- Прекрасно! - произнес он. Гаранфиль сменила мелодию.
      - Обратите внимание, - сказала она, - теперь играю рахави.
      Врач, чувствуя целебное воздействие музыки, не мог от радости усидеть на месте. Он чуть не целовал чудотворные пальцы Гаранфиль.
      - Клянусь, доченька, халиф Гарун, услышав это в твоем исполнении, тотчас же поднимется со своего одра. Боже праведный, какие волшебные звуки, оказывается, заключены в уде! Вставай, пойдем в опочивальню халифа. Повторяю и моя, и халифова судьба в твоих руках.
      В Золотом дворце уже не было прежних пиров с их роскошью и весельем. Обильные застолья под Золотым деревом сохранялись в туманной памяти рабов, как события далекого прошлого.
      В знак уважения к халифу Гаруну шейх Исмаил на время его болезни запретил бить в барабан и играть на трубе в пределах дворца. Для совершения намаза придворные по пять раз на дню отправлялись в мечеть Газмийя.
      Богато убранная опочивальня халифа Гаруна напоминала больницу Чунди-Шапур105. Аромат ширазских благовоний здесь в последнее время сменился тошнотворным запахом лекарств. Халиф недвижно лежал в своей постели. Седые волосы на его груди, огрубев, топорщились подобно шипам пустынного кустарника. Будто ветер вдохнул весь зной аравийских степей в ложе халифа. Заострившийся нос Гаруна походил на большую иглу. Лицо его с выступившими скулами казалось вымытым шафрановым настоем. Если бы время от времени не шевелилась его красная борода, никто не поверил бы, что он еще жив. К тому же он не стонал и не охал. На это у него не хватало сил. Гаранфиль, увидев больного немым и неподвижным, растерялась. Первым ее порывом было повернуться и бежать. Но глава врачей уже исчез, успев крепко-накрепко запереть двери. Гаранфиль, краешком глаза взглянув на халифа, прошептала: "Вай, почему же Джебраил оставил меня одну и ушел? Это же труп. Да ему со времен Ноя заложило уши, как же он услышит музыку? Дух погубленной сестры Аббасы не дает ему встать с постели"...
      Глава врачей небеспричинно ушел, оставив Гаранфиль. Этого требовал "способ лечения".
      Некогда мощные, владевшие мечом руки халифа Гаруна ныне валялись подобно двум бесполезным поленам. Ноги, от внушительной поступи которых содрогалась земля, не двигались. Пятки опирались на голову льва, вытканного на ширванском ковре. Все в этой комнате производило тяжелое впечатление. Перстень, знак монаршей власти, на руке халифа утратил свой блеск, подобно зеленым глазам черного кота. Разнообразные фрукты в золотых, вазах тоже словно бы лишились аромата. Одна из чаш была наполнена зеленой землей, которая без ведома врача была доставлена к столу халифа. Графины, наполненные муганским, кутраббульским и альгурбанийским винами, ждали, кто бы отведал их. Хрустальные кубки, на стенках которых были выгравированы любовные стихи, пустовали. Гаранфиль взяла один из кубков, поставила перед собой и, играя на уде, негромко запела:
      Пей вино!
      Суть вселенной - оно.
      Пей вино!
      И красавицу в губы целуй,
      Ибо кровь её губ
      Это тоже вино!
      Пей вино!
      Если жизнью пожертвуешь ты
      Ради милой своей и её красоты,
      Это будет ничтожной ценой
      Всё равно.
      Пей вино!..
      Прервав пение, Гаранфиль краешком глаза взглянула на халифа. Гарун подавал признаки жизни. Стонал, бредил: "Главного визиря Джафара ко мне". Иногда, всхлипывая, произносил имя сестры - Аббасы.
      - О вероломный, ненадежный мир! - вздохнула Гаранфиль.
      Халиф сквозь дрему прислушался, не произнеся больше имен ни Аббасы, ни Гаджи Джафара.
