— И кто же теперь им владеет? Не Розенгартен ли случайно? Нет, конечно нет. Наверняка это Голодари со своим чертовым Афанасием…

— Не угадал.

— Кто же тогда?

— Богини.

Сияющая паутина затрепетала от потрясения.

— Они всегда были там, — сказала она. — По крайней мере, одна из Них, по имени Ума Умагаммаги. Ты что-нибудь о Ней слышал?

— Легенды, сказки…

— Она была внутри Оси.

— Это невозможно, — сказал он. — Ось принадлежит Незримому. Вся Имаджика принадлежит Ему.

Никогда до этого момента ей не приходилось слышать в его голосе раболепные нотки.

— А мы тоже Ему принадлежим? — спросила она.

— Мы можем попробовать избежать этого, — сказал он. — Но это не так-то легко, любовь моя. Он Отец, и Он хочет, чтобы Ему повиновались, до самого конца…— И вновь он запнулся, и лицо его болезненно исказилось. — Обними меня, — попросил он.

Она обвила его руками. Пальцы его скользнули по ее волосам, и он крепко обнял ее за шею.

— Раньше я думал, что я — полубог, рожденный, чтобы возводить города, — прошептал он. — И что если я создам прекрасный город, он будет стоять вечно, и таким же вечным будет мое правление. Но ведь рано или поздно все проходит, верно?

В его словах звучало отчаяние, которое показалось ей оборотной стороной пророческого пыла Миляги. За то время, что она знала их, они словно бы обменялись жизнями: беззаботный любовник Миляга превратился в исполнителя воли небес, в то время как Сартори, создавший за свою жизнь не один ад, теперь держался за свою любовь, как за последнее спасение.

— Разве удел божеств не в том, чтобы возводить города? — спросила она мягко.

— Не знаю, — сказал он.

— Что ж…нам до этого нет никакого дела, — сказала она, имитируя равнодушие влюбленной без ума женщины ко всему остальному, кроме предмета ее любви. — Мы забудем о Незримом. У меня есть ты, у тебя есть я…У нас будет ребенок, и мы сможем быть вместе хоть целую вечность.

Этими словами она хотела вынудить его на признание, которое он не решился сделать раньше, но неожиданно для нее самой в них оказалось столько правды и столько надежды, что сердце ее сжалось от боли. Однако она расслышала в шепоте своего возлюбленного эхо тех же самых сомнений, которые сделали ее отверженной в доме, что остался у нее за спиной, а для того чтобы разрешить эту загадку, она не остановится ни перед чем — даже перед манипуляцией их чувствами. Боль, которую причинил ей этот подлог, отнюдь не была смягчена его успешным результатом. Когда Сартори испустил тихий стон, она едва не покаялась в своем обмане, но поборола это желание в надежде, что новый приступ страдания выжмет из него все, что он знает, хотя, как она подозревала, раньше он не признавался ни в чем подобном даже самому себе.

— Не будет никакого ребенка…— сказал он, — и мы не сможем быть вместе.

— Почему? — спросила она все тем же деланно оптимистичным тоном. — Мы можем уйти прямо сейчас, если ты хочешь. Нас ничто не держит — мы можем спрятаться где угодно.

— Негде спрятаться, — ответил он.

— Ну, мы найдем место.

— Таких мест больше нет.

Он высвободился из ее объятий и отступил в сторону. Она обрадовалась его слезам: они скрывали от него ее двуличие.

— Я уже сказал Примирителю, что разрушаю сам себя…Я сказал, что вижу творения моих рук и сам же начинаю подготавливать их уничтожение. Но потом я спросил себя: а чьими же глазами я на них смотрю? И понял, что это взгляд моего Отца, Юдит. Взгляд моего Отца…

Неожиданно для самой Юдит, память ее воскресила образ Клары Лиш и ее слова о мужчине-разрушителе, который не успокоится, пока не уничтожит весь мир. А разве существовало более полное воплощение мужского начала, чем Бог Первого Доминиона?

