Оттенки страсти

Барбара Картленд

Оттенки страсти

Глава 1

Начало апреля, благоуханный день, напоенный весенней свежестью и радостью бытия, когда кажется, что сам воздух светится и переливается на солнце. Только что распустившаяся листва на деревьях, такая нежная и чистая, что делается почти прозрачной в потоках солнечного света. Таким прозрачным бывает море ранним утром или горный ручеек, весело сбегающий по склону и теряющийся где-то внизу между скал. Легкий ветерок навевает мечты о захватывающих приключениях, об увлекательных событиях и встречах. Ведь впереди столько интересного! И во всем чувствуется бурное биение жизни. Той взрослой жизни, которую еще только предстоит узнать и прочувствовать. Просто дух захватывает от таких мыслей, будто готовишься совершить головокружительный прыжок с огромной высоты. И радостное предвкушение чего-то необыкновенного, как это бывает в театре – в последние мгновения перед тем, как взметнется занавес.

На улицах кипела жизнь, очень похожая на суматоху, которая обычно царит в доме накануне праздника или в преддверии отпускной поры: тротуары запружены толпами спешащих куда-то прохожих, и каждый торопится побыстрее сбросить с себя надоевшую зимнюю одежду, подставляя лицо первым весенним лучам. Париж с энтузиазмом праздновал окончание зимы, распахивая настежь окна и балконные двери своих свежеокрашенных домов, встречая весну, словно долгожданную гостью, обещающую всем и каждому, что впереди ждет целая вереница вот таких же солнечных и безоблачных дней.

Париж с любовью вглядывался в своих обитателей. Что новенького появилось в головах его излюбленных чад? Какие позабытые идеалы снова вернутся к жизни? А вместе с ними и новые надежды, честолюбивые планы, любовное томление, это вечное предчувствие любви, которое, быть может, в один прекрасный день обернется необыкновенными любовными историями и романтическими переживаниями.

Оживленная толпа, запрудившая тротуары кривых улочек, груженые баржи, медленно скользящие по водной глади Сены, и даже непреступные на вид жандармы – на всем и вся лежал отблеск первого, по-настоящему весеннего, солнечного дня. Да и сам солнечный диск, погруженный в неяркое марево собственного света, был похож на юную дебютантку, впервые приглашенную на взрослый бал.

На бульварах уже бойко торговали цветами. Лотки были буквально завалены охапками золотистых нарциссов. Греческая мифология сохранила поэтические легенды о том, что нарциссы, эти вестники весны, расцветают везде, куда ступила когда-то босая нога красавицы Персефоны, дочери Зевса и Деметры, когда она вырывалась из заточения в мрачных подземельях Аида, чтобы на короткое время снова вернуться на землю и повидаться с матерью. О, как не хватает нам этого золотистого изобилия долгими и холодными зимними вечерами.

Если посмотреть вверх, туда, где раскинулся парк «Буа де Винсен» с его роскошными аллеями, покрывшимися первой зеленью, и с переливающимися всеми цветами радуги фонтанами, можно разглядеть причудливые очертания деревушки Сен-Клу, раскинувшейся на одном из дальних склонов Монмартра. Дома в живописном беспорядке сбегают вниз, к самой реке, петляющей между пологими склонами, мимо собора Сакре-Кёр и примостившегося по соседству монастыря. Из века в век лишь монахини в темных облачениях скользили, словно легкие тени, под высокими сводчатыми арками старинных зданий из серого камня, украшенных цветными витражами. Вокруг монастыря, куда ни кинь взгляд, везде сады, идущие до самого горизонта, бесчисленные цветники и клумбы, ухоженные лужайки, радующие глаз яркой зеленью газоны. Они окаймлены живой изгородью из вековых тисов, хранящих под сенью своих густых крон сердечные тайны не одного поколения монастырских послушниц.

Но сегодня на монастырском дворе слышится звонкий молодой смех и легкий топоток десятков бегущих ног. Так могут смеяться и бегать лишь те, кто с жадностью устремляется навстречу жизни, в ком бурлит молодая кровь, кто не может степенно вышагивать под резными сводами старинных построек.

