Очарованная вальсом

– Очень благородно с его стороны, – саркастически заметил Гарри. – Индюк надутый. Ну ничего, придет день, когда он свое получит!

Хотелось бы Ричарду, чтобы Гарри оказался провидцем. Он, мягко говоря, не любил своего кузена, маркиза Гленкаррона. Каким мрачным, подозрительным было его лицо, когда Ричард вышел из-под окна библиотеки Мелтон-хауса в залитый лунным светом сад. Как проклинал себя Ричард за то, что свалял тогда дурака и сунулся за помощью к кузену, да еще в такой поздний час! Но кредиторы приставали к Ричарду с ножом к горлу, и, узнав, что кузен уже уехал из своего клуба «Уайтс», он пошел к нему в дом.

Одного взгляда на маленький сад с мощеными дорожками хватило ему, чтобы понять, что здесь произошло. Чарльз Дэнби, раскинув руки, лежал на траве, а его рубашка на груди, прямо над сердцем, почернела от крови.

По тому, с какими лицами взглянули на него кузен и стоявший рядом с ним человек, Ричард понял, что появился он тут не вовремя. Ему немедленно вспомнилось, как всего месяц тому назад принц-регент предупредил маркиза: больше никаких дуэлей.

И это было сказано блестящему фехтовальщику, человеку с бешеным темпераментом… Можно ли избежать такому дуэлей? Их в его жизни случилось множество, однако всему приходит конец. Мать одной из последних жертв явилась к принцу-регенту с жалобой, после чего маркиз был предупрежден: его следующая дуэль станет для него последней. И все-таки она случилась.

Некоторое время все стояли молча, затем маркиз что-то сказал тому человеку, и, прежде чем тот подошел к Ричарду, ему уже было понятно, о чем сейчас пойдет речь. Ричарду ничего не оставалось, как только согласиться на то, что кузен расплатится с его долгами, а Ричард с пятью сотнями фунтов в кармане отправится в добровольное изгнание и покинет Англию, не дожидаясь, пока его будут судить за дуэль, к которой он не имеет касательства.

– И нам еще повезло, что нашлось, куда уехать, – вслух произнес Ричард, завершая ход размышлений. И, отмахнувшись от невнятного ропота Гарри, он вышел из спальни и зашагал по коридору.

Лучшие комнаты в Хофбурге были поделены между пятью высокими гостями, но, поскольку русский царь привез самую многочисленную свиту, большая часть апартаментов досталась ему. Салон, который царь превратил в свою личную гостиную, был обставлен великолепной мебелью красного дерева с украшениями на египетские и античные темы и увешан старинными полотнами, стенные панели несли на себе золотые узоры из листьев, окна выходили в сад. Сейчас сад был погружен в зимний сон, но по веткам деревьев было понятно, что стоит первым весенним лучам их согреть, как он расцветет – пышно и победительно, празднуя свое ежегодное возрождение. В салоне, в массивных канделябрах, горели свечи, освещая теплым светом лицо сидящего в кресле российского самодержца.

Александру I было в ту пору тридцать семь, но выглядел он намного моложе. С тонкими, правильными чертами лица, высокий, хорошо сложенный, с золотистыми, уложенными наподобие короны волосами, он был идеальным воплощением государя. Как заметил кто-то из журналистов, в своей роли монарха Александр приблизился к совершенству.

Увидев вошедшего Ричарда, царь улыбнулся ему и сразу же воскликнул с юношеским пылом:

– Ричард, у меня есть идея!

– Идея, сир? – переспросил Ричард.

– Да, относительно сегодняшнего вечера. Вы помните, сегодня бал-маскарад, мы все должны там быть, насколько я понимаю. Так вот, я хочу, чтобы вы притворились мной!

– Вами, сир? Боюсь, что не понимаю.

– О, это так просто! Мы все будем в масках, все в домино, но все знают, что ни я, ни кто-либо из других правителей не может замаскироваться так, чтобы нас не узнали. На последнем бале-маскараде я снял с груди все свои награды, кроме ордена шведского знамени. Сегодня я сделаю так же, но мой мундир с этим орденом наденете вы, а я оденусь как обычный джентльмен.

