- Что же было дальше?
      - В деревне мы останавливаться не стали и побежали в сторону Дудергофки. По приказу наш 59-й полк и 141-й должны были здесь остановиться и закрепиться. Но, увидев, как фашисты побежали к Урицку, покинув противоположный берег реки, мы решили продолжать преследование врага. Переправиться через Дудергофку было не сложно - речка небольшая. Все же вымокли. Но денек был жаркий. На шоссе, по пути в Урицк, заметили два броневика, автобус и несколько легковых машин, около которых суетились немцы. Я отдал приказ пулеметчикам открыть огонь по отступающему противнику, поразить легковые машины и автобус. И тут же одна из легковых машин загорелась. Видимо, пробили бак с бензином. Броневики пустились наутек. Остался стоять лишь автобус, около которого толпилось несколько гитлеровцев. Наверное, заглох мотор. Видя растерянность фашистов, я подозвал командира третьей роты лейтенанта Осипова и приказал немедленно атаковать... И вот мы у автобуса. Фашисты, не успевшие бежать, побросали автоматы и в испуге подняли руки. Автобус оказался штабным. В нем были разные документы, карты, и канцелярские принадлежности. Мы не сразу заметили, что под машиной, притворившись мертвым, лежал гитлеровский подполковник. Наши ребята вытащили его за ноги, и он тоже поднял руки. Возиться мы с ним не стали. Некогда было. Отправили в штаб полка.
      - Что же было дальше?
      - Продолжали наступать. Не останавливаться же, когда противник бежит. Правда, впереди был большой населенный пункт - Урицк. Мы понимали, что в Урицке встретим упорное сопротивление. Но очень уж велик был соблазн. И мы подбежали к полотну железной дороги, продолжая атаковать отступавших. Но здесь неожиданно затарахтел вражеский пулемет, уложивший весельчака-дагестанца лейтенанта Гусейнова, бойцов Антонова, Удалова и Кирюшина. Тогда старший лейтенант Румянцев, взяв несколько гранат, пополз к вражескому пулемету. Я знал его жажду отомстить фашистам. У него, как и у Саши Тихомирова, в Ленинграде умерли от голода мать, отец и маленькая сестренка. За продвижением лейтенанта наблюдал с большим волнением. Мне было видно каждое его движение. Вот Румянцев уже у цели. Взмах руки, и... взрыв. Но вражеский пулемет продолжает действовать, прижав нас к насыпи железной дороги. Румянцев бросил вторую гранату. И тут я увидел, как он растянулся, сраженный вражеской пулей. Но своего добился. Пулемет замолчал. В Урицке схватка была недолгой... Я уже хотел послать связного с рапортом о взятии Урицка. Но кто-то из бойцов подбежал ко мне и сообщил, что в овраге замаскированы крупнокалиберные пушки. Пришлось собрать комсостав батальона и наметить план захвата вражеских дальнобойных орудий, которые, как оказалось потом, вели огонь по Ленинграду. Подробно рассказывать не стану, как мы их захватили. Лишь скажу, что атаковали с двух сторон - с обоих флангов.
      - И что же вы сделали с пушками?
      - Очень просто. Подорвали гранатами. Эту операцию осуществил с группой бойцов политрук Филиппов.
      - Вы донесли об этом командиру полка?
      - Да. Доложил устно.
      Давыдов вновь замолчал. Вытащил из-под подушки пачку папирос и закурил.
