3

День был таким ясным, что легко было представить себе, каким раем будет это место, даже в его нынешнем состоянии, весной или летом, когда в воздухе будут летать семена одуванчиков и звучать птичьи песни, а вечера будут долгими и нежными. Хотя ей и не терпелось посмотреть на место, которое Эстабрук назвал железнодорожным вокзалом Оскара, она не понеслась вперед сломя голову. Они прогуливались, как и предложил Чарли, иногда останавливаясь, чтобы бросить оценивающий взгляд на дом. С этой точки зрения он выглядел еще более величественным, в окружении террас, поднимающихся до уровня окон танцевальной залы. Хотя лес впереди был и не очень большим, подлесок, да и тесно прижавшиеся друг к другу стволы заслоняли от них цель путешествия до тех пор, пока они не оказались под навесом, на сыром гнилье, оставшемся от последнего сентябрьского листопада. И только тогда она поняла, что это было за здание. Бесчисленное множество раз она видела изображение его фасада, висевшее напротив сейфа.

— Убежище, — сказала она.

— Узнала?

— Разумеется.

Обманутые теплом птицы пели в ветвях у них над головами, вознамерившись открыть сезон ухаживаний. Когда она подняла голову, ей показалось, что ветви образуют над Убежищем украшенный орнаментом свод, который повторяет форму его купола.

— Оскар называет это Черной Часовней, — сказал Чарли. — Не спрашивай меня, почему.

Убежище было лишено окон. Двери тоже не было видно. Им пришлось пройти вокруг несколько ярдов, и только тогда показался вход. Лысый тяжело дышал, сидя на ступеньке, но когда Чарли открыл дверь, войти внутрь он не пожелал.

— Трус, — сказал Чарли, первым ступая на порог. — Здесь нет ничего страшного.

Чувство святости, которое она ощутила еще снаружи, внутри стало еще сильнее, но вопреки всему тому, что ей пришлось пережить с тех пор, как Пай-о-па покушался на ее жизнь, она была до сих пор не готова к тайне. Ее современность давила на нее тяжкой ношей. Ей захотелось отыскать в себе какое-то забытое «я», которое оказалось бы лучше подготовленным ко всему этому. У Чарли-то по крайней мере был его род, пусть даже он и отрекся от его имени. Дрозды, певшие в лесу, ничем не отличались от тех дроздов, которые пели здесь с тех пор, как ветви этих деревьев достаточно окрепли, чтобы выдержать их. Но она была одинокой и не похожей ни на кого, даже на ту женщину, которой она была еще шесть недель назад.

— Не бойся, — сказал Чарли, поманив ее внутрь.

Он говорил слишком громко для этого места. Голос его разнесся по огромному пустому кругу и вернулся к нему усиленным. Но, похоже, он не обратил на это внимания. Возможно, это равнодушие было вызвано тем, что место было ему хорошо знакомо, но дело было не только в этом. Несмотря на все его рассуждения по поводу веры в чудеса, Чарли по-прежнему оставался закоренелым прагматиком. И действовавшие в этом месте силы, присутствие которых она так явственно ощущала, были недоступны для его восприятия.

Когда она подходила к Убежищу, ей показалось, что оно лишено окон, но она ошиблась. По границе между стеной и куполом шел ряд окон, похожий на нимб, украшающий череп часовни. Несмотря на свой небольшой размер, они пропускали достаточно света, чтобы он мог достичь пола и отразиться в пространстве, сосредоточившись в сияющее облако над мозаикой. Если это место действительно было вокзалом, то там должна была быть платформа.

— Ничего особенного, правда? — заметил Чарли.

Она уже собралась было запротестовать, подыскивая слова для того, чтобы выразить свои ощущения, как вдруг Лысый залаял снаружи. Это было не то возбужденное тявканье, которым он возвещал о новом описанном дереве по дороге сюда, — это был звук тревоги. Она направилась к двери, но то впечатление, которое произвела на нее часовня, замедлило ее реакцию, и, когда она еще только подходила к двери, Чарли уже оказался на улице и крикнул собаке, чтобы она замолчала. Неожиданно лай прекратился.

— Чарли! — крикнула она.

Ответа не последовало. Когда лай смолк, она поняла, что все вокруг погрузилось в тишину — замолчали даже птицы.

И вновь она позвала Чарли, и в ответ кто-то вошел внутрь. Но это был не Чарли. Этот массивный человек с бородой был ей неизвестен, но ее тело испытало при виде его шок узнавания, словно он был давно утраченным другом, который наконец объявился. Она, наверное, подумала бы, что сходит с ума, если бы то, что она почувствовала, не отразилось и на его лице. Он посмотрел на нее сузившимися глазами, слегка склонив голову набок.

