- Принимай полк, - услышал в ответ.
      И поступил так же, как Лабудин: отправился в боевые порядки батальонов, в которых к тому моменту насчитывалось всего по нескольку десятков человек. Со мной был адъютант Лукичев, с которым мы в один из первых наших фронтовых дней вместе прошли боевое крещение в деревне Юрки. В связные мне дани молоденького паренька из прибывшего пополнения - худенького, но рослого черноглазого украинца. Пошел со мной и рядовой Садовой, смелый и умный связист, сумевший обеспечить бесперебойную связь с командирами батальонов и артиллеристами.
      Совсем близко от переднего края наше внимание привлекли какие-то странные, каркающие звуки. Это кричали на своих солдат гитлеровские офицеры: заставляли их идти в атаку. Гитлеровцы поднимались, но прицельный огонь наших бойцов прижимал их к земле.
      Я посоветовал командиру первого батальона Савкину пустить в ход гранаты. Расчет наш оправдался. Пока вражеская солдатня в смятении спасалась, как могла, от разрывов "лимонок", наши бойцы поднялись и побежали к шоссе, но вынуждены были залечь: из дзотов застрочили фашистские пулеметы. Подавить их можно было только пушками. А пушек в полку не было. Артиллерия поддерживала нас с закрытых позиций, находившихся далеко от передовой.
      Этот бой продолжался беспрерывно в течение семнадцати часов. На ночь я принял решение остаться со связным в маленькой землянке комбата Савкина, а своему адъютанту Лукичеву и связисту Садовому приказал отправиться на НП.
      - Товарищ командир полка, - обратился ко мне Савкин, - шли бы и вы на НП, а еще лучше - на командный пункт. Здесь опасно.
      - На войне никто от опасностей не застрахован. Давай-ка лучше пораскинем мозгами, как будем действовать дальше...
      Мы долго сидели молча, уставшие от боя и от тяжелых мыслей, мучивших каждого из нас в эти минуты.
      - Послушай, комбат, - чувствуя, что тот уже начинает клевать носом, спросил я, - ты в шахматы играешь?
      - Играю. Только неважно.
      - Не кажется ли тебе, что бой похож на шахматную игру? Хороший шахматист видит вперед не только свои ходы, но и ходы противника, заранее намечает контрмеры. Хорошо бы и нам обдумать несколько ходов вперед, предусмотреть действия противника. Давай попробуем.
      Почти всю ночь мы обсуждали с Савкиным возможные варианты-"ходы" батальонов, которыми командовали он и его сосед Петров, был продуман план предстоящего боя. Оставалось перенести его на карту и согласовать со штабом дивизии. Для этого я вызвал к себе капитана Павленко. Замысел наш был прост. Отказаться от лобовой атаки деревни Костино. Выбрать участок в стороне от нее и атаковать, выражаясь языком шахматистов, не на королевском фланге, а на ферзевом. Когда же враг повернет оружие на ферзевый фланг, молниеносно, неожиданно атаковать королевский. Для осуществления этого замысла требовалась передислокация наших небольших сил.
      В это время с командного пункта сообщили, что вместе с инструктором политотдела Сергеевым прибыл старший политрук, назначенный на должность комиссара полка: его надо принять и включить в работу. Это был партийный работник из Невского района М. Г. Алексеев.
      Было уже светло, когда мы вышли из сооруженной на скорую руку землянки. Под ногами похрустывал ледок. Начались заморозки, ведь была середина октября - холодного для наших мест месяца. Пора бы выпасть и снегу...
      Прежде чем пойти на командный пункт, я решил заглянуть на наш наблюдательный пункт, до которого, сгибаясь в три погибели, мы добрались кустарниками и мелкими траншеями: углубить их не позволяла болотистая почва.
      На НП застали за завтраком адъютанта Лукичева, связиста Садового и двух представителей артполка. Подсел к ним и я. За едой договорились о переносе НП в другое место. Здесь оставаться теперь было рискованно: лес тек поредел, что место, где находился НП, свободно просматривалось противником.