Да разве можно бесцельно тратить время, безропотно ожидая небесного воздаяния? Когда она еще придет, эта слава Господня! Узкие длинные комнаты-дортуары заполнены хрупкими фигурками юных воспитанниц, издалека напоминающих танцующих сильфид. Девушки шумно переговариваются друг с другом, выбегают в коридор, снова возвращаются, о чем-то весело щебечут в счастливом предвкушении предстоящих каникул. Старинная дубовая лестница, по которой когда-то ступала сама королева, по которой украдкой кралась убийца, надеющаяся найти в монастыре спасение от грозящего правосудия, сотрясается под ногами весело галдящих девочек. Прыг-скок, прыг-скок, а последние три ступеньки они и вовсе перепрыгивают за раз. Даже под сводами часовни с ее веками намоленной атмосферой торжественной тишины и покоя, даже здесь чувствовалась радость бытия и брызжущая через край молодость. Особенно это становилось заметно, когда юные воспитанницы своими звонкими голосами начинали распевать старинные псалмы и читать вслух молитвы.

Монахини души не чаяли в своих ученицах, молоденьких девушках от тринадцати до девятнадцати лет, съехавшихся в монастырь из самых разных стран. Сразу же бросалось в глаза явное преобладание англичанок.

– Большая ответственность! Очень большая! – не уставал повторять господин кюре насельницам монастыря. – Но такое богоугодное дело, сестры мои! Это не может не воодушевлять!

Итак, последний день учебы. Впереди пасхальные каникулы. Воспитанницы лихорадочно паковали свои баулы, громко переговаривались, галдели, строили планы на предстоящие праздники: экскурсии, встречи, вечеринки. Целых четыре недели развлечений и удовольствий. Некоторые обменивались адресами, приглашали в гости, обещали навестить сами. Везде царило радостное возбуждение, беспечное веселье, беззаботная атмосфера праздника, еще незамутненного соприкосновением с действительностью.

А в пустом классе стояла одна девушка и напряженно вглядывалась в непривычно чужую парту, за которой она еще совсем недавно сидела, как прилежная ученица. Об этом, кстати, напоминали и инициалы, коряво вырезанные на откинутой вверх крышке, залитые сверху золотистой краской и красными чернилами: М. В.

Мона Вивьен, это были ее инициалы, была необыкновенно хороша собой. Именно таких красавиц в свое время любил рисовать великий Боттичелли. Нежное личико с правильными чертами в обрамлении иссиня-черных кудрей, которые, когда на них падал солнечный луч, вспыхивали синеватыми искорками. Обычно такими смоляными кудрями наделяют героинь бульварных романов. Темные глаза кажутся бездонными, но их выражение постоянно меняется: так волнуется море в преддверии бури. Грациозность движений и походки естественная, как сама природа. Хрупкая фигурка делала Мону похожей на венецианских красавиц с портретов семнадцатого века: то же изящество и непринужденность позы, то же благородство облика. А когда девушка погружалась в задумчивость или грустила, она становилась похожей на одну из тех святых, чьи мраморные изваяния украшали ниши часовни. Будто она просто сняла на какое-то время свои великолепные ризы и светящийся нимб и вздумала сойти с постамента. «Святая!» – воскликнул бы любой, взглянув на девушку в такой момент. Но уже в следующее мгновенье жизнерадостный смех, две милые ямочки на щеках, веселые чертики, прыгающие в глазах, тут же развеяли бы иллюзию. Нет, вполне земная девушка, к тому же с отличным чувством юмора.

И все же сегодня Моне было не только грустно, но даже немного страшно, словно она слишком близко подошла к какой-то черте, отделяющей ее от неизбежности. Одно дело – воображение, рисующее тебе воздушные замки будущего счастья, и совсем другое – реальная жизнь, с которой она еще толком и не соприкасалась. Ведь религиозное воспитание, которое Мона получила в монастыре, – самая благодатная почва для идеализма. Именно на такой почве и расцветает пышным цветом вера в сказочные чудеса, в собственное бессмертие и бессмертие дорогих тебе людей.