      "Неужто он выздоровеет?" - думала Гаранфиль. По мере того, как музыка проникала в плоть и душу халифа, он оживал. Чем дольше играла и пела девушка, тем ощутимей в душе у нее прорастали семена ненависти. Гневно оглядывала она бледное лицо халифа и мысленно осыпала его проклятиями: "Ишь, старый кобель? Ты достоин собачьей смерти. Подохнуть подобно псу! В своей уютной, "золотой" спальне ты лишал чести самых красивых девушек. Это их слезы отливаются. Поделом тебе!" Гаранфиль распалялась все пуще. Ей хотелось вынуть из-за пазухи припрятанный толченый алмаз и отправить на тот свет этого палача палачей, но она сдержалась, подумав: "Мне надо использовать этого дохляка до тех пор, пока не добьюсь своего. Да и Джебраила жалко, он-то в чем провинился? Если я не вылечу халифа, его приказ, касающийся главы врачей, будет приведен в исполнение. Я должна отвратить гибель от него".
      Гаранфиль, обмотав руку шелковой простыней, убрала ноги халифа с головы льва на ширванском ковре. Проклятый старик, даже умирая, не убирает ног с моей родины! Нет, мой народ не будет попран тираном! Мой народ не терпел рабства и не потерпит! Покойный Гаджи Джафар говорил, что каждый азербайджанец рождается с мечом в руке! Рубить им головы бессмысленно. Поднимется еще более стойкая поросль.
      Гаранфиль подложила под локоть красную подушечку. Жар больного обдал ее. Гаранфиль, коснувшись нежными, окрашенными хной пальцами красной бороды "возлюбленного", язвительно улыбнулась: "О всесильный повелитель, я пришла к вам на свидание!" Торчащие уши халифа Гаруна зашевелились, ноздри раздулись, сухие губы заалели. Он что-то хотел сказать Гаранфиль. Но сил не хватило. Халиф почувствовал ароматное дыхание своей возлюбленной.
      Чарующий голос Гаранфиль, подобно радуге, обладал множеством оттенков. Он, касаясь слуха больного, постепенно возрождал его увядший дух. И верный черный кот халифа был очарован пением. Сидя возле большого золотого подсвечника, он удивленно глядел на Гаранфиль. Задушевный, нежный, голос Гаранфиль звучал живительным родником. Халиф словно с того света внимал своей возлюбленной. При слабом и бледном свете свечи на лице больного изредка появлялись признаки жизни. Гаранфиль, глядя в окно на багдадское небо, негромко напевала:
      Не тверди, отчего я такая,
      Отчего на глазах пелена.
      Я не знаю ни ада, ни рая.
      Ибо я влюблена, влюблена.
      Не страшусь урагана, но если
      Оторвусь от сокольих очей,
      Растворюсь, пропаду в поднебесье,
      Я страшусь оказаться ничьей.
      В опочивальне халифа Гаруна, казалось, воцарилась весна, в поля только-только покрывались цветами. Звезды, виднеющиеся в окне, сама Гаранфиль подобно садовым цветам посадила в небесах. Иные из этих звезд, падая, сгорали и исчезали с бескрайнего-неба. Гаранфиль подумала: "Кто-то уходит из мира, кто-то приходит в него". Звезда халифа пока не угасла. Айзурана хатун щедро одарила придворных звездочетов, ибо они в последний раз, гадая по звездам, утешили ее материнское сердце. Грудь халифа до сих пор, подобно доске, не подававшая признаков жизни, задвигалась. Стало заметно, как он дышит. Гаранфиль пела и, казалось, лицо больного впитывает живительные капли белого дождя, что накрапывает несмотря на солнце. В песне Гаранфиль слышались звуки морской волны, звучал водопад. Пифагор прав: "Музыка, красота, волшебный голос могут вылечить больного".
      Тридцать девять дней Гаранфиль неустанно трудилась - играла и пела, а на сороковую ночь халиф Гарун, облокотившись на мягкую мутаку, уже сидел у себя в опочивальне, напротив своей возлюбленной. Вновь в золотых подсвечниках горели свечи, богато убранное помещение, окутанное загадочным пламенем свеч, возбуждало желание. Вино золотых кубков было выпито до дна. Халиф поглаживал окрашенную хной бороду, улыбался и неотрывна глядел на бутоноподобные губы своей возлюбленной:
      - Хвала создателю такой красоты!
