От двери собачьего питомника Мамулян наблюдал за работой Брира. На этот раз здесь была более эффективная резня, чем проба сил, которую он устроил у ворот. Толстяк просто открывал клетки и резал глотки собакам одну за Ругой с помощью кухонного ножа с длинным лезвием. Запертых в клетках собак было заполучить легко. Все, что они могли делать – это крутиться на месте, беспомощно щелкая челюстями на своего убийцу, каким-то образом зная что битва проиграна еще до того, как она по-настоящему начнется. Они падали на землю с перерезанными глотками из которых хлестала пульсирующая кровь; карие глаза бросали последний взгляд на Брира, как глаза нарисованных святых. Он убил и щенков, отрывая их от сосков матери и раздавливая их головы в руке, Белла дралась более неистово, чем остальные, порываясь изо всех сил причинить убийце как можно больше повреждений, прежде чем была тоже убита. Он отплатил ей тем же, нанося увечья уже мертвому телу после того, как заставил ее замолчать, – раны в ответ на раны, полученные им от нее. Когда резня закончилась и единственным движением в клетках были конвульсии ног или спазмы открытых вен, Брир провозгласил работу выполненной и они вместе отправились к дому.

Здесь были еще две собаки – последние. Пожиратель Лезвий быстренько обработал и их тоже. Сейчас он выглядел больше как мясник, нежели как бывший библиотекарь. Европеец поблагодарил его. Все оказалось проще, чем он предполагал.

– У меня есть дело в доме, – сказал он Бриру.

– Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой?

– Нет. Но ты мог бы открыть мне дверь.

Брир подошел к задней двери и вышиб стекло, после чего просунул руку внутрь и отпер ее, пропуская Мамуляна в кухню.

– Спасибо. Жди меня здесь.

Европеец исчез в синем мраке интерьера. Брир дождался его ухода, и, когда тот скрылся из вида, вошел в Убежище вслед за ним – кровь и улыбка покрывали его лицо.

Хотя слой пара заглушал звук, у Уайтхеда создалось впечатление, что кто-то двигается в доме. Наверное, Штраусс – парень стал беспокойным в последнее время. Его глазам снова закрылись.

Где-то совсем рядом он услышал, как открылась и закрылась дверь – дверь предбанника перед парилкой. Он встал и спросил во тьму.

– Марти?

Ответа от Марти или от кого-нибудь еще не последовало. Уверенность, что он слышал звук двери, поколебалась – здесь всегда было сложно распознать звук. Да и увидеть что-нибудь. Пар значительно сгустился – он не видел противоположной стены комнаты.

– Здесь есть кто-нибудь? – снова спросил он.

Пар стоял мертвой серой стеной перед его глазами. Он проклял себя за то, что воспринимает все это так тяжело.

– Мартин? – спросил он снова. Хотя не было ни движения, ни звука, подтверждающего его подозрение, он знал, что он не один. Кто-то был совсем рядом, но еще не отвечал. Пока он спрашивал, он шарил рукой – дрожа исследуя плитку за плиткой – в поисках полотенца, сложенного рядом с ним. Его пальцы ощупывали складки, пока глаза все еще всматривались в стену пара перед ним, – в полотенце был пистолет. Его благодарные пальцы отыскали его.

Теперь более тихо он обратился к невидимому посетителю. Пистолет придал ему уверенность.

– Я знаю, что ты здесь. Покажись, ты, ублюдок. Ты не напугаешь меня.

Что-то сдвинулось в паре. Заклубились маленькие водовороты, которых становилось все больше. Уайтхед чувствовал удвоенные удары своего сердца в ушах. Кто бы это ни был (только бы это был не он, о Господи, только бы это был не он),он был готов. И затем, неожиданно, пар рассеялся, убитый внезапным холодом. Старик поднял пистолет. Если это былМарти, играя эту мерзкую шутку, он пожалеет об этом. Рука, держащая пистолет, начала мелко дрожать.

И наконец перед ним возникла фигура. Она была все еще слабо различима в дымке. По крайней мере, до тех пор, пока голос, который он тысячу раз слышал в своих пропитанных водкой кошмарах, произнес:

– Пилигрим.

Пар метнулся назад. Европеец был здесь, стоя перед ним. Его лицо вряд ли несло отпечаток тех семнадцати лет, которые прошли со дня их последней встречи. Куполообразные брови, глаза, посаженные так глубоко в своих орбитах, что они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился так мало, словно время – благоговея перед ним – оставляло его в стороне.

– Садись, – сказал он.

Уайтхед не пошевелился, пистолет по-прежнему был направлен на Европейца.

