Центр города. На хате у Монгола собирались цеховики. Десятки тысяч каждый вечер разыгрывались. Попасть в этот огород было практически невозможно.

В тот период нас было четверо: небольшая корпорация, играющая в общий котел и делящая его. Один из наших – Шахматист (звание мастера спорта – приличное прикрытие), попал-таки в этот заповедник. Позже втянул и меня. Моя легенда-прикрытие – тоже ничего. Видный спортсмен в отставке. (Пришлось ксивы о достижениях мирового уровня справить.) Долгое время мы подпитывались из этого источника. Работать было непросто. Публика пристальная, настороженная. Особенно к новичкам. Приходилось следить за тем, чтобы выигрывал в основном Шахматист. Впрочем, вычислил нас Монгол. Вынуждены были взять и его в долю.

Но, конечно, самое одесское, самое карточное место – пляж. Играют на всех пляжах, где гуще, где разряхенней... Больше всего воспоминаний связано с одним.

Если на каком другом пляже кто-то из игроков слишком задавался, его одергивали:

– Раз такой умный, иди играй... – и рекомендовали пляж, о котором говорю.

Играли здесь круглый год. Зимой жгли костры. Но основные события происходили, конечно, летом. Человек заезжий – обречен. Он может сам организовать «пульку» и свести партнеров из разных концов пляжа, причем из осторожности выбрать людей разных возрастов, обликов. Партнеры эти, разношерстные, будут обыгрывать его, несмышленыша, на системе сигналов – «маяков», которой пользовались на пляже еще двадцать лет назад.

В карточном клубе пляжа представители всех сословий, всех профессий: уголовники, грузчики, шоферы, продавцы, артисты, преподаватели, ветераныфронтовики, милиционеры, военные, профессора... Были даже одна адмиральша и один дипкурьер. Бывший, правда. У пенсионеров-ветеранов – своя игра, мелкая, осторожная. У прочих – своя. Крупнее, безошибочнее. Иногда, когда нет фраера и играют между собой, почти «лобовая» (честная), но «лобовая» до конца – никогда.

На пляже отходили душой самые известные, самые крупноиграющие игроки города. Игроки союзного значения. Сюда их тянуло чаще всего после крупного проигрыша.

Место, в котором промышляет профессионал, – основной показатель его положения в табели о рангах. Показатель рейтинга. Высший уровень – игровые, престижные хаты. Из низших – залы ожидания, поезда.

Душа моя всегда тянулась к пляжу. Очень может быть, что это показатель не высшего рейтинга, но, кроме всего прочего, каждый имеет право на слабость. Пляж был моей слабостью. Впрочем, не только он.

Имелась еще одна точка. Хата Рыжего. «Малина».

Об этой хате и о самом Рыжем надо рассказать подробнее.

Стереотипный одесский дворик напротив Ланжерона. С высоченными желто-серыми стенами по периметру, с бельем на веревках и краном посередине.

Квартира Рыжего – двухкомнатный подвал. Впускали в нее только того, кто правильно стучал, – два внятных удара, с внятным интервалом.

Кухня с окном в «колодец» (пространство два на два метра, простреливающее дом по вертикали. В него выходили окна кухонь и туалетов). Потолок на кухне висит лохмотьями от вечной мокроты. Такое впечатление, что над подвалом – сразу крыша. Которой нет.

Одна комнатушка, редко посещаемая, в ней отсыпались совсем уже привередливые, ищущие уединения. Комната психологической разгрузки.

И зала... Большая комната с антикварным столом посредине. Стулья при нем – из общественной столовой. В углу – раскладной диван, который никогда не складывался. На нем гора рваных ватных одеял и обычно или сам Рыжий, или Наташка-Бородавка, его женщина. Часть одной из стен – странной, тоже антикварной выделки старинная печка. В ней – отверстия от пуль (дружки Рыжего проверяли амуницию). Причудливая люстра, которую не опасается только один из завсегдатаев – Пигмей. В люстре – много патронов, но одна лампочка. На тумбочке с ампутированной ногой, подпертой кирпичом, – довоенный действующий приемник. На стене – неожиданный портрет Пушкина в раме. Все вещи (и Рыжего, и Бородавкины, и их приятелей), не имеющие отношения к текущему сезону, – в маленькой комнате на полу. Беспорядочной кучей.