      Гаранфиль своей красотой сводила с ума Гаруна. Какой желанной была она! На ней было оранжевое платье из хутанского шелка. Одежда оттеняла ее нежное стройное тело. Уд опять был прижат к груди. Густые золотистые волосы Гаранфиль свободным водопадом струились по ее прекрасным обнаженным плечам. Халифу казалось, что золотистые волосы возлюбленной таинственнее струн уда, на котором она играла, и что каждую из этих волосинок можно приладить к грифу. Глаза Гаранфиль более чистые, и более таинственные, чем горное озеро, вернули ему прежние полные любви дни. Халиф, находящийся во власти этих пьянящих сладостных воспоминаний, то плавал в этом озере, то погружался в него. Гаранфиль постепенно в глазах халифа переставала быть живым существом и превращалась в сказочную фею...
      Казалось, халиф не тот самый человек, который сорок дней назад пластом лежал на этой постели. Он чувствовал себя юношей. "Только глупец спрашивает у мужчины, сколько ему лет. Мужчине столько лет, на сколько он себя чувствует".
      Халиф вновь отдался во власть воспоминаний, прижимал Гаранфиль к своей груди. Наконец девушка отложила уд. Халиф-раздел возлюбленную. Гаранфиль застыдилась и тотчас погасила все свечи. Будто в комнате произошло чудо. Посмотрев на Гаранфиль, Гарун задрожал всем телом:
      - Бисмиллах, бисмиллах! - только и сумел произнести он.
      В темной комнате девушка светилась подобно свече. Перед редкой красотой своей возлюбленной халиф позабыл обо всем на свете и опустился перед ней на колени. "Боже, что за создание?!"
      - Ангел мой, что хочешь проси! - Он, сняв с пальца перстень, символ монаршей власти, протянул Гаранфиль, - возьми, это - память о моем отце халифе Мехти, дарю тебе!
      Гаранфиль укуталась в свои золотистые волосы. Спрятала свое светящееся в темноте стройное, мраморное тело. Голова Гаруна покоилась на ее груди. В этот миг в голосе Гаранфиль было больше стона, чем в струнах ее уда.
      - Светоч вселенной, счастье возвратилось к нам. Вы щедрее самого Хатама. Шахское кольцо отец вам на память оставил, лучше у себя оставьте. Если действительно любите меня, прикажите полководцу Абдулле отвести войска от моей родины. Зачем мне шахское кольцо здесь, когда там горы и равнины Азербайджана поливаются кровью?!
      Халиф перевел разговор на другое.
      - Прекрасный ангел мой, прошу тебя, возьми себя в руки! Мне хотелось бы, чтоб ты всегда пела мне песни любви. Покинуть этот бренный мир вместе с тобой было бы величайшим счастьем. Я и на том свете хочу блаженствовать в объятиях моей возлюбленной.
      От этих слов халифа Гаранфиль размякла, ее горячие глаза лукаво блеснули в темноте:
      - Повелитель правоверных, судьба подобна игральной кости: кому шестерка выпадает, а кому пятерка. Может, я раньше вас... Халиф прервал ее:
      - Разве можно предугадать это?
      Гаранфиль попыталась вернуть разговор в прежнее русло:
      - Родина моя...
      Гарун погладил ее волосы:
      - Сейчас пора любви... "Хурма поспела, а садовник спит". Зачем же тратить время на разговоры?
      Несколько минут прошло в молчании. Наконец Гаранфиль поднялась и налила вино из графина в кубки... Халиф пил-пил, и обессиленно упал в постель.
      Гаранфиль, легонько касаясь струн уда, напевала тихим голосом, окрыляя сон халифа песней:
      Вот и пришло расставанье,
      Вот и настало прощанье.
      О, дорогие, родные,
      Это
      Последнее наше свиданье!
      Руки мои - это песни разлуки,
      Можно ль оставить без отзвуков звуки?
      Счастье ко мне приходило с тобою
      Можно ль пресытиться чистой любовью?
      Это
      Последнее наше свиданье.
      Сколько во взглядах
      Тоски и страданья!
      Гарун и во сне развлекался с возлюбленной: "Кажется, сама Венера этой ночью в моей постели... Красавица моя, я и на том свете желал бы блаженствовать в твоих объятьях... О пери, плесни еще кутраббульского вина. Муганское и алыурбанийское вина даруют человеку забытье..."