– Пожалуйста,Джозеф. Сядь.

Будет ли лучше, если он сядет? Можно ли избежать смертельного удара, изображая слабость? Или, может быть, это просто мелодрама полагать, что этого человека можно остановить? «В каком же сне я жил, – упрекнул себя Уайтхед, – полагая, что этот человек явится сюда, чтобы избить меня, чтобы заставить меня истекать кровью?» Эти глаза таили большее, чем избиение.

Он сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не слишком беспокоило. Мамулян не смотрел на его плоть – он видел глубже, чем мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе – он ударял по его сердцу. Как еще он мог объяснить облегчение, которое он ощущал, увидев наконец Европейца.

– Так долго... – это было все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не выглядел ли он надеющимся любовником, молящем о воссоединении? Возможно, это было недалеко от истины. Своеобразие их взаимной ненависти обладало чистотой любви.

Европеец изучал его.

– Пилигрим, – прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, – нет необходимости. Или смысла.

Уайтхед улыбнулся и положил пистолет на полотенце рядом с собой.

– Я боялся, что ты придешь, – сказал он. – Поэтому я купил собак. Ты знаешь, что я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.

Мамулян прикоснулся пальцем к своим губам, прерывая речь Уайтхеда.

– Я прощаю собак, – сказал он. Кого он прощал – животных или человека, который использовал их против него?

– Зачем тебе нужно было возвращаться? – спросил Уайтхед. – Ты должен был знать, что я не буду рад тебе.

– Ты знаешь, зачем я пришел.

– Нет, не знаю. Действительноне знаю.

– Джозеф, – вздохнул Мамулян. – Не нужно обходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Меня не нужно кормить обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо было поступать со мной так.

– Я не поступал.

– Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не сейчас, когда для нас обоих осталось так мало времени. В этот раз, в этот последнийраз давай будем честными друг с другом. Давай откроем наши сердца друг другу. Другой возможности не будет.

– Почему нет? Почему мы не можем начать сначала?

– Мы стары. И устали.

– Я нет.

– Тогда из-за же ты не отвоевал свою Империю, если не из-за утомления?

–Так это была твоя работа? – спросил Уайтхед, уже уверенный в ответе.

Мамулян кивнул.

– Ты не единственный человек, которому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах, все, как и ты, изучали Провидение. Они могут продать и купить полмира, если я их попрошу, – они должны мне. Но ни один из них никогда не был таким, как ты, Джозеф. Ты был самым голодным и самым могущественным. Только с тобой я видел возможность...

– Продолжай, – поторопил его Уайтхед, – возможность чего?

– Спасения, – ответил Мамулян и рассмеялся над этой мыслью. – Ото всего.

Уайтхед никогда не предполагал, что все это будет так: путаный разговор в белой кафельной комнате, двое стариков обмениваются своими бедами, переворачивая воспоминания как камни, глядя, как разбегаются вши. Это было намного более мягко и намного болезненнее. Ничто так не очищает, как потеря.

– Я наделал ошибок, – сказал он, – и я искренне сожалею об этом.

– Скажи мне правду, —проворчал Мамулян.

– Но это и естьправда, черт возьми! Я сожалею. Что еще тебе нужно? Земля? Компании? Что тебе нужно?

–Ты удивляешь меня, Джозеф. Даже сейчас, на краю, ты пытаешься торговаться и заключать сделки. Что за потеря! Что за ужасная потеря! Я мог сделать тебя великим.

– Я и естьвеликий.

– Ты же знаешь лучше, Пилигрим, – мягко сказал он, – чем бы ты был без меня, с твоим бойким языком и потрясающими костюмами. Актером? Торговцем машинами? Вором?

Уайтхед вздрогнул не только от язвительных насмешек. Пар за Мамуляном становился все более густым, словно в нем начинали двигаться призраки.

– Ты был ничем.По крайней мере будь любезен признать это.

– Я взял тебя на работу, – напомнил Уайтхед.

– О, да, – сказал Мамулян. – У тебя был аппетит к тому, что я давал тебе. Этогоу тебя было в избытке.

– Я был нужен тебе, – повторил Уайтхед. Европеец причинял ему боль; теперь, вопреки своему здравому смыслу, он собирался причинить боль ему. Это был егомир, в конце концов. Европеец был здесь нарушителем – безоружный, безжалостный. И он просил, чтобы ему сказали правду. Что ж, он услышит ее – и плевать на призраков.

– Зачем ты был нужен мне? – спросил Мамулян. В его голосе внезапно появилось презрение. – Чего ты стоишь?