      Командный пункт полка находился в километре от передовой в сосновом бору. Нам надо было преодолеть поле, поросшее низким и редким кустарником. Шли с вестовым и адъютантом.
      Мы не сделали и двух-трех десятков шагов, как послышались щелчки капсюльных взрывов - минометы! И мгновенно справа, совсем рядом разорвалось несколько мин. Мы не придали особого значения этому, даже что-то сострили в адрес фашистов, решивших "из пушек бить по воробьям". И все же мелькнула мысль: "Как быть? Возвращаться ли? Ложиться? Бессмысленно". Оставалось одно - бежать вперед, в лес, до которого было каких-нибудь сорок - пятьдесят метров. И мы побежали...
      Не помню, как и отчего упал. Шумело в голове, и ныла поясница. Поворачиваюсь, и - лучше бы мне не видеть этого! - на расстоянии вытянутой руки лежит Лукичев с посиневшими губами и сдвинутой на лоб каской.
      Я окликнул его - он не шелохнулся... Трудно было верить... Ведь только что мы вместе вышли из землянки, советовались...
      Но это, оказывается, не все. Мой вестовой, обсыпанный землей, тщетно пытался приподняться на локте и что-то сказать. Вместо слов из горла вылетали хрип и сгустки крови. Он напрягся, и я не успел опомниться, как этот и жизни-то еще не повидавший мальчик тяжело осел на землю.
      Так из троих в живых остался один я. Через час меня доставили на командный пункт, а оттуда - в медсанбат.
      Более двух недель пролежал я на койке в теплой палате медсанбата, разместившегося в одном из домов Ораниенбаума. Военврач второго ранга Е. Т. Могилевская поставила такой диагноз: контузия и нервное потрясение...
      Когда я выписался из медсанбата, стояла уже зима. Под ногами поскрипывал свежий снег. Приехавший за мной на санях Амитин сообщил, что полк выведен на отдых и будет пополняться. Но прежде чем ехать в штаб полка, мы отправились к командиру дивизии. Генерал Любовцев приказал мне ехать и принимать у Павленко полк.
      - Составьте план учебы без промедления, как только получите пополнение: долго полк отдыхать не будет, - предупредил он напоследок.
      От Любовцева я узнал, что наша дивизия переименована. Теперь ее номер восемьдесят пять, и она считается кадровой.
      2
      Наш новый комиссар старший политрук Алексеев, секретарь партбюро Амитин и начальник штаба Павленко во всем помогали мне. Кадровый статут дивизии был встречен с одобрением. Воины увидели в этом признание их боевых заслуг, того, что ополченцы научились бить врага не хуже, чем давно сформированные, сложившиеся и обученные соединения.
      Вскоре дивизию вывели во второй эшелон и укомплектовали в соответствии с новым штатным расписанием. И все же основной ее костяк по-прежнему составляли ветераны-ополченцы, прошедшие трехмесячную боевую закалку. Наш стрелковый полк теперь числился под номером 103. Так же как и другие части дивизии, мы получили пополнение.
      Сначала пришла рота политбойцов, состоявшая в основном из интеллигенции - инженеров, учителей школ, преподавателей вузов, юристов, работников советских учреждений и даже ученых, в том числе кандидатов и докторов технических наук, историков.
      Часть из них оставили на штабной работе и назначили политруками рот. Кое-кого послали в хозяйственный взвод и во взвод связи. Правда, в штабе и политотделе дивизии нам за это сделали внушение, даже попытались принудить нас составить из присланных специальную стрелковую роту. Но мы отстояли свое решение - и оказались правы: вскоре штаб фронта стал срочно отзывать некоторых политбойцов - они понадобились для выполнения более важных заданий. Позже, года через полтора, я встретил в Ленинграде одного из ученых, отозванного командованием фронта. Он сказал, что выполняет задание, имеющее стратегическое значение.
      В 8-й армии, удерживавшей Ораниенбаумский пятачок, наша дивизия пробыла недолго. Военные транспорты перебросили нас через Финский залив в Ленинград.
