, ожога надо оставлять незакрытыми, и снова разбинтовала руку. Изнуренная, она легла на кровать и стала ждать Март, который принесет ей берег блаженного острова.

Ребята Преподобного Блисса оставались в задней комнате на первом этаже дома по Калибан-стрит, пребывая в своих мечтаниях о водной смерти, еще на добрый час. За это время Мамулян отправился на поиски Кэрис, нашел ее и был прогнан. Но он открыл ее местонахождение. Более того, он подобрал сведения о том, что Штраусс – тот, кто столь глупо вел себя в Убежище, – теперь ушел за героином для девушки. «Самое время, – подумал он, – перестать быть таким жалостливым».

Он чувствовал себя, как побитая собака: все, чего он хотел, это лечь и умереть. Сегодня, казалось, – особенно после такого искусного избавления девушки от него, – что он ощущает каждый час своей долгой, долгой жизни в мышцах. Он посмотрел на свою руку, которая все еще болела от ожога, полученного через Кэрис. Может быть, девушка поймет наконец, что все это неминуемо. Что последняя игра, а которую он собирается вступить, более важна, чем ее жизнь или жизнь Штраусса, или Брира, или этих двух идиотов из Мемфиса, которых он оставил грезить двумя этажами ниже.

Он спустился на один пролет и зашел в комнату Брира. Пожиратель Лезвий лежал на матрасе в углу с изогнутой шеей и пронзенным животом, уставившись вверх, как рыба-лунатик. У самого матраса бормотал свои глупости телевизор, стоявший так близко из-за того, что зрение Брира почти потерялось.

– Мы скоро уходим, – сказал Мамулян.

– Вы нашли ее?

– Да, нашел. Место называется Брайт-стрит. Дом, – он, казалось, нашел эту мысль весьма забавной, – выкрашен желтым. Второй этаж, я думаю.

– Брайт-стрит, – произнес Брир мечтательно. – Мы пойдем и найдем их там?

– Нет, не мы.

Брир повернулся немного к Европейцу, он скрепил свою сломанную шею самодельной шиной, и это затрудняло движения.

– Я хочу видеть ее, – сказал он.

– Прежде всего, ты не должен был позволять ей уйти.

– Он пришел, тот, из дома. Я говорил вам.

– О, да, – сказал Мамулян. – Насчет Штраусса у меня тоже есть мысли.

– Мне найти его для вас? – сказал Брир. Прежние мечтательные картины казни пронеслись в его голове, такие же свежие, как и в книге о жестокостях. Одна или две были ярче остальных, как будто они были ближе к исполнению.

– Не нужно, – ответил Европеец. – У меня есть два жадных прислужника, которые желают сделать что-нибудь.

Брир помрачнел:

– Что могу сделать тогда я?

– Ты приготовишь дом к нашему отбытию. Я хочу, чтобы ты сжег все, что у нас здесь есть. Я хочу, чтобы все было, как будто мы не существовали, ты и я.

– Так конец близок?

– Теперь, когда я знаю где она, – да.

– Она может сбежать.

– Она слишком слаба. Она не может двигаться, пока Штраусс не принес ей порошок. И, конечно, этого он никогда не сделает.

– Вы собираетесь его убить?

– Его и любого, кто станет на моем пути с этого момента. У меня больше нет сил для жалости. Жалость была моей слишком частой ошибкой – я позволял невинным убегать. Ты получил указания, Энтони. Займись делом.

Он покинул зловонную комнату и спустился вниз к своим новым агентам. Американцы почтительно встали, когда он открыл дверь.

– Вы готовы? – спросил он.

Светлый, который был более податлив с самого начала, снова начал выражать свою неуемную благодарность, но Мамулян заставил его умолкнуть. Он дал им обоим приказ, и они получили его, как будто на распределении сладостей.

– Ножи на кухне, – сказал он, – возьмите их и пользуйтесь на здоровье.

Чэд улыбнулся.

– Вы хотите, чтобы мы убили и жену тоже?

