- Спать хочешь?.. Дорогая, погляди, что написано на этой чаше. Слова Абу Нувваса. Прочти - услышу твой голос.
      Зубейда хатун произнесла стихи на певучем арабском языке:
      Желаю опьяниться,
      желаю насладиться,
      желаю, чтоб всевышний
      меня утешил сам:
      я кубок наполняю
      пускай же губы милой
      прильнут к его краям!
      - Мой ангел, понравились ли тебе стихи?
      - О, да...
      - Небесная моя, жизнь - наслаждение. Не знаю ничего дороже наслаждения. Могу выпить пять ритлов19 этого изобретенного весельчаком Джамшидом20 красного вина и сказать "мало". Погляди, вот и кутраббульское вино! Абу Нуввас говорит, что кутраббульское вино превосходит даже нектар и фалернское, любимые напитки древнегреческих богов. После этого я прикоснусь к муганскому вину! Пусть его пьют сами огнепоклонники! Чудесно... Вглядись в цвет кутраббульского вина! Аромат обвораживает. Правы поэты, что нарекли вино "чашей Джамшида", легендарной чашей, в которой можно было увидить всё и все события. Не знаю, почему пророк Мухаммед лишил мусульман такого удовольствия. Если б я...
      - Повелитель правоверных, как можно? - воскликнула Зубейда хатун и обиженно уронила руку на поднос с фруктами. - Зачем трогаешь пророка Мухаммеда?! Неужто и ты вместе с мотазилитами21 намерен внести изменения в главы священного корана? И без того наши враги, амавиды22, распространяют про нас всякие небылицы. Нашей погибели добиваются... Повелитель мой, коран охраняет тебя. Крепко держись его. Помни, у тебя такой опасный противник, как главный визирь Джафар. Может, именно он и натравливает на нас хуррамитов. Нам следует с хуррамитами рассчитаться, а не с амавидами!
      - Небесная моя, сейчас я думаю только о тебе. В моих глазах ты прекраснее Сухейль23. Завтра в честь этой нашей встречи я много рабов отпущу на волю.
      В ответ на это проявление любви и внимания Зубейда хатум склонила голову на грудь Гаруна. В зеркале две тени слились, а потом разделились. Будто ядро миндаля распалось на две доли.
      ...Уже исчезли звезды в багдадском небе. Во дворцовом саду щебетали птицы. Лучи утреннего солнца, пробившись сквозь зеленую занавесь, застряли в растрепанных волосах Зубейды хатун. Она заснула в своей постели, пропитанной ароматами цветов. Красная борода Гаруна, подобно языку пламени, шевелилась на его груди. Спящий халиф, изредка размахивая руками, бормотал во сне: "Визирь, что за черные вести?! Неужто хазары напали на мой вольный город Дербент! Я покажу наглецам! Как?! Хуррами-ты опять зажигают огни в своих храмах?! Я навсегда погашу и это их солнце!"
      Халиф во сне заковывал в кандалы то напавших на Дербент хазар, то восставших хуррамитов, вешал их на "деревьях смерти". И вдруг рука халифа со всего размаху ударила Зубейду хатун... Оба в страхе вскочили с постели: "Бисмиллах!" Верный черный кот халифа стоял за дверьми. Услышав голос хозяина, он замяукал, и стал царапаться в дверь.
      В Золотом дворце заиграли в трубы, забили в барабаны. Это пробудило придворных к утреннему намазу - молитве. С минаретов Багдада раздавались протяжные кличи муэдзинов, призывающих жителей столицы халифата к утренней молитве. Туман сладострастия выветривался из головы Гаруна. Он раскаивался, что ночью не внял предостережению матери и не принял надлежащих мер: "Как это - враг опять напал на нас?! Значит, обнаглевшие хазары захватили Дербент?! Значит, расхищают приданое Зубейды хатун - Азербайджан?! А его жителей уводят в плен к хагану?! И это не сон, а явь?!"
      III
      ЧЕРНОЕ УТРО "ВОЛЬНОГО ГОРОДА"
      У кладбищенского вора какое благородство?!
