Рижский централ был построен в канун 1905 года в предвидении надвигавшихся революционных бурь. Сюда попадали со всех концов России «сливки» — опаснейшие политические «преступники», главным образом приговоренные к долгосрочной и бессрочной каторге. Среди них латышские социал-демократы составляли авангард.
      Рижский централ с самого начала пользовался мрачнейшей славой среди прочих каторжных тюрем России. По жестокости режима он стоял в одном ряду с самыми суровыми каторгами Сибири и Севера страны.
      В годы реакции централ был переполнен. В камерах, рассчитанных на двадцать пять заключенных, содержали шестьдесят и больше. Даже в одиночках сидело по нескольку узников. В одном из донесений департаменту полиции лифляндский губернатор писал: «Тюрьмы переполнены как в Риге, так и в уездах до крайней степени. Иногда невозможно даже за неимением места разобщить политических от уголовных арестантов». Власти страшились общения политических с уголовными, так как через них часто устанавливалась связь с волей.
      В камерах стоял смрад от общих параш, а окна были заколочены и не открывались ни летом, ни зимой. С первого дня заключения арестованному приходилось вести борьбу за глоток свежего воздуха, за глоток чистой воды, против паразитов и грызунов, за какой-то санитарный минимум, борьбу против червей в постылой баланде и в прокисшем хлебе. Приходилось бороться за право курить, за право читать и писать, иметь в камере перо и чернила и часто за право свиданий с родными и близкими. Всякий попавший в эту каменную неволю втягивался в постоянную непрекращавшуюся борьбу против жестокости режима и произвола тюремщиков, поощряемых высшей властью.
      По числу смертных казней в годы революции и в первые годы столыпинской реакции Рига и централ занимали одно из «почетных» мест в таблице русских городов. В эти годы казнили: в Варшаве — 851 революционера, в Риге — 515, в Екатеринославе — 481, в Петербурге — 278, в Орле — 270, в Тифлисе — 260, в Киеве — 232, в Нижнем Новгороде — 228 и т. д. Во всем мире в 1908 году казнено по приговорам судов — 2311 человек, в том числе в царской России — 1340 революционеров.
      В Рижском централе расстреливали и вешали политических тут же, за тюремной оградой, на пустырях Матвеевского кладбища, где под безымянными могильными холмами похоронено много жертв реакции. Узникам иногда удавалось наблюдать из окон камер процедуры казней, совершавшихся при свете факелов и «летучих мышей». Они строились в живые пирамиды, чтобы по очереди добраться до решетки и разглядеть все.
      Нередко тюремщики, заметив наблюдавших, открывали огонь по окнам. Не один политический пал жертвой таких обстрелов. Из окон неслись протесты против казней. Бывало, до камер доносились крики уводимых на казнь: «Прощайте, товарищи!» Тогда вес заключенные, разбуженные перестуками, скандировали: «Прощайте, товарищи!» Политические пели «Красное знамя», «Вихри враждебные» и другие гимны. Раздавались выкрики: «Долой самодержавие! Долой палачей! Да здравствует революция!» И все это перекрывало пение: «На бой кровавый, святой и правый марш, марш вперед, рабочий народ…»
      В камеры политических попала статья Л. Н. Толстого «Не могу молчать», переведенная на латышский язык. В отрывках она была напечатана еще летом в петербургской газете «Речь» и в других газетах. Толстой писал: «Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе… И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы… вот второй, третий год непрестанные казни, казни, казни».
      Толстой обличал власти, утверждавшие, будто все ото «делается во имя общего дела, во имя обеспечения спокойствия жизни людей, живущих в России». Он писал далее: «Для меня, стало быть, нищета народа. Для меня все эти высылки людей… эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, мрущих от тифа, от цинги в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня страдания матерей, жен, отцов, изгнанных, запертых, повешенных… Для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых… Для меня эти виселицы с висящими на них женщинами, детьми, мужиками; для меня это страшное озлобление людей друг против друга».
      «Нельзя так жить. Не могу так жить, не могу и не буду… одно из двух: или кончить все эти нечеловеческие дела, или… чтобы и меня посадили в тюрьму, где я бы ясно сознавал… все эти ужасы… или… надели на меня… саван, колпак и… столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю». Узники верили в искренность Льва Толстого, в его отвращение к казням как высшему проявлению варварства самодержавной власти. «Не могу молчать» вызвало бурный отклик всей политической каторги, во всех корпусах и камерах централа. Обращение Толстого взбудоражило совесть народа, общественное мнение всех цивилизованных стран.