      Высадились в Торговой гавани еще до рассвета. Нам предстояло вместе с другими полками и дивизиями готовиться к наступательным боям, чтобы прорвать кольцо блокады, очистив от гитлеровских захватчиков хотя бы одну железнодорожную ветку, связывавшую Ленинград с Большой землей. Затянутое тучами небо было хмуро и неприветливо. Дул холодный, пронизывавший до костей ветер. Каково было в такую погоду поднимать людей, которые прикорнули в складских помещениях гавани, тесно прижавшись друг к другу, но мы не имели права терять время. Да и опасно было оставаться на открытом берегу. Фашисты могли заметить нас и атаковать с воздуха. И вот уже дана команда: "Ма-арш!"
      Я пошел с первым батальоном, которым по-прежнему командовал Савкин, обладавший драгоценным для воина качеством - он никогда не терялся и не падал духом. Его оптимизм поднимал настроение бойцов, помогал трезво смотреть на вещи, правильно оценивать обстановку.
      Чтобы попасть на Большой проспект, надо было пройти Гаванскую улицу. Она была совершенно пустынной, и, лишь дойдя до самого ее конца, мы увидели, как из дома, сложенного из потемневшего от времени кирпича, вышли двое мужчин и подросток. Ленинградцы... Они поравнялись с нами: как бледны их худые лица! Все трое были в видавших виды ватных фуфайках и таких же брюках. На головах - ушанки, на ногах - обшитые кожей валенки. Чем-то озабоченные, они не проявили к нам никакого интереса. И это нас поразило. В мирное время появление на улицах города воинской части всегда вызывало любопытство. У меня в памяти еще не изгладились дни, когда мы отправлялись на фронт: каждый, кто попадался навстречу, я уже не говорю о знакомых и близких, старался поприветствовать нас, махал рукой. А сейчас, в ранний час ленинградского ноябрьского утра никто не обращал на нас внимания. К военным в городе привыкли. Лишь у Дворцового моста нас остановил патруль коменданта города. Документы проверяли молча. Бросили несколько скупых слов, возвращая мое удостоверение:
      - Значит, к нам на подмогу. Это хорошо.
      Чем ближе к центру, тем тяжелее становилось на душе.
      Полуразрушенные жилые дома. Заколоченные фанерой окна. Истощенные люди, еле переставлявшие опухшие от голода ноги. Кое-где на тротуарах лежали трупы.
      Мы знали, что в домах ленинградцев уже не было ни воды, ни электричества, ни тепла. Из форточек торчали трубы железных печек-"буржуек". Вскипятить чашку принесенной из Невы воды или сварить похлебку было проблемой. Поднявшийся ветер гнал дым обратно в комнату, вызывая у людей удушливый кашель и слезы...
      А ежедневные обстрелы!.. Фашисты по нескольку раз в день обрушивали на город десятки и сотни крупнокалиберных снарядов. Стреляли не столько по военным объектам, сколько по жилым кварталам. Не оставляла ленинградцев в покое и фашистская авиация. Размеренный стук метронома - радио не выключалось - то и дело прерывался тревожным завыванием сирены, и голос диктора оповещал: "Воздушная тревога!"
      Мы достигли Дворцовой площади и стали выходить на главную городскую магистраль - на Невский, и у меня стеснило сердце. Вот он, знаменитый, всемирно известный проспект! Когда-то величественный, шумный и многоголосый, сверкавший по вечерам рекламами и электрическими фонарями, сейчас он был пустынным, застывшим. Невский был похож на гигантский высохший канал.
      Бездействовали Гостиный двор и Пассаж, гастрономы и множество других магазинов, которыми так богат Невский. Закрылись рестораны и столовые, ювелирные магазины и кинотеатры. Пустовал Дворец пионеров, расположенный в бывшем Аничковом дворце. Осиротевшим выглядел Аничков мост, лишившийся своей красы - вздыбленных чугунных коней: ленинградцы сняли и укрыли в земле бесценные творения Клодта. Остались на месте памятники Екатерине Второй, фельдмаршалу Михаилу Кутузову и князю Барклаю-де-Толли.