      Пословица
      На севере Азербайджана наступила пора, когда самые малые ручейки бушуют, как полноводные реки, и даже камни расцветают. В полях неумолчно пели жаворонки. Золотистые бабочки вились, гонялись одна за другой. Но, казалось, в эту пору щедрого цветения великий Ормузд очутился в клешнях у созвездия Рака. В Дербенте утро будто боялось наступить. Стон стоял над городом. Халиф Гарун, увидев таким "вольный город" халифата, Дербент, сошел бы сума. И, может, в золотую чашу той ночи вместо кутраббульского вина плеснул бы отраву. Хазарские тюрки не знали страха. Они разбивали каменных львов, где бы ни попадались им "а глаза эти символы красоты и мужества города. Все небо было окутано дымом. От амбаров нефти и зерна поднималось пламя. Хаган ни перед чем не останавливался, чтобы выказать презрение к величественным "божьим домам", возведенным некогда халифами Амавидами и Аббасидами в Дербенте. Хаган умышленно превратил мечети в конюшни. Из Палестинской и Дамасской мечетей раздавалось ржание жеребцов. А мечети Хаммас, Гейсария, Джа-заир и Мосул стали складами, битком набитыми награбленным добром. Такая дикость хазаров распаляла ненависть к ним.
      Улицы и площади, базары и пристани тонули в зловонии. Хазары овладели всеми железными воротами города. Захваченные в плен горожане сгонялись к воротам Глашатая, Сорока, Новым и Туркменским. Толпы пленных двигались, подобно стелящемуся по земле туману. А у ворот Баят и Нарынкала происходила перепись пленных.
      В садах Дербента, разбитых халифом Гаруном в честь старшей жены, Зубейды хатун, рекой лилась кровь. Висящих тут и там на "деревьях смерти" мертвецов в доспехах раскачивал ветер, дующий с моря...
      Джума мечеть выглядела особенно скорбной. Чуть ниже нее пристань оглашалась воплями и причитаниями купцов. Товары, отнятые у них, перетаскивались с кораблей на сушу, грузились на арбы, запряженные волами и верблюдами.
      У Александрийского вала24 громоздились горы трупов. Низкорослые хазары, опоясанные поверх куцых тулупов широкими ремнями, надвинув на хищные глаза меховые шапки, с мечами в руках рыскали повсюду. То и дело раздавались их выкрики:
      - Эй, мокрица, куда лезешь?! Сойди с крепости - оставим от тебя мокрое место.
      - Взбирайтесь хоть не на крепость, а на седьмое небо, все равно от нас не уйдете!
      - Эгей, где вы? Слушайте и знайте: стопа "колосса на глиняных ногах" впредь не коснется этих мест! Покоритесь хагану!
      Над зубчатыми стенами величественного Александрийского вала, гигантские замшелые камни которого были спаяны свинцом" все еще развевались черные знамена. Каких только усилий ни прилагали хазары, но снять их не удавалось. Темные ступени и стены вала поросли травой и кустарником. Воины халифа, хоронясь в кустах и траве, осыпали стрелами хазар, взбиравшихся на стены крепости:
      - Эй, дикари, эти священные черные знамена неприкасаемы? Прицельно пущенные стрелы делали свое дело. Хазары метались в бессильной ярости.
      - Ну, ничего, сочтемся!..
      ...Который день Дербент клокотал. Хазарские конники с факелами в руках в предутреннем сумраке кружились возле Александрийского вала. Замечая при свете факелов мертвые тела, они орали на собирателей трупов:
      - Ослепли, что ли?! Глядите, сколько падали валяется здесь, уберите!
      - Лентяи, поторапливайтесь, скоро солнце взойдет - сюда подойти нельзя будет из-за вони мертвечины!
      Собиратели трупов, повязавшие себе рты платками, наткнулись под стеной на большой труп.
      - Какой здоровенный, его тоже отнесем сжигать?
      Предводитель всадников рявкнул:
      - Дурак, сожжешь тело мусульманина, так он же в рай попадет!25 Вали его в яму, закопай!
      Собиратели трупов изнемогали. Все вместе они еле приподнимали павших в тяжелых воинских доспехах.
      Тела мусульман зарывали в землю, а тела тюрков складывали, как дрова, и поджигали.
      Смрад горелого мяса распространялся вокруг. Всадники, прижав к носам рукава, пришпоривали коней.