С Рыжим подружился я в самом начале своей деятельности. Возвращался вечером с Ланжерона (на этом пляже – свой клуб – самый любительский, но славящийся высокой техникой игры), вдруг на выходе из Купального переулка – два милиционера пытаются повязать старика-алкаша. Старик капризничает, не хочет в распахнутый «бобик». Прохожу себе мимо. Вдруг старик кричит:

– Толян, мать твою!.. Совсем скурвился!..

Я споткнулся, всматриваюсь в алкаша – не узнаю. А тот мне:

– Так и будешь смотреть, как батю упекут?!

Осторожно подхожу, присматриваюсь. Милиционеры тоже замерли, обернулись ко мне.

– Ваш отец? – спрашивают без подозрения, с удивлением скорее.

Ничего понять не могу, молчу.

– Ты еще откажись!.. От отца родного, гаденыш!..

– Мой, – говорю.

Патруль старика выпустил, тот на стену повалился и продолжает меня материть.

Доставил я Рыжего домой. Он не таким уж пьяным оказался, извинился вполне вежливо, объяснил: ничего не оставалось, как на случайного прохожего понадеяться. С именем – угадал просто.

В квартире публика мне не удивилась. Рыжий весело рассказал, «как мы ментов кинули». И это никого не удивило. Я, конечно, сразу ушел. Сдал с рук на руки потасканной блондинке с бородавкой над губой, и поскорее – на воздух. Тяжкий дух в помещении. И люди – тяжкие. Хотя пара рож – серьезно-уголовные. Такие пригодиться могут.

Через месяц, опять же случайно, почти против воли своей, подругу его выручить довелось.

Дело было на Привозе. Наташка-Бородавка имела много специальностей, одна из них «продуктовая кидала». Техника кидания следующая: Наташка устраивается в очереди за какой-нибудь пищевой продукцией. Неважно – какой. Главное, чтобы продавец была женщина и обязательно – не городского, неискушенного происхождения. Подходит очередь – Бородавка просит, например, полкило сливочного масла. Пока продавец взвешивает, покупательница, попробовав масло, решает купить килограмм. Все эти пробы, размышления, просьбы увеличить вес, проходят под мельтешение двадцатипятирублевой купюры, зажатой в руке Бородавки. Можно решиться еще грамм на триста. Не помешает.

К тому моменту, когда приходится рассчитываться, купюры в руке уже нет. Продавщица взирает непонимающе. Покупательница – тоже. Дескать: деньги – уже у вас. Продавщица, разумеется, удивляется. Заглядывает в свой шкафчик, но это ничего не проясняет: купюра популярная. Покупательница даже слегка возмущена. Но продавец – в сомнении. Разрешить его помогает стоящая следующей в очереди солидная импозантная дама бальзаковского возраста. Подтверждает, что деньги продавцом получены. Бородавка, мало того, что имеет продукт, так еще получает сдачу. И отойдя, выказывает недовольство. Впрочем, недолго. Потому как предстоит дележка с «бальзаковской» сообщницей. Делятся после каждой успешной операции – не доверяют друг другу.

Прохожу между рядами, возвращаясь из мясного павильона. (Получил давний долг с азартного рубщика мяса.) В молочном отделе гвалт. Бородавку с помощницей выловили. Не то чтобы выловили – скорее просто узнали. То ли с продавщицей ошиблись, то ли – подсказал кто. Дамочка в белом халате – румяная, здоровьем пышущая, из-за прилавка за рукав Наташку ухватила. Цепко так держит, та никак не вырвется. Да и нельзя слишком вырываться: «рожу» надо делать, что ты прав. Сообщницу оттерли; та и сама не против устраниться

– сдрейфила. Я бы мимо прошел. Да она, Бородавка, приметила. Кричит поверх голов:

– Толичек, ты смотри, что делается?! Иди поговори с этой...

