Он оставил ее в машине и устремился через двор к неизвестному зданию. Никто не вышел к парадной двери. Она открылась и закрылась за ним автоматически. Только после того, как он исчез и оглушительная барабанная дробь дождя по крыше стала немного тише, она подалась вперед, чтобы через мокрое стекло бросить взгляд на само здание. Несмотря на дождь, она мгновенно узнала Башню из своего сна, вызванного голубым глазом. Без какой бы то ни было команды со стороны ее сознание, ее руки потянулись к дверце и открыли ее. Дыхание ее убыстрилось.

— О нет, нет, — шептали ее губы.

Она вышла из машины навстречу холодным струям дождя и еще более холодному воспоминанию. Она позволила этому месту — ив сущности всему путешествию, которое привело ее сюда, дав ей соприкоснуться по дороге с горем и яростью незнакомых женщин, — соскользнуть в ту сомнительную область сознания, которая располагается между памятью о реальности и памятью о снах. Но вот перед ней стояло это самое здание, точно такое же, до окна, до кирпичика. И если внешний вид его совпадал с тем, что она видела тогда, то стоило ли сомневаться в том, что и внутри все будет точно так же?

Она вспомнила подвальный лабиринт коридоров, вдоль стен которых стояли полки, забитые книгами и манускриптами. Там была стена (любовники трахались, прижимаясь к ней), за которой, доступная только ее глазу, располагалась темница. Скованная женщина лежала там, в темноте, мучительно долгий срок. Она снова мысленно слышала крик пленницы: тот вопль безумия, при звуке которого она вылетела из подземелья и ринулась обратно, к надежной безопасности своего дома и своего тела. «Кричит ли эта женщина и сейчас? — подумала она. — Или она снова впала в то коматозное состояние, из которого ее так немилосердно вывели?» При мысли о том, как ей больно, на глазах у Юдит показались слезы, смешавшиеся с дождем.

— Что ты делаешь?

Оскар вновь появился из Башни и теперь бежал по гравию к ней, укрываясь пиджаком от дождя.

— Моя дорогая, ты замерзнешь до смерти. Садись в машину. Прошу тебя. Садись скорее в машину.

Она повиновалась. Струйки дождя текли по ее шее.

— Прости меня, — сказала она. — Я…я просто не знала, куда ты пошел, вот и все. А потом…не знаю…место показалось мне знакомым.

— Здесь нет ничего интересного, — сказал он. — Ты вся дрожишь. Может, нам лучше отказаться сегодня от оперы?

— А ты не против?

— Ничуточки. Удовольствие нельзя превращать в пытку. Ты промокла и продрогла. А мы не можем рисковать тем, чтобы ты простудилась. Хватит с нас и одного больного…

Она не стала расспрашивать о смысле последних слов — слишком много других мыслей занимало ее голову. Ей захотелось разрыдаться, хотя она и не могла сказать точно — от горя или от радости. Сон, который она давно сочла вздорной фантазией, предстал перед ней во плоти, а та плоть, что сидела рядом с ней, — Годольфин явно была поглощена чем-то важным. Она чуть было не доверилась его небрежному тону, с которым он обычно говорил о путешествии в Доминионы, словно о поездке на поезде, и о своих экспедициях в Изорддеррекс, как о форме туризма, пока еще недоступной основной массе людей. Но теперь она понимала, что его нарочитая небрежность — это только защитный экран (независимо от того, знает ли он сам об этом или нет), уловка, с помощью которой он скрывает подлинное значение своих занятий. И она начала подозревать, что его неведение (или высокомерие?) вполне может убить его; — и это была печальная часть ее раздумий. А в чем же заключалась радость? В том, что она может спасти его, и он полюбит ее в благодарность за это.

Вернувшись домой, они оба отправились переодевать свои парадные одеяния. Когда она вышла из своей комнаты на верхнем этаже, он поджидал ее на лестнице.