— …итак, когда я смотрю на творения моих рук Его глазами, я хочу их уничтожить…— прошептал Сартори. — …но что же видит Он Сам? Чего Он хочет?

— Примирения, — сказала она.

— Да, но для чего? Это не начало новой жизни, Юдит. Это конец. Когда Имаджика вновь обретет целостность, Он превратит ее в пустыню.

Она отшатнулась от него.

— Откуда ты знаешь?

— Мне кажется, я всегда это знал.

— И ничего не говорил? Все твои разговоры о будущем…

— Я не осмеливался признаться в этом даже самому себе. Мне хотелось верить в то, что я ни от кого не завишу. Ты наверняка это поймешь. Я видел, как ты боролась за то, чтобы смотреть на мир своими собственными глазами. Я делал то же самое. Я не хотел соглашаться с тем, что Он — во мне. И только теперь…

— Почему именно теперь?

— Потому что сейчас я вижу мир своими глазами. Я люблю тебя своим сердцем. Я люблю тебя, Юдит, и это означает, что я свободен от Него. Я могу признаться в том, что знаю.

Он обнял ее, содрогаясь от беззвучных рыданий.

— Спрятаться негде, любовь моя, — сказал он. — Мы проведем несколько минут…несколько прекрасных, счастливых минут. Потом все будет кончено.

Она слышала все, что он говорит, но в то же самое время мысли ее были заняты тем, что происходит в доме у нее за спиной. Несмотря на слова Умы Умагаммаги, несмотря на ревностный пыл Маэстро, несмотря на все те бедствия, которыми грозило ее вмешательство, Примирение должно было быть прервано.

— Мы еще можем Его остановить, — сказала она Сартори.

— Слишком поздно, — ответил он. — Пусть он насладится своим торжеством. А мы можем победить его иначе…более чистым способом.

— Как?

— Мы можем умереть вместе.

— Это не победа, это поражение.

— Я не хочу жить, ощущая внутри себя Его присутствие. Я хочу лечь с тобой рядом и умереть, любовь моя. Это будет совсем не больно.

Он распахнул куртку. За поясом у него было два длинных ножа, поблескивавших в свете сияющей пелены, но блеск его глаз был еще более опасным. Слезы его высохли. Он выглядел почти счастливым.

— Есть только один путь, — сказал он.

— Я не могу!

— Если любишь меня, то сможешь.

Она отпрянула от него и попятилась назад.

— Я хочу жить!

— Не оставляй меня, — сказал он, и слова его прозвучали не только мольбой, но и предупреждением. — Не отдавай меня моему Отцу. Прошу тебя. Если ты любишь меня, не отдавай меня моему Отцу.

Он вытащил ножи из-за пояса и двинулся вперед, предлагая ей один из них, словно уличный продавец, торгующий самоубийством. Она ударила по рукоятке, и нож вылетел у него из рук. Перед тем, как повернуться лицом к дому, она еще успела взмолиться к Богине о том, чтобы Клем не закрыл дверь. Молитва ее исполнилась, а судя по ярко освещенному порогу, он еще и зажег внутри все найденные в доме свечи. Устремившись к двери, она услышала за спиной голос Сартори. Он произнес одно лишь ее имя, но в голосе его слышалась безошибочная угроза. Она не отозвалась — ее бегство и так было достаточно красноречивым ответом, — но, добежав до тротуара, позволила себе оглянуться. Подобрав упавший нож, он выпрямился и снова произнес ее имя.

— Юдит…

Но это предупреждение было совсем иного рода. Краем глаза она уловила слева от себя какое-то движение. На нее наступал один из гек-а-геков — тот самый, который точил о дерево когти. Его полная зубов плоская пасть была широко разинута.