      Когда колонна изрядно уставших бойцов втянулась в проспект и переходила горбатый мост Мойки, я оглянулся. По-прежнему уходила высоко в небо своей иглой, похожей на меч, Адмиралтейская башня. Как любили ленинградцы в свободные от работы часы пройтись по Невскому, посидеть в уютных, щедро засаженных цветами зеленых скверах и парках! Особенно любила Невский молодежь. По вечерам она стекалась сюда со всех районов города, так же как на набережную Невы и на Кировские острова, допоздна проспект звенел молодыми голосами, веселым смехом, шутками. Любил прогуливаться по Невскому в юные годы и я. Для меня и моих товарищей он был местом свиданий, товарищеских споров и диспутов.
      Не доходя до Московского вокзала, батальон сделал привал на Пушкинской улице, в сквере, где стоял памятник великому русскому поэту. Выбрали это место потому, что тут было где рассредоточиться при воздушной тревоге. А меня оно привлекло еще и тем, что совсем рядом, через два дома, жила сестра. Как было не воспользоваться, быть может, единственным случаем узнать о своих! Вбежал в подъезд и принялся стучать в дверь. Послышались неторопливые шаги.
      К моему появлению сестра отнеслась совершенно спокойно. На ее истощенном лице я не заметил ни радости, ни удивления. Она повела меня в комнату. В центре ее стояла железная печь, труба которой тянулась к окну. Растерянный, не ожидавший такой безразличной встречи, я не сразу заметил мать; она лежала на старом диване, почти с головой укутанная в теплое одеяло. Это еще больше поразило меня - я был убежден, что она осталась в оккупированной Луге, где жила до войны. Мать лежала недвижимо. И даже увидев меня, не шевельнулась. Не хватило сил. На меня лишь смотрели добрые ее глаза, из них по впалым щекам катились слезы.
      - Умираю, сынок, - прошептала мать. А слезы все текли и текли.
      У меня сдавило горло. Чтобы не расплакаться, я еще крепче прижал к себе мать и стал гладить ее седые волосы.
      - Как тебе удалось уехать из Луги?
      Мать не ответила на этот вопрос. Заговорила совсем о другом:
      - Ноги не слушаются, отяжелели... Не встать мне больше, сынок...
      Несколько недель спустя сестра сообщила, что мать скончалась в больнице, и я поехал проститься. Сколько я стоял перед застывшим телом матери, не помню. Как она заботилась о нас, детях! А было нас пятеро братьев и четыре сестры. И мать всегда успевала накормить, обшить и обстирать всех. Малограмотная женщина, с загрубелыми от неустанного труда руками, она обладала добрым, отзывчивым сердцем, способностью вовремя сказать нужное слово, мягко приструнить, когда кто-то из нас делал глупости или плохо вел себя, подбодрить, когда у тебя что-то не ладилось. Мы любили ее, оберегали, как могли, помогали в ее трудном деле - хозяйки, всегда занятой до поздней ночи...
      Кто-то из служителей больницы подошел и тронул меня за рукав: "Пора". Я очнулся и в последний раз поцеловал исхудавшее до неузнаваемости лицо матери...
      - Мама была похоронена, - рассказывала потом сестра Зина, - как и другие умершие от дистрофии ленинградцы: завернули в старенькое одеяло и на салазках отвезли на Волковское кладбище.
      И по сей день никто из нас, ее детей, оставшихся после войны в живых, не смог отыскать ее могилу.
      Вскоре до меня дошло еще одно, не менее скорбное известие. По доносу предателя фашисты расстреляли в Стругах Красных моего старшего брата, Николая. Ему было предъявлено единственное обвинение - принадлежность к Коммунистической партии. Хотя формально брат в партии не состоял, ни на допросах, ни перед расстрелом он не стал рассеивать заблуждение врагов видимо, гордился тем, что его признали коммунистом. Таковым он и был по своим убеждениям.