— Я подумал, что нам надо поговорить…

Они спустились вниз, в изысканный беспорядок гостиной. В окно хлестал дождь. Он задернул занавески и налил им по рюмке коньяка, чтобы отогнать простуду. Потом он сел напротив нее и сказал:

— Перед нами стоит серьезная проблема.

— Да?

— Нам так много надо сказать друг другу. Во всяком случае…то есть я говорю нам, но что касается меня самого, то конечно…конечно, мне надо много чего сказать, и разрази меня гром, если я знаю, с чего начать. Я прекрасно понимаю, что я должен представить тебе объяснения о том, что ты видела в Поместье, о Дауде и пустынниках, о том, что я сделал с Чарли. Этот список можно продолжать долго. И я попытался, я действительно попытался найти способ, как тебе все это объяснить. Я и сам не уверен в тем, как все было на самом деле. Память часто шутит такие шутки…— Она издала согласное мурлыканье. — …В особенности, когда приходиться иметь дело с местами и людьми, которые, казалось бы, принадлежат твоим снам. Или твоим кошмарам.

Он осушил рюмку и потянулся за бутылкой, оставленной им на столике.

— Мне не нравится Дауд, — сказала она внезапно. — И я не доверяю ему.

Он уже начал было наливать вторую рюмку, но после этих слов прервался и посмотрел на нее. — Проницательное замечание, — сказал он. — Не хочешь ли еще коньяка? — Она протянула ему рюмку, и он наполнил ее до краев. — Я согласен с тобой, — сказал он. — Дауд — очень опасное существо, по целому ряду причин.

— А ты не можешь от него избавиться?

— Боюсь, он слишком много знает. У меня на службе он будет менее опасен, чем если я уволю его.

— Он как-то связан с этими убийствами? Как раз сегодня я видела новости…

Он отмахнулся от ее вопроса.

— Тебе не нужно ничего об этом знать, моя дорогая, — сказал он.

— Но если тебе угрожает опасность…

— Да не угрожает мне никакая опасность. Уж за это-то ты можешь быть спокойна.

— Так ты знаешь все, что с этим связано?

— Да, — сказал он с тяжелым вздохом. — Я знаю кое-что. Знает об этом и Дауд. Собственно говоря, он знает об этой ситуации больше, чем мы с тобой вместе взятые.

Это удивило ее. Интересно, знает ли Дауд о пленнице за стеной, или этот секрет принадлежит ей одной? Если это так, то, пожалуй, будет благоразумнее не делиться ни с кем. Когда у стольких участников этой игры есть информация, которой нет у нее, делиться чем-нибудь — пусть даже с Оскаром — означает ослаблять свою позицию, а может быть, даже подвергать опасности свою жизнь. Какая-то часть ее природы, невосприимчивая к соблазнам роскоши и не испытывающая потребности в любви, осталась в темнице вместе с той женщиной, которую она разбудила. Пусть она будет там, в темноте и безопасности. Все остальное, известное ей, она расскажет.

— Ты не один пересекаешь границу между Доминионами, — сказала она. — Мой друг туда отправился.

— Серьезно? — сказал он. — Кто?

— Его зовут Миляга. Собственно говоря, его настоящее имя — Захария. Чарли знал его немножко.

— Чарли…— Оскар покачал головой, — бедняга Чарли. — Потом он сказал:

— Расскажи мне о Миляге.

— Это долгая история, — сказала она. — Когда я оставила Чарли, он решил мне отомстить и нанял кого-то, чтобы убить меня…

Она рассказала Оскару о нью-йоркском покушении и вмешательстве Миляги, потом — о событиях новогодней ночи. Пока она говорила, у нее сложилось отчетливое впечатление, что по крайней мере некоторая часть ее истории была уже известна ему. Это подозрение подтвердилось, когда она закончила описывать, как Миляга покинул этот Доминион.

— Мистиф взял его с собой? — сказал он. — Господи, да это же огромный риск…

— Что такое мистиф? — спросила она.