— Вы Юдит?

— Да. А кто вы?

— Оскар Годольфин.

Она облегченно вздохнула.

— Ооо…слава Богу, — сказала она. — Вы напугали меня. Я подумала…не знаю уж, что я подумала. Собака попыталась вас укусить?

— Забудьте про собаку, — сказал он, шагнув внутрь часовни. — Мы когда-нибудь встречались раньше?

— Не думаю, — сказала она. — Где Чарли? С ним все в порядке?

Годольфин продолжал приближаться к ней, не замедляя шагов.

— Это спутывает все карты, — сказал он.

— Что это?

— То, что я…знаю вас. То, что вы — это именно вы, и никто другой. Это спутывает все карты.

— Не понимаю, почему, — сказала она. — Я хотела познакомиться с вами и несколько раз просила Чарли представить меня вам, но он отнесся к этому без особого энтузиазма… — Она продолжала болтать как для того, чтобы защититься от его слов, так и просто для того, чтобы что-то говорить. Она чувствовала, что стоит ей замолчать, и она полностью забудет, кто она, и превратится в его собственность, окажется в его власти. — …Я очень рада, что нам наконец-то удалось встретиться. — Он подошел к ней так близко, что мог бы коснуться ее рукой. Она протянула руку, чтобы обменяться с ним рукопожатием. — Очень, очень приятно, — сказала она.

Снаружи собака вновь начала лаять, и на этот раз вслед за лаем раздался чей-то крик.

— О, Господи, он кого-то укусил, — сказала Юдит и направилась к двери.

Оскар взял ее за руку, не слишком сильно, но повелительно, и она остановилась. Она оглянулась на него, и все смехотворные клише романтической литературы внезапно обрели реальность и стали смертельно серьезными. Сердце действительно выпрыгнуло у нее из груди; щеки и вправду превратились в маяки; земля на самом деле стала уходить у нее из-под ног. Никакой радости она от этого не испытала. Она оказалась во власти тошнотворной беспомощности, которую ей никак не удавалось преодолеть. Единственным утешением — и не особенно существенным — служило то, что ее партнер по этому танцу страсти казался почти столь же удрученным их взаимным притяжением, как и она сама.

Собачий лай резко оборвался, и она услышала, как Чарли выкрикнул ее имя. Взгляд Оскара метнулся к двери. Она посмотрела в том же направлении и увидела Эстабрука, задыхающегося на пороге с большой дубиной в руках. Позади него находилось мерзейшее существо, наполовину обгоревшее, с вдавленным вовнутрь лицом (она поняла, что это работа Чарли, так как к дубине пристали кусочки почерневшей плоти), слепо размахивающее руками в надежде нашарить Чарли.

Она вскрикнула, и Чарли шагнул в сторону в тот самый момент, когда тварь бросилась в атаку. Она потеряла равновесие на ступеньке и упала. Одной рукой, пальцы на которой были сожжены до кости, она нашарила косяк, но Чарли обрушил свое оружие на ее изуродованную голову. Осколки черепа полетели в разные стороны, серебристая кровь полилась на ступеньки, а рука твари разжалась и упала на порог.

Она услышала, как Оскар тихонько застонал.

— Ты, ебаный карась! — сказал Чарли. Он тяжело дышал и был весь в поту, но в его глазах был такой целеустремленный блеск, который ей никогда раньше не приходилось видеть. — Отпусти ее, — сказал он.

Она ощутила, как Годольфин разжал руку, и пожалела об этом. То чувство, которое она испытывала к Эстабруку, было лишь предвосхищением того, что она почувствовала сейчас. Словно она любила его в память о человеке, которого никогда не встречала. А теперь, когда это наконец произошло, когда она услышала настоящий голос, а не его эхо, Эстабрук показался ей всего лишь жалкой подделкой, несмотря на весь свой героизм.

Откуда возникло в ней это чувство, она не знала, но оно обладало силой инстинкта, и она не собиралась ему противостоять. Она уставилась на Оскара. Нельзя сказать, чтобы он производил уж такое неотразимое впечатление. Он слишком много весил, слишком щегольски одевался и, без сомнения, слишком много о себе понимал. Не такого человека подыскала бы она для себя, если бы у нее был выбор. Но по причине, которую она пока не могла себе объяснить, в этом выборе ей было отказано. Какое-то побуждение, более глубокое, чем ее сознательные желания, подчинило себе ее волю. Страх за безопасность Чарли, да и за свою собственную безопасность, неожиданно показался ей очень далеким, почти ничего не значащим.

— Не обращай на него внимания, — сказал Чарли. — Он не причинит тебе никакого вреда.