      3
      От Пушкинской улицы, мимо Московского вокзала и по площади Александра Невского, а затем вдоль Невы по проспекту Обуховской обороны и до Щемиловки, где был назначен пункт сбора и большого привала, полк шел медленно, с трудом. Казалось, усталых людей в военных шинелях несет каким-то слабым течением к обрыву, с которого потом сбросит в бурно кипящий котел. Фактически так оно и было. Рубеж от Ижорского завода до Невы был похож на котел, где чудовищная машина войны перемалывала полки и дивизии. Заняв удобные позиции и сосредоточив большие силы, хорошо вооруженные гитлеровцы почти в упор стреляли в наступавших советских бойцов, предпринимавших попытки прорвать кольцо вражеской блокады, очистить от неприятеля хотя бы тот "коридор", по которому проходила спасительная железная дорога, чтобы можно было вывозить истощенных жителей города и доставлять в Ленинград продовольствие, оружие, боеприпасы...
      Шли мы вдоль Невы вымотавшиеся, озабоченные. Мысленно я спрашивал сам себя: "Хватит ли сил, чтобы выстоять? Придет ли помощь, а если придет, то когда? Или нам самим надо разрывать железное кольцо врага? Судя по всему, рассуждал я, - на большую помощь в ближайшее время рассчитывать не приходится. Ведь трудно всюду. Москве тоже грозит опасность. Фашистские полчища забираются все дальше и дальше в глубь страны..." И все-таки где-то в душе теплилась надежда. Ведь сумели же наши войска недавно освободить Тихвин!
      А люди в Ленинграде умирали и умирали. В сентябре и октябре было еще терпимо, а с ноября голод цепко брал за горло почти каждого. В обиход ленинградцев вошло страшное слово "дистрофия", от которой люди гибли, точно от чумы. Тогда мы не знали числа умерших от этой болезни, но теперь знаем: после войны цифры были опубликованы. Больно их называть. В ноябре сорок первого года умерло одиннадцать тысяч восемьдесят пять человек, в декабре пятьдесят два тысячи восемьсот восемьдесят один, а в январе и феврале сорок второго года - сто девяносто девять тысяч сто восемьдесят семь человек. В ноябре в день умирало примерно триста семьдесят человек, в декабре - тысяча семьсот шестьдесят два, а в январе и феврале сорок второго года - по нескольку тысяч...
      Понимают ли серьезность положения бойцы, с которыми мы идем на такое ответственное дело? И взгляд мой упал на политрука первой роты Евгения Васильевича Богданова, который шел, чуть опередив меня, так глубоко погруженный в свои мысли, что, когда я его окликнул, он вздрогнул.
      До войны Богданов был парторгом на кожевенном заводе "Скорохода". Вот я и решил поговорить с ним о настроении бойцов в роте: каково их душевное состояние?
      Мой вопрос не застал Богданова врасплох. Но ответ был лаконичен и неутешителен:
      - Состояние угнетенное.
      - А у вас самого какое?
      - Сейчас трудно, а будет еще труднее. Надо выдержать.
      - Ваше мнение разделяют все в роте?
      - Нет. Рота пополнилась в Ораниенбауме. Есть люди, которые открыто говорят, что наши попытки прорвать блокаду ни к чему не приведут.
      - Им возражает кто-нибудь в роте, кроме вас?
      - Никишин заявил: "Если суждено умереть, то лучше умереть героем".
      - Вы не пробовали поговорить с народом?
      - Думаю это сделать по прибытии в Понтонную.
      Разговор с Богдановым несколько успокоил меня: молодой политрук был откровенен, тверд, вел себя разумно. Когда пришли на станцию Понтонная, я поговорил с комиссаром полка Алексеевым и попросил обратить внимание на пополнение, прикрепив к каждому из них коммуниста.
      Когда полк поздним вечером дошел до Щемиловки, чтобы отсюда начать заключительную часть марша, в городе завыла сирена: воздушная тревога! По темному небу заскользили лучи прожекторов. Застучали зенитки. А с юга нарастал гул моторов вражеских бомбардировщиков. Где-то в городе начали рваться сброшенные фашистами бомбы.
