На стене – фотографии, вырванные из книги, про жестокости войны. Он только бросил на них взгляд, но детали, даже при сомнительном освещении, пугали. Он прикрыл дверь этой нищей комнаты и открыл следующую. Это был туалет. За ним ванная. Четвертая, и последняя, дверь на этом этаже имела перед собой узкий коридорчик, и она была закрыта. Он повернул ручку раз, еще раз, туда и обратно, а затем прижал ухо к дереву, ожидая что-нибудь услышать.

– Кэрис?

Ответа не последовало: ни звука, говорящего о присутствии человека.

– Кэрис? Это Марти. Ты меня слышишь? – он снова подергал ручку, с большей силой. – Это Марти.

Нетерпение переполнило его. Она была там, за дверью, – он был абсолютно уверен в этом. Он толкнул дверь ногой, скорее от досады, затем, изо всей силы ударил по ней. Дерево начало расщепляться под его натиском. Еще с полдюжины крепких ударов – и замок затрещал. Он окончательно выбил дверь ударом плеча.

Комната пахла Кэрис, она была полна ее теплом. Но если не считать ее саму и ее тепло, комната была пуста. Ведро в углу, куча пустых блюдец, разбросанные книги, одеяло, маленький стол, на котором лежали ее принадлежности: иглы, шприц, тарелки, спички. Она лежала, свернувшись калачиком, в углу. Маленькая лампа стояла в другом углу, покрытая сукном, которое навесили, чтобы приглушить свет, материя отбрасывала четкую тень. Она была лишь в футболке и панталонах. Остальные части туалета – джинсы, свитера, рубашки – были разбросаны вокруг. Когда она подняла голову и взглянула на него, он увидел на ее лбу пот, от которого слиплись волосы.

– Кэрис.

Сначала она, казалось, его не узнала.

– Это я, Марти.

Какой-то тик наморщил ее блестящий лоб. «Марти?» – сказала она чуть слышно. Морщина увеличилась – он не был уверен, что она вообще его видит, ее глаза закатились. «Марти», – повторила она, и на этот раз имя, казалось, что-то для нее означало.

– Да, это я.

Он пересек комнату. Кэрис казалась почти потрясенной его неожиданным приближением. Глаза широко раскрылись, в них мелькнуло узнавание вперемешку со страхом. Она полусела, футболка прилипла к потному телу. Изгиб руки был весь в кровяных точках и синяках.

– Не подходи ко мне ближе.

– Что случилось?

– Не приближайся!

Он отступил перед свирепостью ее тона. Что они с ней сделали, черт возьми?

Она села и положила голову на ноги, держа локти на коленях.

– Подожди ... – все еще шепотом сказала она.

Ее дыхание стало очень упорядоченным. Он ждал, только сейчас осознав, что комната как будто гудела. Может быть, не комната, может быть, этот вой – как будто где-то в доме гудит генератор – появился в воздухе, как только он вошел. Если так, то он не заметил его. Теперь, когда он ожидал, пока она закончит свой непонятный ритуал, вой раздражал его. Слабый, но проникающий так, что было невозможно, прослушав его несколько секунд, понять, не является ли он воем где-то внутри тебя. Марти с трудом сглотнул: внутри щелкнуло, монотонный гул продолжался. Наконец Кэрис подняла взгляд.

– Все в порядке, – сказала она. – Его здесь нет.

– Я мог сказать тебе это. Он уехал из дома два часа назад. Я это видел.

– Ему совсем не нужно быть здесь физически, – сказала она, потирая затылок.

– Ты в порядке?

– Я чувствую себя прекрасно. – Судя по тону ее голоса, они могли увидеть друг друга и днем раньше. Он почувствовал, как глупо выглядит его желание схватить ее и побежать; несмотря на все облегчение, это было неуместно, даже чрезмерно.

– Нам надо идти, – сказал он. – Они могут вернуться.

Она покачала головой.

– Нет смысла, – безнадежно ответила она.

– Что значит: нет смысла?

– Если бы ты знал, что он может делать.

– Поверь мне, я видел.

Он подумал о Белле, бедной мертвой Белле и ее щенках сосущих гниль. Он видел достаточно, и даже больше.