      В Дербенте наступали черные рассветы. Дым, поднимающийся от огромной кучи трупов, окутывал Александрийский вал, а ветер раздувал столбы пламени, прорывающегося сквозь клубы дыма. Пламя дрожащими языками лизало верхние камни вала.
      Собиратели трупов, привязав к своим лошадям и мулам еще живых воинов халифа, волокли их к глубоким ямам... Израненные муджахиды - борцы за веру не сдавались до самого конца: из последних сил обхватив хазар, стаскивали их вместе с собой в яму.
      Воины халифа были искусными лучниками, хазары несли ощутимые потери. Из бойниц крепости то и дело раздавался свист летящих стрел. Стражники поносили хазар:
      - Грабители! Клянусь аллахом, халиф Гарун покарает вас!
      - Мерзавцы, мы сложим свои головы за халифа, но не сдадимся!
      Хазары, приходя в бешенство, становились еще беспощадней. Но, слыша доносившиеся из ямы стоны воинов халифа, тешились: "подыхайте там, ваш потусторонний мир там".
      Много кровавых битв повидал Александрийский вал, но такое бедствие накатилось на него впервые. Все стены вала были испещрены наконечниками стрел.
      По рекам Рубас и Инджи плыли трупы. Построенная халифом Гаруном на реке Рубас мельница превратилась в развалины. Колыхались волны и трупы, ударяясь, как дохлые рыбы друг о друга, кружились в мельничном пруду. Бассейны Масруф и Купольный неподалеку от города тоже были завалены трупами.
      У всех железных ворот Дербента вооруженные хазары несли караул. Без разрешения хагана никто не смел покидать город и входить в него. Было время, когда халифы не пропускали через эти ворота гонцов хагана с открытыми глазами. Говорили: "Пусть не видят проходов". Бывает, что судьба отворачивается.
      Несколько писарей с подвешенными к поясам глиняными чернильницами наспех составляли перечень награбленного и списки пленных. Рябой писарь в тулупе, распухшее лицо которого делало его похожим на дива-страшилище, допрашивал пленника, закованного в цепи:
      - Как зовут?
      - Шибл.
      - Откуда?
      - Из Билалабада...
      - Род занятий?
      - Купец.
      - Сколько товаров мы у тебя забрали?
      - Караван бумаги.
      Услышав слово "бумага", рябой писарь обрадовался. Торопливо повесил на шею Шибла свинцовую пластинку. Купец сглотнул слюну и горестно глянул в сморщившееся от смеха рябое лицо писаря. Два волоска на носу писаря вздыбились, как пики. Надо было найти путь к спасению. Мордастый писарь наставительно дернул его за бороду:
      - Ты - одна тысяча пятисотый. Запомни! Одна тысяча пятисотый! И проходи направо.
      - Ну, что ж, пройду. - Шибл ненавидяще глянул на писаря.
      - Эй, толстобрюхий, поди сюда!
      - Иду.
      - А тебя как звать?
      - Салман!
      - А ты чем занимался в Дербенте?
      - Я - владелец табуна, лошадник. Приехал купить породистого жеребца на конском базаре. Я не дербентец.
      - Жеребец, жеребец. Ха... ха... ха!.. Настоящий жеребец - халиф Гарун ар-Рашид!.. Откуда родом?
      - Из округа Мимат... Из Билалабада.
      - А ты будешь одна тысяча пятьсот первым. Возьми вот свинцовую пластинку, повесь себе на шею. Не бойся, - голова не отвалится. И ты проходи направо.
      - Эй, вояка усатый, иди сюда! Кто ты?
      Абдулла26 сердито ответил:
      - Я?.. Маслоторговец!
      - Чего орешь, здесь нет глухих!
      - У меня голос такой.
      - Я же сказал: не труби!
      От злости оспины на лице толстого писаря сжались, он замигал, губы посинели. Постучав пером по чернильнице, он пригрозил Абдулле:
      - Упрямец!.. Как горький лук, слезу из глаз вышибаешь. Если и на невольничьем рынке будешь так орать, за тебя и одного дирхема27 не дадут. Понял? Запомни, ты - одна тысяча пятьсот второй. Пройди направо.