Эта «Толичка» увидела, сразу пальцы разжала: решила, что я – прикрытие. Бородавка с возмущением, не спеша привела себя в порядок, направилась ко мне, так и не подошедшему, взяла под руку. Повела к выходу. Сдачу не получила, но продукты-таки урвала. (С тех пор я не раз видел ту испугавшуюся румяную женщину. Стыдно было попадаться ей на глаза.) Выйдя из павильона, устало, хмуро попросила:

– Погоди, проведи за ворота... – И добавила: – Ну, хуна!.. – Это о напарнице своей, предавшей. – Рыло начищу...

За воротами обнаружился Рыжий. Как я понял, случайно. Он никогда не помогал сожительнице, брезговал. Обрадовался мне:

– А, детеныш!.. Маню мою снял!..

– Если бы не он, была бы уже в «обезьяннике», – сердито поведала Маня – Наташка. – Райку, сволоту, порву...

Два товарища Рыжего – пожилые мужики вполне опустившегося, похмельного вида, с вялым любопытством глянули на меня. Прилично одетый, не жаждущий выпивки сопляк не мог быть своим.

– Ну, все, все... – отмахнулся от зазнобы Рыжий. – Не нуди. Поделись с детенышем довольствием...

Бородавка и впрямь полезла в авоську. Я останов вил.

– А что, Толянчик, может-таки сделаем из тебя человека?

Это уже было интересно: воспитатели перспективные.

– Валет вчера освободился. У меня пока очухивается. «Катала» авторитетный. Из тебя исполнителя сделает (шулера, значит). Хочешь?

Так, занятно стало.

– Хочу, – говорю.

– Таланта и терпения хватит – партнерами станете.

Валет, лысый бледный крепыш, глядящий исподлобья стылым взглядом, выслушал Рыжего. При этом глядел на меня не мигая. Сказал:

– Не потянет. Сырой.

– За детеныша я отвечаю. – Рыжий не просил, советовал товарищу.

– Ну давай, сдавай, – очень снисходительно уступил Валет.

– Почем? – уточнил я.

Валет не выдал удивления, только снова вперил в меня змеиный взгляд.

– А говоришь: «Сырой»! – обрадовался Рыжий.

Нет, в партнеры Валета я бы не взял. Через полчаса игры он и сам понял, что проситься не следует. Неожиданно отбросил карты и без эмоций сообщил:

– Его надо свести с Маэстро. – И к Рыжему: – Где ты его подобрал?

Рыжий лукаво и гордо улыбался. Ответил:

– Наш человек.

Черт возьми!.. Мне это было приятно.

Так я стал в этом доме своим. Рыжий звал меня детенышем, но уважал. И все уважали. Всякий раз, когда на хату забредал кто-то свеженький, то ли из освободившихся, то ли редкий гость, и, видя карты, рвался в бой, искал партнера. Рыжий, а за ним и другие, отмахивались:

– Вот тебе пацан. «Хлопнешь» – дадим другого.

Деньги, выигранные в этом доме, обычно в нем и оставались. Шли в общак и быстро пропивались. Случалось, крупные деньги.

Что тянуло к Рыжему? В душную, опасную атмосферу его квартиры, которая к тому же, как выяснилось, состояла на учете в милиции. В качестве «малины».

Сложно сказать... Во-первых, люди, завсегдатаи. Это были одесситы. Из классических. Еще не отошедшие, но уже отходящие. Непростые, рисковые, нагоняющие жуть одним своим видом, но – разные, сочные, интересные. Эти люди уважали меня. Не понимал за что, но чувствовал: не только за карты. Они решали свои рисковые дела, не опасаясь моего присутствия, и это тоже льстило. И было приятно лезть в их дела, нахально давать советы, говорить им грубости... Все это почему-то мне прощалось, только отмахивались:

– Детеныш...

Но главная причина моей привязанности к этой точке – сам Рыжий.

Рыжий был... интеллигентным человеком. Сложно объяснить. И воспитание, и образ жизни были далеки не только от интеллигентного, но даже от добропорядочного... Но это было так. И неспроста в квартире его можно было встретить и члена Союза художников, и дипломата, и даже эстетствующих иностранцев. (Был случай, к Рыжему угодили французы, художники. Напились до чертиков. В два часа ночи остро встала проблема со спиртным. Рыжий повез делегацию в Шалашный переулок. Пока Рыжий торговался со знакомыми продавцами водки, французы, восхищенно разглядывая трущобы, очерченные лунным светом, кричали ему:

– Валери Ильитч!.. Эт-то Венеция!)