– Нет никакого смысла пытаться убежать, – настаивала она. – У него есть доступ к моей голове. Я для него открытая книга.

Это было преувеличением. Он все меньше и меньше мог контролировать ее. Но она так устала от борьбы – почти так же, как и Европеец. Она думала иногда, не заразил ли он ее своей мировой усталостью, а его след на коре ее мозга – не испачкал ли он любую возможность жизни сознанием разложения? Она увидела это теперь и в Марти, о чьем лице она мечтала, чье тело она хотела. Увидела, как он состарится, согнется и умрет, как все гнутся и умирают. «Зачем вообще вставать, – спросила болезнь внутри нее, – если новое падение – только вопрос времени?»

– Ты не можешь блокироваться от него? – спросил Марти.

– Я слишком слаба, чтобы сопротивляться. С тобой я буду еще слабее.

– Почему? – это замечание его испугало.

– Как только я расслаблюсь, он проникнет. Ты понимаешь? В тот момент, когда я подчинюсь всему, всем,он взломает меня.

Марти вспомнил лицо Кэрис на подушке и то, как в одно страшное мгновение другое лицо проглядывало сквозь ее пальцы. Последний Европеец подглядывал даже тогда, набирался опыта. Игры втроемдля мужчины, женщины и живого духа. Непристойность этого коснулась каких-то глубоких струн гнева в нем: не поверхностного раздражения праведника, а глубокого неприятия Европейца во всем его распаде. Что бы ни случилось впоследствии, его не уговорят оставить Кэрис для затей Мамуляна. Если будет нужно, он уведет ее насильно. Когда она выйдет из гудящего дома, из отчаяния, которое шелушится с обоев, она вспомнит, как хороша может быть жизнь, он заставитее вспомнить. Он шагнул к ней снова и сел на корточки, чтобы коснуться ее. Она вздрогнула.

– Он сейчас занят, – уверил он ее. – Он в казино.

– Он убьет тебя, – сказала она просто, – если обнаружит, что ты здесь был.

– Он убьет меня, что бы сейчас ни случилось. Я вторгся. Я видел его берлогу и я намерен повредить ее до того, как мы уйдем, так, чтобы он помнил обо мне.

– Делай, что хочешь, – она пожала плечами. – Это твое дело. Но меня оставь.

– Итак, Папа был прав, – сказал Марти с горечью.

– Папа? Что он тебе сказал?

– Что ты хочешь быть с Мамуляном.

– Нет.

– Ты хочешь быть какон!

– Нет, Марти, нет!

–Я думаю, он использует героин лучшего качества, а? А я – нет?

Она не отрицала этого; просто угрюмо глядела.

– Какого черта я здесь делаю? – сказал он. – Ты счастлива, не так ли? Боже, ты счастлива!

Было смешно думать, насколько неверно он себе представлял это спасение. Она вполне довольна этой лачугой в тех пределах, в каких она может ею пользоваться. Ее разговор о проникновении Мамуляна – только украшение витрин. Она готова простить ему любое преступление, которое он совершит, пока действует наркотик.

Он встал.

– Где его комната?

– Нет, Марти.

– Я хочу увидеть то место, где он живет. Где она?

Она попыталась собраться с силами. Ее руки были горячими и влажными.

– Пожалуйста, уходи, Марти. Это не игрушки. Все это нам припомнится, когда мы подойдем к концу, ты знаешь? Это не остановить даже ценой нашей смерти. Ты понимаешь, о чем я?

– О, да, – сказал он, – понимаю.

Он положил ладонь ей на лицо. Ее дыхание было кислым. Его тоже, подумал он, но только от виски.

– Я больше не невинный младенец. Я знаю, что происходит. Не все, конечно, но достаточно. Я видел страшные вещи. Я молюсь, чтобы не увидеть их снова; я кое-что слышал... Боже, я понимаю! —Как он мог внушить ей это так, чтобы она поняла? – Я напуган так, что у меня полные штаны. Я никогда не был так напуган.

– И на то есть причины, – сказала она холодно.

– А тебя не заботит, что случится с тобой?