– Потоп не имеет времени выбирать.

– Полагаю, что она не греховна? – сказал Том, не совсем понимая, почему ему пришла в голову такая глупая мысль.

– О, она греховна, – ответил мужчина, его глаза заблестели, и этого было достаточно для ребят Преподобного Блисса.

Наверху Брир с трудом поднялся с матраса и похромал в ванную, поглядеть на себя в треснувшем зеркале. Его раны давно перестали сочиться, но выглядел он ужасно.

– Побриться, – сказал он самому себе. – И сандалового дерева.

Он боялся, что сейчас все закрутится так быстро, что если он не будет настороже, то его просто исключат из расчетов. Настало время действовать ради себя. Он найдет чистую рубашку, галстук и пиджак, а затем пойдет флиртовать. Если последняя игра столь близка, что уже необходимо уничтожать все свидетельства, тогда ему надо поторопиться. Лучше закончить роман с девушкой до того, как она отправится по пути всей плоти.

Чтобы пересечь Лондон потребовалось определенно больше трех четвертей часа. Огромный антиядерный марш был в разгаре: различные части его основного тела собирались по всему городу, и затем громадной массой двигались к Гайд-парку. Центр города, по которому всегда было трудно двигаться, сейчас был настолько заполнен манифестантами и остановленным транспортом, что оказался совершенно непроходимым. Ничего этого Марти не знал, пока не оказался в самой давке, а к тому времени отступить и объехать уже не представлялось возможным. Он проклинал свою невнимательность: наверняка были полицейские знаки, предупреждающие въезжающих автомобилистов о заторе. Он ни одного из них не заметил.

Теперь, однако, делать было нечего, разве что покинуть машину и идти пешком или поехать на метро. Ни один из этих вариантов его особенно не привлекал. Подземка, должно быть, забита, а прогулка по сегодняшней обжигающей жаре слишком утомительна. Ему был нужен тот маленький резерв сил, который пока оставался. Он жил на адреналине и сигаретах, и жил слишком долго. Он ослаб. Единственная надежда – напрасная надежда – была на то, что и противник слаб.

Только к середине дня он достиг дома Шармейн. Объехал весь квартальчик, выглядывая место для стоянки, и наконец нашел незанятое пространство рядом с углом дома. Его ноги противились – стена впереди была не особенно привлекательна. Но Кэрис ждала.

Парадная дверь была слегка приоткрыта. Он тем не менее позвонил и подождал на тротуаре, не желая просто входить в дом. Может быть, они наверху в кровати или принимают вместе холодный душ. Жара все еще была бешеная, хотя день почти закончился.

Внизу, в конце улицы, стоял фургончик с мороженым, из него доносилась мелодия «Голубого Дуная» в весьма фальшивом исполнении, останавливаясь и начинаясь снова соблазняя покупателей. Марти поглядел туда. Вальс привлек уже двоих. Они завладели его вниманием на секунду: двое молодых в приличных костюмах повернулись спинами к нему. Один мог похвалиться светло-желтой шевелюрой – она блестела на солнце. Теперь они завладели мороженым отдали деньги. Удовлетворенные, они исчезли за углом, даже не оглядываясь.

Отчаявшись дождаться какого-либо ответа на звонок, Марти распахнул дверь. Она заскрипела, уткнувшись в циновку из кокосовой дранки, на которой висело потертое «Добро пожаловать». Брошюры, запихнутые в почтовый ящик, вывалились и попадали на землю. Сломанный ящик с треском покачался и вернулся на свое место.

– Флинн? Шармейн?

Его голос звучал как вторжение; он поднялся по ступенькам туда, где пыль всегда сильно забивала окна полуэтажа, – теперь сквозь них било солнце; голос проник на кухню, где вчерашнее молоко свертывалось на стойке раковины.

– Кто-нибудь дома?

Стоя в коридоре, он услышал муху. Она закружила вокруг головы, и он отмахнулся от нее. Отстав, она загудела по коридору к кухне, чем-то соблазненная. Марти пошел следом, клича Шармейн на ходу.