      - Теперь мы стали ждать подкрепления, без которого трудно было удержать Урицк. Но вместо подкрепления примчался связной от командира полка с приказом оставить Урицк, переправиться через Дудергофку и окопаться на ее восточном берегу. Я не поверил. Но через два часа снова прибежал этот же связной и вновь повторил приказ командира. Что же было делать? Выполнить приказ - значит оставить только что отвоеванный крупный населенный пункт, за который столько пролито крови! Оставаться в Урицке - значит нарушить приказ. Я сам бойцов учил, что приказ командира - закон, что тот, кто его не выполняет, совершает преступление. Пока я колебался, прибыл новый связной все с тем же приказом: "Отойти на левый берег Дудергофки и закрепиться". Пришлось подчиниться. Собрал командиров и политруков рот и сообщил им о приказе. Правда, не обошлось без шума и возражений. Но приказ был выполнен. Ночью мы оставили Урицк. Жаль было его покидать. Очень жаль. Я до сих пор не могу понять причину такого решения командира дивизии. Правда, когда мы заняли позиции вдоль Дудергофки, в батальон пришел начальник политотдела подполковник Ипатов, который пояснил, что отвод батальона из Урицка был вызван стремлением выровнять фронт... Ночь, конечно, была ужасной. Мы чувствовали себя скверно. А на рассвете, когда наступательный порыв ослаб, и мы еще не успели прийти в себя, отдохнуть и собраться с силами, поступил приказ: "Наступать на Урицк". Это было настолько неожиданно и нелогично, что даже вызвало в батальоне открытое возмущение. Теперь наше наступление было вялым и безрезультатным.
      5
      Действительно, 23 июля наступление на Урицк возобновилось. Но овладеть им не удалось. Отбили лишь восточную часть. Однако 2 августа противник подтянул свежие силы, вклинился в расположение наших войск, пришлось оставить и эту небольшую часть города.
      Несмотря на промахи, допущенные в Старопановской операции, в частности с захватом Урицка, в целом она прошла успешно. В ней фашисты потеряли только убитыми полторы тысячи солдат и офицеров. Немало было уничтожено и техники. Несколько десятков фашистов было взято в плен. Потом их провели по улицам Ленинграда. Правда, наше командование опасалось, как бы население не отбило их у наших бойцов и не учинило самосуд. Но этого не случилось. Лишь на Литейном полетели в пленных камни, да какая-то женщина подбежала и плюнула одному из гитлеровцев в лицо.
      Этих пленных я тоже видел. Это были грязные, оборванные люди. Они не шли, а плелись с опущенными головами. Мне казалось, что каждый из них думал:
      Зачем я шел к тебе, Россия.
      Европу я держал в руках,
      Теперь с понурой головою
      Плетусь в блокадный Ленинград.
      ...После того как пехота противника, взаимодействуя с артиллерией и танковыми частями, не смогла вернуть утраченных позиций в районе Старо-Паново, бои как-то незаметно утихли. Гитлеровцы решили ударить по нашим частям с воздуха, тем более что в авиации они по-прежнему имели некоторое превосходство.
      И вот 3 августа ясным солнечным утром, в девять часов, послышался зловещий гул моторов. В это время мы с начальником политотдела Ипатовым направлялись в один из пехотных полков. Разумеется, тут же остановились, увидев в небе огромное количество черно-серых бомбардировщиков. "Этажом" выше, маневрируя и кружась, точно в вихре, носились юнкерсы - постоянные спутники бомбардировщиков.
      Вскоре появились и наши легкокрылые, шустрые "ястребки". Их явно было меньше. У Ипатова даже вырвалось:
      - До коль же наша авиация будет в меньшинстве!
      Расстояние между воздушной армадой противника и нашими эскадрильями с каждой секундой сокращалось. То, что произошло дальше, даже трудно передать. В мгновение все перепуталось, смешалось и закружилось. Лишь, обремененные тяжестью груза, продолжали "спокойно" лететь бомбардировщики. Правда, их четкий строй скоро расстроился. Отдельные машины, преследуемые советскими асами, раньше времени начали снижаться и, не переходя в пике, сбрасывать бомбы. Но вот загорелись одна, затем вторая, потом третья тяжелая машина со свастикой и, резко снижая скорость, пошли вниз, таща за собой хвост огня и белого дыма. Юнкерсы иначе падали - сначала вспыхивали, как факел, затем разламывались и тут же по частям летели вниз. Показались а воздухе и купола парашютов. Это спускались летчики, успевшие покинуть горящие машины.