Да, сегодня Моне было невесело. Грусть закралась ей в душу одновременно со смутной тревогой и недобрыми предчувствиями. Что ж, пошли последние часы ее пребывания в виде куколки. Пройдет совсем немного времени, и завтра, когда школьный автобус выедет за ворота монастыря и двинется к вокзалу, на свет выпорхнет уже взрослая бабочка, взрослая, но беззащитная. Пять лет назад ее, худенькую, маленькую девочку-подростка тринадцати лет, привезли в монастырь, и все здесь казалось ей тогда чужим и враждебным. А сегодня она грустит, расставаясь с обителью, будто это ее родной дом. Впрочем, монастырь и стал ей за эти пять лет вторым домом. А может быть, и первым. Ведь она столько лет не была в Англии и сейчас лишь смутно помнит свою детскую жизнь в родительском доме.

Во время летних каникул мать всегда устраивала для нее всякие интересные поездки по Европе. Мона в сопровождении гувернантки и старой няни объездила практически всю Францию – Прованс, Нормандию, Бретань, потом Италию, потом Испанию. Как правило, последние две недели каникул Мона проводила у бабушки на роскошной вилле во Флоренции. Графиня Темплдон обожала внучку, не жалела ни времени, ни сил, приобщая ее к миру прекрасного и знакомя с лучшими образцами итальянского искусства. Попутно графиня ненавязчиво учила девушку мастерству красиво одеваться. Ей доставляло нескрываемое удовольствие покупать внучке все самое лучшее. Ведь тончайшие итальянские шелка и кружева ручной работы так дивно гармонировали с неземной красотой Моны.

Итак, умна, воспитанна, прекрасно образованна. Чего еще желать дебютантке, вступающей во взрослую жизнь? Разве что как можно скорее отрешиться от детских иллюзий и веры в чудеса. Слишком уж они наивны и чисты, ее фантазии, что и понятно. Ведь Мона взрослела под монастырскими сводами, в атмосфере особой духовной любви и всеобщей благожелательности. Что, если высокая планка ее юношеских запросов, вечные поиски совершенства обернутся одними разочарованиями? Мир далеко не так идеален, как мы рисуем его в своем воображении.

Мона с громким стуком захлопнула крышку парты и, подойдя к окну, стала любоваться изумрудными лужайками и спортивными площадками, плавно сбегающими к реке. Издалека Сена казалась похожей на серебряную иглу, брошенную кем-то у самого подножия монастыря Сен-Клу. Сколько поколений монахинь сменилось в этой обители за ее многовековую историю! Сотни и сотни женщин затворялись здесь от мирской суеты, наслаждаясь покоем и тишиной, предаваясь неустанным молитвам. Неужели им не хотелось любви, славы, обычного человеческого счастья, наконец? Или как раз именно несчастная любовь и подвигла многих из них на добровольную изоляцию от мира? Ох уж этот мир, который ей еще только предстоит завоевать. А почему бы и нет? Она вполне готова схватиться с ним на равных.

Но вот бы хоть одним глазком заглянуть в собственное будущее! Что ее ждет впереди? Вереница однообразных, похожих друг на друга лет, в конце которой – неизбежная смерть, или же это будет головокружительный взлет к самым опасным и крутым вершинам, риск, захватывающие дух приключения? Пожалуй, этот вариант ей больше по душе. Все лучше, чем прозябать в болоте, затянутом зеленой тиной.

Послышался стук широко распахиваемой двери, и в комнату вбежала хорошенькая девушка. Она была в страшном возбуждении.

– Мона! Куда же ты пропала! Я тебя везде ищу!