      Абдулла пропустил мимо ушей угрозу мордастого писаря. Мысленно он был в Билалабаде, рядом с любимой женой Баруменд. "Привези мне алычи..." Ишь, на кисленькое потянуло. Беременна, значит. Бедняжка, если не станет меня, кто же вырастит нашего мальца?
      Пленные стояли, понурив головы. Каждый думал о своей участи. Богатые купцы раскаивались, что приехали в Дербент: "И товары потеряем, и жизнь! Ну, и напасть?!" Купцы ворчали на халифа Гаруна: "В голове одни забавы. А хаган грабит халифат. Изволь полюбоваться, что хазары вытворяют в Дербенте!"
      Пленных, занесенных в списки у ворот Глашатая, хазары угоняли. Шибл и Салман потерянно переглядывались. Только Абдулла бодрился. Конные хазары, размахивая свистящими длинными кнутами над закованными в цепи пленными, погнали их. Кто плакал, кто причитал, а кто скорбно молчал. Вереницы пленных отдалялись от Дербента. Окутанный дымом Александрийский вал оставался позади. Пленные в отчаянии роптали на самого аллаха:
      - Да чтоб его обиталище разрушилось!
      - Да куда же запропастился он?!
      - Что же не приходит нам на помощь?!
      Пленных гнали на север. Вооруженные хазарские всадник" хлестали плетьми вышедших из колонны и отстающих. Солнце склонилось к закату, мир погружался во мрак. Голодные, полуголые, закованные в цепи пленники утопали в дорожной пыли. Вдали виднелись снежные горы. Когда обессилевшие матери, прижимая к себе малышей, пытались присесть у дороги28, передохнуть, хазары тут же хватались за мечи. А иногда, вырвав детей из материнских рук, кидали их на обочину.
      - Дуры, чего ради тащите с собой лишним грузом этих воронят?!
      Стоны пленниц поднимались до небес. Они истово выкрикивали: "Да разверзнется земля и появится оттуда игид-храбрец, и принесет избавление нам и нашим детям!"
      Не давали покоя и стервятники, слетавшиеся отовсюду. Ястребы, раскинув свои широченные крылья, кружили над пленными и вдруг то один из них, то другой стремглав устремлялись вниз и мгновенно хватали когтями детей, копошащихся в яме. Плач иных детей раздавался с неба, куда их уносили ястребы. Матери поднимали вопли, царапали себе лица, били себя по головам и коленям, и, воздевая руки, взывали к небу:
      - О, создатель, помоги, что это за напасть такая на наши головы?!
      - О всевышний, разве я для ястреба растила-лелеяла свое дитя?!
      - Аллах, где ж твое милосердие? Ох, горе мне, горе!.. По голосу узнала, это мое дитя унес ястреб!
      Много женских трупов оставалось на дорогах. Дети, которые едва держались на ногах, падая и поднимаясь, разыскивали своих матерей, ползая по мертвым телам. Некоторые несмышленыши лежали на окровавленных грудях мертвых матерей. И Абдуллу, и Шибла, и Салмана охватил ужас. Все это им словно бы привиделось в страшном сне.
      Салман сказал:
      - Хазары - звери!
      - Нет, - отозвался Абдулла, - разве вы не видели муджахидов халифа Гаруна? С их зверством ничто не сравнится!
      - Проклятье и тем, и этим! - плюнул Шибл.
      ...На запястье Шибла что-то хрустнуло. Руки его высвободились от кандалов. Он ободрился, на лбу у него от сдерживаемого возбуждения выступил горячий пот. Ржавчина проела обруч и цепь оборвалась.
      - Моя цепь оказалось трухлявой, - сказал Шибл, - есть надежда на спасение...
      Он украдкой освободил руки Абдулле, а тот в свою очередь помог Салману.
      Хазарский всадник носился взад-вперед вдоль колонны, подгоняя пленных кнутом:
      - Пошевеливайтесь! Вперед!
      Выбрав время, Абдулла внезапно вскочил на круп лошади этого всадника, выхватил у него меч и вонзил ему в спину. Из груди всадника вырвался дикий вопль:
      - А-а-а-х!