— Очень редкое существо. Он рождается у племени Эвретемеков раз в поколение. Они пользуются репутацией потрясающих любовников. Насколько я понимаю, их сексуальная принадлежность зависит только от желания партнера.

— Очень похоже на Милягины представления о Рае.

— До тех пор, пока ты знаешь, чего ты хочешь, — сказал Оскар. — А иначе, позволю себе заметить, это может привести к определенным недоразумениям.

Она рассмеялась.

— Уж он-то знает, чего хочет, поверь мне.

— Ты говоришь по опыту?

— По горькому опыту.

— Общаясь с мистифом, он вполне мог, так сказать, откусить больше, чем он в состоянии прожевать. У моего друга в Изорддеррексе, Греховодника, одно время была любовница, которая содержала бордель. У нее было шикарнейшее заведение в Паташоке, и мы с ней прекрасно ладили. Она постоянно предлагала мне стать торговцем живым товаром и привозить ей девочек из Пятого Доминиона, чтобы она могла открыть новое дело в Изорддеррексе. Она утверждала, что мы заработаем целое состояние. Разумеется, ничего конкретного мы так и не предприняли. Но мы оба любили говорить на венерические темы — почему-то люди, когда слышат это слово, всегда думают о болезнях, а не о Венере…— Он замолчал, словно утратив нить истории, а потом вновь заговорил:

— Но как бы то ни было, однажды она рассказала мне, как в ее борделе одно время работал мистиф, что причинило ей кучу хлопот. Ей чуть было не пришлось закрыть свое заведение из-за дурной славы. Ты, наверное, думаешь, что из такого существа получилась бы идеальная шлюха? Но на самом деле очень многие клиенты не хотят видеть, как их желания обретают плоть. — Рассказывая все это, он не отрывал от нее глаз, и улыбка играла у него на губах. — Не могу понять, почему.

— Может быть, они боялись быть теми, кто они есть на самом деле.

— Я так полагаю, ты считаешь это глупым.

— Разумеется. Ты есть, кто ты есть, и никто иной.

— Трудно, наверное, жить в соответствии с такой философией.

— Не труднее, чем пытаться убежать.

— Ну, не знаю. Лично я в последнее время много думал о бегстве. О том, чтобы исчезнуть навсегда.

— Действительно? — спросила она, пытаясь скрыть признаки волнения. — Но почему?

— Слишком много птиц уселось на насесте!

— Но ведь ты остаешься?

— Мной владеют колебания. Англия весной так обворожительна. А летом мне будет не хватать крикета.

— Но ведь в крикет играют повсюду, разве нет?

— Нет, в Изорддеррексе не играют.

— Ты хочешь отправиться туда навсегда?

— Почему бы и нет? Никто не найдет меня, потому что никто никогда даже не узнает, куда я делся.

— Я буду знать.

— Тогда, может быть, мне придется взять тебя с собой, — сказал он, испытующе глядя на нее, словно предложение было сделано со всей серьезностью, и он очень боялся отказа. — Можешь ли ты примириться с этой мыслью? — сказал он. — Я имею в виду, с мыслью о том, чтобы покинуть Пятый Доминион.

— Вполне.

Он выдержал паузу и наконец произнес:

— Я думаю, настало время показать тебе кое-какие из моих сокровищ. — Он поднялся со стула. — Пошли.

Из туманных замечаний Дауда она знала, что в запертой комнате на втором этаже хранится что-то вроде коллекции, но характер ее, когда он наконец отпер дверь и пригласил ее войти, немало удивил ее.

— Все это было собрано в Доминионах, — объяснил Оскар. — И принесено сюда вот этими руками.

Он повел ее по комнате, давая краткие пояснения по поводу некоторых странных предметов и вытаскивая из укромных мест крошечные вещицы, которые она могла бы не заметить. В первую категорию, среди прочих, попали Бостонская Чаша и «Энциклопедия Небесных Знаков» Год Мэйбеллоум, во вторую — браслет из жучков, пойманных в ловушку всей совокупляющейся цепочкой — четырнадцать пар, — пояснил он, — самец входит в самку, а та в свою очередь пожирает самца, оказавшегося перед ней, — круг завершался самой молодой самкой и самым старым самцом, которые, благодаря самоубийственной акробатике последнего, оказались лицом к лицу.