Она бросила на него взгляд. Рядом со своим утонченным братом, подверженным тикам и нервной дрожи, он выглядел просто бесчувственным чурбаном. И как она могла его любить?

— Подойди сюда, — сказал он, поманив ее.

Она не двинулась с места, пока Оскар не сказал ей:

— Иди.

Она направилась к Чарли, но не потому, что ей хотелось, а потому, что так велел ей Оскар.

В этот момент еще одна тень упала на порог. Строго одетый Молодой человек с крашеными светлыми волосами появился в Дверях. Черты его лица были настолько правильны, что казались пошлыми.

— Оставайся там, Дауд…— сказал Оскар. — Мы тут с Чарли сами разберемся.

Дауд посмотрел на тело на пороге, а потом вновь перевел взгляд на Оскара, сочтя нужным предостеречь его:

— Он опасен.

— Я все про него знаю, — сказал Оскар. — Юдит, не пойдешь ли ты прогуляться вместе с Даудом?

— Не приближайся к этому мозгоебу, — сказал ей Чарли. — Он убил Лысого. А снаружи разгуливает еще одна такая тварь.

— Их называют пустынниками, Чарльз, — сказал Оскар. — И они не причинят ей никакого вреда. С ее прекрасной головы и волос не упадет. Юдит! Посмотри на меня. — Она повиновалась. — Тебе не угрожает никакая опасность. Понимаешь? Тебя никто не обидит.

Она поняла и поверила ему. Не глядя на Чарли, она подошла к двери. Убийца собаки отодвинулся в сторону, протянув ей руку, чтобы помочь перешагнуть через труп пустынника, но она не воспользовалась предложенной помощью и вышла на солнце с заслуживающим осуждения ощущением легкости в сердце и в ногах. Она пошла вперед, оставив часовню за спиной, и Дауд последовал за ней. Она почувствовала его взгляд.

— Юдит…— сказал он, словно удивившись.

— Это я, — ответила она, отдавая себе отчет, что для нее сейчас очень важно настаивать на том, что она — это именно она, Юдит, и никто другой.

В некотором удалении от них она увидела второго пустынника, присевшего на корточки на подстилке из прелой листвы. Он лениво изучал труп Лысого, поглаживая его бок. Она отвела взгляд, не желая, чтобы та странная радость, которую она чувствовала, была испорчена этим печальным зрелищем.

Вместе с Даудом они дошли до края леса, где им открылся ничем не заслоненный вид на небо. Солнце клонилось к горизонту, постепенно наливаясь красным и придавая новое очарование уходящей перспективе парка, террас и дома.

— У меня такое чувство, что я уже бывала здесь раньше, — сказала она.

Эта мысль показалась ей странно приятной. Как и те чувства, которые она испытывала к Оскару, она поднялась из таких глубин ее личности, о существовании которых она не помнила. Но сейчас было не так уж важно определить ее источник, главное — это признать, что он существует. Что она и сделала с радостью. Вся ее недавняя жизнь прошла под властью событий, которые не зависели от ее воли, и поэтому ей было приятно прикоснуться к источнику чувств, который был таким глубоким, таким непосредственным, что ей не было нужды спрашивать зачем и почему. Он был частью ее и следовательно, мог принести только благо. Завтра, а может быть, послезавтра она поподробнее разберется в том, что все это значит.

— А вы помните что-нибудь конкретное об этом месте? — спросил у нее Дауд.

Она задумалась ненадолго, а потом сказала:

— Нет. Просто у меня такое чувство, что…я здесь не чужая.

— Тогда, может быть, лучше и не вспоминать, — раздалось в ответ. — Вы же знаете, что такое воспоминания. Они могут оказаться очень опасными.

Этот человек ей не нравился, но в его наблюдении была своя правда. Она едва ли помнила последние десять лет своей жизни, а уж о том, чтобы заглянуть дальше в прошлое, и говорить не приходилось. В свое время, если воспоминания придут, она будет рада им. Но сейчас она была переполнена чувствами, и, пожалуй, их необъяснимость делала их еще более привлекательными.

Из часовни донеслись громкие голоса, но из-за эха внутри и довольно большого расстояния разобрать было ничего невозможно.

— Семейный раздор, — заметил Дауд. — Каково быть женщиной, за которую идет соперничество?

— Здесь нет никакого соперничества.

— Похоже, им так не кажется, — сказал он.