Всем было с ним интересно. Думаю, главная его черта: доброта. Он не умел быть злым. И это подкупало всех, включая убийц, скрывающихся в его квартире от «вышки».

Не знаю, какое образование у него было, но воспитание получил не самое праведное. Из его рассказов о детстве запомнился один.

Послевоенные годы, у шпаны своя, взрослая жизнь. Самому старшему в компании – четырнадцать лет. Рыжему – семь. На месте больницы в соседнем парке было место их сбора, называлось «сердечко». Компашка приводила на «сердечко» королеву квартала пятнадцатилетнюю Ленку. Старшие трахали ее прямо здесь. Мальцам – Рыжему и другим, которым еще считалось рано – доверяли ответственную работу... Леночка утомлялась подмахивать попкой, ее сажали на совковую лопату, и малявки двигали ручкой лопаты в такт предающимся любовным утехам.

Позже, в семидесятых. Рыжий с товарищем держали цеха, производили зубные щетки, дешевые цепочки. На них наехали бандиты. Именно тогда Рыжему предоставили возможность сказать пару слов в микрофон. Правда, в несколько необычной манере, будучи подвешенным вниз головой в колодце. Рыжий не дрогнул. Но все обошлось, потому что в это же время в лесопосадке за городом его напарник три часа простоял на табуретке с петлей на шее в ожидании, пока гонец привезет деньги.

Еще через пару лет держателей цехов прикрыли, многим дали «вышак». Рыжий увернулся, успел собственноручно бульдозером засыпать склад готовой продукции. Погреб, в котором цепочек и щеток было на двести пятьдесят тысяч.

Тогда он был женат, имел умницу жену, защитившую кандидатскую диссертацию, дочь, в которой души не чаял, человеческую обстановку. Нынче от всего этого остался только портрет Пушкина и редкие встречи с дочерью. (Даже они были запрещены бывшей женой.)

Наташка-Бородавка безбожно ревновала его. Трижды нешуточно, довольно глубоко подрезала кухонным ножом. Рыжий отлеживался, возвращался к ней. Какое – возвращался!.. Кто бы ему дал уйти?..

Он был само ехидство и доброта. Наташку называл не иначе, как то – Маня, то – «тетушка», и неизменно унижал тем, что в стакан ее наливал на палец меньше, чем себе и всем остальным.

В этой хате я был как у себя дома. Случалось, приходил за советом. Впрочем, чаще всего советы меня не устраивали. Например, Рыжий не мог уразуметь, почему я брезгую проститутками, особенно если те готовы – по любви. Обещал, что с возрастом это у меня пройдет.

Как-то у него нашла меня проститутка Тала, которую я когда-то украдкой увел у перепившего ответственного работника, приняв за благочестивую посетительницу ресторана. (Потом приятельницы-путаны очень обиделись: ими пренебрегаю, а залетных – жалую.) Но и в первый вечер я не жаловал уведенную. Услышал, сколько она стоит, заплатил, извинился за испорченный вечер. Тала деньги взяла, но потом все норовила их отработать. Еще и на любовь «косила». И обижалась, сцены устраивала. Рыжего адрес раздобыла, засаду устроила. Рыжий – проходимец – ее сторону принял, совестил меня. Хорошо, Бородавка помогла, выставила домогательницу, еще и звезданула пару раз промеж глаз. У Бородавки я был в любимцах: считала меня единственным приличным человеком в этом доме.

Когда у Рыжего приключилось горе: дочь его, Руслану, попытались изнасиловать, при этом полоснули девчонку по лицу бритвой, все ринулись на поиски подонка. Рыжий оставался прежним. Только иногда лукавые морщинистые глаза его замирали, становились невидящими.

Опоздали блатные, пацана взяли менты.

Наши думали на тюрьму передать, чтобы «опустили» насильника особо, от души. Рыжий запретил. Сказал: сам разберется. Огорчились ребята. Как разберешься здесь, если он – там?.. Долго Рыжему недовольство высказывали.