      С 4 по 7 марта 1909 года в Риге шел «процесс 44-х», на котором судили Юрия Гавена и его товарищей. Гавен держал себя на военном суде с достоинством революционера. ЦК СДЛК организовал с помощью Петера Стучки сильную защиту на процессе. Привлечены были известные адвокаты из Петербурга и Москвы, имевшие большой опыт защиты политических подсудимых на военных судах. 7 марта был вынесен приговор. О. Карклина приговорили к восьми годам каторги, Ю. Гавена и Я. Янсона — к шести годам каждого, Ф. Розиня, К. Бегге, Ю. Межина, К. Шварца, С. Димандштейна и других — к четырем годам каторги каждого. Всего двадцать семь подсудимых приговорили к 131 году каторги, а семь человек — к ссылке в Сибирь. Суду остались неизвестными настоящие имена и дела некоторых подсудимых. Так, Семена Марковича Димандштейна судили под фамилией Горфинкель, Отто Карклина — под фамилией Блум. Суд не выявил роль Гавена в вооруженной борьбе «Лесных братьев» и ряде других выступлений, что спасло его от верного смертного приговора.
      23 апреля 1909 года в Риге закончился судебный процесс по делу Тукумского восстания 1905 года. Военный суд приговорил Жанно Лушкевича к смертной казни через повешение. Гнрша Глазера — к каторге без срока, а остальных подсудимых — к разным срокам каторжных работ. Председательствовал на этом суде генерал-майор Остен-Сакен. Дело подсудимого Кирша Ивана было выделено из общего процесса «на предмет установления его умственных способностей». Кирш Иван виртуозно притворялся умалишенным. Только год спустя суд признал его вполне вменяемым и приговорил к восьми годам каторги. В ноябре того же года в военном суде в Риге слушалось «дело виндавской социал-демократической организации», известное как «судебный процесс 80-ти». Среди осужденных был Ян Рудзутак, приговоренный к пятнадцати годам каторги, и другие активисты СДЛК.
      Каждый вывод политзаключенных на суд возбуждал сильнейшее волнение во всех корпусах централа. По возвращении с суда в камеры здесь слушали отчеты о подробностях и перипетиях каждого дня судебного разбирательства, анализировали и оценивали поведение каждого подсудимого на допросах и в открытом суде.
      Начальник тюрьмы Эрнест, а затем сменивший его Гериус, старший надзиратель Крумин, все надзиратели зверствовали и избивали заключенных. Попавшие в централ члены ЦК и Рижского комитета СДЛК возглавили массовое сопротивление этому дикому произволу. В тюрьме действовала подпольная организация политических. Подполье охватывало все корпуса, имело связь с ними через «главного почтальона». С одиночными и женскими корпусами связь поддерживали через баню и тюремную аптеку. Непрерывно работал «телеграф», перестукивания, ручная сигнализация между корпусами. Члены ЦК СДЛК держали постоянную связь с оставшимися на воле це-кистами и видными деятелями партии.
      В тягчайших условиях заточения члены партии в камерах обсуждали решения III съезда СДЛК, состоявшегося в октябре в Гельсингфорсе, Только три делегата II съезда присутствовали на III, почти все остальные попали на каторгу и в ссылку. Делегаты III съезда критиковали ЦК за недостаточное внимание обучению членов партии обращению с огнестрельным оружием. Похоже было, делегаты верили, что вскоре придется биться против самодержавия с оружием в руках.
      В централе существовала политическая «академия». Была и каторжанская библиотека; ею одно время заведовал Гавен. Политкаторжане прилежно учились, будучи твердо уверены, что знания им понадобятся в грядущей революции. Юрий Гавен учился с большим упорством. У него тут были такие замечательные учителя-марксисты, как Фриц Розинь, который в централе переводил «Капитал» Маркса и «Женщину и социализм» Бебеля и на латышский язык. В день двадцатипятилетия со дня смерти Карла Маркса, вскоре после того, как Гавен попал в эту тюрьму, занятия кончились общим карцером (в том числе и для анархистов, несогласных с марксовым учением о государстве).
      В 1909 году число казней сократилось, а выводов на суды стало больше. Уводили каждый раз десятки, а то и сотни товарищей. Их ждали каторга и ссылка.
      Известие о разоблачении Азефа оживленно обсуждали во всех камерах политических. Отбывавшие здесь каторгу эсеры были до крайности подавлены тем, что в их центральном исполкоме долго орудовал матерый провокатор. Провокаторы выдавали и проваливали целые составы комитетов и конференций социал-демократических организаций. Это вызвало смятение среди заключенных. Охранка систематически сеяла взаимную подозрительность в партийной среде, что было самым страшным для революционеров.