      Мы уже устали смотреть вверх, заболели шеи, и запестрило в глазах. Пришлось сесть на траву, а потом и лечь. А бой все не прекращался. Казалось, ему не будет конца...
      "Ожесточенный семичасовой воздушный бой" - на следующий день гласили заголовки ленинградских газет. А под ними ремарки: "Наши летчики рассеяли восемь эшелонов вражеских бомбардировщиков и уничтожили 21 самолет".
      В одной из корреспонденции этот бой был описан так:
      "Пытаясь вернуть занятые нашими частями рубежи, противник бросил вчера на наши передовые позиции свыше 120 самолетов. Вражеские бомбардировщики шли эшелонами под прикрытием истребителей. За несколько километров от цели их встретили истребители подразделений Павлова, Мищенко и Боговещенского. Одна группа наших летчиков на большой высоте взяла в железные клещи истребители противника, а другая ринулась в атаку и врезалась в первый эшелон бомбардировщиков, завязав с ними ожесточенный бой. В первые же минуты воздушной схватки отличилась истребители командира подразделения Павлова. Летчики старших лейтенантов Литаврина и Плеханова встретили десять машин "Ю-88", которых сопровождали и прикрывали истребители, и немедленно пошли в атаку. Лейтенант Шестаков сбил "юнкерс", но сам был атакован "МЕ-109". Удачным маневром Шестаков вышел из угрожаемого ему положения и с короткой дистанции поджег напавший на него самолет. Старший лейтенант Плеханов, отогнав из строя, поджег два "Ю-88". Летчики Высоцкий, Головач, Литаврин уничтожили по одному "Ю-88". Старший лейтенант Кудрявцев, выйдя из боя с истребителями, настиг два неприятельских бомбардировщика и сбил их. Так в течение 50 минут первый эшелон противника был разгромлен...
      Но вскоре начали появляться следующие эшелоны воздушных пиратов. Их встретили наши истребители. Летчик Мищенко в паре со старшим лейтенантом Карповым сбил два бомбардировщика. Капитан Жадов расстрелял два "МЕ-109". Пять самолетов, которыми командовал Герой Советского Союза капитан Подтыкин, были атакованы десятью "МЕ-109". Умело маневрируя и прикрывая друг друга, наши летчики вырвались из кольца вражеских самолетов и немедленно бросились на фашистские бомбардировщики. Подтыкин уничтожил "Ю-88". Четыре наших самолета под командой капитана Оскаленко вступили в бой с четырьмя "юнкерсами", когда те пикировали на передний край нашей обороны. В результате один "юнкерс" был подожжен, другой, преследуемый старшиной Бачиным, расстрелян с короткой дистанции пулеметным огнем. Старший лейтенант Занин, несмотря на тяжелое ранение, полученное в схватке, благополучно привел свой самолет на аэродром."
      ...Август и сентябрь, пожалуй, были самыми активными месяцами воздушных боев на Ленинградском фронте. Наши летчики все чаще и чаще залетали во вражеские тылы, подвергая бомбардировке скопления транспорта, танков, живой силы, а морская авиация наносила удары по артиллерийским и минометным батареям, узлам сопротивления противника, кораблям и подводным лодкам.
      Летом сорок второго года войска Ленинградского фронта вели также наступление из района Путролово и Колпина в направлении Ям-Ижоры, расположенного на Московском шоссе, и овладели им.
      Активные наступательные операции вели и войска Волховского фронта. Они начали их в день прибытия армии Манштейна. Удар был нанесен севернее станции Мга. К 4 сентября войска Волховского фронта, которыми командовал генерал Мерецков, захватили участок фронта шириной более 12 километров и продвинулись в глубину обороны противника на 15-20 километров.