Девушка ловко взлетела на парту и села, удобно устроив ноги на стуле. Да уж! Просто сесть на стул, как все люди, – это не для Сэлли Катс. Одно слово, американка. Легкий акцент, который, несмотря на все старания монастырских педагогов, так и остался у Сэлли, безошибочно выдавал в ней обитательницу Нового Света. Да и все в ее облике говорило о заокеанском происхождении. Волосы цвета спелой ржи в беспорядке рассыпались по плечам, воинственно вздернут кверху курносый носик, ярко-изумрудные глаза в обрамлении длинных пушистых ресниц смотрят лукаво и дерзко, розовые губки капризно надуты. Какая же она хорошенькая, эта Сэлли Катс! Но именно с ней вечно случаются какие-то неприятности. Впрочем, при ее-то взбалмошности, чему удивляться? Тем не менее в монастыре Сэлли – всеобщая любимица. Ее жизнерадостность и оптимизм невольно заражают всех окружающих, и на нее просто невозможно долго злиться.

Конечно, Сэлли была очень избалованным ребенком, ведь ее родители ошеломительно богаты и потакают дочери во всем. Но это совсем ее не испортило, и она выросла на удивление доброй и отзывчивой девушкой, всегда готовой прийти на помощь.

При всем несходстве характеров, Мона и Сэлли были неразлучны. Тихоня и послушница Мона, ведомая своей щедрой на выдумки подружкой, с легкостью превращалась в ее обществе в заправскую шалунью. Впрочем, надо отдать Моне должное, только она, единственная из всех обитательниц монастыря, могла вовремя остановить подругу, не дать ей совершить очередную экстравагантную выходку или опрометчивый поступок.

– Сэлли! – тихо промолвила Мона, не отворачивая головы от окна. – Тебе не грустно расставаться с монастырем?

– Немножко! Но ведь впереди нас ждет столько интересного! Балы, званые вечера, приемы, у нас с тобой появится куча кавалеров и поклонников. Папа специально снял в Лондоне шикарный особняк, в который мы переедем перед началом сезона. Ах, Мона! Мы с тобой прекрасно проведем время, вот увидишь!

– Не знаю, Сэлли. Ведь у тебя дома все по-другому. А я последний раз видела маму два года назад, и то мельком, в отеле «Ритц». А там же толпы людей, мы даже не сумели перекинуться парой слов. Она очень красивая. Но сможем ли мы найти общий язык, не знаю. И меня это очень беспокоит.

– А отец?

– Его я тоже почти не помню. Бабушка говорит, что он ужасно занят, работает дни и ночи напролет. Он – важный государственный деятель, член парламента. Вот и сидит в своем парламенте день и ночь, решает там какие-то политические вопросы. Бабушка рассказывала, что в молодости, когда папа только женился на маме, он был настоящим красавцем. Но денег у него почти не было. Зато теперь зарабатывает целую кучу. Правда, бабушка уверена, что своей головокружительной карьерой папа обязан исключительно маме. Ее уму и энергии. Словом, если бы мама его постоянно не подталкивала в спину, он бы так и прозябал в бедности. Я не совсем понимаю бабушку, если честно. Не знаю, кто там кого толкал, но в прошлом году папу возвели в рыцарское достоинство.

– Вот это да! – восхитилась Сэлли. – Но ведь у родителей твоей мамы тоже был титул?

– Да, дедушка был графом. А вот папа – из самой обычной дворянской семьи. Просто мистер без всяких титулов. Ах, Сэлли! Как ты думаешь, они будут рады моему возвращению?

– Что за глупости тебе лезут в голову, Мона. Конечно! Ведь они любят тебя. Хотя я на твоем месте спуску бы им не давала. Знаешь, как у нас в Америке говорят, если что не так, сразу бей под дых!

– Ну, и выраженьица у тебя, Сэлли! – рассмеялась Мона. – А на нормальном языке сказать можешь?

– Пожалуйста! Полагайся только на себя, всегда и во всем. И все у тебя будет о’кей. А начнешь прислушиваться к тому, что говорят другие, слушать, что тебе насоветуют всякие доброжелатели, добра не жди. Впрочем, тебе ли с твоей красотой бояться будущего! Не сомневаюсь, тебя ждет сногсшибательный успех в свете. Вон папа все время твердит, что у тебя не лицо, а лик, как у самой настоящей святой.