– Не слишком.

– Я найду тебе наркотики, – сказал он. – Это единственное, что держит тебя здесь. Я достану тебе их.

Появилось ли на миг в ее лице сомнение? Он решил дожать до конца.

– Я видел, как ты искала меня на похоронах.

– Ты был там?

– Почему ты искала, если не хотела, чтобы я пришел?

Она пожала плечами.

– Не знаю. Думала, наверное, что ты ушел с Папой.

– Умер, ты имеешь в виду?

Она посмотрела на него хмуро:

– Нет. Ушел. Куда бы он ни ушел.

Потребовалось некоторое время, чтобы ее слова дошли до него. Наконец он сказал:

– Ты намекаешь, что он не умер?

Она покачала головой.

– Я думала, ты знаешь. Я думала, что и ты участвовал в его бегстве.

Конечно, старый прохиндей не умер. Великие люди просто так не ложатся и не умирают вне сцены. Они пережидают антракт – почтенные, оплаканные и очерненные, – прежде чем появиться снова, сыграть ту или иную финальную сцену. Сцену смерти. Или свадьбы.

– Где он? – спросил Марти.

– Я не знаю, и Мамулян тоже. Он пытается заставить меня разыскать его также, как я разыскала Тоя, но я не могу. Я потеряла ориентировку. Я даже однажды пыталась найти тебя. Бесполезно. Я едва могу спланировать свой путь к парадной двери.

– Но ты нашла Тоя?

– Это было вначале. Теперь... я истощена. Я сказала ему, что это больно. Как будто что-то собирается вломиться внутрь тебя.

Боль, прошлая и настоящая, отразилась на ее лице.

– И ты все еще хочешь остаться здесь?

– Это скоро закончится. Для всех нас.

– Пойдем со мной. У меня есть друзья, которые помогут, – позвал он ее, хватая за запястья. – Боже милостивый, разве ты не видишь, что нужна мне? Пожалуйста,ты нужна мне!

– Во мне нет смысла. Я слаба.

– Я тоже. Я тоже слаб. Мы заслужили друг друга.

Эта мысль, кажется, понравилась ей своим цинизмом. Она поразмыслила немного и очень тихо сказала:

– Может быть, и так.

На ее лице отразилась неуверенность и сомнение. В конце концов, она произнесла: «Я оденусь».

Марти крепко обнял ее, вдыхая спертый запах ее волос. Он прекрасно понимал, что эта первая победа может оказаться и последней, но тем не менее чувствовал радость. Она нежно разорвала его объятия и начала одеваться. Ее застенчивость подсказала, что ему нужно отойти. Он вышел на лестничную площадку. Гул снова наполнил его уши. Как ему показалось, он стал гораздо громче. Включив фонарь, он поднялся на верхний пролет лестницы к комнате Мамуляна. С каждым шагом он чувствовал, как шум нарастает: звук шел от перил и стен – присутствием жизни.

На верхней площадке была только одна дверь; комната за ней занимала весь этаж. Мамулян, как истый аристократ, взял себе самое лучшее и безопасное помещение. Дверь была оставлена открытой. Европеец не боялся вторжения. Когда Марти толкнул ее, она отворилась на несколько дюймов внутрь, но луч его фонаря с неохотой проник в темноту на длину руки. Он стоял на пороге, как ребенок, застывший в колебании перед поездом призраков в аттракционе.

Все время его не слишком близкого знакомства с Мамуляном он чувствовал по отношению к нему сильнейшее любопытство. В нем без сомнения было зло, может быть, из-за ужасных способностей в насилии. Но когда лицо Мамуляна проявилось в чертах Кэрис, это, возможно, было другое лицо Европейца. И этих других, вероятно, было много. Полсотни лиц, и каждое более странно, чем предыдущее, восходящие к некоему первоначальному виду старше Вифлеема. Он подсмотрел только раз, не так ли? Всего один взгляд в древность. Собравшись с силами, он рванулся в живую темноту комнаты.

– Марти!

Что-то блеснуло перед ним, словно пузырь взорвался в голове, когда Кэрис его позвала.

– Марти! Я готова!