– Понимаю, сир, но неужели вы полагаете, что этим мы обманем кого-нибудь?

– Почему нет? Вы забыли, что мы с вами родственники?

– Очень дальние, сир. Моя прабабка действительно была из семьи Багратион, но мне всегда казалось, что я выгляжу как стопроцентный англичанин.

Царь ухватил Ричарда за руку и повел его к большому каминному зеркалу в позолоченной раме. Александру помешала стоявшая у зеркала ваза севрского фарфора, и он нетерпеливо оттолкнул ее в сторону. Ричард успел подхватить вазу и поставить на полку.

– Смотрите! – приказал царь.

Ричард посмотрел в зеркало и должен был признать: они с Александром действительно похожи. Оба стройные, приблизительно одного роста и сложения, только плечи у Ричарда шире. У обоих одинаково твердый подбородок, красиво очерченные губы, тонкий прямой нос. Выражение глаз, правда, разное. У Александра взгляд проницательный, властный, у Ричарда более задумчивый и ленивый.

– Теперь понимаете? – спросил Александр. – Вы причешете волосы, как у меня. Я пришлю к вам Бутинского, моего личного парикмахера, и он все сделает. Наденете маску, и никто не поймет, что это вы, а не я. У меня кожа светлее – это можно поправить с помощью грима. Когда вы войдете в зал со шведским орденом на груди, никто не догадается, что он не ваш!

– А вы, сир? – с улыбкой спросил Ричард.

– А я сегодня буду танцевать и разговаривать с кем захочу и надеюсь услышать, что думают простые мужчины и женщины в Вене о моем плане с Польшей и о том, какую роль я сыграл в освобождении Европы от Наполеона.

– Предвижу, что это может доставить вам немало огорчений, сир, – сухо заметил Ричард, – но если вам так хочется, извольте, я поддержу вашу игру.

– Я знал, что вы меня не подведете, – сказал император, – и буду с нетерпением ожидать сегодняшнего вечера. У меня был трудный день. Меттерних был еще неуступчивее, чем обычно. Ужасно сознавать, что среди всех собравшихся здесь людей лишь я один отстаиваю идеалы и принципы христианского либерализма.

Александр говорил так искренне, что Ричарду стало понятно: император действительно верит своим словам. Однако, зная, что такое российское самодержавие, вряд ли он убедит кого-нибудь из участников конгресса в том, что подходит для роли поборника свободы и справедливости.

– Императрица знает о вашем плане? – спросил Ричард, желая увести разговор в сторону от уже навязшего у него в зубах польского вопроса.

– Конечно, нет, – нахмурился царь. – Никто об этом не знает, даже Екатерина.

– Сомневаюсь, что мне удастся хотя бы наполовину сыграть мою роль с таким же блеском, с каким вы сыграете свою, – сказал Ричард, – но я постараюсь сделать все, что в моих силах.

Царь с улыбкой посмотрел на него.

– Придется нам с вами сегодня припудриться, – сказал он. – Знаю, что в Англии пудра среди мужчин больше не в моде, но здесь все еще в ходу. Не забудьте припудрить лицо и руки. Как вы считаете, я буду лучше выглядеть, если стану слегка загорелым?

– Венские дамы уверяли меня, что вашу внешность невозможно улучшить, сир, – ответил Ричард.

Царь вновь улыбнулся:

– Ах, женщины! Всегда они льстят! Но скажите мне честно, Ричард, вам когда-нибудь доводилось видеть столько хорошеньких женщин, собранных в одном месте?

– Никогда, сир, – честно ответил Ричард.

– «Стан твой как пальма, а груди – как виноградные гроздья», – процитировал Александр «Песнь песней» из Библии. – Вот как царь Соломон обращался к своей Суламифи.