– Да, но при этом он как-то заметил, что сердце у меня дьявольское, – парировала Мона.

– Ах, господи! Да это же была просто шутка! Такие у моего папы шутки. Просто он имел в виду, что очень скоро ты станешь с дьявольской изобретательностью играть сердцами своих поклонников и уж точно разобьешь не одно сердце. Хотя я так не думаю. Ты у нас совсем не кокетка. В отличие от меня! А я вот просто жду не дождусь, когда мы наконец вырвемся из монастыря. Сначала повеселюсь всласть, а потом выйду замуж за какого-нибудь герцога.

– Ах, Сэлли! Как это по-американски! – укоризненно попеняла подруге Мона. – Ну что хорошего в браке с герцогом? Особенно в наши дни. Ты сразу же превратишься в объект всеобщего внимания. Люди станут отслеживать каждый твой шаг, ловить каждое слово, беспрестанно фотографировать. Ни минуты покоя. Нет уж! Увольте! Брак с обычным человеком кажется мне куда более привлекательным.

– Вот так всегда и бывает! – весело рассмеялась в ответ Сэлли. – Ты выйдешь замуж за герцога, потому что не хочешь этого. А мне достанется какой-нибудь «просто мистер». Мистер Браун, к примеру, или мистер Смит.

И Сэлли скорчила такую смешную гримасу, что Мона тоже не удержалась от смеха. Потом она отошла от окна, взяла со стола свои книги и тетради и направилась к дверям.

– Помоги мне, Сэлли, упаковать вещи. Вернее, просто сядь на чемодан сверху. Иначе я его ни за что не закрою.

– Пошли! – с готовностью подхватилась со своего места Сэлли. – Ой, подожди минутку! У тебя что-то выпало из книги. Кажется, это фотка!

Девушка подняла с пола фотографию и с любопытством стала разглядывать ее. На любительском снимке был запечатлен высокий молодой человек в костюме спортивного покроя из тонкой белой шерсти. Он сжимал в руке теннисную ракетку и весело щурился на солнце. Молодой человек был очень хорош собой, но что-то в выражении его глаз, в той непринужденности, с какой он позировал фотографу, подсказывало Сэлли, что он прекрасно осведомлен о том, какое неизгладимое впечатление производит на весь женский пол. Было в его лице и еще что-то настораживающее. Нечто неуловимое и не совсем понятное, так, неприятная мелочь, которая тем не менее бросалась в глаза и портила общую картину, разрушая привлекательный образ.

– Вот это да! Что это за красавчик такой, позволь поинтересоваться, моя дорогая Мона! Почему я ничего о нем не знаю?

– Это мой брат Чарльз. Он прислал мне эту фотографию еще в прошлом году. Я сунула ее в книгу, а потом целый год не могла найти. Иначе обязательно показала бы тебе.

– А когда ты его видела в последний раз? – продолжила допрос Сэлли.

– В прошлом году и видела. Во Флоренции. Я как раз гостила у бабушки, а Чарльз приехал навестить нас на пару деньков. Он был очень мил со мной, хотя вел себя крайне сдержанно. Наверное, просто отвык за годы, что мы прожили врозь. Или вообще не привык к тому, что у него есть младшая сестра. Уже завтра мы с братом встретимся снова. А скоро я и тебя с ним познакомлю. Тогда ты сможешь составить о нем собственное мнение. Слышишь? По-моему, звонят.

Девушки прислушались. Призывные звуки колокола извещали насельниц монастыря о вечерней молитве перед ужином.

Подружки опрометью бросились вниз по лестнице, бегом проскочили длинную галерею, соединяющую монастырь с часовней, и, прикрыв головы платками из тончайшего муслина, осторожно проскользнули в храм, пополнив ряды коленопреклоненных фигур.

Алтарь был ярко освещен десятками горящих свечей в позолоченных подсвечниках. Свет ламп, горящих в ризнице, падал на статую Девы Марии, красиво подсвечивая ее фигуру в обрамлении белых лилий на фоне тяжелых драпировок из темно-голубого бархата. Остальное пространство храма утопало в полумраке. Но сестры и их воспитанницы знали службу назубок, и им не было нужды заглядывать в молитвенники за подсказкой.