Гул в комнате, казалось, усилился, когда он вошел. Теперь, когда он отступил назад, тот обратился в некий стон разочарования. Не ходи,казалось, было в этом стоне. Зачем идти? Она может подождать. Пусть она ждет. Побудь немного над ней и посмотри, что будет видно.

–Времени нет, – сказала Кэрис.

Почти разозленный тем, что его отзывают, Марти закрыл дверь и спустился.

– Я себя нехорошо чувствую, – сказала она, когда он подошел к ней на нижней площадке.

– Это он? Он пытается проникнуть в тебя?

– Нет. Меня просто подташнивает. Я и не думала, что так ослабла.

– Снаружи есть машина, – сказал он, подавая ей руку для поддержки. Она отмахнулась от нее.

– Мой сверток с вещами, – сказала она. – В комнате.

Он пошел назад за сумочкой и взял ее в тот момент, когда она издала легкий жалобный звук, споткнувшись об ступеньку.

– Ты в порядке?

– Да, – сказала она.

Когда он появился на лестнице со свертком в наволочке, она бросила на него мертвенный взгляд.

– Дом хочет, чтобы я осталась, – прошептала она.

– Ничего, это пройдет, – сказал он и пошел впереди нее, боясь, что она снова споткнется.

Они достигли холла без происшествий.

– Мы не сможем выйти через парадную дверь, – сказала она. – Она закрыта на два замка снаружи.

Они пошли обратно через холл и вдруг услышали шум: вне всяких сомнений кто-то открыл заднюю дверь.

– Черт, – сказал Марти шепотом.

Он выскользнул из-под руки Кэрис, прошел тихо через мрак к парадной двери и попытался открыть ее. Как и предупреждала Кэрис, ее заперли на два замка. Страх начал подниматься в нем, но сквозь сумятицу в голове зазвучал тихий голос, он знал, что это голос той комнаты: Не надо тревожиться. Поднимайтесь. Спрячьтесь во Мне. Скройтесь во Мне.Он отбросил это искушение. Кэрис повернулась к нему лицом:

– Это Брир, – выдохнула она.

Убийца собак был на кухне. Марти слышал его шаги, чувствовал его запах. Кэрис постучала пальцем по рукаву Марти и указала на дверь с засовом под лестничным колодцем. Погреб, понял он. Мертвенно-бледная во мраке, она указала вниз. Он кивнул.

Брир, занимаясь чем-то, напевал. Странно было думать об этом хромом душегубе, как о счастливце, но он был явно достаточно доволен своей судьбой, чтобы петь.

Кэрис открыла засов на двери в погреб. Ступени, тускло освещенные светом с кухни, вели в глубокую яму. Запах дезинфекции и деревянных стружек – здоровый запах. Они поползли вниз, вздрагивая от каждого скрипа каблука, от каждой затрещавшей ступеньки. Но, казалось, Пожиратель Лезвий был слишком занят, чтобы слышать их. Никакого шума погони не раздавалось. Марти закрыл за ними дверь погреба, отчаянно надеясь, что Брир не заметит снятого засова, и прислушался.

Время от времени слышался звук текущей воды, затем звяканье чашек, может быть, чайника: чудовище варило ромашковый настой.

Чувствительность Брира уже была не такой, как раньше. Летняя жара сделала его вялым и слабым. Его кожа воняла, волосы выпадали, желудок едва переваривал пищу все эти дни. Ему нужны каникулы, решил он. Как только Европеец найдет Уайтхеда и казнит его – а это, совершенно определенно, вопрос нескольких дней, – он поедет любоваться Авророй Бореалис. Это значит оставить гостью – он чувствовал ее близость в нескольких футах, – но к тому времени она потеряет всякую привлекательность. Он был более переменчив, чем раньше, а красота преходяща. За две-три недели при холодной погоде весь их шарм растворяется.

Он сел за стол и налил чашку ромашкового отвара. Аромат, когда-то большая радость для него, был теперь слишком слабым для его забитого брюха, но он пил его ради поддержания традиции. После он поднимется в свою комнату, посмотрит столь любимые мыльные оперы, может быть, заглянет к Кэрис и поглядит, как она спит; вынудит ее, если она проснется, помочиться в его присутствии. Погрузившись в мечты о ее туалете, он сел и стал потягивать свой чай.