      Одновременно перешла в наступление и Невская оперативная группа Ленинградского фронта, которая форсировала Неву на участке Пески - платформа Теплобетон, захватила плацдарм в районе Московской Дубровки. Бои здесь велись до 9 октября. Они заставили Манштейна перебросить в этот район ряд соединений и значительную часть артиллерии.
      Боевые действия, проведенные летом и осенью 1942 года под Ленинградом, сорвали замыслы фашистов. К осени от 11-й немецкой армии, переброшенной из Крыма, ничего не осталось, и она фактически перестала существовать. Ее остатков хватило лишь для укомплектования сильно поредевших частей и соединений 18-й армии, блокировавшей город. Штаб во главе с Манштейном был отозван Гитлером в район Витебска.
      6
      За промахи и нерешительность в боях во время Старопановской операции командир нашей дивизии полковник Лебединский и его заместитель по политчасти полковой комиссар Орлов были отстранены от своих постов. Комдивом был назначен полковник Введенский, а его заместителем - полковой комиссар Лукашук. Смена командования произошла сразу, как только наше соединение вывели на отдых в район Охты.
      Я в это время находился в военном госпитале, поэтому не видел, как происходила смена этих постов. Не был и на первом совещании командно-политического состава дивизии, которое проводилось на следующий день новым начальством.
      Узнал я об этом с некоторым опозданием от уже известного читателю инструктора политотдела Г. П. Смыкунова, который приехал навестить меня и заодно поздравить с назначением на должность заместителя начальника политотдела дивизии в связи с отзывом В. А. Колобашкина на партийную работу. Он был избран вторым секретарем Московского райкома партии.
      - Ну и красавец наш новый комдив, - таинственным тоном сообщил Смыкунов. - Смуглый, с черными волосами, как цыган. Глаза тоже черные. На вид щеголеватый. Аккуратный. Одет с иголочки. Рассказывают, что в 1937-1938 годах участвовал в боях в Испании.
      - А как его заместитель? - поинтересовался я. - Ведь нам придется дело иметь не столько с командиром, сколько с его заместителем.
      - Совершенная противоположность. Во всяком случае, по внешности. У него будто бы больное горло. Правда, когда говорит, этого не скажешь: голос чистый. А в общем, поживем - увидим.
      Новости, сообщенные Смыкуновым, взбудоражили. В ту ночь я спал мало. Думал о новой работе, о новом командире и его заместителе. Лебединского и Орлова освободили правильно. Но все же по-человечески их было жаль. Видимо, ошибка была допущена тогда, когда Лебединского, специалиста по кавалерии, назначили командовать стрелковой дивизией. К тому же он был и не молод. Ему, кажется, перевалило за 50 лет.
      Когда я выписался из госпиталя, начальник политотдела Ипатов встретил меня радушно и в тот же день представил новому командиру дивизии и его заместителю. Действительно, внешне это были совершенно разные люди. Да и по характеру своему резко отличались друг от друга. Если комдив был быстр в движениях, четок, любил отточенность и блеск во всем, то его заместитель оказался малоподвижным, говорил медленно, точно на весах взвешивал каждое свое слово.
      Но оба руководителя соединения понравились всем нам простотой в обращении, а самое главное - деловитостью. Когда дивизия вышла из боя, перед комдивом и его заместителем была поставлена задача: доукомплектовать полки и батальоны и приступить к боевой и политической учебе. За выполнение этой задачи они и взялись. Взялись горячо и со знанием дела. Все занятия были подчинены одной цели - подготовить каждый полк, батальон, роту, взвод, отделение к жесткой, активной обороне. Учеба заняла все дни августа и часть сентября.
      Хватило работы и для нас, политотдельцев. И все же мы находили время поговорить по душам. На этот счет особенно проявлял себя комиссар штаба дивизии П. К. Булычев. Правда, он не отличался ораторским искусством, не умел говорить так красиво, с таким пафосом, как это делали Георгий Смыкунов и Алексей Гусев. Зато всегда был осведомлен о всех делах в дивизии и политических событиях "на мировой арене", как он любил выражаться.