      Абдулла, спихнув его, сел в седло. И, подняв меч над головой, протрубил громовым голосом:
      - Братья и сестры, попасть на невольничий рынок равносильно смерти! Не жалейте своей крови. Бейте этих разбойников!
      Пленные клокочущей лавой обрушились на хазар. Те никак не ожидали нападения закованных в цепи, изможденных пленников. В сумерках на дороге началось невообразимое побоище!.. Женщины зубами, ногтями впивались в лица, выцарапывали глаза хазарам. Мужчины, освобождая друг другу руки, били врагов кандалами.
      - Бей!
      - Бей!
      - Бей!
      - Вот так и подохните!
      Хазары пришли в смятение: пленных было много, а их - мало. Пленные, срывая с себя свинцовые пластинки, швыряли их, разбредались в разные стороны. На дорогах оставались только тяжело раненные и мертвые. И Шибл, и Салман уже были в седлах: завладели конями двух убитых всадников. Абдулла сорвал с них свинцовые пластинки и натянул поводья:
      - Едем со мной!
      ***
      ...На дорогах, ведущих из Дербента в Барду, столбы пыли упирались в небеса. Между Бардой и Дербентом роились войска хазар. Плодородные ширванские земли вытаптывались копытами коней. Под угрозой оказались и Миль, и Мугань. После поражения войск халифа под Чанаккалой хазары распоясались. Они убивали всех встречных, грабили, жгли города и села. Пленных заковывали в цепи и отправляли хагану.
      Наместник Азербайджана Езид ибн Мазъяд был предан мучительной смерти. Весть об этом дошла до Багдада. Поэты Золотого дворца уже сочиняли рифмованные причитания по поводу смерти близкого друга халифа Гаруна - Езида.
      Азербайджан остался без правителя. Хаган, извещенный о гибели Езида, творил все, что ему взбредало в голову.
      Айзурана хатун, оставшись наедине с сыном, корила его: "В ту ночь предался утехам, не придал значения принесенной мною тревожной вести. Порою от единственного мгновения зависит многое!"
      Халиф Гарун, мысли которого все еще были заняты развлечениями, после упреков матери уже который день совещался с ней и с главным визирем Джафаром. Было решено послать на север наиболее сильные и испытанные войска, чтобы остановить и окончательно проучить зарвавшихся хазар.
      Гарун даже приказал двинуть против войска хагана резервные пешие и конные части, которые держал в крепостях Шахи, Сенем и Ардебиль на тот случай, если понадобится пригрозить Византии. Византийцы, которые жаждали крови халифа, уже прознали о стремительном нашествии хазар. И потому время от времени завязывались стычки с халифскими стражниками на границе. Халифское войско было озлоблено. Полководцы не знали на ком сорвать досаду, вызванную успехами хазар. Они кидались на север, и по наущению Лупоглазого Абу Имрана обрушивались на повстанцев в окрестностях Базза.
      В Билалабадском атешгяхе - храме огнепоклонников собралось много женщин. Здесь была и жена Абдуллы - красавица Баруменд: "Мой верный супруг, не задерживайся в Дербенте! Привези мне алычу. Если рожу сына, имя ему дашь ты, если дочь - назову сама!"
      У Абдуллы, поспешающего в Билалабад, звенело в ушах, значит, кто-то вспоминал его...
      IV
      СЫН ОГНЯ
      Семя, которому суждено прорасти,
      пробьется и сквозь камень
      Несчастье иногда вламывается и в двери счастливцев. Казалось, женщины деревни Билалабад такими хмурыми и родились. Казалось, в этой деревне никто за всю жизнь так и не узнал, что такое улыбка. Казалось, весь огонь деревни похитил бог зла Ахриман29 и скрылся; великий Ормузд ищет Ахримана, но не может найти.
      И природа Билалабада была в трауре. Весна Гранатового ущелья и Кровавого поля мало походила на весну. На всем лежала печать уныния. От грохота и рева небес сотрясался весь мир. Будто и Джаваншир30 вознесся к облакам и ударяет своим великанским молотом по великанской наковальне. Сыплющиеся из-под молота искры, набивались в тучи, силясь развеять их.
      Главарь-разбойников Абу Имран в деревнях, прилегающих к Баззу, не оставил ни одного игида. Злобствуя, разрушил и сжег деревни Миматского округа.