Из внутренних покоев появился священник, и тотчас же сестра Агнесса заиграла на органе. Музыка звучала негромко. Звуки поднимались ввысь и смешивались с благовониями, которые сладостными волнами обволакивали молящихся. Девушки пели слаженно и с неподдельным воодушевлением. Особенно прочувствованно прозвучали последние слова благодарения, Nunc dimities.

«А ведь это моя последняя вечерняя молитва здесь, в монастыре», – мелькнуло в голове у Моны, и она подумала, что вряд ли ей еще представится случай поучаствовать в такой одухотворенной и такой умиротворенной службе, как те, к которым она привыкла здесь. Да и мирская жизнь со всеми ее «радостями бытия», со всеми возможностями, которые она сулит, наверное, на какое-то время уведет ее в сторону от спокойной созерцательности, которой была исполнена ее жизнь в монастыре. Вот только кто защитит ее в этом неизвестном, пока еще абсолютно чужом ей мире? Кто предложит ей опекающую и утешающую длань, как это было все те годы, которые она провела под опекой добрых сестер-монахинь? Одно Мона знала твердо: детство кончилось. А взрослая жизнь пока представлялась ей чем-то вроде ящика Пандоры. Кто скажет, сколько там припрятано зла именно для нее? Не остается ничего, кроме надежды, которая, как известно, умирает последней. Разве не надежда дает человеку силы все преодолеть и все превозмочь? Она похожа на тот неугасимый огонь, который горит в лампадах, установленных на алтаре. Мона взглянула на пурпурные блики, скользящие по алтарю, и молитвенно сложила руки.

Господи, сказала она, мысленно обращаясь к Богу, вручаю себя всецело Твоей воле и уповаю на Твою защиту.

Итак, пролог ее жизни близится к завершению. Вот-вот взметнется вверх занавес, и начнется первый акт.

Глава 2

Мона растерянно озиралась по сторонам. Перрон вокзала, названного в честь королевы Виктории, был заполнен пассажирами до отказа. Мимо то и дело сновали носильщики со своими тележками, довольно бесцеремонно отодвигая девушку в сторону. Но, наконец, в этой кипящей, бурлящей толпе она заметила знакомое лицо. Аннет!

Разгоряченная, раскрасневшаяся, взмокшая от напряжения, ее любимая няня Аннет пробиралась к ней сквозь толпу. Надо сказать, что французским у служанки было только имя. Она взяла его себе лет двадцать назад, когда в высшем свете Лондона пошла мода на французских слуг. С тех далеких пор женщина ни разу не усомнилась, что леди Вивьен приняла ее на службу только из-за имени. Вот какая она умница, заранее позаботилась о том, чтобы переделать имя на французский лад. Настоящее-то имя ее было Элиза. Вполне достойное, кстати, имя для приличной английской девушки. Во всяком случае, так считала ее многочисленная родня при крещении малышки. Новоявленная француженка до того, как поступила на службу к Вивьенам, ни разу не покидала пределов родной страны. Поездка на остров Уайт была, наверное, ее самой дальней вылазкой за границу. Когда родилась Мона, Аннет была откомандирована в детскую присматривать за новорожденной. Вскоре служанка превратилась в преданную рабыню своей крохотной повелительницы, став при ней и мамкой, и нянькой, и гувернанткой. А леди Вивьен подыскала ей более подходящую замену, на сей раз из настоящих француженок. Но Аннет была только рада переменам в своей судьбе. Все годы, пока Мона жила в родительском доме, няня холила и лелеяла девочку как родное дитя и никак не могла утешиться, когда ту отослали учиться во Францию. Долгие месяцы разлуки она жила лишь ожиданием летних каникул, когда они с Моной отправлялись в очередное путешествие по Европе, и она снова могла всласть побаловать свою «дорогую малышку».