Сартори приказал ему остановиться, но гек-а-гек был с норовом и продолжал преследование. Попятившись к крыльцу, она услышала у себя за спиной чей-то возбужденный возглас. На ступеньках стоял Понедельник, на котором не было ничего, кроме нижнего белья не первой свежести. Как одержимый, он размахивал над головой самодельной дубиной. Пригнувшись, чтобы не попасть под ее удар, она взбежала по ступенькам. Стоявший на пороге Клем уже протягивал руки, чтобы втащить ее внутрь, но она обернулась, зовя Понедельника за собой, как раз в тот момент, когда гек-а-гек уже достиг крыльца. Не вняв ее крикам, Понедельник остался на месте и, размахнувшись, со свистом опустил дубину на голову гек-а-геку. Дубина разлетелась в щепки, но удар достиг своей цели, и гек-а-гек лишился одного выпученного глаза. Однако, несмотря на рану, инерция по-прежнему несла его вперед, и хотя Понедельник пытался увернуться, зверь успел достать его спину одним из своих заново отточенных клыков. Паренек вскрикнул и пошатнулся, но Клем схватил его за руку и втянул в дом.

Наполовину ослепший зверь продолжал свое преследование. Его запрокинутая от боли голова была лишь в ярде от ног Юдит. Но взгляд ее был устремлен не в зубастую утробу, а на Сартори. Он направлялся к дому, сжимая в каждой руке по ножу. Слева и справа от него шествовали гек-а-геки. Глаза его были устремлены на нее и светились скорбью.

— В дом! — завопил Клем, и она метнулась через порог.

Одноглазый Овиат попытался последовать за ней, но Клем действовал быстро. Тяжелая дверь захлопнулась, и Хои-Поллои немедленно задвинула засовы, оставив раненого зверя и его еще более раненого хозяина в полной темноте.

Но Миляга ничего этого не слышал. С помощью круга он наконец-то преодолел Ин Ово и оказался над Аной, где ему и другим Маэстро предстояло свершить предпоследнюю фазу ритуала. В этом месте повседневная жизнь пяти чувств была излишней, и Миляге казалось, будто он погрузился в сон, в котором он обладает знанием, не сознавая самого себя, и могуществом, которое, однако, не сосредоточено в одной точке, а распылено в пространстве. Он не жалел о теле, оставленном на Гамут-стрит. Даже если он никогда не вернется в него, большой потерей это не будет. Его теперешнее состояние было куда прекраснее и утонченнее: он был похож на цифру в некоем совершенном уравнении, которую нельзя ни удалить, ни сократить, ибо только такой, какова она есть — ни больше, ни меньше, — она сможет изменить общую сумму вещей.

Он знал, что все остальные находятся рядом, и хотя он был лишен возможности увидеть их, его мысленный взор никогда не обладал более богатой палитрой, а его воображение никогда не было более тонким. Покинув тело, он утратил зрение, но обрел такую силу видения, которая раньше не могла ему представиться даже в мечтах, и образы его соратников возникли перед ним во всех подробностях.

Он вообразил себе Тика Ро в тех же пестрых лохмотьях, которые были на нем во время их первой встречи в Ванаэфе, но теперь их украшали всевозможные чудеса Четвертого Доминиона. Костюм из гор, припорошенный снегом Джокалайлау; рубашка из Паташоки, подпоясанная ее стенами; мерцающий зелено-золотой нимб, сияние которого освещало лицо, столь же деловитое, как и движение на паташокском тракте. Фигура Скопика была не столь кричащей. Он был закутан в Драный плащ из серой пыли Квема, в складках которого скрывалась вся слава Третьего Доминиона, воссозданная послушными песчинками. Там была Колыбель. Там были храмы Л'Имби. Там был Постный Путь. И на мгновение в одной из складок возникло даже видение железной дороги с маленьким пыхтящим паровозиком, дым из трубы которого делал мрак песчаной бури еще более непроглядным.

Потом перед его мысленным взором возник Афанасий, препоясанный грязным лоскутом и несущий в своих кровоточащих руках идеальную копию Изорддеррекса, где было все — от дамбы до пустыни, от гавани до Ипсе. Океан вытекал из раны у него на боку, а голова его была увенчана терновым венцом, который расцвел и ронял вниз на его ношу лепестки радужного света. И наконец появился Чика Джекин. Теперь, при свете молний, он выглядел точно так же, как и двести солнцестояний назад. Тогда он плакал, а кожа его была восковой от ужаса, но сейчас гроза уже не могла испугать его, ибо он стал ее властелином. Узор электрических разрядов, проскакивающих у него между пальцами, содержал в своей строгой и прекрасной геометрии разгадку тайны Первого Доминиона, и совершенство этой разгадки само по себе было новой тайной.