      XX
      РАЗРУШЕННАЯ ДЕРЕВНЯ. КОЛЫБЕЛЬ АБДУЛЛЫ
      Война порождает немыслимую дикость,
      Стояла морозная зимняя ночь. Солнец, только что покинув созвездие Чаши, вошло в созвездие Рыбы. Отражение звезд, падая на-снег, вызывало его мерцание. Горы, ущелья, холмы были покрыты снегом. Обычно шумная чапархана у дороги походила на мельницу, от которой отвели воду. Погрузились в тишину и сторожевые башни. Снегом завалены были села, хутора, сады и огороды. Изредка ветер поднимал поземку. В эти морозные ночи даже самые отважные гонцы и посыльные халифа не отваживались пускаться в путь. Тропы и проходы, ведущие к Баззу, стали непроходимыми из-за снега. Это было на руку разбойникам и грабителям. Подобно волкам сновали они на дорогах. Но путников, спешащих по Гранатовому ущелью в Билалабад, казалось, ничто не страшило. Они были при оружии. Даже самые близкие родственники, увидев их сейчас, не сразу узнали бы. Так буран изменил их лица, бороды,, одежду и коней. С длинных тулупов, больших косматых папах свисали сосульки. Всадник, скачущий впереди с соколом на плече, выглядел ребенком. Меч, висящий на широком ремне, время от времени ударяясь о стремя Гарагашги, звенел. Слезящиеся от мороза карие глаза юноши вглядывались вперед, длинные густые ресницы обледенели. Светлое, приятное лицо разрумянилось на морозе. Ветер выл голодным волком, пороша его снегом и норовя сорвать, белый тулуп. Буран измаял и его спутников.
      Бабек держался в седле, будто в нем и был рожден. Он не сводил глаз с дороги, занесенной снегом.
      - Ну, орел мой, порезвей!..
      Когда их деревня подверглась разорению, Бабека в Билалабаде не было. Он с отрядом молодых односельчан отправился к подножью Базза на помощь хуррамитам, воюющим с пришельцами. Услышав, что мать его взята в плен и уведена в Багдад, Бабек застонал и целую неделю метался на коне по горам, устраивая засады на переправах и перевалах. Но ему так и не удалось подстеречь партию пленных, чтобы с обнаженным мечом броситься на халифский конвой. Хотел он отправиться в Багдад, но старики пожалели его, понимая, что тем самым юноша только погубит себя. Принялись отговаривать его, наставлять.
      - Сынок, - утешали они его, - сам великий Ормузд поможет Баруменд возвратиться на родину. А в Багдаде ты погибнешь понапрасну. Самый лучший способ отмщения - это вступить в войско Джавидана и сражаться с врагами...
      Бабек получил поручение и этой снежной ночью возвращался из Тавриза. Сбежав из Багдада, Горбатый Мирза по дороге на родину нашел пристанище в доме одного из самых именитых горожан Тавриза - Мухаммеда ибн Раввад Азди. Купец Шибл тоже в это время торговал в Тавризе, но ему спешно нужно было прибыть в Базз. У Джавидана дело к нему было, Шибл должен был доставить хуррамитам оружие. Необходимо было свидеться с Джавиданом и обговорить подробности. Бабек получил поручение: живыми и невредимыми Горбатого Мирзу и Шибла доставить до Баба чинара, там их встретят. Если по дороге повстречаются разбойники Лупоглазого Абу Имрана, при необходимости дать отпор, но без особой нужды в драку не ввязываться, а разведать, где они расположились, или куда направились и по приезде сообщить сведения о них... Такое задание не соответствовало возрасту Бабека, но вполне отвечало его нраву и смекалке.
      Бабек тронул повод, понукая Гарагашгу. Конь рванулся вперед. Бабеку эти места были хорошо знакомы, потому и не сбивался он с дороги, хорошо знал какого направления держаться. На спуске в ущелье, Гарагашга отчего-то фыркнул, Бабек подобрался в седле. Ему показалось, что Лупоглазый Абу Имран со своим вновь собранным сбродом вот-вот вынырнет из ущелья и заорет: "Эй, безумный сын Абдуллы, стой! На этот раз не улизнешь от меня! Жаль, не изрубил я тебя на куски еще в чреве матери твоей Баруменд!"
      Бабек рассердился на себя: "С чего это почудилась мне угроза разбойничьего главаря?! Пусть мой собственный меч разрубит меня на куски, если я не отомщу ему за отца, за родину! Где же ты, трус?!" Гарагашга снова ,фыркнул, Бабек очнулся от своих дум, глянул назад.