Разумеется, у нее возникла масса вопросов, и ему было приятно играть роль учителя. Но на несколько вопросов ответов у него не нашлось. Как и люди, разграбившие империю, потомком которых он являлся, он собирал свою коллекцию с постоянством, вкусом и невежеством, которые не уступали друг другу. И все же, когда он говорил об артефактах, даже о тех, назначение которых было ему неведомо, интонация его обретала трогательную страстность.

— Ты ведь подарил несколько предметов Чарли, не так ли? — спросила она.

— Было дело. Ты видела их?

— Да, видела, — ответила она. Коньяк тянул ее за язык, побуждая рассказать сон голубого глаза, но она поборола искушение.

— Если бы все повернулось иначе, — сказал Оскар, — то Чарли, а не я мог бы путешествовать по Доминионам. Должен же я был показать ему хоть что-то.

— Частицу чуда, — процитировала она.

— Правильно. Но я уверен, что он испытывал к ним противоречивые чувства.

— Чарли был Чарли.

— Верно, верно. Он был слишком англичанином. Он никогда не отваживался дать волю своим чувствам, разве что когда ты была замешана. И кто может упрекнуть его за это?

Она подняла взгляд от безделушки, которую изучала, и обнаружила, что также является объектом самого пристального изучения со стороны Оскара, выражение лица которого не отличалось двусмысленностью.

— Это семейная проблема, — сказал он. — Когда замешаны…сердечные дела.

После этого признания на лице его появилось выражение неудобства, и он поднес руку к груди. — Я оставлю тебя здесь ненадолго, — сказал он. — Походи, посмотри. Ковров-самолетов здесь нет.

— Хорошо.

— Ты запрешь за собой дверь?

— Конечно.

— Она смотрела ему вслед, не зная, чем удержать его, но чувствуя себя одинокой и покинутой. Она слышала, как он прошел в свою спальню (которая была на том же этаже, через холл) и закрыл за собой дверь. Потом она вновь принялась за изучение сокровищ на полках. Она хотела прикасаться и ощущать прикосновение чего-то более теплого, нежели эти реликвии. После недолгого колебания она оставила сокровища в темноте и заперла за собой дверь. Пойду верну ему ключ, решила она. Если его комплименты были не простой лестью — если у него на уме был секс, — то она скоро об этом узнает. А если он отвергнет ее, то во всяком случае будет положен конец этой пытке сомнениями.

Она постучала в дверь спальни. Ответа не последовало. Однако из-под двери выбивалась полоска света, и она постучала снова. Потом повернула ручку и, нежно произнося его имя, вошла. Рядом с кроватью горела лампа, освещавшая фамильный портрет, висевший над ней. Суровый желтоватый индивидуум смотрел из своего позолоченного окна на пустую постель. Услышав звук льющейся воды в прилегающей ванной комнате, Юдит направилась через спальню, подмечая по дороге множество деталей этой самой личной комнаты. Великолепие подушек и постельного белья, графин и стакан на столике у кровати, пепельницу, стоящую на небольшой кипе потрепанных книг в бумажной обложке. Не объявляя о своем приходе, она распахнула дверь. Оскар сидел на краю ванны, в трусах, протирая фланелью частично залеченную рану у себя в боку. Покрасневшая вода стекала струйками по волосатой выпуклости его живота. Она не стала пытаться как-то оправдать свое присутствие здесь, да он и не требовал этого. Он просто сказал:

— Чарли сделал это.

— Ты должен пойти к доктору.

— Я не доверяю докторам. Кроме того, рана заживает. — Он бросил кусок фланели в раковину. — Ты всегда входишь в ванные комнаты не постучавшись? — спросил он. — А ведь ты могла наткнуться на что-нибудь еще менее…

— Венерическое? — сказала она.