Ричард знал, что царь любит пересыпать свою речь библейскими изречениями, но сейчас он не был уверен, насколько уместно прозвучала данная фраза. Но на всякий случай ответил в тон:

– Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…

– В этом отношении конгресс уникален, – продолжал Александр, не заметив, что его высказывание вкупе с предшествовавшей ему репликой Ричарда являют собой некий в определенном смысле каламбур, – и сегодня я увидел ту, что затмевает красотой всех, кого я когда-либо встречал.

– Кто же она? – живо поинтересовался Ричард и мысленно посмеялся своему наблюдению над их диалогом.

– В мыслях я называю ее Прекрасной Селестой. А настоящее ее имя – графиня Юлия Жичи. Я должен вновь увидеть ее. Да, я уверен, что встречусь с нею опять. Напомните мне спросить у Волконского, чтобы он рассказал мне о ней. Он должен знать, нет ничего, что было бы ему неизвестно.

– Посмотрим, как скоро он разузнает о том, что случится сегодняшним вечером, – многозначительно отвечал Александру Ричард.

– Это мысль, Ричард! – хлопнул в ладоши царь. – Проверим его. Итак, когда закончится банкет, я поднимусь наверх. Вы последуете за мной. Наденете мой мундир, маску и домино, а потом выйдете так, словно вы – это я, и присоединитесь к императрице, которая будет ожидать вас внизу.

– И она распознает подмену, как только я заговорю, – предположил Ричард.

– Вам нет необходимости разговаривать с ней, – спокойно ответил царь. – Молча проведете ее в бальный зал. Вы слегка запоздаете, все уже будут сгорать от нетерпения поскорее начать танцы – а может быть, танцы к тому времени уже и начнутся. Войдете в бальный зал, оставите императрицу и смешаетесь с толпой.

– Я вижу, вы все продумали, – заметил Ричард.

– Когда готовишься к войне, важно предусмотреть каждую мелочь, – с достоинством отвечал царь.

– К войне, сир? – переспросил Ричард.

– И к миру тоже, – быстро добавил Александр. – Сегодня я даю бой скрытности и уединению, которые окружают всех, кто носит корону. Сегодня, как говорили древние пророки, я отправляюсь на поиски истины.

– А я, сир, отправляюсь с вашего благословения искать приключений, – рассмеялся Ричард.

Глава третья

К тому моменту, как Ванда прибыла в дом баронессы Валузен, приподнятое настроение и восторг, так чудесно охвативший ее при разговоре с князем Меттернихом, заметно сгладились, потускнели.

Пришел и отгорел закат, и над Веной постепенно сгущались сумерки. Фонарщики начали зажигать фонари – масляные год от года сменялись газовыми, и столица Австрии не отставала в этом от Лондона, как известно, опережавшего освещением своих улиц (не всех, разумеется) крупные города континента.

Ванде невольно вспомнилось, что, как она знала из рассказов матери, бывшей довольно осведомленной в исторической теме, древние римские, греческие и египетские столицы освещались факелами и кострами на площадях, за которыми следила городская стража. Отдельной должности осветителя тогда, в те далекие годы, не было, но ее появление вызвало резкое сопротивление церкви: христианская церковь плохо относилась к языческой, как она считала, традиции освещения городов – ведь если бог создал ночь темной, то человеку грешно нарушать установленную гармонию. Несколько веков назад многие считали фонарщиков слугами дьявола, а совсем недавно к этому добавились суждения врачей и полицейских: освещение ночных улиц неминуемо приведет к упадку нравов, дурно скажется на здоровье горожан, которые непременно будут чаще гулять по ночам, а не спать праведным сном. Освещение поможет также преступникам совершать их темные злые делишки…

Ах, преступники! А она-то вовсе о них не подумала. Они же могут напасть на нее, причинить зло, и к кому ей тогда обращаться? Это если она будет в состоянии обратиться за помощью!.. Перед мысленным взором Ванды предстала картина ночного разбоя, и она прижала пальцы к вискам. Прочь, прочь, гадкие мысли, долой!