Она ждала его на кухне, как и Флинн. У обоих было перерезано горло.

Шармейн была сражена рядом со стиральной машиной. Она сидела – одна нога согнута и чуть вытянута – уставившись в стенку напротив. Флинн разместился так: его голова склонилась над раковиной, как будто он собирался сполоснуть лицо. Иллюзия жизни была почти полной, даже хлюпающие звуки воды в ней участвовали.

Марти стоял в дверях, пока муха, не столь привередливая, как он,, летала в экстазе по кухне. Марти просто смотрел. Делать было нечего: единственное, что оставалось, – смотреть. Они были мертвы. И Марти понял, даже не напрягаясь для раздумий, что убийцы были одеты в серое и ушли за угол, держа в руках по мороженому, в сопровождении «Голубого Дуная».

Они называли Марти Танцором из Вондсворта – те, кто вообще его как-то называл, – потому что Штраусс был королем вальсов. Он подумал, а рассказывал ли он это когда-нибудь Шармейн, хоть в одном из писем? Нет, вероятно, не говорил; сейчас было поздно. Слезы начали прочерчивать свои трассы на лице, вырываясь из глаз. Он попытался втянуть их обратно. Они нарушали зрение, а он еще не кончил смотреть.

Муха, которая привела его сюда, снова закружила рядом с головой.

– Европеец, – пробормотал он ей, объясняя, – он послал их.

Муха пролетела взволнованный зигзаг.

– Конечно, – прогудела она.

– Я убью его.

Муха рассмеялась.

– Ты ни капли не знаешь о том, кто он такой. Может быть, он сам дьявол.

– Вонючая муха. Что ты знаешь?

– Не воображай обо мне так много, – ответила Муха, – ты просто дерьмовый бродяжка, и я такая же.

Он посмотрел, как она реет, выискивая местечко, куда поставить свои грязные лапки. Наконец она приземлилась на лицо Шармейн. Как ужасно, что она не подняла лениво руку и не прогнала ее; дико, что она просто разлеглась там, с подогнутой ногой, с разрезом на шее, и позволила мухе ползать по щеке к глазу, по ноздрям, что-то беззаботно пробуя на вкус.

Муха была права. Он ничего не знал. Чтобы им выжить, ему нужно вырвать у Мамуляна секрет жизни, потому что это знание было силой. Кэрис все время была умней его. Не закрывала глаз и не отворачивалась от Европейца. Единственный путь стать свободным от него – это узнать его, глядеть на него так долго, насколько позволит мужество, и разглядеть его каждую жуткую деталь.

Он покинул любовников на кухне и пошел на поиски героина. Ему не пришлось искать долго. Пакет был во внутреннем кармане пиджака Флинна, предусмотрительно сброшенного на софу в передней. Положив его в свой карман. Марти пошел к главной двери, осознавая, что выход из этого дома на открытое солнце был равносилен приглашению на обвинение в убийстве. Его увидят и легко опознают: полиция прибудет за ним через несколько часов. Но от этого никак не избавиться; бегство через черный ход выглядело бы еще подозрительней.

У двери он затормозил и схватил брошюру, которая выскочила из почтового ящика. На обложке было изображено улыбающееся лицо евангелиста, некоего Преподобного Блисса, который стоял с микрофоном руке, подняв глаза к небесам. «Присоединяйтесь к Толпе, – объявлял плакат. – И Почувствуйте Силу Господа в Действии. Услышьте Слово! Почувствуйте Дух!» Он убрал его в карман для будущих ссылок.

На обратном пути в Килбурн он остановился у телефонного автомата и сообщил об убийстве. Когда его спросили, кто говорит, он сообщил, сознавшись, что был отпущен на поруки. Ему приказали зайти в ближайший участок; он ответил, что так и сделает, но сначала утрясет кое-какие личные дела.