      Увидевший Билалабад тотчас же закрыл бы глаза. Мужчин, которых удалось схватить, Лупоглазый Абу Имран развесил на "деревьях смерти", а беззащитных женщин и детей загнал в атешгях, глумливо превратив храм в тюрьму.
      Сколько пар измученных глаз было приковано к воротам атешгяха! Все ждали избавления. Но от Абдуллы не было вестей. Снаружи слышались иногда приглушенные и хриплые голоса увешанных бубенцами и вооруженных луками и колчанами халифских стражников, которые прохаживались вдоль опустевших петушиных клеток. Женщины держались стойко, но лишения подкосили их, одна Баруменд крепилась и подбадривала подруг по несчастью.
      - Сестры, враги нас загнали сюда назло нашим мужьям и братьям. Лихо недолго будет длиться. Клянусь духом пророка Ширвина, мой Абдулла во что бы то ни стало подоспеет. Он не оставит нас в беде. Дербент отсюда недалеко, рукой подать, и, значит, спасение наше близко.
      Слушая Баруменд, женщины приободрились на некоторое время. Но бедственное положение брало свое. Сколько можно было терпеть голод и издевательства? Даже слезы иссякали. В заточении многие женщины поседели. Оказывается и весной может выпасть снег!..
      Все билалабадцы, способные носить оружие, ушли в горы. Воины халифа стерегли атешгях, к нему невозможно было подступиться. У замшелого каменного забора, поросшего колючими кустарниками, расхаживали стражники, вооруженные мечами. Они были готовы пролить кровь в любую минуту.
      Атешгях, в котором еще недавно горел негасимый огонь и совершались празднично яркие обряды, теперь выглядел безжизненнее гробниц египетских фараонов. Не видно было и священных белых петухов, которые обычно содержались в больших клетках, стоящих во дворе атешгяха. Утратил величественный вид и каменный лев, который, вытянув грозные лапы, сидел в засаде у ворот. Стражники отбили голову изваянию. Но почему-то никто не тронул высеченной над воротами атешгяха надписи: "Человек пришел в мир для добра, он должен везде и всюду дарить людям счастье". А это была одна из основных заповедей огнепоклонников. Билалабадский атешгях стоял с древних лет. Рассказывали, что священный очаг сложили жрецы огнепоклонников во времена Джаваншира. Посреди атешгяха, по бокам которого располагались восьмигранные кельи, возвышалась просторная молельня. В обрядовые дни жрецы читали здесь молитвы в честь великого Ормузда. Хранители огня в чирагдане31 высотою в рост человека возжигали сандал и уд, благовонные деревья. Помещение заполнялось ароматным дымом. Во время исполнения ритуала два жреца32, стоя справа и слева от чирагдана, восхваляли заветы Зороастра.
      Жрецы вкушали священный хум. После восприятия этого пьянящего напитка затевались веселые хороводы. Атешгях был для огнепоклонников одновременно и храмом, и обителью радости. До начала обряда здесь же, в помещении, высеченном из цельного камня, готовили обильную, вкусную пищу.
      Баруменд казалось, что все это ей когда-то приснилось. Одни из обессилевших женщин молились великому Ормузду, другие обращались к пророку Ширвину, а кое-кто взывал к духу Абу Муслима33.
      Однако мольб и стонов матерей никто, кроме их самих, не слышал. Хорошо хоть женщины не давали погаснуть огню в чирагдане. Сухая сандаловая щепа, загораясь, отгоняла мрак.
      Женщин мучила бессонница. "К тому, у кого тюфяк - огонь, а подушка - змея, сон не идет" - говорят. Малыши, то один, то другой, вздрогнув, просыпались, поднимали крик.
      Круглое, белое лицо Баруменд совсем поблекло. Она, задумчиво теребя привязанные на кончики кос серебряные украшения, беззвучно шептала: "Если родится сын, то я сам назову, а если дочь... Ну, где же ты, приди же наконец! Сын родился у нас, сын!" Малыш посапывал на руках у матери. Неожиданно вскрикнул во сне. Баруменд очнулась от дум, дала сыну грудь и пощупала его пеленки.