Коляска, на сиденье которой сжалась в комочек Ванда, медленно катила по извилистым улочкам, запруженным экипажами самых разных фасонов: большими, не очень и совсем маленькими и невзрачными. От нахлынувших на нее чувств и невеселых фантазий Ванда внезапно ощутила себя ничтожной песчинкой в этом холодном и отчужденном от нее людском море – незаметной, маленькой, затерянной среди огромного мира и бесконечно, бесконечно одинокой…

«Неужели я и в самом деле так сказочно расхрабрилась, что решилась пожаловать в Вену – причем абсолютно одна? И это в город, куда со всей Европы съехались сейчас знатные и богатые люди, обладающие и властью, и положением?» – уныло, почти сокрушенно думала Ванда, вслушиваясь в звуки города, доносившиеся до нее со всех сторон. И, как это водится у особ весьма впечатлительных, к каковым принадлежала и Ванда, калейдоскоп ее переживаний состоял из многих частичек разной степени яркости. Вперемежку с картинами ночного разбоя она с тем же ужасом представляла себе свои наряды. Платья ее, уложенные в кожаные чемоданы служанкой – пожилой женщиной, слабое здоровье которой не позволило ей совершить путь в Вену для сопровождения молоденькой девушки, – наверняка покажутся здесь деревенскими, никак не отвечающими моде! Но здесь, в большом и шумном европейском городе, моде следует каждая уважающая себя дама…

Потом мысли и чувства перескакивали в недавнее прошлое. Сколько сил она потратила, собираясь в столицу! Ведь это было очень непросто – уговорить сестер отца, которые твердили ей, что ничем хорошим эта поездка не кончится! Они, наверное, и настояли бы на своем, но не могли не исполнить последней воли Карлотты Шонборн и, в конечном счете, сдались, не переставая тем не менее каркать – что те старые, взъерошенные вороны – о мрачном будущем, какое ожидает «бедную, доверчивую, несмышленую» Ванду в столице.

И вот теперь Ванда горестно сетовала: настолько ли уж ошибочными оказались эти пророчества? В Вене она не знает никого, кроме князя. Он действительно оказался к ней добр – добрее и милостивее, чем она могла надеяться. Она до сих пор была взволнована тем, что он не только хорошо ее принял, но даже попросил помочь ему ради Австрии. Однако то, что во время разговора с князем казалось ей легким или, по крайней мере, посильным, сейчас начинало внушать ей страх, гасивший ледяной хваткой вспыхнувший в ней огонек восторга.

С какой легкостью князь рассуждал о том, как она познакомится с царем Александром, будет с ним танцевать, сумеет разговорить его! Теперь, оставшись одна, Ванда начинала понимать, насколько это все нереально. Коляска везет ее к баронессе… Но как знать, какой прием ее там ожидает? Не возникнут ли какие-нибудь обстоятельства, которые не позволят ей попасть на сегодняшний бал?

А что она наденет? О, этот вопрос всегда остается важнейшим для любой женщины. Поддавшись в какой-то момент панике, Ванда собралась было приказать кучеру разворачиваться и отправляться назад, домой, туда, где она будет чувствовать себя в безопасности, в окружении знакомых вещей, где все просто и все легко. Но ей вдруг вспомнилось лицо матери – изнуренное, бледное от болезни, внезапно просветлевшее на минуту, когда она тихо проговорила ей:

– Мне хочется, чтобы ты повеселилась, родная моя. Чтобы у тебя было то же, что и у меня в юности – танцы, балы и… кавалер…

– Где я здесь все это найду? – рассмеялась в ответ Ванда.

Она любила свой дом, стоявший на высоком склоне вдали от города. Часто они с матерью месяцами не видели никого, а только работавших в их поместье крестьян.

– Да, ты права, я полагаю, это невозможно, – согласилась Карлотта Шонборн, прикрыла глаза и откинулась на подушки. Этот короткий разговор утомил ее, и она не думала больше ни о чем, желая лишь одного: уснуть.

Однако спустя несколько дней угасшая было искорка вновь вспыхнула в ней.

– Подойди, Ванда, – попросила мать как-то утром. – Закрой дверь и присядь рядом.