— Не смейся надо мной, — ответил он. — Я знаю, из меня никудышный соблазнитель. Это оттого, что мне годами приходилось покупать женское общество.

— Ты будешь себя лучше чувствовать, если купишь меня? — сказала она.

— Господи, — ответил он испуганно. — За кого ты меня принимаешь?

— За любовника, — ответила она просто. — Моего любовника!

— Интересно, ты вообще понимаешь, что говоришь?

— То, что я не понимаю, я сумею понять, — сказала она. — Я пряталась от самой себя, Оскар. Гнала все мысли из своей головы, чтобы ничего не чувствовать. Но я чувствую, и чувствую очень многое. И я хочу, чтобы ты об этом знал.

— Я знаю, — подтвердил он. — Я знаю даже больше, чем ты можешь себе представить. И это пугает меня, Юдит.

— Здесь нечего бояться, — сказала она, удивленная тем, что именно ей приходится произносить эти ободряющие слова, в то время как он старше ее и, судя по всему, сильнее и мудрее. Она протянула руку и приложила ладонь к его массивной груди. Он наклонил голову, чтобы поцеловать ее. Рот его был закрыт до тех пор, пока не встретился с ее жарко раскрытыми губами. Одной рукой он обнял ее за талию, другой — прикоснулся к ее груди. С ее поглощенных поцелуем губ сорвался невнятный шепот удовольствия. Потом его рука двинулась вниз, по ее животу, вдоль паха, потом — забралась ей под юбку

И продолжила свое путешествие. Его пальцы ощутили ее влагу, которая оросила ее лоно еще тогда, когда она переступила порог сокровищницы, и рука его скользнула в горячие глубины ее нижнего белья, прижимаясь ладонью к вершине ее святилища, в то время как средний палец устремился в направлении фундамента, осторожно поглаживая его складки.

— В постель, — сказала она.

Он не разжал своих объятий, и они неуклюже вышли из ванной. Он вел ее спиной вперед, и наконец ее бедра прикоснулись к краю кровати. Там она села и стала медленно стаскивать с него испачканные кровью трусы, покрывая поцелуями живот. С неожиданной застенчивостью он попытался остановить ее, но она продолжала свое занятие до тех пор, пока не появился его член. Зрелище было прелюбопытное. Он пока лишь слегка налился кровью и был лишен крайней плоти, что придавало ему неестественно головастый вид. Его карминово-красная головка выглядела даже более яркой, чем рана в боку у его владельца. Ствол был значительно тоньше и бледнее. Он был весь опутан венами, несущими кровь к увенчивающей его короне. Если его застенчивость была вызвана этой диспропорцией, то это он зря, и чтобы доказать, как приятно ей открывшееся зрелище, она обхватила губами головку. Его рука, пытавшаяся помешать ей, куда-то исчезла. Она услышала над собой тихий стон, подняла взгляд и увидела, что он смотрит на нее с чем-то очень похожим на благоговейный ужас. Проведя пальцами по мошонке и стволу, она подняла диковинный член ко рту и втянула его внутрь. Потом она высвободила руки и стала расстегивать блузку. Но не успел еще член как следует набухнуть у нее во рту, как он протестующе забормотал, извлек на свет божий свой орган и снова натянул трусы.

— Зачем ты делаешь это? — сказал он.

— Мне это нравится.

Она увидела, что он по-настоящему взволнован. В новом припадке стыдливости он попытался спрятать выступающий из трусов член и замотал головой.

— Зачем? — сказал он. — Ведь ты знаешь, что ты не должна этого делать.

— Я знаю.

— Так в чем же дело? — сказал он с искренним удивлением в голосе. — Я не хочу тебя использовать.

— Я бы и не позволила тебе это сделать.

— Может быть, ты просто не заметила бы.

Это замечание взбесило ее. В ней поднялась ярость, которой она давно в себе не чувствовала. Она встала.