Таким был Рыжий.

Однажды после Нового года забредаю к нему.

В гостях – Резаный. Это было странно, насторожило.

В обозримом будущем не ожидал встретить его здесь, да еще по своему поводу.

Резаный – известный картежник, которого уважали, но от которого старались держаться подальше.

Почему уважали? Не за игру, за духовитость. Когда-то давно его «закрыли». На допросе в кабинете следователя он разбил стекло зарешеченного окна и осколком перерезал себе горло. Так нажил уважение и кличку – Резаный.

Почему старались держаться подальше? Резаный был партнером Бегемотику. Вместе они держали игровую хату. Вот в хате-то все и дело...

У квартиры была репутация заколдованной. В ней невозможно было выиграть. Сильные игроки, исполнители, пытались противостоять колдовству. Не сумели. Дураков играть в ней становилось все меньше и меньше, среди профессионалов конечно. Нормальные «лохи» лезли туда с удовольствием. Во-первых, потому, что квартира – из ухоженных, чистенькая, светлая (электричество не экономят), по желанию стопочку поднесут и закуски в ассортименте (при этом ничего не подсыпают). Да и блатные стороной обходят. Во-вторых, считают: раз некто свыше жуликов здесь не жалует, значит, у них, лохов, все шансы. Их манера игры, «честная», должна прийтись по душе. А то, что проигрывают, как всегда, даже с большим размахом, так к этому по жизни привыкли.

Все же и известные «каталы», случалось, лезли сюда. Из принципа, как в бой бросались со сказочным чудищем. Как и положено: чудище побеждало. Сумели выстоять только четыре участника турнира: Мотя – профессионал союзного значения; Чуб, часто выступающий и за рубежом; тот самый, упомянутый Валетом, Маэстро, единственный, кого я признал за авторитет. И – ученик Маэстро, пытающийся писать эти записки.

Причем если первые трое поступили мудро: проникли в заколдованную хату, устояли, и не просто устояли, выиграли прилично, выслушали просьбу хозяев не частить с приходами и потерялись, то нынешний писака – вечный балбес, победу обставил со скандалом.

Сначала я поспорил с Резаным, что управлюсь с их духами, выиграю у него. (Согласитесь: всегда в единоборстве выигрывал, да он в другом месте и не садился со мной, у того же Рыжего – в жизни не рисковал, после нескольких попыток конечно.) Потом выиграл больше, чем следует. И, выиграв, форсил победой. Нет чтобы брать пример со старших: меньше шуму – больше денег. Так еще и в Резаном да Бегемотике врагов нажил.

И вдруг Резаный зовет к себе. На ту самую хату.

Правда, дает объяснение. Появился у них клиент, тоже непробиваемый – обыграть не могут. И тоже гонористый, утверждает, что никто и не обыграет его. Достал хозяев. И вот они обращаются ко мне за помощью. Просят проучить клиента.

Возможное объяснение...

Мне бы, фраеру, задуматься: почему все-таки меня зовут – не Мотю, не Маэстро? Почему к врагу – с просьбой? Не задумался.

А они еще и гарантию дают. Во-первых, ставки будут серьезные, и мое финансовое обеспечение – полностью их проблема. Во-вторых, если что-то не заладится, заготовлен сюрприз.

– Что за сюрприз? – настораживаюсь.

– Как всегда, барышня, – отмахивается Резаный.

Соглашаюсь. Назначаем день.

После ухода Резаного Рыжий щурит свои и без того морщинистые глаза:

– Комбинация... Это – точно...

– Да ладно, – говорю. – На месте разберусь.

Бабок со мной не будет. И Резаный – чистый лох.

– А то я его не знаю, – вроде соглашается Рыжий. Хотя, чувствуется, имеет в виду что-то свое.

И вдруг заявляет:

– Не иди.

Я пошел. Через два дня заявился к Бегемотику. И очень удивился. Партнером моим был... Сашамент.