      Как-то мы встретились в поселке Сосновка, где расквартировались многие наши службы, относящиеся ко второму эшелону. Вместе поужинали и засели до поздней ночи в большой благоустроенной, но пыльной квартире: семья, жившая в ней, видимо, давно выехала на Большую землю.
      Разговаривали о том о сем, и вдруг Булычев спрашивает:
      - А ты знаешь, что сказал Рузвельт, когда его спросили журналисты, кому будут помогать в этой войне Соединенные Штаты?
      Павел Кузьмич любил огорошить своего собеседника. Вот и на этот раз он решил, если не огорошить, то загнать меня в тупик.
      - Нет, - честно признался я. - Хотя и ем американскую тушенку, получаемую по лендлизу.
      - Между прочим, такие вещи заместителю начальника политотдела полагается знать.
      - Я еще молодой заместитель, поэтому буду благодарен, если просветишь меня.
      - Так вот слушай: Рузвельт сказал, что США будут играть роль запасного игрока в футбольной команде, чтобы в решающий момент забить гол.
      - Из каких же источников ты это узнал? Наши газеты не сообщали об этом.
      - Из немецких.
      - Хорош источник!
      Павел Кузьмич вынул из кармана записную книжку и прочитал мне:
      - "Нацистское движение Гитлера - наилучший способ покончить с мировым коммунизмом". Эти слова выписаны мною из газеты "Нью-Йорк таймс" - глашатая американских толстосумов.
      И все же советские люди, в том числе и мы, фронтовики, верили, что в самое ближайшее время будет открыт второй фронт. Однако этого не случилось. Обещанный второй фронт все еще открыт не был, чем воспользовались гитлеровцы. Бросив против СССР все свои силы, они летом 1942 года вышли в район Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска и Моздока. Своей целью они ставили захват нефтяных районов страны - Грозного и Баку.
      В том, что этот план гитлеровцев был сорван, в какой-то мере сыграли свою роль наступательные действия войск Ленинградского фронта. Перемолов армию Манштейна, наши войска тем самым не позволили перебросить из-под Ленинграда на другие фронты ни одной дивизии.
      Естественно, что после Старопановской операции о боях под Ленинградом, которые не прекращались до поздней осени, о их значении говорилось между нами много и горячо. Каждый стремился предсказать события ближайшего будущего и роль в них нашей дивизии. А дивизией своей мы гордились. Давно ее перестали называть ополченческой. Мы же, в прошлом ополченцы, дорожили своим "происхождением", не забывали того, что сделало для Ленинграда народное ополчение в самое трудное время, не могли забыть те памятные дни, когда почти двухсоттысячная армия добровольцев грудью заслонила город от врага.
      В военном отношении ленинградская армия народного ополчения, особенно в первые дни, была, конечно, недостаточно боеспособной. Зато в морально-политическом, духовном - стойкая и надежная сила.
      Кадровые части и соединения Северо-Западного направления сумели сначала затормозить быстрое продвижение фашистской военной машины, а затем и остановить. Сумели они это сделать благодаря самоотверженной помощи добровольцев - ленинградских рабочих и интеллигенции. Факт этот неоспорим. Правда, успех обошелся не дешево. Ополчение понесло большие потери. Но они были неизбежны.
      Народная армия Ленинграда просуществовала недолго - около трех месяцев. Многие соединения, понесшие большие потери, были преобразованы, влиты в кадровые части. А наша дивизия сохранила и самостоятельность, и боеспособность.
      С Булычевым мы зашли в редакцию дивизионной газеты, отыскали редактора Мольво, который только что закончил свой рабочий день и собирался что-то сочинять в следующий номер.
      Когда мы пришли к нему, он достал из шкафа бутылку водки.
      - Хоть с тебя и причитается, однако пить не будем, - успокоил засуетившего редактора Павел Кузьмич, имея в виду восстановление Мольво в должности редактора, от которой он был отстранен бывшим заместителем командира дивизии Орловым.