      - Ва-ар-ва-ры! - выкрикнул кто-то из бойцов.
      Да, сбрасывать бомбы на мирное население, разрушать город, снискавший всемирную славу, могли только каннибалы XX века - фашисты.
      4
      На станцию Понтонная полк прибыл глубокой ночью. К счастью, разместили нас в большом теплом кирпичном доме. В этом же доме временно поселился и политотдел дивизии, куда я и направился, намереваясь узнать, где находится штаб дивизии. Здесь я застал начальника политотдела, батальонного комиссара И. Е. Ипатова и уже устроившихся кто как мог секретаря партийной комиссии Г. Тернового, инструкторов Г. Смыкунова, А. Тихвинского, И. Мирлина, М. Страхова.
      - Садись, пока не остыл чай и есть сахар, - немного окая на уральский манер, пригласил меня Ипатов, - а искать штаб дивизии сейчас не советую. Тут пока неразбериха, к тому же чертовски темно.
      Иван Евграфович Ипатов к нам в дивизию прибыл с Ленинских партийных курсов, которые были открыты в Ленинграде незадолго до начала войны. Как сугубо штатский человек, был прост в обращении, не любил чинопочитании. Поэтому разговаривать с ним было легко. Я откровенно рассказал ему о трудном для душевного состояния бойцов переходе через Ленинград, о настроениях в полку, о пополнении.
      От Ипатова узнал, что наш полк займет позиции во втором эшелоне, в бой вступит лишь после тщательной подготовки. Затем я лег на пол, подложил под голову полевую сумку и шапку-ушанку и сразу же уснул.
      Первые дни пребывания на Понтонной были заполнены всевозможными заботами и хлопотами. Не так-то просто обосноваться на новом месте и разобраться в обстановке. Всякие мелкие и не мелкие вопросы, связанные с подготовкой к бою, не могли заглушить той тревоги, той душевной боли, которую испытывал каждый из нас под впечатлением всего происходящего в Ленинграде.
      Вместе с болью росла и ненависть к фашистам.
      Не могу не рассказать об одном эпизоде, который потряс всех, кто узнал о нем. Как-то в холодный зимний день, часов в двенадцать, пришел в штаб нашего полка только что побывавший за спирто-водочным заводом, где дислоцировался наш второй батальон, инструктор политотдела Г. П. Смыкунов. Пришел страшно расстроенный и злой. Он весь негодовал. Я уже подумал, что в батальоне случилось ЧП. Но причина была иной.
      - Какие изверги эти фашисты! - возмущался Смыкунов. - Только подумай, что они делают! На поле за заводом, видимо, осенью не выкопали картошку. Сейчас она лежит в мерзлой земле под толстым слоем снега. Уже несколько ночей на это поле ходят женщины и дети с Понтонной. А сегодня женщины вышли утром. Фашисты тут же открыли артиллерийский огонь. Женщины заметались между разрывами, а потом побежали. Но какие из них бегуньи! Они едва переставляют ноги. И, конечно, тут же были настигнуты. Я видел, как вместе с землей взлетали в воздух разорванные их тела. Погибли все. Никто не уцелел.
      За все свои зверства фашисты заплатят нам! Мы их заставим заплатить! продолжал возмущаться Георгий Петрович.
      Передышка в Понтонной была короткой. Не успел я следующим утром побриться, как вызвали к командиру дивизии.
      Генерал-майор Любовцев и его заместитель по политчасти старший батальонный комиссар Смирнов поселились в большой землянке, сооруженной на откосе глубокого оврага, замаскированной и хорошо оборудованной внутри. Она была оклеена обоями и походила на городскую квартиру.
      "Недурно устроились, - подумал я, когда вошел в отсек, служивший приемной, где находился адъютант комдива, его шофер и телефонисты. Обосновались, видимо, надолго. Тут можно и перезимовать".