Уайтхед немного подождал, прежде чем ответить, затем он выбросил слова, не заботясь о последствиях:

– Чтобы жить вместо тебя, потому что ты слишком бескровный, чтобы делать это самому! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы почувствовать все это через меня. Женщин, власть – все.

– Нет...

– Ты плохо выглядишь, Мамулян.

Он назвал Европейца по имени! Видите? Боже, как это легко! Он назвал этого ублюдка по имени, и не отвел взгляд, когда сверкнули эти глаза, потому что он говорил правду, —так? – и они оба знали это. Мамулян был бледен, почти бесцветен. Опустошенный от желания жить. Внезапно Уайтхед стал сознавать, что он может выиграть эту схватку, если будет ловким.

– Не пытайся сопротивляться, – сказал Мамулян, – у меня есть обязанность.

– Какая?

– Ты. Твоя смерть. Твоя душа, если хочешь.

– Ты "получил все, что я был тебе должен, и даже больше несколько лет назад.

– Это не было сделкой. Пилигрим.

– Мы совершили сделку и потом изменили правила.

– Это не игра.

– Есть только однаигра. Ты научил меня этому. И уж если я выиграл ее... остальное не имеет значения.

– Я получу то, что мне причитается, – сказал Мамулян тихо и настойчиво. – Это вопрос решенный.

– Почему бы просто не убить меня?

– Ты знаешь меня, Джозеф. Мне нужно это, чтобы закончить ясно. Я даю тебе время, чтобы ты закончил свои земные дела. Закрыл книги, избавился от старых обязательств, вернул землю тем, у кого ты ее украл.

– Я не думал, что ты коммунист.

– Я здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. Я пришел, чтобы сказать тебе о своих сроках.

«Итак, – подумал Уайтхед, – дата экзекуции немного отдаляется». Он быстро выбросил все мысли о бегстве из головы, боясь, что Европеец учует их. Мамулян потянулся к карману пиджака. Изувеченная рука протянула ему большой сложенный конверт.

– Ты будешь распоряжаться своим имуществом в строгом соответствии с этими указаниями.

Все твоим друзьям, очевидно? – У меня нет друзей.

– Приятно слышать, – Уайтхед поморщился. – Я рад, что ты избавился от них.

– Разве я не предупреждал тебя о том, что это может стать обременительным?

– Я все это брошу. Стану святым, если хочешь. Тогда ты будешь удовлетворен?

– Как только ты умрешь. Пилигрим, – сказал Европеец.

– Нет.

– Ты и я, вместе.

– Я умру в свое время, – сказал Уайтхед, – не в твое.

– Ты не захочешь пойти один.

Призраки за Европейцем становились все беспокойнее. Пар бурлил рядом с ними.

– Я никудане собираюсь, – сказал Уайтхед. Ему показалось, что он начал различать лица в клубах пара. «Возможно, вызов был не совсем мудрым», – подумал он.

– Но в чем беда? – пробормотал он, запнувшись на полуслове.

Свет в сауне мерк. Глаза Мамуляна сияли в сгущающемся мраке и из его рта стало вырываться свечение, окрашивая воздух. Призраки с каждой секундой становились все ощутимее, черпая свою субстанцию из этого сияния.

– Стоп, – взмолился Уайтхед, но попытка была напрасной.

Сауна исчезала. Пар извергал своих пассажиров. Уайтхед чувствовал на себе их укалывающие взгляды. Только сейчас он почувствовал себя обнаженным. Он потянулся за полотенцем и, когда он встал, Мамулян исчез. Он прикрыл полотенцем пах. Он чувствовал, как призраки из темноты хихикали над его грудью, над его сморщенными гениталиями, над абсолютной нелепостью его старого тела. Они помнили его в те времена, когда грудь была широкой, гениталии надменными, тело впечатляющим – в одежде или без.

– Мамулян... – прошептал он, надеясь, что Европеец еще может отменить эту мистерию, прежде чем она выйдет из-под контроля. Но никто не отозвался на его призыв.

Он сделал неверный шаг по скользким кафельным плитам к двери. Если Европеец ушел, то он может просто выйти отсюда, найти Штраусса и комнату, где он мог бы укрыться. Но призраки еще не закончили с ним. Пар, ставший уже густым до синевы, немного приподнялся и в его глубине что-то замерцало. Вначале он не смог ничего разобрать – непонятная белизна, мелькающая, как снежные хлопья.