— Я знаю, чего я хочу, — сказала она. — Но я не собираюсь умолять об этом на коленях.

— Да нет, я не то имел в виду.

— А что ты имел в виду?

— Что я тоже тебя хочу.

— Ну так сделай же что-нибудь, — сказала она.

Он, похоже, подумал, что она вновь впадает в ярость, и шагнул к ней, произнося ее имя. Голос его звучал едва ли но страдальчески от переполнявших его чувств.

— Я хочу раздеть тебя, — сказал он. — Ты не против?

— Нет.

— Я не хочу, чтобы ты делала что-нибудь…

— Хорошо, я не буду.

— Просто лежи и все.

Так она и сделала. Он выключил свет в ванной, а потом подошел к краю кровати и посмотрел на нее. Его огромная тень на потолке, которую отбрасывала лампа, подчеркивала размеры его тела.

До этого момента ей не приходилось сталкиваться с переходом количества в качество, но его полнота, говорившая о всевозможных излишествах, казалась ей чрезвычайно привлекательной. Перед ней был человек, который отказался быть рабом одного мира, одного восприятия, но который сейчас стоял перед ней на коленях, не скрывая своей зачарованности ею.

С утонченной нежностью он стал раздевать ее. Ей приходилось встречать фетишистов — людей, для которых она была не живым человеком, а вешалкой для какого-нибудь предмета, на который они молились. Но если в голове у этого мужчины и был такой предмет, то им было ее тело, которое он начал раздевать, в том порядке и таким образом, которые, очевидно, подчинялись какой-то лихорадочной логике. Первым делом он снял с нее трусы. Потом он дорасстегнул ей блузку, но не стал снимать ее. Потом он высвободил груди из лифчика, но вместо того чтобы ласкать их, он переключил внимание на ее туфли: он снял их и поставил рядом с кроватью, а вслед за этим откинул ее юбку, чтобы насладиться зрелищем ее святилища. Здесь взор его замер, а пальцы начали подбираться вверх по ее бедру и складкам ее паха, а потом вернулись назад. Ни разу за все это время он не посмотрел ей в глаза. Она, однако, на него смотрела, наслаждаясь рвением и поклонением, которые отражались на его лице. Наконец он вознаградил себя за старания поцелуями. Сначала он целовал ее ступни, от которых стал продвигаться выше, к коленям, потом к животу, потом настала очередь груди, и в конце концов он вернулся к ее бедрам и устремился к месту, которое до этого момента оставалось неприкосновенным. Она была готова к удовольствию, и он подарил ей его. Пока его огромная рука ласкала ее груди, его упругий язык раскрыл влажные глубины ее святилища. Она закрыла глаза, ощущая каждую капельку влаги, оросившую ее губы и бедра. Когда он оторвался от своего занятия, для того чтобы окончательно раздеть ее — сначала юбку, потом блузку и лифчик — лицо ее горело, а дыхание участилось. Он бросил одежду на пол и встал перед ней, потом согнул в коленях ее ноги и развел их в разные стороны, наслаждаясь открывшимся зрелищем и не позволяя ей укрыться от его взгляда.

— Трахни себя пальцем, — сказал он, продолжая удерживать ее в таком положении.

Она положила руки между ног и устроила для него спектакль. Он хорошо облизал ее, но ее пальцы проникали глубже чем его язык, подготавливая святилище для диковины. Он жадно поглощал открывшееся зрелище, несколько раз переводя взгляд на ее лицо и вновь возвращаясь к спектаклю у него под носом. Все следы его колебаний исчезли. Он возбуждал ее своим восхищением, называл ее разными сладкими именами а натянутая изнутри ткань его трусов служила доказательством (можно подумать, ей нужны были какие-нибудь доказательства!) его собственного возбуждения. Она стала приподнимать бедра с постели, навстречу своим пальцам, а он крепче обхватил ее колени и еще шире раздвинул ее. Поднеся правую руку ко рту, он облизал свой средний палец и нежно стал гладить им выступ, украшающий вход в ее другое отверстие.