      ...Баруменд размечталась: младенец, которого она прижимает к своей груди, станет отважным сыном своего народа. А что, может, и станет. Абдулла говорил: "Моя Баруменд, роди мне такого сына, который отомстил бы халифам за погашенные огни наших священных атешгяхов!"
      Несмотря на то, что солнце покинуло созвездие Овна в атешгяхе было холодно. В ветряные дни особенно. Разжечь бы очаг, но дров было мало, и потому матерям приходилось согревать младенцев своим дыханием. Баруменд не любила молчания и снова первой нарушила его:
      - Сестры мои, кто не положил нож под голову своего младенца, пусть положит.
      - Откуда взять нож?
      - Сделай это мысленно.
      - Сделали! А ты что кладешь под голову своего малыша?
      - Ножницы! Да еще есть колокольчик у него. Мать злых духов не посмеет подступиться к нам.
      Баруменд держалась бодро. В мешочке, который хранила у себя на груди, она пронесла в атешгях немного руты. Этот мешочек сейчас лежал в головах у малыша. Достав щепотку измельченной травы, Баруменд сожгла ее. И, набрав сажи пальцем, коснулась им лба сына. Матери запели хором:
      Жгу я руту и молюсь:
      Пусть отгонит хворь и грусть.
      Тот, кто сглазит мое чадо,
      Превратится в камень пусть!
      Повеял утренний ветерок. Стражники, несшие караул у ограды, еле держались на ногах. Кто-то, позевывая, размечтался:
      - Ох! Как бы я поспал на рассвете!.. Сон одолевает - сил нет.
      Вдруг вояки насторожились - песня матерей пробивалась сквозь толстые стены. "Что за шум?" Один из стражников, протирая глаза, тотчас приложил ухо к воротам атешгяха. "Что за люди! И в неволе поют!"
      А между тем песня матерей закончилась. Продолжили беседу.
      - Сестры мои, - сказала Баруменд, - в дурное око - острый нож. На руках у нас прекрасные дети. Зачем их пеленки поливать слезами? Держитесь бодрее, да ослепнут наши враги! Если будем унывать, Ахриман обрадуется! Хуррамиты испокон веков и при неудачах старались выглядеть веселыми. Вы же сами знаете.
      Баруменд уложила своего малыша на красную подушечку у себя на коленях. Рядом с ним спал еще один ребенок по имени Муавия. Мать его была растоптана копытами коней Лупоглазого Абу Имрана. А отец, помогая Джавидану34, погиб в бою. Баруменд подобрала сироту, принесла с собой сюда и теперь кормила грудью и его: "Детка, ты будешь молочным братом моего сына. Научитесь держать меч, будете подмогой друг другу". Муавия иногда улыбался во сне. Не ведал, что творится на свете. Не знал, что сожженные дома Билалабада все еще дымятся. Не знал, что вокруг атешгяха сверкают вражеские мечи.
      Стражники переговаривались:
      - Что за люди! Умирают без еды, без воды, а поют.
      - А ты не знал огнепоклонников35? Они и мертвых не хоронят. В каждой деревне, в каждом городе у них свой Дом упокоения. У нас одни обычаи, у них другие. Здесь мертвых кладут на каменные плиты. Дикие звери и птицы пожирают трупы. Земля, по-ихнему, священна и нельзя ее осквернять трупами. А когда проходят сроки, собирают кости мертвецов в глиняный или деревянный гроб, асуданом называется, и зарывают подальше от посевов и источников воды... Огнепоклонники даже в Доме упокоения вино пьют.
      Где-то вела свой вечный разговор ночная птица Иса-Муса36 - "Нашел?" "Не нашел?" Сверчки распиливали тишину. На небе заметно убавилось звезд. Тучи караванами тянулись к Баззу. Со стороны Дома милости37 послышались шаги. Стражники, выхватив мечи, укрылись за петушиными клетками:
      - Тесс!.. Кажется, идут!..
      - Приготовьтесь!
      - Ничего, пусть идут!
      Двое стражников поползли к воротам. Шум шагов приближался. Но в полутьме ничего невозможно было различить. Вдруг трое вооруженных мечами храбрецов с повязками на лицах нависли над стражниками.