Созерцая эти образы. Миляга задал себе вопрос, предстает ли и его образ перед мысленными взорами других Маэстро, или же стремление художника увидеть чуждо им, и то, что они воображают, зная, что он рядом, недоступно никакому зрению. Последний вариант нравился ему больше. Наверное, и сам он со временем научится избавляться от буквального восприятия, подобно тому, как удалось ему сбросить с себя то я, которое носило его имя. Он больше не был привязан ни к Миляге, ни к его истории. «Я» этого человека было трагедией, как, впрочем, и любое другое я, и не мечтай он в последний раз бросить взгляд на Пай-о-па, то, вполне возможно, он взмолился бы о том, чтобы наградой за Примирение стало его теперешнее состояние безграничной свободы.

Конечно, он знал, что это невозможно. Святилище Аны возникало лишь на короткое время, да и в этот промежуток у него 6ыли более масштабные цели, чем блаженство одной души. Маэстро сделали свое дело, принеся Доминионы в это священное место, и вскоре их присутствие станет излишним. Они вернутся в свои круги, а Доминионы сами сольются воедино, уничтожив Ин Ово, словно злокачественную опухоль. О том, что произойдет дальше, можно только предполагать. Лично он сомневался, что случится какое-то внезапное откровение, и все народы мира одновременно встрепенутся, почуяв долгожданную свободу. Скорее всего, процесс будет идти медленно, годами. Сначала пойдут слухи о том, что тот, кто очень сильно захочет, может отыскать в тумане мосты в неведомые миры. Потом слухи перерастут в уверенность, и мосты превратятся в оживленные улицы, а туманы — в большие облака, а через одно-два поколения на земле появятся дети, которые с рождения будут знать о том, что им открыты все пять Доминионов и что, странствуя по ним, в один прекрасный день человечество отыщет своего Бога. А сколько времени пройдет до этого благословенного дня — не так уж и важно. Ведь в тот момент, когда первый мост — сколь угодно малый — будет возведен, Имаджика обретет целостность, и в каждой живой душе в Доминионе — от только что родившегося младенца до умирающего старика — затянется какая-то крошечная ранка, а следующий вдох будет легче предыдущего.

Юдит помедлила в холле ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы убедиться, что Понедельник жив, и направилась к лестнице. Потоки, причинявшие ей такую боль, уже не пронизывали дом. Без сомнения, это был верный признак того, что наверху началась новая и, возможно, последняя стадия ритуала. Вооруженный двумя дубинами Клем перехватил ее у подножия.

— Сколько там еще таких тварей? — спросил он.

— Всего примерно полдюжины.

— Тогда тебе надо подежурить у задней двери, — сказал он, пихая ей одну из дубин.

— Придется тебе самому, — сказала она, проскальзывая мимо. — Постарайся удерживать их подольше.

— А ты куда?

— Остановить Милягу.

— Остановить? Но почему, Господи?

— Потому что Дауд был прав. Если он завершит Примирение, мы все погибнем.

Он отбросил дубины прочь и вцепился в нее мертвой хваткой.

— Нет, Джуди, — сказал он. — Ты знаешь, что я не могу тебе этого позволить.

Слова эти принадлежали не только Клему, но и Тэйлору Два голоса людей, которых она любила, звучали одновременно, и это причинило ей едва ли не большую боль, чем все то, что ей пришлось услышать или увидеть на улице перед домом. Однако самообладание она не потеряла.

— Отпусти меня, — сказала она, вцепившись в перила и пытаясь высвободиться.

— Он тебя совсем сбил с толку, Джуди, — сказали ангелы. — Ты не знаешь, что делаешь.