Затем, из ниоткуда, подул легкий ветер. Он принадлежал прошлому, как и запах, который он принес. Запах золы и пепла, запах грязи на телах людей, не смываемой в течение десятков дней, паленого волоса, злости. Но среди них струился еще другой запах, и когда он почувствовал его, он понял, что означало это мерцание в воздухе. Он снял полотенце с талии и закрыл им глаза – мольбы и слезы, не переставая, сочились из них.

Но призраки сжались в Ничто, унося с собой запах лепестков.

Кэрис стояла в маленьком коридоре напротив двери Марти и прислушивалась. Изнутри доносились спокойные звуки сна. Она замешкалась на мгновение не будучи уверена, стоит ли будить его, – затем снова спустилась вниз по лестнице. Было слишком удобно скользнуть в кровать рядом с ним и поплакать в изгиб его шеи, где бьется его пульс, избавить себя от всех своих беспокойств и молить его быть сильным с ней. Удобно и опасно. На самом деле там не было безопасного места, в его кровати. Она должна была отыскать такое место только самаи в себе,нигде больше.

На середине второго пролета лестницы она остановилась. Внизу, в темном холле, был непонятный сквозняк – прохлада ночного воздуха, но не только. Тонкая, как тень, она подождала на лестнице, пока ее глаза не привыкли к темноте. Возможно, ей следует вернуться обратно наверх, запереть за собой дверь спальни и отыскать несколько таблеток, чтобы переждать время до восхода. Это было бы намного легче, чем жить так, как она сейчас, – когда наэлектризован каждый нерв. В коридоре, ведущем к кухне, она заметила какое-то движение. Темный силуэт показался в дверном проеме и исчез.

«Это просто темнота», – сказала она себе. Отыскивая выключатель, она провела рукой по стене, чувствуя рельефность бумажных обоев кончиками пальцев. Она нажала клавишу. Коридор был пуст. Лестница сзади нее была пуста, впереди – тоже. «Дура», – прошептала она себе и, спустившись по оставшимся трем пролетам, пошла по коридору к кухне.

Она не дошла до нее, когда ее подозрение насчет холода подтвердилось. Задняя дверь была напротив кухонной, и они обе были открыты. Это было странно, почти пугающе, видеть дом, который обычно был герметически закрыт, открытым на ночь. Открытая дверь зияла сзади, как рана.

Она прошла через покрытый ковром холл до холодного кухонного линолеума и была уже на полпути к двери, когда заметила стекло, поблескивающее на полу. Дверь не была оставлена открытой случайно, кто-то силой вломился в нее. Запах сандалового дерева кольнул ее ноздри. Он был неприятным, но то, с чем он был связан, было еще неприятнее.

Ей нужно сообщить Марти – это первое, что надо сделать. Не обязательно возвращаться наверх. На кухонной стене был телефон:

Ее разум раскололся пополам. Одна его часть трезво различала проблему и метод ее решения – где телефон и что сказать Марти, когда он поднимет трубку. Другая, объятая героином и постоянно находящаяся в страхе, растворилась в панике. Кто-то был рядом (сандаловое дерево), кто-то смертельно опасный, гниющий в темноте.

Но трезвая часть продолжала контролировать ее. Она пошла довольная тем, что была босиком – это позволяло ей двигаться почти бесшумно – к телефону. Подняв трубку, она набрала девятнадцать – номер спальни Марти. Один гудок, затем второй. Она молила Бога, чтобы он поскорей проснулся. Резерв ее самоконтроля, как она знала, строго ограничен.

– Давай, ну давай же... – шептала она.

Сзади нее послышался звук – тяжелые шаги, давящие стекло на мелкие части. Она повернулась – перед ней в дверном проеме стоял кошмар с ножом в руке, через его плечо свешивалась собачья шкура. Трубка выскользнула у нее из рук и паника полностью завладела ей.

"Говорила я тебе, – завопила она внутри Кэрис. – Говорила!"

Во сне Марти звенел телефон. Ему снилось, что он проснулся, поднял трубку и стал говорить со смертью на другом конце провода. Но звон продолжался, даже когда он кончил говорить, до тех пор, пока он не очнулся от сна, отыскал трубку и никого не услышал на том конце.

Он положил трубку обратно на рычаг. Звонил ли кто-нибудь вообще? Наверное, нет. По крайней мере, сон не стоил того, чтобы возвращаться к нему – его беседа со смертью была полной дребеденью. Скинув ноги с кровати, он натянул джинсы и был уже в дверях, протирая глаза, когда снизу донесся звук раздавливаемого стекла.