      - Эй, храбрецы, что же вы? - поторопил он своих друзей. - Ну-ка прибавьте ходу, до Билалабада рукой подать. Однако если снова снег повалит, недолго с пути и сбиться.
      Всадники пришпорили своих коней, кони пустились наперегонки:
      - Ну, Демир мой, покажи-ка, на что ты способен!
      - Поглядим, кто первым доскачет до родника Новлу!
      - Я доскачу, я!
      -Лерестань бахвалиться! Если даже загонишь своего Демира, все равно не поспеешь за мной.
      По заснеженной дороге нельзя было слишком гнать коней. Но с гор Хаштадсар и Базз надвигался сильный ветер. Бабек опасался, что угодит со своими спутниками в буран. Кони шли рысью, из их горячих ноздрей валил пар. Беспокойный взгляд Бабека опять был прикован к заснеженной дороге. Будто кто-то выкрал корону халифа Гаруна и выбросил на дорогу, а Бабек сейчас ищет ее, чтобы смастерить из нее воронье гнездо. Из карих глаз Бабека сыпались искры, но эти искры не могли растопить снег на дороге.
      - Муавия, враг может нагрянуть внезапно, поглядывай назад! - предупредил Бабек брата. - Этот матерый разбойник, как бирюк, больше вредит зимой. Я же всматриваюсь вперед.
      Муавия, повернулся в седле, и пристально всмотрелся в пройденный путь. Благодаря снежной белизне дорогу можно было разглядеть как в ясный день. Муавия тихонько кашлянул и махнул рукой:
      - Эх, Бабек, какой же дурак в такой мороз вылезет из теплой постели? Никого не видно.
      Изнурительная снежная дорога никак не кончалась. Под утро небо внезапно нахмурилось и налетел сильный буран. Бабек то и дело соскакивал с коня, нагибался и внимательно рассматривал виднеющиеся на снегу странные следы: "В этих следах сам черт не разберется. Разве ветер дает присмотреться толком? Сразу же заметает следы. Вот поутихнет буран, тогда поймем, что делать. Может, это - следы разбойников Лупоглазого".
      Бабек предельно насторожился, вдел ногу в стремя, снова вскинулся в седло:
      - Сердце никогда не обманывало меня. Здесь прошли разбойники.
      Муавия пожал плечами:
      - Что тут сказать, братец?! Эти следы больше похожи на верблюжьи, чем на конские. Может, до нас по этой дороге прошел караван?
      Бабек насмешливо сказал:
      - Глупыш, а я-то думал, что ты поумнел. А ты, оказывается, все еще младенец. Со дня казни главного визиря Гаджи Джафара, хоть один караван "колосса на глиняных ногах" приходил в Базз? Ни один! Это - конские следы. По краям снегу нанесло, потому они и кажутся большими.
      Бабек говорил, как настоящий охотник-следопыт. Всадники внимательно слушали его. Муавия, остерегаясь новых упреков брата, пошел на попятный:
      - Ну, братец, пусть будет по-твоему.
      Бабек замолчал. Купец Шибл, поправив висящий на поясе меч, обратился к Муавие:
      - Бабек прав. Сообразительный парень. Иначе разве люди Джавидана дали бы его нам в провожатые?
      Горбатый Мирза, молчавший на протяжении всего пути, при имени "Бабек" наконец разверз уста:
      - Клянусь духом пророка Ширвина, сестрица Баруменд в Багдаде то и дело о своем сыне Бабеке говорила... Я давно мечтал увидеть Бабека, да не удавалось. Действительно, он - парень храбрыщ.
      - Ничего, Мирза, будем живы-здоровы, есть у меня свои намерения и немалые, - купец Шибл поднял обледенелый воротник тулупа, закутал шею и, оценивающе оглядев Бабека, продолжил:
      - Если сестрица Баруменд согласится, то, как наступит затишье, возьму Бабека к себе вожатым каравана. Весь в покойного Абдуллу. Когда слышали, что мой караван ведет Абдулла, клянусь духом пророка Ширвина, даже бедуинские разбойники не осмеливались подступиться к моему каравану. Однажды Абдулла с мечом в руке самого "короля джунглей" загнал в вавилонские камыши. А Дербентская история!.. Тогда Бабек еще не родился. Ах, был бы Абдулла жив, поглядел бы сейчас на своего сына...