      Генерал не стал слушать мой доклад о передислокации. Указал на карте место и пояснил:
      - Здесь сосредоточивается второй эшелон. Ваш полк получит дополнительное подкрепление, и сразу же приступайте к занятиям. На подготовку даю неделю.
      И тут же комдив приказал выделить тридцать опытных бойцов в распоряжение командира 59-го полка Краснокутского, который включен в ударную группу прорыва.
      За пять месяцев войны это был третий командир дивизии. Первый командовал нами недолго. Незаметно промелькнул и второй. А вот третий, генерал-майор Любовцев, командует дивизией с сентября, и командует хорошо. Правда, о нем почему-то сложилось мнение как о командире-неудачнике - мол, ни одного крупного боя дивизия при нем не выиграла. Да и 8-я армия, которой он командовал до прихода к нам, особых успехов не добилась. "А кто в первые месяцы войны выигрывал сражения?" - спрашивали более трезвые люди.
      Давать оценку командиру - значит, в какой-то мере оценивать и действия соединения или части, которой он командует. Дивизия вела тяжелые бои. Во всех этих боях роль генерал-майора Любовцева была ощутимой. Он терпеливо передавал свой опыт молодым кадрам, учил их методам современного боя.
      Помнится, еще на Ораниенбаумском пятачке, вскоре после того как страна отметила 24-летнюю годовщину Октября, поздним темным вечером он собрал нас, командиров полков, и наших заместителей по политчасти. Мы шли к нему с чувством некоторой вины и тревоги, ибо никто из нас не выполнил за последние дни его приказа по расширению плацдарма. Но Илья Михайлович настроен был миролюбиво. Встретил он нас так, как будто пришли мы к нему не с докладом, а в гости. Он вышел из-за своего небольшого рабочего столика и каждому из нас пожал руку. Тут же предложил располагаться, кто как может.
      Поинтересовавшись, кого мы оставили в полках за себя, Любовцев встал, осмотрел каждого из нас, как бы спрашивая, о чем мы думаем, и неторопливо повел разговор:
      - На днях начальник политотдела дивизии Ипатов мне доложил, что в некоторых подразделениях среди нового пополнения раздаются голоса, что якобы наша дивизия драпанула с Лужского рубежа без особого сопротивления и теперь, прижатая к Финскому заливу, не знает, как удержать плацдарм.
      Произнеся эти слова, он умолк и снова обвел нас своим пристальным взглядом. Сказанное комдивом не было для нас новостью. Такие разговоры среди новичков ходили. Поэтому мы с напряжением ожидали, что же по этому поводу скажет командир дивизии, мнением которого мы дорожили.
      - Мне нет нужды вам доказывать, что это не так, потому что вы не хуже меня знаете, как сражалась дивизия и каждый ее полк на Лужском рубеже, а затем, под натиском превосходящих сил врага вела упорные оборонительные бои во время отступления. Действиями нашей дивизии в штабах армии и фронта довольны. Она не только справилась с возложенной на нее задачей, но и сохранила свою боеспособность.
      После этих слов мы вздохнули с облегчением. Кто-то даже бросил реплику: "Мы пресекаем эти демобилизующие разговоры".
      Любовцев не любил, когда его перебивали. Однако замечания на этот раз не сделал. Он продолжал развивать свою мысль спокойно, уверенный в своей правоте.
      - Наша дивизия, - говорил он, - прошла за свою короткую историю три славных этапа. Первый - в районе села Ивановского, второй - от села Ивановского до деревни Большие Корчаны, третий - между Большими Корчанами и Ораниенбаумом.
      Мы внимательно слушали комдива. То ли не было у нас времени для размышления, то ли не хватало опыта и знаний, чтобы оценить и обобщить действия дивизии так, как это сделал комдив.
      Мы, конечно, понимали, что каждое подразделение дивизии без боя не сдало ни одной позиции, что каждый воин бьется с врагом в полную меру своих сил. Но теперь, слушая своего командира, я, как и все присутствующие, смотрел на проведенные за три с лишним месяца бои иными глазами - наши жертвы были не напрасными.