Мясник нагнулся, чтобы схватить Кэрис, сбросил шкуру с плеча, чтобы облегчить работу. Она увернулась от него один раз; второй. Он был громоздкий, но она отлично знала, что если он поймает ее, все будет кончено. Сейчас он был между ней и входом в дом, и она была вынуждена маневрировать по направлению к задней двери.

– Я бы не выходил отсюда... – посоветовал он. Его голос, как и запах, состоял из сладости и гнили. – Это небезопасно.

Его совет был наилучшим предупреждением для нее. Она обогнула стол и выскользнула через открытую дверь, пытаясь перепрыгнуть через осколки стекла. Она даже ухитрилась захлопнуть дверь за собой – отчего еще больше стекол попадало и разбилось, – и теперь она была уже вне дома. Сзади дверь распахнулась с такой силой, что она должна была бы слететь с петель. Теперь она слышала шаги собачьего убийцы за спиной – от них дрожала земля – идущие за ней.

Головорез был медлителен – она была проворна. Он был тяжел – она была легка, почти незаметна. Вместо того, чтобы бежать вдоль стены дома, что в конце концов привело бы ее опять к передней двери, где газон был освещен, она ринулась подальше от дома, моля Бога, чтобы этот зверь не увидел ее в темноте.

Марти, спотыкаясь, спустился по лестнице, все еще стряхивая с себя остатки сна. Холод в холле заставил его окончательно проснуться. Он отправился в кухню, откуда шел сквозняк. У него оставалось несколько секунд на то, чтобы увидеть стекло и кровь на полу, прежде чем Кэрис начала кричать.

Откуда-то, из какого-то невообразимого места, донесся чей-то крик. Уайтхед слышал голос, девичий голос, но затерянный в пустыне он не смог опознать его. Он не представлял, как долго он рыдал здесь, наблюдая за проклятием, появляющимся и исчезающим вновь, – казалось вечность. Его голова была полностью пуста, горло охрипло от стонов.

– Мамулян... – взмолился он вновь, – не оставляй меня здесь.

Европеец был прав, что не хотел идти в это Никуда один. Хотя он сотни раз безрезультатно молился об избавлении от этого, сейчас иллюзия начала смягчаться. Плитки кафеля, как стеснительные белые крабы, вернулись на свое место под его ногами; тяжелый запах собственного пота ударил ему в нос – более приятный запах, чем когда-либо чувствуемый им. Сейчас Европеец был перед ним, словно никуда не исчезал.

– Мы поговорим, Пилигрим? – спросил он.

Уайтхед дрожал, несмотря на жару. Его зубы стучали.

– Да, – ответил он.

– Тихо? С достоинством и вежливостью?

Опять:

– Да.

– Тебе не понравилось то, что ты видел?

Уайтхед провел пальцами по бледному лицу, и когда большой и указательный палец нашли переносицу, он сильно сжал ее, словно хотел прогнать видения прочь.

– Нет, будь ты проклят, – сказал он. От образов нельзя было избавиться. – Ни сейчас, ни потом.

– Может быть, мы поговорим где-нибудь в другом месте, – предложил Европеец, – у тебя нет комнаты, где мы могли бы отдохнуть?

– Я слышал Кэрис. Она кричала.

Мамулян на мгновение прикрыл глаза, улавливая мысля девушки.

– С ней совершенно все в порядке, – сказал он.

– Не трогай ее. Пожалуйста. Она – это все, что у меня есть.

– С ней ничего не случилось. Она просто обнаружила часть работы моего друга.

Брир не просто содрал кожу с собаки, он выпотрошил ее. Кэрис поскользнулась на отвратительных внутренностях, и крик вырвался у нее раньше, чем она смогла остановиться. Когда его отзвуки затихли, она расслышала шаги мясника. Кто-то бежал к ней.

– Кэрис! – это был голос Марти.

– Я здесь.

Он нашел ее, уставившуюся на ободранную голову собаки.

– Что это за херня? – рявкнул Марти.

– Он здесь, – сказала она. – Он гнался за мной.

Он прикоснулся к ее лицу.

– Ты в порядке?

– Это просто мертвая собака, – ответила она. – Я просто испугалась.

Когда они возвращались в дом, она вспомнила сон, от которого она проснулась. Там был безликий человек, идущий по этой самой лужайке – не шли ли они сейчас по его следам? – его подошвы были в дерьме.

– Здесь есть еще кто-то, – уверенно и твердо сказала она, – кроме собакоубийцы.

– Точно.

Она кивнула с окаменевшим лицом и взяла Марти за руку.

– И он страшнее, бэби.

– У меня есть пистолет. Он в комнате.

Они прошли сквозь кухонную дверь, собачья шкура все еще валялась здесь.