      - Сестрицу Баруменд уговорим, - с готовностью отозвался Горбатый Мирза и попытался дыханием согреть пальцы. - Какой буранище! Кого хочешь выбьет из сил.
      За столько лет Горбатый Мирза привык к багдадской жаре, что не мог вынести холода, и дрожмя дрожал в седле. Борода, покрылась мерцающим инеем, и горбун выглядел главным жрецом Азеркешнесба, осыпавшим бороду жемчугами. Если б из плоского носа Горбатого Мирзы не валил пар, он бы, возможно, обморозил себе лицо.
      Мороз и коней разукрасил под стать всадникам. С отяжелевших пышных грив, с конских хвостов, завязанных в узлы величиной с кулак, свисали гроздья сосулек. Будто наряжалыцица Ругия этош ночью на крыльях Феникса прилетела из Золотого дворца и небывало разукрасила и всадников, и коней.
      До Билалабада оставалось недалеко. Снег становился все глубже и глубже. Буран не унимался. Хрустя снегом под копытам, усталые кони продвигались вперед, часто спотыкаясь, по грудь утопая в снегу. Всадники щелкали плетками:
      - Ну, проклятая, не спотыкаться!
      - Вставай, мы отстали от Бабека.
      - Вот так, хороший конь плетки не дожидается.
      Кони вздрагивали от ударов плеток, поспешно поднимались, отряхивались и, закусив удила, устремлялись вперед.
      Отпечатанные на дороге путаные следы то и дело заставляли Бабека спешиваться. Они были уже трудно различимыми. Даже сам Джавидан не разобрался бы в них. Бабек растерялся. Он разгреб руками свежий снег и внимательно всмотрелся. Заметил замерзший след подкованного коня. След был глубоким. Видимо поклажа лошади была тяжела: "Ну, старый лис, я же сказал, что тебе больше не удастся обхитрить нас. Я твою шкуру и у скорняка узнаю... Это те самые следы, что я недавно видел".
      Ни у кого не оставалось сомнений. Все согласились с Бабеком.
      - Что тут скажешь, парень прав, это - конский след. К тому же он тянется к Билалабаду, -проговорил Шибл и, похвалив Бабека, добавил: - Надо быть настороже.
      Всадники горячили своих коней, однако угнаться за Бабеком не могли. Под ударами ветра дрожащие у дороги голые ветки гранатовых кустов пели на тысячу ладов. Они заливались, как свирели. Наконец всадники, с трудом одолев Гранатовое ущелье, добрались до родника Новлу. Родник по-прежнему журчал, вода тихо струилась в заснеженный желоб.
      Уже рассвело. Несмотря на то, что снег шел, не переставая, все шокруг было отчетливо видно. Бабек задумчиво смотрел на свою деревню. Гарагашга выказывал нетерпеливость, фыркал, рыл снег, ггрыз удила, тянулся ртом к желобу. Бабек, дернув поводья, прикрикнул на коня:
      - Эй, ты же весь в мыле, не пей! Вот дам тебе овса да соломы - потом.
      Бабек давно скучал по родной деревне. Но такой печальной шстречи он никогда бы не желал: "Где же дымы деревни? Где наши люди? Где пламя атешгяха?! Где очаг Дома милости?! Будто со дня сотворения мира сюда не ступала нога человека".
      Бабека душили слезы. Деревня была разорена. Будь он один, не постеснялся бы, заплакал. Каким же милым и дорогим был для жего родник Новлу! Хрустальные капли родника струились, вливаясь в речку, спускались в долину и чуть ниже, за голыми деревьями, терялись из виду. В душе Бабека пробудились щемящие воспоминания: "Весной этот родник пел пуще птиц. Здесь назначали свидания парни и девушки деревни. Родник служил зеркалом для де-шушек. Они причесывались, глядя на свои отражения в родниковой воде. Идущие из дальних стран, увешанные колокольчиками верблюжьи караваны останавливались у этого родника. А мы подкармливали петухов каравана лущенными орехами. Одуревшие шетухи пускались в драку. Эх, зрителей на этих петушиных боях собиралось столько, что иногда казалось, будто тавризский базар переместился сюда. А как тихо возле родника теперь. Великий Ормузд, где же ты? Халиф Гарун и песню родника Новлу нарушил!"