Марти надеялся, что тот уберется к себе в комнату вместе с отваром и оставит им свободный проход к задней двери, но Брир явно решил остаться на время внизу.

Он отступил в темноте к Кэрис. Она стояла за ним, дрожа с ног до головы так же, как и он сам. Глупо, что он оставил фомку, единственное оружие, где-то в доме, вероятно, в комнате Кэрис. Если придется встретиться лицом к лицу, он окажется безоружным. Еще хуже, что уходит время. Сколько еще Мамулян пробудет вне дома? Его чувства потонули в разных мыслях. Он проскользнул немного ниже, касаясь рукой холодного кирпича стен, мимо Кэрис, в глубину погреба. Может быть, здесь найдется какое-нибудь оружие. Или даже – надежда надежд! – выход из дома. Но света здесь было очень мало. Он не видел щелей, за которыми можно было предположить люк или угольную яму. Уверившись, что ищет дверь совсем не там, он зажег фонарь. Погреб не был совершенно пустым. Разделяя его на две части, как ширма, висел брезент.

Он протянул руку к низкой крыше и направился к ширме через ступеньки подвала осторожным шагом, цепляясь за трубы на потолке. Сдернув брезент, Марти направил луч фонаря за него. Он почувствовал, что его желудок подпрыгнул до горла. У него почти вырвался крик – он подавил его за секунду до рождения.

В ярде или двух от него находился стол. И за ним сидела девочка. Сидела и глядела на него.

Он зажал ей пальцами рот, чтобы успокоить до того, как она закричит. Но нужды в этом не было. Она не шелохнулась и не произнесла ни звука. Взгляд на ее лице не принадлежал слабоумной. Ребенок был мертв, понял он. На девочке осела пыль.

– О, Боже, – сказал он очень спокойно.

Кэрис услышала. Она повернулась и шагнула к началу лесенки.

– Марти? – шепнула она.

– Не подходи, – сказал он, не в силах оторвать взгляда от мертвой девочки. Но кроме нее там было и еще нечто, за что мог уцепиться глаз. На столе перед ней лежали ножи и стояла тарелка; салфетка любовно уложена на коленях. На тарелке, как он заметил, лежало мясо, тонко нарезанное мастером-мясником. Он прошел мимо тела, пытаясь уйти от ее взгляда. Проходя мимо стола, он задел салфетку, и та провалилась между ног девочки.

Появились два ужаса, два грубых братца, один за другим. Салфетка прикрывала место на внутренней стороне бедра девочки, откуда и было вырезано мясо, лежавшее на тарелке. И в тот же миг другое узнавание: он сам ел такое мясо по приглашению Уайтхеда, в гостиной комнате его поместья. На вкус оно было нежнейшим: он опустошил всю тарелку.

Подступила тошнота. Он выронил фонарь, пытаясь побороть дурноту, но это было выше его сил. Горькая вонь желудочной кислоты наполнила погреб. Сейчас он не мог ее утаить; избавиться от этой нечистоты можно было только извергнув ее и отвечая за последствия.

Над ним Пожиратель Лезвий оторвался от чашки чая, отбросил стул и вышел из кухни.

– Кто? – спросил его тонкий голосок. – Кто там внизу?

Безошибочно он направился к двери погреба и распахнул ее. Тусклый свет прокатился по ступенькам.

– Кто там? – сказал он снова, спускаясь вслед за лучом, его шаги грохотали по деревянным ступеням.

– Что ты там делаешь? —кричал он. Его голос был полон истерической силы. – Ты не смеешь спускаться вниз!

Марти поглядел вверх, его тошнило до потери дыхания, и увидел Кэрис, которая шагнула к нему. Ее глаза вспыхнули при виде картины у стола, но она сдержала себя, словно не замечая тела, и потянулась к ножу и вилке, которые лежали рядом с тарелкой. Она схватила их, сдергивая в спешке скатерть. Тарелка и приборы полетели на пол, за ними клацнули ножи.