С давним членом пляжного клуба Сашей мы были в сдержанных, но уважительных отношениях. Он вообще сдержан. Со всеми. И то сказать: работа. Саша трудился следователем. На пляже ему приходилось играть с разным людом, в том числе и с бывшими уголовниками. Карты всех уравнивали. Отсутствие фамильярности и сдержанность – вот и все, что он мог предпринять, чтобы чувствовать себя более-менее в своей тарелке...

Щуплый, чернявый, похожий на подростка (капитан), он играл... Как-то... Как, наверное, должен играть именно следователь: вдумчиво, выверенно, неожиданно. Мне он нравился. И не только за игру – по-человечески.

Часто с ним на пляж приходили жена (сложившаяся, не подходящая ему, гладкая женщина) и дочь (золотистая, вечно лезущая на колени) Аленушка.

И еще... Не сомневался: он знает, что я – в розыске. Но он был на пляже – не на работе. И на работе информацию насчет меня почему-то не использовал. Я давно перестал опасаться его. Но удивляться – не перестал.

Значит, предстояло обыгрывать Сашу. Мне это очень не понравилось.

Он тоже удивился мне, неприятно удивился.

В квартире было празднично, наверное, из-за елки, которая все еще стояла в углу. Из-за мерцающих на ней гирлянд.

Бегемотик, похожий на итальянца курчавый карапуз, в прихожей передал мне надутый бумажник.

Стол, колоды – все было готово. За столом, положив на него руки, сидел Саша-мент, которому я должен был доказать, что он – не игрок. Почти сразу придумал продолжение: проиграю. Проиграю все содержимое этого толстенного портмоне. Тем более что, когда Резаный уговаривал меня, предупредил: в проигрыше моей доли не будет.

Я воспрянул духом. Расслабился. Приятно, черт возьми, стало, что хоть чем-то смогу отблагодарить Сашу за его непрофессиональное отношение.

Саша, удивленный уже и моим поднявшимся настроением, взял колоду. Он должен был сдавать. В нем вновь обнаружился следователь. Явно силился понять происходящее: и нашу с ним встречу именно здесь (ну, это имело объяснение, наверняка догадался сразу), и мое оживление. «Ну ничего, Санек, – думал я предвкушающе, – не пыжься, все проще и приятней».

Хозяева деликатно уединились на кухне, только пару раз вежливо (от Резаного я такой вежливости и не ожидал) осведомились: не подать ли нам чего.

А я себе проигрывал!.. Единственный раз в жизни самозабвенно, с удовольствием проигрывал чужие деньги. Большие деньги. И хорошему человеку.

Освобожденные от профессиональных, обязательных в игре проблем, мысли блуждали по отвлеченным темам. Думалось, например, о том, чем же может быть уникально это место?.. Если взять и снова (в который раз) попробовать отбросить мистику... И почему именно мы, четверо, не подвластны ей. Приятно, конечно, объяснить свою стойкость каким-нибудь защитным полем... А если все-таки не оно... Что у нас, четверых, общего?.. Мастерство? Нет. Попадались и другие, искусные исполнители. Манера держаться за столом?..

Вдруг с неприятным удивлением понял, что эти двое – и Резаный, и Бегемотик – видят (хоть не появляются почти), что я проигрываю... Проигрываю их деньги. И хоть бы хны... Довольны даже, улыбаются. Не особо задержался на этом удивлении, считают, наверное, что до поры до времени.

Так на чем я остановился?.. На манере держаться за столом... Стоп! Не держаться – держать. И не себя – карты. Вдруг вспомнил урок Маэстро: «Карты следует держать так, чтобы видел их не просто только ты, но и только одним глазом». Он приучил меня к технике держания – карты почти полностью скрыты в ладони, при этом вторая ладонь совсем уже перекрывает первую, оставляя маленькое отверстие-глазок для просмотра. Неприятная, хлопотливая техника. Пока к ней не привыкнешь. И Чуб, и Мотя держат карты так же. А все остальные?.. Ну, за всех не знаю, но те, кого знаю, этой техникой не пользуются, держат по-людски – главное, чтобы сопернику и окружающим видно не было. Горячо... Но ведь и об этом задумывались, и не раз. Нет за спиной ни зеркала, ни шкафов подозрительных, и стены – чистые. Хата эта к тому же угловая, две стены – на улицу. Бред.