      Бабек вспомнил и отца с матерью, которые когда-то тоже про-шели друг другу песню любви у родника Новлу. Если бы не эта любовь, и Бабек никогда не родился бы. Тишина, царящая у родника, угнетала Бабека.
      Тяжело было видеть Билалабад таким разоренным. Бабек обратился к Горбатому Мирзе:
      - Это - наша деревня. Глядите, куда я привел вас... Нет, она не похожа на нашу деревню, наша деревня была не такой.
      Солнце еле-еле тлело у горизонта. Все молчали. И что они могли сказать Бабеку? Слабые лучи бледного зимнего солнца не могли согреть замерзшую деревню. Бабек мысленно говорил: "Не знаю солнца, горячее человечьего дыхания. Оно жарче, пламеннее даже солнца!" Гарагашга, потянув поводья в сторону желоба, отвлек Бабека от дум: "Конь мой, не беспокойся, ты свое получишь, я же сказал, что потным пить нельзя... Потерпи".
      Бабек то и дело подносил ладонь козырьком ко лбу, глядел на осиротевшую занесенную снегом деревню. Над развалинами постоялого двора и оставшегося без гостей Дома милости кружили вороны. Завидя их, сокол, сидящий на плече Бабека, порывался взлететь. Но хозяин пока не выпускал его. Бабек сильно расстроился: "Откуда на нашем пути взялись эти проклятые птицы - вещуньи несчастья? Как повстречаюсь с ними, так мне не везет. Они ищут развалины, чтобы вдоволь покаркать". Было бы у Бабека время, он всех ворон перебил бы стрелами: "Глянь-ка на этих черных уродов! Нас за беспомощных принимают, что ли? Мы живы пока. Днем и ночью, не зная сна, будем сражаться. На том свете вдоволь поспим. Днем и ночью будем рубиться мечами и прогоним врагов с нашей земли!"
      Бабек внимательно оглядел все вокруг родника: "Куда же тянутся эти следы?!" Одни уходили в сторону Билалабада, другие - в сторону Базза. Были и следы, что возвращались в Гранатовую долину. Бабек приуныл - после такой гонки, стой и путайся в следах.
      Спутники его мерзли в седлах. Долго ли придется здесь ждать? Бабек задумчиво произнес:
      - Пора покормить коней, боюсь - заболеют. И устали они изрядно. Подумайте только, какой путь за ночь одолели. И до Баба чинара еще целый переход. Если согласны, передохнем в Доме милости. Потом продолжим путь... Следы раздваиваются.
      - Сынок, этот мороз вконец извел нас, - согласился Шибл. - Где скажешь, там и передохнем.
      - Шибл правильно изволил сказать, - сказал Горбатый Мирза, растирая руки. - Чего уж нам бояться, сынок? И без того тела наши от стужи одеревенели. Хочешь - прямо в снег повалимся" лишь бы отдохнуть".
      - Но предупреждаю, в Доме милости еще холоднее, чем тут, снаружи. Что поделаешь! У нас нет выбора. - Бабек о чем-то подумал, потом повернулся к Муавие. - Ты, братец, посторожи-ка здесь, у родника. Мы будем в Доме милости. Если, все может случиться, заметишь разбойников немедля дай нам знать.
      - Слушаюсь! - возгордившись поручением, Муавия выпрямился в седле. Поезжайте и будьте спокойны...
      Всадники направили своих коней к Дому милости.
      Сумасшедший ветер заносил снегом выбоины и ямы. Голые деревья садов гудели. Тутовники, засыпанные снегом, походили на больших белых ежей. Вдоль дороги, ведущей к деревне, изредка попадались "деревья смерти". На них раскачивались обледенелые тела. Село Билалабад выглядело более скорбным, чем мост Рас-аль-Чиср, и повидавший на своем веку много несчастий двор Зеленых ворот Багдада. Будто в этих местах погулял меч кровавого палача Масрура. При виде мертвых тел сердце Бабека начинало биться еще учащеннее. Он крепко сжимал рукоять своего меча: "Ладно-ладно, "колосс на глиняных ногах"! Посмотрим еще, чья мать поплачет. Придет время, и на одном из этих "деревьев смерти" повесят сына твоего - наследника Амина. Клянусь молоком матери, до последнего дыхания не вложу меч в ножны! Знать бы, где разбойники, лишившие радости нашу деревню. Пока не отомщу этим подлецам, никуда не уйду! Эх, мир, мир, где же табуны покойного Салмана? Где Мобед-Мобедан? Каким радостным был он, повязывая нам шерстяные пояса! Где ты, великий Ормузд, приди же на номощь! Многие мои сверстники спят под этими снегами вечным сном. Тяжело это, тяжело!.."