Брир остановился внизу лестницы, постигая осквернение своего храма. Теперь он бросится на неверных, все его тело собралось в огромную статую для атаки. Казавшаяся карликом по сравнению с ним, Кэрис повернулась, когда он дошел до нее, и закричала. Она как-то сплелась с ним: Марти не мог понять, кто где. Но смешение длилось несколько секунд. Затем Брир поднял свои серые руки, словно чтобы отбросить Кэрис, его голова затряслась. Он издал вопль, скорее жалобы, чем боли.

Кэрис поднырнула под его грабли и проскользнула мимо без вреда. Ножа и вилки в ее руках больше не было – Брир наткнулся прямо на них. Но он, казалось, и не подозревал о том, что они торчат в его кишках. Он был поглощен только девочкой, тело которой теперь повалилось на кучу мусора на полу погреба. Он бросился устраивать ее заново, забыв об осквернителях в своей заботе. Кэрис поймала взгляд Марти, его лицо было как будто смазано салом, он подтягивался наверх, цепляясь за трубы на потолке.

– Уходим! —завопила она ему. Она подождала, и, убедившись, что он услышал, побежала вверх по лесенке. Устремляясь ксвету, она услышала, как Пожиратель Лезвий бежит за ними, вопя: «Нет! Нет!». Она посмотрела через плечо. Марти достиг низа лестницы как раз тогда, когда руки Брира – наманикюренные, надушенные и мертвенные – схватили его. Марти лягнул изо всех сил назад, никуда не целясь, и Брир отцепился. Но это была задержка на мгновение, не больше. Марти проделал только полпути по лесенке, когда его преследователь снова нагнал его. Нарумяненное лицо возникло пятном из темноты подвала, черты его были так искажены яростью, что едва походили на человеческие.

На это раз Брир ухватил Марти за брюки, пальцы впились глубоко в мышцы под кожей. Марти завизжал, одежда затрещала, и хлынула кровь. Он выбросил руку к Кэрис, которая напрягла все оставшиеся силы и рванула Марти на себя. Брир, потеряв равновесие, снова лишился захвата, и Марти полетел, споткнувшись, вверх по лестнице, выталкивая Кэрис вперед. Она бросилась в холл, Марти за ней, Брир бежал по пятам. На самом верху лестницы Марти неожиданно обернулся и ударил Брира ногой. Его каблук уткнулся в усеянное точками брюхо Пожирателя Лезвий. Брир полетел вниз, хватая руками воздух, но держаться было не за что. Его ногти чиркали о кирпич, пока он летел вниз, и наконец он ударился об пол с ленивым шлепком. Там, растянувшись, он замер без движения – разрисованный гигант.

Марти захлопнул за собой дверь и запер засов. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы глядеть на отметину на ноге, но понял по теплой струе, натекающей в носок и ботинок, что кровь течет сильно.

– Ты можешь... найти что-нибудь... – сказал он, – просто закрыть это?

Кэрис кивнула, задыхаясь, и повернула за угол, на кухню. На сушилке висело полотенце, но оно было слишком отвратительно, чтобы заматывать им открытую рану. Она начала искать что-нибудь чистое, что угодно. Время шло, Мамулян явно не собирался отсутствовать всю ночь.

В холле Марти прислушивался к звукам из погреба, но ничего не слышал.

Однако он различил другой шум, про который уже почтя забыл. Гул дома снова был у него в голове, и этот сладкий голос, вливаясь в мозг, протекал в него, как во сне. Здравый смысл подсказывал ему как-то выключить это голос, но когда он вслушался, пытаясь различить слоги, ему показалось, что тошнота и боль в ноге проходят.

На спинке кухонного стула Кэрис нашла одну из темно-серых рубашек Мамуляна. Европеец был привередлив в отношении своего гардероба. Рубашка была свежевыстиранная – идеальный бинт. Она разорвала ее вдоль волокна – хотя прекрасный шелк и сопротивлялся, – затем намочила полосу в холодной воде, чтобы промыть рану, и нарвала полосок для того, чтобы обвязать ногу. Сделав все это, она вернулась в холл. Но Марти исчез.