Голоса превратились в крики, которые становились все пронзительнее и пронзительнее, а потом внезапно стихли. Один из голосов продолжал говорить (Оскар, — подумала она), а второй время от времени прерывал его короткими фразами. Что они, торгуются что ли за нее? Спорят из-за цены? Она подумала, что, пожалуй, стоит вернуться. Войти в часовню и открыто заявить о своем выборе, каким бы абсурдным он ни казался. Лучше сразу сказать правду, чем позволить Чарли расстаться со своим движимым и недвижимым имуществом, лишь для того чтобы обнаружить, что приз достался не ему. Она повернулась и пошла к часовне.

— Куда вы? — спросил Дауд.

— Мне надо с ними поговорить.

— Но ведь мистер Годольфин сказал вам…

— Я слышала, что он сказал. Мне надо с ними поговорить.

Она увидела, как справа от нее пустынник поднимается с корточек. Глаза его были устремлены не на нее, а на открытую дверь. Он втянул носом воздух, а потом издал жалобный, скулящий свист и направился к зданию подпрыгивающей, почти звериной походкой. Он оказался у двери раньше Юдит и в спешке даже наступил на своего мертвого брата. Оказавшись ярдах в двух от двери, она ощутила тот запах, который заставил его заскулить. Легкий ветерок — слишком теплый для этого времени года и несущий с собой ароматы, слишком странные для этого мира — подул на нее из часовни, и с ужасом она поняла, что история повторяется. Пассажиры уже сели в поезд между Доминионами, а доносящийся до нее ветер дул из того места, куда они направлялись.

— Оскар! — закричала она и кинулась внутрь, споткнувшись о труп.

Путешественники уже отправились в путь. Она увидела, как с ними происходит то же самое, что и с Милягой и Пай-о-па. Единственное отличие состояло в том, что пустынник в отчаянной попытке отправиться за ними бросился в поднявшийся вихрь. Вполне возможно, она попыталась бы сделать то же самое, если бы ошибка предшественника не была столь очевидна. Он попал в поток, но слишком поздно, чтобы перенестись туда, куда отправились путешественники, и, когда тело его начало разрушаться, с уст его вместо свиста сорвался пронзительный визг. Его руки и голова, попавшие в зону действия силы, которая действовала в точке отправления, стали выворачиваться наизнанку. Нижняя часть его тела, оставшаяся за пределами действия силы, забилась в судорогах. Ноги его зашаркали по мозаике в поисках опоры, чтобы выбраться. Но было уже слишком поздно. Она увидела, как покровы исчезают с его головы и туловища, заметила, как была сдернута и поглощена вихрем кожа с его руки.

Действие силы, поймавшей его в ловушку, быстро прекратилось, хотя вряд ли это было поводом для радости. Все еще пытаясь ухватить руками мир, который он, возможно, видел мельком в тот момент, когда его глаза отделились от головы, он упал на пол, и сине-черная мешанина его внутренностей рассыпалась по мозаике. Но даже тогда его выпотрошенное и ослепшее тело не прекратило борьбу. Оно билось в судорогах, словно одержимое бесом.

Дауд прошел мимо нее и осторожно приблизился к месту отправления, опасаясь, что вихрь исчез не полностью, но, не обнаружив ничего подозрительного, достал пистолет из кармана пиджака и, отыскав глазом какую-то уязвимую точку в месиве у его ног, дважды выстрелил. Агония пустынника постепенно прекратилась.

— Вам не следовало бы быть здесь, — сказал он. — Все это не для ваших глаз.

— Почему? Я знаю, куда они отправились.

— Да что вы? — сказал он, вопросительно вздернув бровь. — И куда же?

— В Имаджику, — сказала она, притворяясь, что все, связанное с этим словом, ей прекрасно известно, хотя на самом деле оно до сих пор удивляло и пугало ее.

Он слегка улыбнулся, но она не могла сказать с уверенностью, была ли эта улыбка проявлением одобрения или утонченного издевательства. Он наблюдал, как она изучает его, едва ли не купаясь в ее внимании, принимая его, возможно, за обычное восхищение.

— А каким образом вы узнали об Имаджике? — спросил он.

— А разве не все о ней знают?

— Я полагаю, вы знаете о ней немного больше, чем все, — ответил он. — А вот насколько больше — в этом я до конца не уверен.

Она заподозрила, что является для него чем-то вроде ребуса, и пока она сохранит свою загадочность, ей можно рассчитывать на его дружеское расположение.

— Вы думаете, им удалось? — спросила она.

— Кто знает? Пустынник мог испортить им все дело, попытавшись встрять в последний момент. Вполне возможно, что они не добрались до Изорддеррекса.

— Где же они окажутся тогда?

— В Ин Ово, разумеется. Где-то между нами и Вторым Доминионом.

— А как они вернутся?

— Очень просто, — ответил он. — Они не вернутся вообще.

4

Итак, они стали ждать.