      Во всех этих бедствиях Бабек винил убийцу своего отца Лупоглазого Абу Имрана. Ему казалось, что если бы не главарь разбойников, то халифский военачальник никогда бы и не узнал дороги в их деревню. Сколько храбрых хуррамитов покоится сейчас под снегом. Бой был внезапным и жестоким, потому огнепоклонникам и не удалось снести павших в Дом упокоения. Все население вышло на бой - даже дети, девушки, старики, старухи, кормящие матери. Одни пали, уцелевших мужчин и женщин, полонив, отправили на невольничьи рынки. Старики и старухи, удалившись в пещеры Базза и Карадага, ютились в них. Баруменд успела вместе с другими беженцами уйти в горы. Вернувшись из неволи в родные края с караваном Шибла и найдя сыновей, Бабека и Абдуллу, живыми и здоровыми, Баруменд обрадовалась. А теперь она вместе с младшим сыном Абдуллой вела счет черным дням в одной из холодных пещер и ждала, когда же Бабек навестит их. Бабек тоже соскучился по матери, но повидаться с нею не выдавалось случая.
      Тулупы всадников, покрывшись ледяной коркой, громко шуршали и хрустели. Всем было холодно, но никто из самолюбия не показывал виду. Бабеку хотелось хоть на миг заглянуть к себе домой. Сокол на его плече проклекотал, словно бы подтверждая: "Хорошо бы". Трудно было по такой погоде отыскать дорогу к дому. На заборе сидели снегири. Здесь, в родной деревне, Бабек не однажды слышал их, он растрогался: "Вы скажите, милые птицы, в какой стороне наш дом?" Но снегири знай себе щебетали.
      Бабек заблудился в родной деревне. Не знал, в какую сторону направить коня. Ветер то с треском валил отягощенные снегом деревья, то, завывая, сбивал гроздья сосулек с голых ветвей и они падали на головы всадников. Буран обломил ветвь большого тутового дерева, и преградил дорогу. Бабек глянул на ствол дерева и увидев в нем небольшое дупло, помрачнел:
      - Это тутовое дерево - наше! А вот наш дом, - сказал он.- Но как же мне теперь пригласить вас в свой дом? Видите, во что он превращен?!
      Слезы душили его.
      Бабек, натянув поводья и пригнув голову, под сломанной веткой еле протиснулся во двор: "Великий Ормузд, что я вижу?! И это - наш двор?!"
      Дом Бабека был разрушен до основания. Только опаленные с боков столбы да красные ворота устояли. Турьи рога, прибитые над воротами, заметенные снегом, затвердевшим от мороза, срослись. Двор пестрел следами диких животных. Бабек замер, подобно глыбе гранита.
      Шибл, хлестнув своего коня плеткой, въехал во двор и, опустив руку на плечо задумавшегося Бабека, тихонько тряхнул его:
      - Сынок, сто раздумий не погасят одного долга. Зло никогда не оставалось безнаказанным. Наступит день и Золотой дворец увидим в таких же руинах.
      Горбатый Мирза попытался тоже что-то сказать, но от стужи только застучал зубами.
      - Видите, видите? - воскликнул Бабек, которого одолевали слезы: - Какая напасть! Идем!
      И Горбатый Мирза и Шибл не знали, чем утешить Бабека. Когда они сворачивали к Дому милости, во дворе дома Бабека раздался дикий вой. Кони испуганно шарахнулись. Горбатый Мирза еле удержался в седле. И Шибл чуть было не скатился с коня. Один Бабек словно врос в седло. Он мгновенно наложил стрелу на тетиву и выстрелил. Из ямы выскочил серый, страшный бирюк и, клацая зубами, кинулся на Бабека: - Куда ты, тварь? Получай!