Ванда удивилась, но тут же послушалась, присела рядом с кроватью. Мать протянула к ней руку и сжала ее ладонь.

– Послушай, моя дорогая! – тихо проговорила она, и Ванда наклонилась поближе к ее губам. – У меня есть один замечательный план. Я тут случайно узнала – окно моей комнаты было открыто, и я слышала разговор, – что в Вене будет проходить очень важный конгресс…

– Да, об этом все говорят, – непонимающе отвечала Ванда. – На нем собираются договориться о мире… Наполеон…

– Да-да. И хотелось бы надеяться, что им это удастся, – кивнула мать, желая сказать свое. – А ты понимаешь, что это еще означает? Я имею в виду конгресс.

– Что же?

– Там соберутся люди! И значит, будут балы… Парады, маски, танцы, музыка! Я хочу, чтобы ты непременно побывала там.

– Но это же невозможно! Как я это смогу?

– Все можно! Все! – уверенно провозгласила умирающая графиня Шонборн. – Это нужно устроить!

Идея отправить дочь в Вену на праздник жизни стала у матери просто навязчивой в последние недели перед смертью – поистине бренность плоти есть ничто по сравнению с бессмертием духа! Она добилась согласия от сестер мужа, подробно объяснила Ванде, что та должна сделать, написала письмо князю Меттерниху и наконец извлекла подрагивающими от слабости пальцами из потайного ящичка большой нарядной шкатулки с женскими безделушками бирюзовое ожерелье и отдала его в руки дочери.

– Передай мое письмо самому князю, – слабым голосом, но твердо наказывала она. – Можешь доверять ему, как никому другому. Я знаю, как легко теряют письма секретари и слуги в таких больших канцеляриях, а то и просто не хотят лишний раз беспокоить хозяина. Если тебя все-таки не пустят к нему, попроси показать князю это вот ожерелье… Он узнает его!

Когда такой момент наступил и князь отказался ее принять, Ванда почувствовала священный ужас и отчаянным жестом сняла ожерелье со своей шеи. Кладя ожерелье на золотой поднос – его с надменным видом держал перед ней лакей, – Ванда испытывала то же, что переживает игрок, переворачивая карту, на которую поставил все свое состояние.

Вспоминая об этом сейчас, Ванда закрыла глаза и вновь ощутила, как подпрыгнуло ее сердце, когда лакей вернулся и объявил, что князь ждет ее, снова почувствовала прикосновение его губ к своим пальцам в момент прощания. Имеет ли она право подвести его, отступиться, когда князь Меттерних уже так много для нее сделал? Ванда крепко сцепила пальцы для уверенности и увидела, что коляска сворачивает на узкую, закругляющуюся к воротам дорожку.

В совсем уже густых сумерках огромный, серый, внушительного вида замок – шлосс – выглядел мрачным и неприветливым. Ванда с легким трепетом во всем теле увидела зубчатые стены с готическими башенками и стрельчатыми окнами, массивные въездные ворота… Не исключено, что в замке живут привидения!

Ванда поежилась. Ей захотелось присмотреться к тому, что она видит вокруг, но ее ждали слуги. Один подошел к коляске, открыл перед нею дверцу и опустил ей ступеньки. С огромным трудом она заставила себя покинуть коляску, которая по сравнению с замком показалась ей сейчас теплым уютным гнездышком, из которого ее выталкивают на бренную землю жить по новым, незнакомым ей правилам. Она вздохнула, словно принимая условия наугад, и, сопровождаемая удивленными взглядами других слуг, поднялась по мраморной лестнице в холл.

– У меня письмо для баронессы Валузен, – объяснила она встретившим ее здесь ливрейным лакеям. – Будьте любезны его передать.