— Прекрасно знаю, — ответила она и попыталась вырваться из его рук. Но несмотря на волдыри, хватка их была железной. Она отыскала глазами Понедельника, в надежде на его помощь, но он и Хои-Поллои из последних сил навалились на дверь, по которой гек-а-гек стучал своими мощными лапами. Какими бы прочными ни были доски, вскоре они превратятся в щепки. Она должна добраться до Миляги, пока звери не ворвались в дом, а иначе все будет кончено.

А потом, перекрывая шум, раздался голос, который ей лишь раз приходилось слышать звучащим на повышенных тонах.

— Отпустите ее.

Закутавшись в простыню, на пороге своей комнаты стояла Целестина. Неверное пламя свечей наполняло прихожую трепещущими тенями, но она стояла неподвижно, вперив в ангелов гипнотический взгляд. Те обернулись к ней, по-прежнему крепко держа свою пленницу.

— Она хочет…

— Я знаю, что она хочет, — сказала Целестина. — Раз вы наши ангелы-хранители, так защитите же нас! Отпустите ее.

Юдит почувствовала, как сомнение ослабило хватку ангелов, и, не давая им времени передумать, высвободилась и устремилась вверх по лестнице. На полпути она услышала крик и, обернувшись, увидела, что Понедельник и Хои-Поллои отброшены на пол, одна из досок двери треснула, а в образовавшуюся дыру просунулась длинная лапа, хватающая воздух в поисках добычи.

— Быстрее! — прокричала ей Целестина и шагнула к подножию лестницы, исполненная решимости преградить путь любому, кто попытается подняться наверх.

Хотя света наверху было меньше, чем выше она взбиралась, тем более настойчиво атаковали ее восприятие детали материального мира. Доски под ее босыми ногами неожиданно превратились в волшебную страну прожилок и впадин, география которой оказывала на нее гипнотическое воздействие. Но не только зрение переполнилось до краев. Перила под ее рукой были мягче шелка; хотелось ощущать снова и снова запах древесного сока и вкус пыли. Задержав дыхание и убрав руку с перил, чтобы свести к минимуму возможные источники ощущений, она попыталась сконцентрировать все свое внимание на двери Комнаты Медитации. Но атака на ее восприятие продолжалась: скрип ступенек превращался в симфонию; тени щеголяли всевозможными оттенками, каждый из которых требовал ее внимания. Однако ее подгонял доносившийся снизу шум. С каждой секундой он становился все громче, и наконец, поверх крика и рева раздался голос Сартори.

— Куда ты идешь, любовь моя? Ты не можешь меня покинуть. Я не позволю тебе. Посмотри! Любовь моя, посмотри! Я принес ножи.

Вместо того чтобы обернуться, она закрыла глаза, заткнула уши и, спотыкаясь, преодолела оставшиеся ступеньки слепой и глухой. Только оказавшись на площадке, она вновь осмелилась открыть глаза. В тот же миг искушения вновь навалились на нее. Казалось, будто каждая щербинка на каждом гвозде кричит ей: остановись и посмотри на меня! Поднимавшиеся вокруг облака пыли были созвездиями, в которых она могла затеряться навечно. Сосредоточив взгляд на дверной ручке, усилием воли она швырнула свое тело вперед и ухватилась за нее с такой силой, что боль в руке заставила искушения временно отступить, и в этот краткий миг она успела повернуть ее и распахнуть дверь. Сартори вновь позвал ее, но на этот раз голос его звучал невнятно, словно он тоже попал в плен к своему восприятию.

Перед ее взглядом предстало его зеркальное отражение — обнаженная фигура в центре круга камней. Он сидел в универсальной позе медитирующего: ноги скрещены, глаза закрыты, руки лежат на коленях ладонями кверху, подставленные под дождь неведомо каких благословений. Хотя многое в этой комнате стремилось завладеть ее внимание — каминная полка, окно, доски, стропила, — сумма всех этих соблазнов, какой бы большой она ни была, не могла соперничать с великолепием человеческой наготы, тем более что перед ней был мужчина, которого она любила и некогда держала в своих объятиях. Вкрадчивые ухищрения стен (их покрытая разводами штукатурка напоминала карту неведомой страны) или сладкий запах лежащих на подоконнике листьев уже не могли отвлечь ее. Все ее чувства были прикованы к Примирителю, и она пересекла комнату в несколько быстрых шагов, зовя его по имени.