Пока он ехал в Килбурн через улицы, теперь захламленные манифестантами, все его мысли обратились на то, чтобы узнать местонахождение Уайтхеда. Где бы старик ни был, рано или поздно там будет и Мамулян. Конечно, он попытается заставить Кэрис найти отца. Но к ней у него есть еще одна просьба, такая, что потребуется весьма большая убедительность, чтобы она захотела ее исполнить. Ему придется отыскивать старика с помощью своей собственной изобретательности.

И только когда он доехал и заметил дорожный знак, указывающий направление к Холборну, то вспомнил мистера Галифакса и клубнику.

Марти почувствовал запах Кэрис, как только открыл дверь, но несколько секунд он полагал, что она готовит свинину. Лишь подойдя к кровати, он увидел ожог на ее раскрытой ладони.

– Со мной все в порядке, – сказала она ему очень холодно.

– Он был здесь?

Она кивнула:

– Но теперь ушел.

– Он не оставил мне никакого послания? – спросил он, искривляясь в улыбке.

Она села. С ним происходило что-то жуткое. Голос был странен, а лицо – цвета сырой рыбы. Он встал подальше от нее, как будто легчайшее прикосновение могло разрушить его хрупкость. От его вида она почти забыла о жажде порошка, которая все еще ее терзала.

– Послание для тебя? – переспросила она, не понимая. – Зачем? Что случилось?

– Они мертвы.

– Кто?

– Флинн. Шармейн. Кто-то перерезал им горла.

Его лицо было на волосок от того, чтобы обрушиться, смыться. Без сомнения, то была самая низшая точка, надир.

Ниже им падать некуда.

– О, Марти...

– Он знал, что я собираюсь вернуться домой, – сказал он. Она пыталась различить в его голосе обвинение, но не нашла. Тем не менее начала защищаться.

– Это была не я. Я даже не знаю, где ты живешь.

– Но он знает. Я уверен, что это его дело – знать все.

– Зачем ему было их убивать? Я не понимаю.

– Ошибочная идентификация.

– Брир знал, как ты выглядишь.

– Это сделал не Брир.

– Ты видел кто?

– Думаю, да. Двое мальчишек, – он выудил из пиджака брошюру, которую нашел у двери. «Убийцы принесли это», – подумал он. Что-то в их серых костюмах и в этом сияющем нимбе золотых волос выдавало евангелистов близкого конца, свежелицых и мертвящих. Европеец, наверное, был в восторге от такого парадокса?

– Они допустили ошибку, – сказал он, снимая пиджак и начиная расстегивать пропитанную потом рубашку. – Они просто зашли в дом и убили первых попавшихся мужчину и женщину. Только это был не я, а Флинн.

Он выдернул рубашку из брюк и отшвырнул ее.

– Это так легко, да? Он не заботится о законе – он думает, что выше всего этого. – Марти очень ясно понимал как это было смешно. Он, бывший осужденный, презиравший всякую униформу, цепляется к букве закона. Это был не самый лучший выход, но достаточно пригодный для настоящего времени.

– Что он такое, Кэрис? Что делает его таким уверенным в своей ненаказуемости?

Она уставилась на пылкое лицо Преподобного Блисса. «Крещение в Святом Духе!» – обещал он счастливо.

– Что это значит «что он такое»? – сказала она.

– Во всех смыслах.

Она не ответила. Он прошел к раковине и вымыл лицо и шею холодной водой. Пока Европеец о них заботится, они как овцы в загоне. Не только в этой комнате, в любой. Где бы они ни спрятались, он со временем найдет их убежище и придет. Может, даже случится маленькое сражение – овцы ведь сопротивляются грядущему забою, не так ли? Ему надо было спросить муху. Муха должна была знать.

Он отвернулся от раковины, вода капала со скул, и поглядел на Кэрис. Она уставилась на пол, царапая себя.

– Иди к нему, – сказал он без предупреждения.

Он рассмотрел добрую полудюжину способов начать этот разговор, пока ехал сюда, но зачем пытаться подсластить пилюлю?

Она подняла глаза на него, они были пусты.

– Почему ты это сказал?