Напудренный лакей почтительно взял письмо. Другой – указал Ванде на маленькую гостиную для ожидания и поспешно зажег в ней свечи. Камина в комнате не было, и Ванда почувствовала, что от холода ее движения стали скованными, неловкими. Что она будет делать, если баронесса не захочет ее принять? А если примет, но не предложит ей крова? Что тогда? Возвращаться ли к князю – или поехать в гостиницу и заночевать там? Однако Вена переполнена гостями, каждый уголок занят, и некоторым путешественникам – из тех, кто сюда не был зван, – приходится спать в своих экипажах или даже ночевать на скамейках в парке Пратер. Любой из этих вариантов приводил ее в смятение. Она снова вспомнила о преступниках…

Только сейчас Ванда почувствовала, как сильно устала, и хотя она сказала князю Меттерниху, что не голодна, на самом деле в том своем состоянии она едва могла протолкнуть в рот и проглотить кусочек. На приеме у князя она была слишком взволнована, чтобы чувствовать холод и голод, – иное дело сейчас. Затянувшееся ожидание стало невыносимым… Наконец в прихожей появился лакей.

Поклонившись и попросив ее следовать за ним, он повел Ванду через просторный холл, затем по длинному и тоже показавшемуся ей мрачным коридору, стены которого были во множестве увешаны портретами. Это владельцы замка по поколениям, то есть наследники, семейный клан – или известные произведения живописи этого жанра, спросила себя Ванда, решив, если все сложится благополучно, потом рассмотреть портреты подробнее и расспросить о них баронессу. И, без сомнения, ей надо поглубже заняться своим образованием в части искусства и особенно живописи: она успела понять, что это неисчерпаемая и интересная ей тема для разговоров, какие могут возникнуть у нее с теми, кто может оказаться ее собеседником. Если, конечно, все сложится так, как говорил ей об этом князь Меттерних… Она испустила еще один тягостный вздох. Некоторые знания у нее были – от матери, от сестер отца, которые, случалось, уезжали по разным надобностям довольно далеко от дома, многое видели, слышали и потом ей об этом рассказывали. Надо отдать им должное, они не скупились. Да и мать, пока не стала много и подолгу болеть и совсем не слегла, время от времени возила ее с собой в Вену, так что Ванде был знаком по его виду дворец Шёнбрунн, резиденция правящей династии Габсбургов, прилегающие к нему окрестности в западной части города, и начальные представления об архитектуре у нее тоже были – Вена очень красивый город, со многими изумительно прекрасными зданиями разных исторических стилей. Но и эта благодатная почва ждала новых зерен.

Как бы то ни было, вот они и пришли. В конце коридора лакей распахнул дверь, и Ванда оказалась в ярко освещенном салоне.

Это была самая необычная комната, какую Ванде когда-либо доводилось видеть.

Салон был так тесно заставлен мебелью, фарфоровыми вазами, украшениями из слоновой кости, хрусталем и серебром, что трудно было представить, как человек может передвигаться здесь, не задев что-нибудь. Вначале Ванде показалось, что в напоминающем сокровищницу салоне никого нет, но затем она рассмотрела сидящую возле камина пожилую женщину.

Лицо женщины было сплошь в морщинах, седые, совсем белые волосы уложены по моде тридцатилетней давности. Несмотря на почтенный возраст, женщина держалась в кресле прямо, как трость. В ярком свете свечей сверкали драгоценные камни на ее ожерелье, браслетах, кольцах, которыми были унизаны ее пальцы.

– Так вы дочь Карлотты Шонборн! – воскликнула женщина низким скрипучим голосом, напоминавшим звуки, какие издают некоторые экзотические птицы.

Что-то птичье было и в повороте ее головы, и в любопытном взгляде неожиданно молодых глаз.

– Да, мадам, – ответила Ванда, низко приседая в реверансе.

– Вы тоже хорошенькая. Я помню вашу мать в первом ее замужестве. А этот брак я никогда не считала счастливым – ваш отец был слишком стар для нее. Скучнейший, знаете ли, человек… на редкость…

Ванда не знала, что ответить на это, и молча стояла перед баронессой, силой заставляя себя не слишком таращиться на алмазы и сапфиры на ожерелье, на позвякивающие браслеты, на рубины и изумруды, сверкавшие в кольцах при каждом движении пальцев. Мать учила ее правилам хорошего тона, и это было одно из них: не разглядывать откровенно, выказывая свое любопытство, ни людей, ни их одежду, ни обстановку, в которую ты попадаешь впервые, и она тебя удивляет; сдержанное достоинство – вот чем должен встречать воспитанный человек любые неожиданности, которым он стал свидетелем.