Обнаружил, что разглядываю елку. Конечно, игрушки отсвечивают: теоретически можно использовать как зеркало... Но елка – только на Новый год... Кстати, почему ее до сих пор не убрали? Столько времени перестояла. И не сыплется... Гирлянды эти на нервы действуют...

И тут началось!.. Я совсем забыл про обещанный сюрприз. Ведь он был припасен как раз на случай неудачного выступления. Пожалуй, выступление уже можно было назвать неудачным...

Сюрпризом оказалась... Тала. Та самая отвергнутая мной проститутка. Она выплыла со стороны кухни и была выряжена в серьги и медальон. Только в них. Все произошло стремительно. Настолько, что не произвело эротизирующего эффекта. Тала, не глядя на меня, плавно и быстро приблизилась к растерявшемуся Саше. Положила одну руку ему на плечо, другой небрежным жестом отодвинула лежащие на столе деньги. Громко, как актриса самодеятельного театра, произнесла:

– Я согласна, чтобы ты получил меня в виде проигрыша!..

Я видел, что Саша на подобный расчет не согласен, но не успел это доосмыслить...

Я понял. Понял, что не устраивало меня в елке, в гирляндах. От елки на кухню тянулся необычный провод. Телевизионный кабель...

– Саня! Атас! – почему-то заорал я и глупо повалил Сашу на пол, словно спасал от неизбежной, уже выпущенной пули.

Дальше – стремительнее. Тала без крика подалась в прихожую. Я, оставив Сашу на полу, ломанулся на кухню. Как бы не так! Дверь подпирали изнутри. Когда мы на пару таки вышибли ее, в кухне оказался только Бегемотик, нисколько не испуганный, злорадный. Окно, как в киношном боевике, было распахнуто. В сердцах я «вложился» в нахальную курчавую физиономию. Бегемотик полетел в угол, под окно. Меня подмывало продолжить. Саша не дал. Он был удивительно спокоен, собран. Только цепко, серьезно стрелял глазами по сторонам.

В кухонном столе мы обнаружили видеомагнитофон. По тем временам – диковинку. Без кассеты, конечно. На елке среди игрушек была пристроена миниатюрная видеокамера. Таких теперь полно. Рекомендуют использовать вместо дверного глазка. Тогда она показалась нам шпионской аппаратурой.

Талу мы больше не видели; из прихожей, накинув на голое тело шубку, подалась от греха подальше.

Бегемотик был циничен и откровенен. Кассета, на которой Саша и выигрыш в виде обнаженной девушки, у них. Саша – выиграл, я – проиграл. Кто угодно подтвердит, что мы с ней встречались; те же официантки в ресторане. Чего хотят от Саши? Чтобы он отмазал подследственного. Кого именно? Племянника Бегемота, ну да – взятого за попытку изнасилования... дочери Рыжего. Вот такое совпадение... Не совпадение. Меня выбрали потому, чтобы «замазать» в этом деле, чтобы не слишком гонорился. В будущем. А с Рыжим?.. С его людьми?.. Все равно и Рыжий, и я – во врагах. Какая уж тут разница...

...Саша отмазал племяша... Но лучше бы он этого не делал. Рыжий лично собственноручно отбил гаденышу орудие преступления. И сжег пол-лица кислотой.

Саша через несколько месяцев уволился, но все так же посещал клуб.

Я думал о том, что мне повезло тогда: вовремя спохватился. Тошно было бы знать, что он держит меня за подонка.

Секрет хаты был раскрыт. Бегемотик с Резаным и раньше пользовались камерой, только прятали ее в другом месте, среди книг. Пока Резаный играл, Бегемотик на кухне считывал с экрана заурядного «Шилялиса» информацию. «Маяки» слал с помощью более простого устройства. (О нем позже, в другой главе.)

Бегемотик потерялся. Не уехал, но получил бойкот в нашем мире.

Резаный остался уважаем. Может быть, даже более, чем раньше.

Недавно встретил его. Занимается нынче продажей вертолетов, танков и подводных лодок. Передал прайс-лист. Я не купил. Если очень понадобится чтонибудь из этого товара, возьму в другом месте.