— Не пососешь ли ты меня сейчас? — спросил он. — Совсем немного.

— Покажи мне его, — сказала она.

Он отступил от нее на шаг и снял трусы. Диковина мощно вздымалась ввысь и полыхала, словно факел. Она села и обхватила ее губами, одной рукой сжимая ее пульсирующий корень, а другой продолжая играть со своим клитором. Ей никогда не удавалось угадать момент, когда молоко вскипало, так что она решила вынуть член изо рта, чтобы охладить его ненадолго, подняв при этом взгляд на Оскара. Однако, то ли процедура извлечения, то ли ее взгляд привели к тому, что чаша наслаждения переполнилась.

— Черт! — крикнул он. — Черт! — Он попятился от нее, поднося руку к паху, чтобы зажать диковину в стальные тиски.

Сначала могло показаться, что ему это удалось, так как только две капельки выдавились из его головки. Но потом шлюзы его внезапно распахнулись, и сперма хлынула в необычайном изобилии. Он застонал, как она предположила — не только от удовольствия, но и от досады на себя, и, после того как он опорожнил весь свой запас на пол, это предположение подтвердилось.

— Прости меня…— сказал он. — Прости меня…

— Не говори ерунды. — Она встала и поцеловала его в губы. Он, однако, продолжал бормотать свои извинения.

— Я так давно этим не занимался, — сказал он. — Как подросток.

Она молчала, зная, что любая ее реплика только вызовет новую серию самоупреков. Он выскользнул в ванную за полотенцем. Когда он вернулся, она подбирала с пола свою одежду.

— Ты уходишь? — спросил он.

— Не так далеко — в свою комнату.

— А это обязательно? — сказал он. — Конечно, я понимаю, впечатление я произвел не ахти какое, но…эта кровать достаточно широка для нас обоих. Кроме того, я не храплю.

— Кровать просто гигантская.

— Так…ты останешься? — сказал он.

— Я не против.

Он обворожительно улыбнулся ей. — Это великая честь для меня, — сказал он.

— Прости, я на секунду.

Он снова включил свет в ванной и исчез внутри, закрыв за собой дверь, оставив ее лежать на спине на кровати и размышлять над тем, как повернулись события. Сама странность их казалась уместной. В конце концов, все началось с ошибки в выборе возлюбленного; любовь превратилась в убийство. И вот — новая неувязка. Она лежит в постели мужчины, тело которого едва ли можно назвать красивым, но она мечтает быть раздавленной его весом; чьи руки оказались способными на братоубийство, но будили в ней такую страсть, которую раньше ей не доводилось испытывать; который прошел больше миров, чем поэт, употребляющий опиум, но не мог говорить о любви без запинок; который был титаном, и все-таки боялся. Она устроила себе гнездо среди его пуховых подушек и стала ждать, когда он вернется и расскажет ей о том, как он ее любит. Он вернулся спустя довольно продолжительный срок и скользнул под одеяло рядом с ней. Ее ожидания сбылись, и он действительно сказал ей, что любит ее, но только после того, как он выключил свет, и она уже не могла видеть выражения его глаз.

Она спала крепко, а когда проснулась, то это было похоже на сон — темно и приятно, первое — потому что занавески были задернуты, и в щели между ними она могла видеть, что на небе до сих пор еще была ночь, а второе — потому что позади нее был Оскар, и Оскар был внутри ее. Одна из его рук ласкала ей грудь, а другая — поднимала вверх ее ногу, чтобы ему легче было направить в нее свои удары. Он вошел в нее с мастерством и осторожностью. Мало того, что он не разбудил ее до того, как оказался внутри, он еще и выбрал ее девственный проход, от которого — предложи он ей это, когда она бодрствовала, она бы постаралась отвлечь его внимание, опасаясь неприятных ощущений. Но неприятных ощущений не было, хотя то, что она чувствовала, не было похоже ни на что испытанное раньше. Он целовал ее в шею и в лопатки, едва притрагиваясь к ней губами, словно не зная о том, что она уже проснулась. Она вздохнула, чтобы вывести его из этого заблуждения. Его удары замедлились и прекратились, но она прижалась к нему ягодицами, встретив его очередной удар и удовлетворив его любопытство по поводу того, как глубоко в нее он может проникнуть. Как выяснилось, никаких пределов не существует. Она была рада принять его полностью. Поймав его руку у себя на груди, она заставила ее заниматься более тяжелой работой. Сама же она нащупала место соединения. Перед тем как войти в нее, он предусмотрительно надел кондом, что, в сочетании с тем обстоятельством, что он уже сегодня опорожнил свой запас, делало его практически идеальным любовником, действующим по принципу медленно, но верно.