      Бои в районе села Ивановское - это первое боевое крещение только что созданной дивизии. Без героизма, без самопожертвования ополченцев, видимо, не удалось бы задержать дальнейшее продвижение вражеской пехоты и танковых соединений, помешать им выйти к Приморью.
      - Этот участок, где героически сражалась дивизия, - отметил генерал Любовцев, - войдет в историю боев под Ленинградом яркой страницей. Маршал Ворошилов, когда я принял дивизию, сказал мне, что благодаря стойкости ополченцев Московского района наша 8-я армия избежала окружения, выйдя из Эстонии без ощутимых потерь.
      Второй этап, который длился два месяца, отличался от первого подвижной обороной. Противник превосходящими силами, опьяненный угаром своих успехов, напирал на нашу дивизию, стремясь расчленить ее, а потом по частям пленить или уничтожить. Но это фашистам не удалось. Дивизия отходила с упорными боями, маневрируя, порой переходя в контратаки. Пока отходил один полк, другой держал оборону. И так до самого Ораниенбаума. Скорость продвижения фашистских войск в результате сопротивления частей нашей дивизии не превысила в среднем двух километров в сутки.
      Очень большую роль в этих боях сыграли артиллерийские подразделения. Они стреляли по противнику, как правило, прямой наводкой, поражая не только живую силу, но и технику, особенно танки.
      Этот этап боев требовал большого искусства всех звеньев, ибо надо было уметь маневрировать и взаимодействовать, чтобы отступление не превращалось в бегство. Организованность, собранность и величайшая стойкость - вот те качества, которые проявили наши бойцы в этот критический момент. И это понятно. Одно дело, когда сидишь в окопах, занимая неподвижную оборону. Тут главное - ни шагу назад. "Стоять насмерть" - приказывали командиры. Другое дело при отступлении, в постоянном движении, когда в лучшем случае удается закрепиться и держать оборону два-три дня, а потом снова менять позицию, строить временные укрепления.
      Одним из таких участков, где удалось задержаться на несколько дней, несмотря на сильное давление врага, был район у деревни Большие Корчаны, который переходил из рук в руки несколько раз. Здесь пришлось водить бойцов в бой не только командирам батальонов и полков, но и самому командиру дивизии. На этом участке впервые сажали ополченцев на танки и переходили в контратаки, возвращая отбитые врагом позиции.
      Рассказав все это, комдив объявил перекур.
      - Теперь, - сказал Илья Михайлович, когда мы вернулись в его землянку, - мы во что бы то ни стало должны удержать Ораниенбаумский пятачок. Отступать дальше некуда. Сил у нас осталось немного. Недостает и боеприпасов. Придется маневрировать теми силами, которыми располагаем. Чаще менять позиции, делать вид, что у нас сплошной фронт, на стыках полков держать небольшие подразделения. Там надо немедленно соорудить долговременные доты.
      Все это я вспомнил сейчас, слушая наставления И. М. Любовцева, зная, что здесь, вблизи Усть-Тосно, нам будет не легче, чем в районе Ораниенбаума, а, пожалуй, труднее, так как на подготовку к прорыву блокады дается всего лишь 8-10 дней, к тому же лучших людей надо было отдать в ударный полк...
      Когда комдив закончил инструктаж и спросил меня, все ли мне понятно, я торопливо ответил "да" и попросил разрешение приступить к исполнению.
      Моя поспешность вызвала у него улыбку.
      - Не спешите. Послушайте теперь моего заместителя.
      Заместитель по политчасти, которого мы по старой привычке называли комиссаром, пришел в дивизию почти одновременно с командиром. Если Илья Михайлович Любовцев был маленького роста и быстр в движениях, то Иван Иванович Смирнов имел фигуру плотную, был высокого роста и производил впечатление человека медлительного, всегда спокойного. На лице у него сохранился глубокий шрам - след ранения, полученного не то во время войны с белофиннами в 1940 году, не то в боях с самураями у озера Хасан.