Он не пошевелился. В каком бы месте ни блуждало сейчас его сознание, было ясно, что оно слишком далеко от этой комнаты — или, точнее, эта комната представляет собой слишком малую часть сферы его действий, — чтобы любой голос, пусть даже самый отчаянный, смог вернуть его сюда. У края круга она остановилась. Хотя никакого потока внутри заметно не было, пример Дауда и его пустынника научил ее тому, что может произойти при неосторожном нарушении его границ. Снизу до нее донесся предостерегающий крик Целестины. Времени на колебания не оставалось. Надо было идти на риск.

Собравшись с силами, она шагнула внутрь. В тот же миг мириады неудобств — зуд, покалывания, судороги, — которые обычно сопровождали переход в Примиренные Доминионы, поразили все ее тело, и на мгновение ей показалось, что круг собирается переправить ее через Ин Ово. Но вся его энергия была обращена на другие цели, и боль просто усиливалась с каждой секундой, так что ноги ее подкосились, и она рухнула на колени рядом с Милягой. Слезы лились из-под зажмуренных век, а с губ срывались самые грязные из известных ругательств. Пока круг не убил ее, но еще одна минута такой муки — и организм ее может не выдержать. Она должна действовать быстро.

Усилием воли она заставила себя открыть слезящиеся глаза и устремила взгляд на Милягу. Ни крики, ни ругательства его не пробудили, так что не стоило больше тратить дыхание. Она схватила его за плечи и стала яростно трясти. Мускулы его были полностью расслаблены, и он мотался у нее в руках, словно тряпичная кукла, и все же ей удалось частично вызвать его к жизни. Он шумно вздохнул, словно его вытащили на поверхность из каких-то безвоздушных глубин.

— Миляга? Миляга! — закричала она. — Открой глаза! Миляга. Я сказала: открой свои мудацкие глазищи!

Она знала, что причиняет ему боль. Вздохи его участились и сделались более шумными, а его блаженно безмятежное лицо исказилось морщинами и гримасами. Она осталась довольна этим новым обличьем. Слишком уж самодовольным он был в роли мессии, но теперь настало время положить этому конец, и если это немного больно, то он, в конце концов, сам виноват, что унаследовал слишком многое от своего Отца.

— Ты слышишь меня? — закричала она. — Ты должен остановить ритуал. Миляга! Останови его!

Глаза его приоткрылись.

— Хорошо! Хорошо! — сказала она ему тоном учительницы, пытающейся перевоспитать провинившегося ребенка.

— Ты можешь, можешь! Ты можешь открыть глаза. Ну, давай же! Сделай это! Не сделаешь это сам, предупреждаю: мне придется сделать это за тебя.

Выполняя свое обещание, она приподняла большим пальцем его веко. Глаз закатился кверху. Где бы он ни был, до возвращения ему было еще далеко, иона была не уверена, что у нее хватит сил его дождаться.

С лестничной площадки до нее донесся голос Сартори.

— Слишком поздно, любовь моя, — сказал он. — Неужели ты сама не чувствуешь, что уже слишком поздно?

Она не стала даже оглядываться на дверь — слишком хорошо она могла представить себе его образ: в каждой руке по ножу и элегическая грусть на физиономии. Не стала она и отвечать ему. Вся воля ее была устремлена на то, чтобы расшевелить сидевшего напротив человека.

Потом ее осенила догадка, и рука ее потянулась к его паху Можно было не сомневаться, что в Примирителе осталось достаточно от прежнего Миляги, чтобы бережно относиться к своему мужскому достоинству. В окружающем тепле мошонка его обвисла; яички легли к ней на ладонь — тяжелые и уязвимые. Рука ее сжалась.

— Открой глаза, — сказала она, — а иначе я сделаю тебе очень больно.