Она не стала пользоваться темнотой, чтобы мысленно представить себе другой его образ, более привлекательный. Человек, который вжимался лицом в ее волосы и кусал ее за плечо, не был — подобно мистифу, о котором он рассказывал, — воплощением воображаемых идеалов. Это был Оскар Годольфин, с его брюшком, диковиной и всем прочим. Если кто-то и обрел другой образ, то прежде всего она сама. Ей казалось, что она превратилась в узор ощущений: из ее пронзенной сердцевины расходились две линии, идущие через живот к ее соскам, потом они снова пересекались в районе затылка, сплетались друг с другом и превращались в перепутанные спирали под куполом ее черепа. Ее воображение добавило последнюю утонченную деталь, вписав в круг эту фигуру, которая пылала в темноте на внутренней стороне ее закрытых век, словно видение. И тогда ее наслаждение стало совершенным: она казалась себе бесплотным видением в его объятиях и вместе с тем получала все удовольствия плоти. Большее блаженство трудно было себе представить.

Он спросил ее, не могут ли они занять другую позицию, в качестве объяснения пробормотав только одно слово: рана…

Он вышел из нее на несколько мучительных мгновений, чтобы она могла встать на колени, а потом снова заработал своей диковиной. Ритм его внезапно убыстрился, пальцы его ласкали ее клитор, голос его звенел у нее в ушах, — и все это слилось в едином блаженном экстазе. Узор засиял в ее мозгу, охваченный пламенем от начала до конца. Она закричала ему: Да! Да! — и новые просьбы срывались с ее языка, пробуждая его изобретательность. Узор стал ослепляющим; он выжег из нее все мысли о том, где она и кто она, и все воспоминания о прошлых соитиях слились в этой нескончаемой вечности.

Она даже не знала, кончил он или нет, до тех пор пока не почувствовала, как он выходит из нее, и тогда она протянула руку, чтобы удержать его внутри еще ненадолго. Он повиновался. Она наслаждалась ощущением того, как его член становится мягким внутри нее и потом, наконец, выходит, преодолевая сопротивление ее нежных мускулов, которые с неохотой выпускают своего пленника. Потом он упал на кровать рядом с ней и, нашарив выключатель, включил свет. Он был достаточно мягким, чтобы не причинять боль глазам, но все давно слишком ярким, и она уже хотела было запротестовать, когда увидела, что он прикладывает руку к раненому боку. Во время их акта рана разошлась. Кровь текла из нее в двух направлениях: струйкой по телу по направлению к диковине, которая до сих пор уютно покоилась в кондоме, и вниз — на простыню.

— Все в порядке, — сказал он, когда она сделала движение, чтобы встать. — Это выглядит опаснее, чем есть на самом деле.

— Все равно нужно же как-то остановить кровь, — сказала она.

— Настоящая кровь Годольфинов, — сказал он, поморщившись и усмехнувшись одновременно. Взгляд его с ее лица перешел на портрет над кроватью.

— Она всегда текла рекой, — добавил он.

— У него такой вид, словно он не одобряет нас, — сказала она.

— Напротив, — ответил Оскар. — Я уверен, что он был бы без ума от тебя. Джошуа знал, что такое страсть.