      - Сдавайтесь!
      - Бросай оружие, не то...
      У халифских воителей волосы стали дыбом: "Настал наш смертный час!"
      Лязгнули мечи. Во дворе атешгяха раздался крик. Пленницы всполошились. Поняли, что пришли их освободители. Малыши проснулись. Баруменд кивнула на дверь:
      - Взломаем!
      Женщины налегли на дверь:
      - Раз, два, три! Ну, сестры, навались!
      Трах!.. Дверь сорвалась. Женщины расхватали поленья. Кинулись во двор. Абдулла бился с двумя стражниками. Уложил обоих. Огляделся. Поспешил на выручку Шиблу и Салману, прижатым стражниками к стене...
      Женщины колотили поленьями стражников куда попало. Все смешалось. Произошла внезапная схватка. Абдулла порубил еще трех стражников. Хуррамиты женщины и мужчины - бились отчаянно, посылая к праотцам любого, кто подворачивался под руку. Стражников оставалось всего трое. Они обратились в бегство. Один из них, споткнувшись о большой камень, растянулся на земле...
      Вскоре рассвело. Абдулла, Шибл и Салман, усталые, сидели на окровавленных камнях во дворе атешгяха. Они глубоко и часто дышали, а женщины с благодарностью смотрели на них.
      Снежные шапки на вершинах Базза и Хаштадсара искрились под солнцем. Абдулла с Баруменд, покинув атешгях, направились к своему дому. Каждый нес на руках по младенцу. Жена и муж были такими радостными, как будто они несли священный огонь из атешгяха... Дети на руках взрослых мирно посапывали.
      V
      ДВОРЦОВЫЕ РАСПРИ
      Легче жить в пещере дракона, чем во дворце.
      Тайные распри в Золотом дворце между арабской и персидской знатью уже давно перестали быть тайными. Каждый день несколько аристократов отравлялись алмазной пылью. В Золотом дворце существовали уму непостижимые наказания. Самому тяжелому наказанию подвергались те из придворных, что прознавали о самых сокровенных замыслах халифа. Осужденному сначала обривали голову, потом клали на нее месопотамских жуков. Эти по своей природе напоминающие пиявок жуки, просверлив череп, пожирали мозг. Раздолье этим гурманам! Каждый день главный палач халифа Масрур ставил месопотамских жуков на головы нескольким без вины виноватым. По наущению Зубейды хатун, персидские аристократы один за другим позорно изгонялись из дворца. Даже закадычный друг-приятель халифа, старавшийся по возможности держаться в стороне от дворцовых распрей, кутила-поэт Абу Нуввас, покинул Багдад, прибился к наместнику Египта. Да и сам халиф Гарун, если б не страх перед матерью Айзураной хатун, в эту смутную пору предпочел бы последовать примеру Абу Нувваса и исчезнуть из этих мест, или же перенести свое местопребывание из Багдада в более тихий уголок. От хитросплетений и козней, споров о наследнике гудел весь Золотой дворец. Халиф с каждым днем терял приверженцев. Шушуканье доконало его. Голова шла кругом. Сколько можно слушать жалобы, наветы? Сколько можно терпеть дворцовую междоусобицу? Да что там - жены, даже наложницы халифа не унимались. Даже в опочивальне наложницы не давали ему покоя, клевеща одна на другую. Говорят: "Клевета опасней дьявола!" Последнее время во дворце распространялись разные слухи о главном визире Джафаре и родной сестре халифа - Аббасе. Если б халиф Гарун знал, что эти слухи правдивы, ни минуты не медлил бы с карой. Пока что он сомневался.
      Халиф пребывал в растерянности. Не знал, кому верить: любимой жене Зубейде хатун, с которой столько лет делил ложе, или главному визирю Джафару, к которому обращался не иначе, как "брат мой"? Халиф на самых больших торжественных меджлисах всегда сравнивал Джафара с Бузурджмехр Зарджмехром38, который еще во времена Маздака39 был визирем Сасанидского шаха Ануширавана, причем неизменно добавлял: "мой визирь умнее визиря Ануширавана"... А теперь он все больше сомневался в Джафаре. Слухи, сплетни распространялись, как чума, а халиф не мог пресечь их.