Он никак не отреагировал. Рука ее сжалась еще сильнее.

— Проснись, — сказала она.

По-прежнему никакой реакции. Тогда она сдавила его мошонку изо всех сил и резко повернула руку.

— Проснись!

Дыхание его участилось. Она снова крутанула мошонку, и глаза его внезапно широко открылись, а частые вздохи перешли в пронзительный вопль, который не прекращался до тех пор, пока легкие его не исчерпали последние запасы воздуха. Вдохнув, он подался вперед и схватил Юдит за шею. Ей пришлось отпустить его мошонку, но это уже не имело никакого значения. Он проснулся и пришел в бешеную ярость. Приподнимаясь с пола, он швырнул ее за пределы круга. Приземлилась она неуклюже, но, не теряя ни секунды, закричала:

— Ты должен остановить ритуал!

— Чокнутая блядь! — зарычал он.

— Послушай же меня! Ты должен остановить ритуал! Все это заговор! — Она поднялась на ноги. — Дауд был прав, Миляга! Примирение надо остановить!

— Ты уже ничего не сможешь испортить, — сказал он. — Опоздала, милая.

— Ну, попробуй! — закричала она. — Должен же быть какой-то способ!

— Подойдешь ко мне снова, и я тебя убью, — предупредил он и оглядел круг, чтобы убедиться в его неприкосновенности. Все камни были на месте. — Где Клем? — закричал он. — Клем!

Только сейчас он взглянул в сторону двери и заметил на площадке окутанную сумраком фигуру. На лице его появилась гримаса отвращения, и она поняла, что всякая надежда переубедить его потеряна.

— Ну вот, любовь моя, — сказал Сартори. — Разве я не говорил тебе, что уже слишком поздно?

Два гек-а-гека послушно паслись у его ног. В кулаках он сжимал сверкающие ножи. На этот раз он уже не предлагал ей взять один из них: раз она отказалась убить себя, он сделает это за нее.

— Ненаглядная моя, — сказал он, — все кончено.

Он шагнул через порог.

— Мы вполне можем совершить это здесь, — сказал он, не сводя с нее глаз. — Здесь мы были сотворены. Более подходящего места и не найти.

Даже не оборачиваясь, она почувствовала, как напряглось внимание Миляги. Не было ли в этом проблеска надежды? Не может ли какое-нибудь случайное слово Сартори заставить Милягу поверить в то, в чем она оказалась бессильна его убедить?

— Я сделаю это сам за нас обоих, любовь моя, — сказал Сартори. — Ты слишком слаба. Ты еще не до конца поняла, что происходит.

— Я…не хочу…умирать, — ответила она.

— У тебя нет выбора, — сказал он. — Либо ты умрешь от руки сына, либо от руки Отца. Сын или Отец — вот и весь выбор. Сын или Отец.

Она услышала, как за спиной у нее Миляга прошептал два слога:

— О, Пай…

Потом Сартори сделал второй шаг, и пламя свечей осветила его. В тот же миг прилипчивая навязчивость комнаты сковала каждый его мускул. На глаза его навернулись слезы отчаяния, а губы были такими сухими, что покрылись тонким слоем пыли. Сквозь мертвенно-бледную прозрачность кожи проступал блеск его черепа, а зубы были обнажены в похоронной усмешке. Он был воплощением Смерти. А если она увидела и поняла это — она, женщина, которая его любит, — то мог ли не понять этого Миляга? А если он понял, то не блеснула ли в нем какая-то запоздалая догадка?

Он сделал третий шаг и занес ножи над головой. Она смело подняла лицо ему навстречу, словно подзадоривая его исполосовать ножами плоть, которую он ласкал всего лишь несколько минут назад.

— Я бы с радостью отдал за тебя жизнь, — сказал он. Лезвия замерли в высшей точке своей сверкающей траектории, готовые метнуться вниз. — Почему же ты не хочешь умереть вместе со мной?