– Слава богу, вы на него не похожи… А похожи вы… – Баронесса словно размышляла вслух и присутствия Ванды будто не замечала. – И эти голубые глаза… я полагаю… да, да… верно. Я не могу ошибаться…

– Что верно? Что вы полагаете, мадам? В чем вы не можете ошибаться? – осмелилась подать голос Ванда, всерьез озаботившись состоянием баронессы и тем, что она от нее слышит.

– Я опять разговаривала вслух? – озабоченно спросила баронесса. – Дурная привычка. Я слишком много времени провожу в одиночестве, вот и беседую сама с собой. Надеюсь, вы составите мне общество – как я понимаю, вы приехали, чтобы остановиться у меня и пожить здесь?

– Если мне будет позволено, мадам!

Баронесса рассмеялась, словно услышала что-то забавное. Ее смех напоминал кудахтанье.

– Так распорядился князь Меттерних, – сказала она. – Разве вам не известно, что любое его желание должно быть непременно исполнено? В Вене все ему повинуются. Вскоре вы сами в том убедитесь. А теперь вам нужно отдохнуть. Вечером мы с вами едем на бал-маскарад, я не ошиблась?

– Вы тоже, мадам? – не удержалась Ванда.

– Разумеется! – дернула птичьим плечиком баронесса, и бриллианты опять сверкнули всеми цветами радуги. – Почему я должна оставаться дома? Я, конечно, стара, увы, но не настолько, чтобы улечься спать, когда можно с удовольствием понаблюдать за тем, как развлекаются другие. А на то, чтобы отдохнуть, у меня будет достаточно времени, когда я лягу в могилу. А теперь идите, дитя мое, и поспите – если сможете, конечно. У вас не так много времени!

– Но, мадам… я вынуждена спросить и приношу мои извинения… а… что я надену? – Ванда потупила взор.

Вместо ответа баронесса взяла лежащее у нее на коленях письмо князя, поднесла к глазам украшенный бриллиантами лорнет и заглянула в послание.

– Князь пишет, что вы должны быть одеты «соответственно». Ах, уж эти мужчины! Или он полагает, что у меня есть волшебная палочка – достать для вас модное красивое платье, да еще в такой поздний час?

– Я… у меня есть два бальных платья, мадам, – робко пролепетала Ванда. – Одно из белого газа с бирюзовыми лентами… когда его сшили, оно казалось мне очень миленьким… но теперь, когда я приехала в Вену… я уже не уверена…

– Его выбирала для вас ваша мать?

– Да, мадам.

– Карлотта всегда отличалась хорошим вкусом. Думаю, для сегодняшнего вечера оно подойдет. Если нет, вы всегда можете надеть домино. Маску я для вас найду.

– О, как мне благодарить вас? – воскликнула Ванда. – Мне так много хочется вам сказать, но я просто не знаю, как это выразить.

– В словах нет нужды, дитя мое, – царственно ответила баронесса. – Князь просит меня об одолжении. И я повинуюсь ему, а если при этом получаю удовольствие, тем лучше. Более того, я благодарна ему за вас. Нет ничего хуже, чем стариться в одиночестве.

– Благодарю вас, мадам, благодарю!

После этого разговора-знакомства Ванду проводили в отведенную для нее комнату.

Спустя несколько часов, когда Ванда была уже одета для бала, она придирчиво осмотрела себя в зеркале и нашла, что в своем белом платье с бирюзовыми лентами, завязанными под ее небольшими острыми грудками, выглядит очень неплохо. Платье было простым, но, пожалуй, подходило ей даже больше, чем какое-нибудь другое, более модное и изысканное.