      Мольво ответил Булычеву притчей.
      - Один мудрец сказал: "Если хочешь, чтобы подчиненный тебя всегда почитал, создай ему такие условия, чтобы он взвыл. А потом, при случае, верни прежние. Но сделай это как величайшее благодеяние. Тогда он всю жизнь будет считать тебя своим благодетелем".
      - Ого! - только и сумел произнести Булычев. - А вообще-то ты правильно сказал. Ладно, не будем тебе мешать творить.
      Пожав Мольво руку, мы пошли по своим "домам": я в политотдел, а Булычев в штаб дивизии.
      7
      В начале сентября дивизия заняла позиции второго эшелона в районе Ново-Сергеевки около Колпино.
      За полтора года боев под Ленинградом наша дивизия держала оборону почти на всех участках Ленинградского фронта. На отдельных рубежах по нескольку раз. Вели бои на Невской Дубровке, под Пулковом, в районе Артиллерийской высоты возле Авиагородка, за Старо-Паново, Урицк и Стрельну, на берегу Усть-Тосно.
      На этот раз дивизия не занимала первую линию обороны и, таким образом, не входила в непосредственное соприкосновение с противником. И все же в бой с ним вступала часто, так как учеба проводилась не отвлеченно, а с выходом на передний край. Части и подразделения во время учебы сближались с врагом, отрабатывали отдельные элементы боя, учились блокировать и подрывать инженерные сооружения противника, проводили разведку боем, оттачивали действия стрелков, саперов, артиллеристов, минометчиков и пулеметчиков. При этом всегда стремились нанести чувствительный удар по фашистам. Не обошлось без потерь и в наших рядах. Здесь 5 сентября погиб любимец бойцов инструктор политотдела, старший батальонный комиссар Георгий Петрович Смыкунов, которого мы называли между собой просто Юрой.
      Гибель Смыкунова до некоторой степени была случайной. К нам в дивизию прибыл полковник из штаба фронта для проверки хода учебы. Сопровождать его вызвался Смыкунов. На пути следования в часть они попали в зону артиллерийского обстрела. Один из снарядов разорвался близко от них. Полковник, услышав свист снаряда, бросился в траншею с водой, а Георгий Петрович почему-то замешкался.
      Смыкунов очень хотел дожить до дня победы. Он не допускал и мысли, что может погибнуть. Верил, как он выражался, "в свою счастливую звезду". Он не боялся ранений, так как был убежден, что смерть его не возьмет. И все же Юра ошибся.
      Мы сильно переживали, что смерть вырвала Г. П. Смыкунова из наших рядов. Для его похорон была создана комиссия под моим председательством. Тело Георгия Петровича по просьбе его матери, у которой он был третьим сыном, убитым в эту войну, сутки простояло в гробу в его квартире, недалеко от Колпино - за Невской заставой, на проспекте Смоленского, около завода "Большевик". Похоронили мы его на кладбище Памяти жертв революции 1905 года. Прибыл попрощаться с верным сыном партии, бывшим ополченцем и секретарь райкома партии Г. Ф. Бадаев, которого любил и уважал покойный.
      8
      На всю жизнь запомнилась мне встреча с советскими писателями, состоявшаяся в Московском районе в октябре 1942 года, с участием Александра Фадеева, Николая Тихонова и Веры Инбер.
      Встреча состоялась в большом зале Московского райкома партии, где обычно проходили партийные активы, пленумы райкома и сессии районного Совета депутатов трудящихся.
      Зал был переполнен. Мы, прибыв за несколько минут до начала встречи, с трудом отыскали свободные места. Встречу открыл кто-то из секретарей райкома и сразу же предоставил слово Фадееву, который от имени правления Союза писателей СССР горячо приветствовал нас, защитников Ленинграда. Затем Фадеев рассказал о вкладе, который вносят писатели и художники страны в дело борьбы с фашизмом. При этом он высоко оценил деятельность писателей и всей творческой интеллигенции Ленинграда. Особенно отметил плодотворную работу бригады писателей, созданную при Политуправлении Ленинградского фронта в составе Николая Тихонова, Виссариона Саянова, Александра Прокофьева и других, высоко оценил выступления по радио Ольги Берггольц.