Он не стал ждать ответа и нанес удар. Острые кончики лезвий устремились ей прямо в глаза. В последнее мгновение она успела отвернуть голову, но прежде чем ножи рассекли ее щеку и шею, за спиной ее раздался вой Примирителя, и вся комната содрогнулась от бешенного удара. Ее отшвырнуло в сторону, и ножи Сартори просвистели в нескольких дюймах от ее шеи. Свечи на каминной полке затрепетали и погасли, но в комнате остался еще один источник света. Камни круга были объяты крошечными языками пламени. То и дело из этих маленьких костров вырывались ослепительные искры и гасли, ударяясь о стены. У края круга стоял Миляга, сжимая в руке причину всего этого хаоса. Он поднял с пола один из камней, вооружившись и одновременно нарушив целостность круга. Он прекрасно осознавал всю серьезность своего поступка. На лице его отразилась скорбь, настолько глубокая, что он, казалось, утратил способность двигаться. Подняв над головой камень, он застыл, словно его стремление помешать ритуалу на этом исчерпало себя.

Она поднялась на ноги, хотя комната сотрясалась в бешеной пляске. Доски у нее под ногами на ощупь были твердыми, но потемнели так, что стали почти невидимыми. Она могла разглядеть только гвозди, которыми они были прибиты, все же остальное, несмотря на свет камней, погрузилось в кромешную тьму, и когда она двинулась по направлению к кругу, ей показалось, что ее ноги ступают по пустоте.

При каждом толчке раздавался треск досок и грохот обваливающейся штукатурки, но все эти звуки перекрывались мощным утробным гулом, источник которого ей был не вполне ясен, пока она не достигла края круга. Кромешная тьма у нее под ногами действительно оказалась пустотой: это была пустота Ин Ово, разверзшаяся под ними в тот момент, когда Миляга вынул камень из круга, а из глубины ее, почуяв свободу, поднимались истосковавшиеся по свежей крови пленники, и так уже взбудораженные набегами Сартори.

Предчувствуя освобождение своих собратьев, гек-а-геки у дверей радостно заурчали. Но при всей их силе, им вряд ли приходилось рассчитывать на серьезную добычу в предстоящей резне. Снизу поднимались существа, рядом с которыми они могли бы показаться шаловливыми котятами. Вид разверзнувшейся бездны ужаснул ее, но если это было единственным способом остановить Примирение, то она готова была смириться с надвигающейся смертью. История повторится, и Маэстро снова будет проклят.

Миляга также увидел приближение Овиатов и окаменел от ужаса. Стремясь отрезать все пути к отступлению, она попыталась выхватить у него камень, чтобы швырнуть его в окно. Но прежде чем она успела дотянуться до него, Миляга поднял на нее взгляд. Ужас и боль исчезли с его лица, уступив место ярости и гневу.

— Выброси камень! — завопила она.

— Но оказалось, что взгляд его устремлен не на нее, а поверх ее плеча. Сартори! За мгновение до того, как он вновь опустил ножи, она метнулась в сторону и, ухватившись за каминную доску, обернулась и увидела, что двое братьев стоят лицом к лицу, сжимая в руках каждый свое оружие.

Взгляд Сартори метнулся вслед за отскочившей Юдит. Воспользовавшись этим, Миляга обхватил камень обеими руками и опустил его вниз. Камень чиркнул по клинку, высекая сноп искр, и выбил его из руки Сартори. Воодушевленный этим успехом, Миляга попытался выбить и второй нож, но Сартори успел отвести его в сторону, и удар пришелся по пустой руке. Даже сквозь гул Ин Ово и треск досок можно было услышать хруст сломанной кости.

Сартори жалобно взвизгнул и выставил вперед сломанную руку, словно желая пробудить в брате чувство раскаяния, но стоило Миляге на мгновение отвлечься, как другая рука Сартори, неповрежденная и стремительная, нанесла удар ему в бок. Он успел заметить блеск лезвия и рванулся в сторону, но оно поразило его в руку, раскроив плоть от запястья до локтя. Миляга выронил камень и другой рукой попытался остановить хлынувший фонтан крови. Размахивая перед собой ножом, Сартори вошел в круг.