– Иди к нему, Кэрис. Иди в него, так же, как и он в тебя. Переверни это.

Она почти смеялась – в ответ на такую бессмыслицу ему был брошен один презрительный взгляд.

– В него? – спросила она.

– Да.

– Ты сошел с ума!

– Мы не можем бороться с тем, чего мы не знаем. А мы не можем узнать, пока не поглядим. Ты можешь сделать это, ты можешь сделать это для нас обоих, – он двинулся через всю комнату к ней, но она снова склонила голову. – Выясни, что он такое. Найди слабость, намек на слабость, что-нибудь, что поможет нам выжить.

– Нет!

– Потому что, если ты этого не сделаешь, что бы мы ни пытались предпринять, куда бы мы ни ушли, он придет сам или пришлет кто-нибудь из своих прислужников и перережет мое горло, так же, как Флинну. А ты? Бог знает, я думаю ты захочешь умереть так же, как я.

Это было грубо, и он чувствовал, как пачкается, произнося это, но знал также, что ее сопротивление велико. Если такая подначка не сработает, у него есть героин. Он сел на корточки перед ней, глядя в лицо.

– Подумай об этом, Кэрис. Подумай об этой возможности.

Ее лицо посуровело.

– Ты видел его комнату, – сказала она. – Это будет то же самое, что закрыться в сумасшедшем доме.

– Он, может быть, и не узнает, – сказал он. – Он не будет готов.

– Я не собираюсь это обсуждать. Дай мне порошок, Марти.

Он встал, лицо было вялым. «Не озлобляй меня», – подумал он.

– Ты хочешь, чтобы я вколол тебе и затем сидел и ждал, так?

– Да, – сказала она слабо. Затем сильнее: – Да.

– Ты думаешь, ты этого достойна?

Она не ответила. На лице ничего нельзя было прочитать.

– Если ты так думаешь, то зачем сожгла себя?

– Я не хотела уходить. Не... увидев тебя еще раз. Быть с тобой, – она дрожала. – Мы не можем победить в этом.

– А если не можем, то нам нечего терять?

– Я устала, – сказала она, качая головой. – Дай мне. Может быть, завтра, когда я почувствую себя лучше, – она поглядела на него снизу вверх, глаза светились в окружении синяков на веках. – Дай мне мой порошок!

– И тогда ты сможешь забыть все это, а?

– Марти, не надо. Это испортит... – она прервалась.

– Что испортит? Наши последние несколько часов вместе?

– Мне нужен наркотик, Марти.

– Это очень удобно. И наплевать, что случится со мной.

Он неожиданно почувствовал, что это неоспоримая правда: ей действительно нет дела до того, как он страдает, и никогда не было дела. Он вломился в ее жизнь, и теперь, принеся ей наркотик, он может спокойно из нее исчезнуть и оставить ее грезам. Ему хотелось ударить ее. Он отвернулся, прежде чем сделать это.

Из-за его спины, она сказала: – Мы можем принять наркотик вдвоем: и ты, Марти, почему нет? Тогда мы будем вместе.

Он долго молчал, прежде чем произнес:

– Никакого героина.

– Марти?

– Никакого героина, пока ты не пойдешь к нему.

Кэрис потребовалось несколько секунд, чтобы осознать эту дурную весть. Не говорила ли она, еще давно, что он разочаровал ее, потому что она ожидала грубости? Она слишком рано это сказала.

– Он узнает, – прошептала она. – Он узнает в тот же миг, как я окажусь рядом.

– Подходи тихо. Ты можешь, ты знаешь, что можешь это. Ты умная. Ты достаточно часто заползала в мою голову.

– Я не могу, – запротестовала она. Неужели он не понимает, о чем ее просит?

Его лицо скривилось, он вздохнул и пошел к своему пиджаку, который был там, куда он его бросил, – на полу. Поискал в карманах и нашел героин. Это был жалкий маленький пакетик, и насколько он знал Флинна, стоил меньше ста фунтов. Но это ее дело, а не его. Она уставилась, замерев, на пакет.