      Все эти писатели пользовались популярностью у ленинградцев, в особенности Николай Семенович Тихонов. Его публицистика своей политической остротой и художественной правдой вдохновляла защитников Ленинграда на самоотверженную борьбу, воспитывала ненависть к врагу.
      Николая Тихонова по праву называли в те годы "глашатаем Ленинграда". Вместе с его рабочим классом, служащими и воинами он делил все тяготы блокады. Он жил и боролся вместе с нами, испытал все сам на себе. Николай Семенович с величайшей тщательностью и любовью, с упорством исследователя собирал все, что касалось защиты родного города. Это позволяло ему повседневно вести летопись героической эпопеи на Неве.
      Фронтовые очерки Тихонова отличались точностью, были проникнуты уверенностью в победе, ненавистью к врагу. Он острым взглядом подмечал все, видел каждое изменение в жизни населения и фронтовиков, ярко и зримо отражал в своих статьях и очерках мужество и неутомимую деятельность ленинградцев. Писал ли он о бойцах переднего края, о женщинах, заменивших своих мужей у станков и ухаживающих за ранеными, о детях, перенесших все ужасы блокады вместе со взрослыми, о рабочих, кующих оружие для фронта, о бытовых молодежных отрядах, спасающих больных и слабых, - он для всех находил нужное слово, для всех умел сказать именно то, что требовалось сказать в эти дни. "Они - мои земляки, - писал он после разгрома фашистов под Ленинградом. Нас всех сроднила великая борьба и великая ненависть. Мы ходили и голодали, мы хоронили друзей и близких, все вместе мы знали одно горе, и все вместе мы увидели желанный день окончательного освобождения нашего любимого города".
      Но Ленинград был не только фронтом. В нем была жива вся гамма самых нежных человеческих чувств. У плотно забитого фанерой окна, в темной комнате, аккомпанируя себе на рояле, поет девушка. Поет вполголоса. Ей кажется, что ее никто не слышит. Но поэт слышит и пишет: "Она утверждает право на песню". Николай Тихонов пишет о трудностях быта, о борьбе за воду и чистоту, о пожарниках, спасающих подожженные врагом дома, о воинском долге, о героических традициях, о силе русского духа, о железной когорте Октября в дни двадцатипятилетия Великой Октябрьской социалистической революции, о фашистских душегубках на оккупированной территории... Пожалуй, не было ни одной стороны быта, труда и борьбы ленинградцев, которой не коснулось бы перо писателя-патриота. А кто не помнит его героической поэмы "Киров с нами"?!
      Время в блокадном городе летело огненным вихрем. И Николай Тихонов успевал за всем, что происходило, находя, что сказать, как выразить мысли и чаяния своих земляков, своих соратников по труду и борьбе, с которыми жил и трудился все 900 дней блокады. В очерке "В железных ночах Ленинграда...", написанном через долгие годы после войны, Николай Семенович вспоминает:
      "Человек шел глухой зимней ночью по бесконечной пустыне. Все вокруг было погружено в холод, безмолвие, мрак. Человек устал, он брел, вглядываясь в темное пространство, дышавшее на него с такой ледяной свирепостью, точно оно задалось целью остановить его, уничтожить. Ветер швырял в лицо человеку пригоршни колючих игл, обжигавших ледяных углей, выл за его спиной, наполнял собой всю пустоту ночи.
      Человек был в шинели, в шапке-ушанке. Снег лежал на плечах. Ноги плохо повиновались ему. Тяжелые думы одолевали. Улицы, площади, набережные давно слились в какие-то неощущаемые массы, и, казалось, остались только узкие проходы, по ним и двигалась эта крошечная фигурка, которая, оглядываясь и прищуриваясь, упорно продолжала свой путь...