Ванда сама застегнула на шее материнское бирюзовое ожерелье, служанка натянула на ее руки белые лайковые перчатки по локоть – из обширного набора хозяйки, – бал требовал только таких, белых лайковых. Вот теперь можно предстать перед баронессой. Ванда шла легкой походкой, с высоко поднятой головой, ничего не страшась, и ей было удивительно после минут полного и беспросветного отчаяния испытывать такую уверенность в себе.

Ей удалось отдохнуть и немного поспать – после сна глаза ее живо блестели, уложенные служанкой локоны красиво спадали на плечи и переливались красновато-золотистыми огоньками в свете зажженных в хрустальных канделябрах свечей.

Они обе весьма впечатлились одна другой. Если баронесса при их знакомстве и выглядела, по мнению Ванды, довольно-таки фантастически, то теперь от ее вида просто захватывало дух. На ней было сшитое по последней парижской моде зеленое атласное платье с низким вырезом, обнажавшим увядшую грудь, щуплые плечики и в синих прожилках руки. Однако шею скрывало широкое ожерелье, на котором переливались редкостной красоты бриллианты. Такие же камни украшали лиф платья и сверкали в тиаре на тщательно уложенных седых волосах. Ванда была настолько поражена обилием бриллиантов, что на несколько секунд забыла, что ожидает мнения баронессы относительно того, как она выглядит.

– Вы смотритесь очень, до чрезвычайности мило, моя дорогая! – на удивление мягким тоном объявила ей баронесса и добавила, уже со знакомым Ванде кудахтающим смешком: – При виде нас с вами многим придет на ум аллегория: сошлись Весна и Зима!

– Вы тоже будете в маске? – зардевшись, спросила Ванда.

– Не думаю, что маска может скрыть то, что мне хотелось бы спрятать, – спокойно и суховато заметила баронесса, – а вам если и нужна маска, то маленькая, вам нет нужды прятать юное личико. Большие, на все лицо, маски надевают только перезрелые дамы, надеющиеся таким образом завлечь мужчин, которые, будь дама без маски, и не взглянули бы в ее сторону. Впрочем, вы это сами вскоре увидите. Вот ваша маска, держите!

И баронесса протянула Ванде маленькую бархатную полосочку – неширокую черную ленту с прорезанными в ней отверстиями для глаз. Надев ее, Ванда увидела, что черный бархат удивительным образом подчеркивает белизну ее кожи и пышность рыжевато-золотистых волос. В маске она сразу стала выглядеть соблазнительнее, загадочнее, обворожительнее.

– Вот вам еще веер… Он вам непременно понадобится! А теперь пообедаем, – скомандовала баронесса и поплыла впереди Ванды в столовую, где их ожидали слуги, одетые в ливреи – красные с золотым.

О таких обедах Ванда раньше только читала в книгах – повар у баронессы был настоящим кудесником. К каждому блюду подавались различные вина. А стол был сервирован так, что глаз привлекала любая деталь – соусницы с круглыми ручками, рисунок по краю тарелок, графинчики, вазочки, канделябры, салфетки, полоскательницы для омовения пальцев с душистой водой…

Аппетит у баронессы оказался отменный. Скорее всего, подумала Ванда, такой обед для нее готовят всегда, независимо от того, одна она в доме или принимает гостей. Изысканные кушанья, разумеется, не шли ни в какое сравнение с теми простыми блюдами, к каким Ванда привыкла в своем доме. Теперь ей нужно будет научиться разбираться не только в живописи и музыке, но и в кулинарии, решила она. И эти столовые принадлежности… Сколько их! Как бы ей в них не запутаться. Помнится, мать говорила ей: в приборе двигаться от тарелки. Но Ванда поглядывала на баронессу и следила, какой предмет из прибора она берет к каждому блюду, чтобы повторить ее действия. Баронесса, кажется, не замечала ухищрений гостьи – или делала вид, что не замечает, а сама ела неторопливо и с удовольствием, невольно (или намеренно?) преподавая Ванде урок (не просил ли князь Меттерних и об этом?).