Между тем малышка уже давно переросла старую няню и успела превратиться в красивую статную девушку. Но Аннет и слушать не желала о том, что дитя выросло и даже успело закончить школу. Одним словом, стала совсем взрослой самостоятельной женщиной, не имеющей ничего общего с младенцем, который когда-то играл у нее на коленях. Няня продолжала свято верить в то, что ничего не изменилось, малышке по-прежнему нужна ее опека и неустанная забота. И так будет всегда, до самой ее смерти. Она готова была следовать за своей ненаглядной Моной повсюду, точно неусыпный Аргус, и глаз ее был таким же зорким и все подмечающим, как и тогда, когда она качала колыбель девочки. Круглолицая, с румянцем во всю щеку, с темно-рыжими, уже тронутыми сединой волосами, издали Аннет была похожа на легендарного проказника Робина, обдумывающего очередную проделку. И от одного вида старой няни у Моны сразу же отлегло от сердца. Слава богу, она дома. И даже вавилонское столпотворение вокруг перестало ее пугать.

– Аннет! Миленькая! Как же я рада тебя видеть! – воскликнула она, обнимая няню. – Присмотри за вещами, ладно? А я попрощаюсь со своими.

Мона подошла к монахине с милым лицом. Сестра сопровождала группу из двух десятков воспитанниц, вернувшихся на каникулы на родину.

– Всего вам доброго, сестра Катрин. Ненавижу прощаться! А потому говорю вам всем «до свидания». До свидания, Клэр! Молли, не забывай писать мне, как обещала. Сэлли, дорогая! Тебе я позвоню завтра утром. И еще раз до свидания всем! Храни вас Бог!

Мона резко отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, и зашагала прочь. Аннет деловито хлопотала, разбираясь с многочисленными коробками и баулами. Но, наконец, все вещи были погружены в большой автомобиль, который дожидался их на площади перед вокзалом, они тоже сели в машину и поехали домой на Белгрейв-сквер.

– Вот он, Лондон! – воскликнула Мона с жаром, припав к стеклу. – А я ведь до сих пор помню этот вечный запах гари и пыли и грязно-серые очертания городских кварталов. Ой, вы только взгляните!

По мостовой маршировал взвод шотландских гвардейцев. Военные направлялись в сторону казарм в Челси.

– Как приятно видеть эти красивые красные мундиры вместо унылой униформы цвета хаки. И эти неподражаемые кивера из медвежьего меха! Чудо, как хороши!

– Подождите, мисс! Мы еще с вами сходим полюбоваться на смену караула у королевского дворца. Помните, как вам в детстве нравилось смотреть на этих гвардейцев?

– Еще бы! Незабываемое зрелище! Парадная форма, пряжки и пуговицы у солдат надраены до блеска. Все сверкает и переливается на солнце. Красота! Но расскажи же мне, Аннет, последние домашние новости. Как мама?

– С ее светлостью все в порядке, – довольно сухо ответствовала служанка. Она откровенно недолюбливала свою красавицу хозяйку, которая готова была часами заниматься своей внешностью, а на собственных детей у нее не находилось и минуты.

– Она рада, что я возвращаюсь домой?

– Ах, мисс Мона! – воскликнула Аннет и бросила сочувственный взгляд на взволнованное личико своей любимицы. – Право же, не стоит вам ждать слишком многого от предстоящей встречи. Сами знаете, как не любит ее светлость, когда нарушается привычный ритм жизни и что-то вносит сумятицу в устоявшийся распорядок дня. Она привыкла, что все в доме вертится на хорошо смазанных колесиках. Без скрипа.

– То есть ты хочешь сказать, что мое появление, вольно или невольно, потревожит маму, – задумчиво проронила Мона и замолчала.

Итак, на ясном небе появилось первое облачко, пока еще совсем крохотное, едва заметное, и все же что-то в душе у Моны померкло.