      Он шел спотыкаясь, из последних сил. Дома вокруг были похожи на груды пепла. Они могли упасть и рассыпаться... В домах, однако, было что-то знакомое. Прохожий инстинктивно остановился и взялся за висевший на груди фонарик. Яркий луч вырвал из темноты стену, всю в морозных узорах, плакат, изображавший страшную фашистскую гориллу, шагающую по трупам на фоне пожаров, и надпись: "Уничтожь немецкое чудовище!"
      Прохожий вздохнул, как будто проснулся. Мучительный бред мрака кончился. Плакат возвращал к жизни. Он был реальностью. Человек спокойно посмотрел вверх. Он узнал дом, свой дом! Он дошел!
      Этим человеком был я".
      В этом очерке есть еще абзац, который я не могу не привести, ибо он характеризует Тихонова как борца и как гражданина, который до сих пор всем сердцем, всей душой слит с ленинградцами.
      "Когда я вспоминаю ленинградцев - защитников города, - пишет Николай Тихонов, - я тоже вижу неисчислимые лица, не жалея сил отдавшие себя делу защиты города Ленина. Посмотрите на их лица, на которых горит солнце незакатной славы, на лица непокоренных, гордых людей, победителей страшного врага".
      9
      В первых числах октября 1942 года неожиданно поступило распоряжение срочно сняться с запасных позиций и занять линию обороны на рубеже Володарская слобода - южное побережье Финского залива - Лиговский канал.
      - Переезжаем на зимние квартиры, - пошутил комиссар штаба дивизии П. К. Булычев, когда я пришел к нему, чтобы выяснить, где будет располагаться штаб и политотдел дивизии.
      И впрямь было похоже, что переезжаем на "зимние квартиры". Во-первых, уже выпал снежок, запорошивший улицы, дороги, поля и крыши домов. Во-вторых, участок обороны отводился надолго, так как было приказано утеплить землянки, укрепить оборонительные сооружения и усилить их огневую мощь, во весь рост вырыть хода сообщений, отвести "усы". Шутка Булычева оказалась пророческой. Этот участок дивизия обороняла не только в течение всей зимы, но даже и часть лета - до июля 1943 года.
      Штаб дивизии со всеми своими службами и политотдел разместились в новых жилых корпусах Автово, которые почти полностью пустовали. Семьи, занимавшие в них квартиры, либо эвакуировались, либо переехали в северную часть города, куда реже залетали снаряды. Штабисты и политотдельцы старались занять комнаты, выходящие на север или северо-запад. В них было менее опасно, так как снаряды поражали чаще южную часть домов, обращенную к противнику. Лишь я не придал этому значения. Выбрал небольшую, но светлую и уютную комнату, обставленную новой мебелью. Тот же Булычев, осматривавший занятые нами квартиры, посоветовал переехать. Но я не послушался. Потом пожалел. Эта небрежность чуть не стоила мне жизни...
      Приближалась вторая блокадная зима. По сравнению с предыдущей она была не столь трагичной. И все же блокада давала себя знать во всем. По-прежнему не прекращались обстрелы и бомбежки города. По-прежнему не хватало продуктов питания. Как и раньше, голод морил людей.
      И все же люди легче переносили трудности. Они научились приспосабливаться к ним, жили как бы на втором дыхании. Существенное облегчение в жизнь ленинградцев внес трамвай, который ходил по основным магистралям города. Теперь люди меньше тратили сил на длинные, изнурительные переходы. Правда, ленинградцы уже привыкли ходить пешком. Расстояние в десять километров, скажем из Автово до центра города, преодолевалось запросто, так, будто бы люди ходили пешком всю жизнь. Трудней было совершать переходы в тридцать-сорок километров. И все же такие переходы до пуска трамвая приходилось совершать.