– Это все твое, – сказал он и бросил его ей. Пакет приземлился на кровать рядом. – На здоровье.

Она все еще смотрела, теперь на его пустую руку. Он помешал ей, подняв свою грязную рубашку и отбросив ее снова.

– Что это с тобой?

– Я видела тебя в разгар всего этого бреда. Я слышала, как ты его произносил. И я не хочу запомнить тебя таким.

– Это было необходимо.

Она ненавидела его, глядела на него, стоящего в лучах позднего солнца с голым брюхом и голой грудью, и ненавидела каждую его клетку. Черная весть, которую она поняла. Это было жестоко, но действенно. Это дезертирство было худшим, что случалось между ними.

– Даже если я решу сделать так, как ты говоришь... – начала она; мысль, казалось, избегала ее, – я ничего не выясню.

Он пожал плечами.

– Слушай, порошок твой, – сказал он. – Ты получила, что хотела.

– А как насчет тебя? Что ты хочешь?

– Я хочу жить. И думаю, что это наш единственный шанс.

Даже тогда это был хрупкий шанс, тончайшая трещинка в стене, через которую они могли, если удача им улыбнется, проскользнуть.

Она взвесила все, не зная, почему она даже рассматривает эту идею. В какой-нибудь другой день она могла бы сказать: «Ради нашей любви». Наконец, она произнесла:

– Ты победил.

Он сидел и смотрел, как она готовится к предстоящему путешествию. Сначала она вымылась. Не только лицо, но и все тело, стоя на расстеленном полотенце у маленькой раковины в углу комнаты, а газовая колонка рычала, пока нагретая вода выплевывалась в кувшин. Глядя на нее, он ощутил эрекцию и устыдился того, что может думать о сексе, когда столь многое было поставлено на карту. Но это все глупое пуританство; он должен чувствовать все, что чувствует. Так она его научила.

Закончив, она снова надела нижнее белье и футболку. Все то же самое, что было на ней ко времени его прибытия в дом на Калибан, заметил он: простая, просторная одежда. Затем она села на стул. Кожа покрылась пупырышками. Он хотел быть прощенным, хотел, чтобы ему сказали, что все его ухищрения оправданны и, что бы ни случилось теперь что она понимает: он поступал хорошо, насколько было возможно. Но она не произнесла ни слова. Только сказала:

– Кажется, я готова.

– Что я могу сделать?

– Очень мало, – ответила она. – Но будь здесь, Марти.

– А если... ты понимаешь... если покажется, что что-то идет плохо? Смогу я тебе помочь?

– Нет, – ответила она.

– Когда я узнаю, что ты там? – спросил он.

Она поглядела на него, как будто вопрос был идиотским, и сказала:

– Ты поймешь.

Европейца было несложно найти; ее мозг направился к нему с почти огорчившей ее готовностью, как будто в руки давно потерянного соотечественника. Она могла ясно ощущать его напор, хотя нет, подумала она, его сознательный магнетизм. Когда ее мысли достигли Калибан-стрит и вошли в комнату наверху, ее подозрения о его пассивности подтвердились. Он лежал на голых досках комнаты в позе крайней усталости. «Вероятно, – подумала она, – я могу это сделать». Как дама-соблазнительница, она подползла к нему ближе и скользнула внутрь.

Она забормотала.

Марти вздрогнул. Возникло какое-то движение в ее горле, таком тонком, что ему показалось, будто он почти может видеть, как в нем образуются слова. «Говори со мной, – мысленно взмолился он. – Скажи, что все в порядке». Ее тело задеревенело. Он коснулся ее. Мышцы были каменными, хотя она испускала взгляды василиска.

– Кэрис.

Она снова что-то пробормотала, горло ее затрепетало, но слов не раздалось – это было одно дыхание.

– Ты меня слышишь?

Если и слышала, то никак этого не показала. Секунды складывались в минуты, а она все еще была стеной, его вопросы натыкались на нее и падали в молчание.