Машина остановилась возле парадного подъезда дома под номером сто тридцать четыре, дверь распахнулась, и на пороге показался Майлз, старый дворецкий, служивший верой и правдой семейству Вивьен уже почти полвека. В минуты старческой рассеянности, которые все чаще случались с ним в последние годы, дворецкий мог даже назвать своего хозяина просто «господин Барни», словно собирался сделать очередное внушение непослушному сорванцу, которого опять поймал в чулане с запретной сигаретой в зубах. Увы-увы, сэр Бернард Вивьен уже давным-давно вышел из школьного возраста. И вот старик просто просиял, увидев, какой красавицей стала и его дочь, всеобщая любимица Мона.

– Да вы уже совсем большая, мисс Мона! – воскликнул он радостно. – Ах, как же мы счастливы, что вы наконец вернулись домой. Ее светлость в гостиной. Пойдете прямо к ней?

Мона вихрем взбежала по широкой лестнице. Кажется, ничего в доме не изменилось с тех пор, как она уехала отсюда. Та же огромная картина в позолоченной раме, где изображена скаковая лошадь. Как она нравилась ей когда-то! А вот голова тигра со страшным оскалом. В детстве она боялась даже проходить мимо этой головы. А вот стеклянная горка, заставленная хрупкими фигурками из слоновой кости. Ребенком ей так хотелось поиграть с этими фигурками, но это категорически возбранялось. И сегодня они стоят на своих привычных местах, как всегда. Впрочем, что-то изменилось. Ступеньки уже не кажутся такими крутыми, как в детстве. И окна не поражают гигантскими размерами. А тяжелые шторы из расшитой золотом восточной парчи, куда она так любила прятаться, воображая себя в эти минуты сказочной принцессой, заточенной в подземном царстве, что ж, теперь это просто слегка выцветшие ткани, ниспадающие по обе стороны окон широкими негнущимися складками.

Дверь в гостиную была открыта. Большая комната прямоугольной формы была полна народу. Гости непринужденно беседовали друг с другом, чему-то смеялись, ели. Приглушенный свет, струящийся из множества торшеров и бра, богато декорированные обои, обилие цветов – все это создавало в гостиной атмосферу некой загадочности. У Моны даже закружилась голова от обилия людей, и она в нерешительности замялась на пороге, отыскивая глазами мать. Нашла и двинулась к ней своей грациозной походкой, бесшумно ступая по натертому до блеска паркету.

На какую-то долю секунды леди Вивьен оторвалась от оживленного разговора с разодетым в пух и прах молодым щеголем. Тот недовольно поднес к носу монокль из слоновой кости и, прищурившись, глянул на незнакомку, так некстати прервавшую его приятную беседу с хозяйкой дома.

– Мона! Мое дорогое дитя! – с чувством воскликнула леди Вивьен, запечатлевая горячий поцелуй на щеке дочери. – Надеюсь, поездка обошлась без приключений. Машина ждала тебя? О, как я ненавижу эти путешествия! – дама трагически возвела глаза к потолку. – Они так расшатывают нервы! Одна мысль, что нужно целый день трястись в поезде, а потом еще возиться с этими вещами, упаковывать их. Все эти отъезды, приезды… Столько суеты. Ужас!

– Ах, миледи! Вам ли об этом волноваться! – с деланым участием промурлыкал ее собеседник. – Предоставьте заниматься всем этим прислуге, только и всего.

Мона, несколько растерявшись от потока слов, излитых на нее матерью, невнятно прошептала что-то в ответ, но вряд ли ее услышали эти двое, занятые исключительно собственными разговорами. Мона была еще слишком юной, а потому не знала, с какой язвительностью в свое время охарактеризовал ее мать один светский остряк, изрядно позабавив тогдашнее высшее общество. «Констанция Вивьен напоминает мне плохо составленную амбарную книгу, в которой перечислены только мелочи, да и в тех изрядная путаница. Вот и наша Констанция такова! Когда она говорит, постоянно перескакивая с одного на другое, очень трудно понять, о чем она там щебечет. А потому довольно быстро утрачиваешь всякий интерес к беседе с ней».

Мона взяла с подноса чашечку едва теплого чая и, незаметно устроившись в углу, стала обозревать гостей.