      Для подогрева верноподданнических чувств власти готовили открытие памятника Петру I в Риге. На церемонию ожидался приезд царя со свитой. Охранное ведомство воспользовалось этим поводом, чтобы инспирировать агитацию узников централа за подачу петиции «на высочайшее имя» о помиловании и смягчении приговоров. Гавен и другие члены ЦК повели энергичную кампанию против подачи прошений, позорных для революционера. Нашлись малодушные, наивно надеявшиеся на царские милости. Тюремщики и провокаторы натравливали уголовных на политических. Но царь в Ригу не приехал, амнистии не получилось.
      Вскоре в централ пришли крайне тревожные вести о волнениях политзаключенных в каторжных тюрьмах России, особенно в Вологодской, Орловской и Нерчинской, в Зерентуе, где начались самоубийства среди узников как протест против телесных наказаний политических. За пять лет, с 1903 по 1907 год, в российских тюрьмах покончили с собою двести политических, а за 1908 год — сто двадцать, за 1909 год — сто сорок два, за 1910 год — сто сорок пять. В 1907 году в Рижском централе повесился Иогансон; в 1908 году покончил самоубийством приговоренный к смерти Освальд Нейланд, которого повесили уже мертвого. Покончил с собой в централе воронежский боевик социал-демократ Тихон Кривкин.
      Весной 1910 года раздался голос протеста против жестокости режима в каторжных тюрьмах — голос, услышанный всеми передовыми людьми в России и за ее пределами. В марте и апреле в «Русском богатстве» печаталось «Бытовое явление» Владимира Короленко, в свое время испытавшего на самом себе все «прелести» российских тюрем. На конкретных примерах Короленко показал всю мерзость, подлость и преступность каторжного режима, в частности и в Рижском централе. Разоблачительное выступление Короленко вызвало необычайно широкий отклик в России и за рубежом. Протест Короленко был во сто крат усилен поддержкой Льва Толстого, обратившегося к нему с письмом, напечатанным в столичной прогрессивной прессе и за границей. Лев Николаевич высказался за распространение «Бытового явления» в тысячах тысяч экземпляров. Толстой писал, что никакая другая агитация не достигнет такой разоблачительной силы, как полный гнева и сострадания к узникам каторги протест Владимира Галактионовича Короленко.
      Выпуски «Русского богатства» с выступлениями Короленко и Толстого встретили в камерах централа горячий отклик. Солдаты революции были тронуты до слез.
 
      С радостью встретили узники сотый номер «Циня», переизданного в Брюсселе со статьей В. И. Ленина, в которой он писал: «Во время революции латышский пролетариат и латышская социал-демократия занимали одно из первых, наиболее видных мест в борьбе против самодержавия и всех сил старого строя… Он (латышский пролетариат. — В. Б.) шел в авангарде вооруженного восстания, он больше всех содействовал поднятию движения на высшую ступень, то есть на ступень восстания. Он больше, чем кто-либо другой, втянул в великую революционную борьбу против царизма и помещиков латышский сельскохозяйственный пролетариат и латышское крестьянство. Будучи одним из передовых отрядов российской социал-демократии во время революции, латышская рабочая партия оказалась впереди и в тяжелый период контрреволюции… Латышская социал-демократия имеет полное основание гордиться своими успехами…» Юрий Гавен и его товарищи по заключению были воодушевлены тем, что В. И. Ленин столь высоко оценил их боевой опыт.
      С июля по октябрь 1910 года в Риге шел процесс двухсот двадцати четырех подсудимых, обвиняемых в принадлежности к салдулской боевой организации. Сорок три человека были приговорены к каторге без срока, другие подсудимые — к разным срокам наказания. Узники тяжко переживали каждый вывод товарищей на суд и с нетерпением дожидались возвращения подсудимых в камеры.
      Политическая каторга жила интересами борьбы рабочего класса и угнетенных всего света. Каждое революционное выступление в любой стране здесь, в каторжной тюрьме, воспринималось как непосредственно касающееся узников. Не было такого важного события в международной жизни, которое не обсуждалось бы в камерах на «занятиях».
      Осенью 1910 года умер Л. Н. Толстой. Тюрьма откликнулась на смерть великого писателя. После перестука в камерах началась общетюремная панихида. Говорили речи, в слезах читали громко вслух отрывки из «Не могу молчать», провозглашали революционные призывы. Над всей тюрьмой слышно было: «Долой самодержавие! Долой палачей!» Пели во всех камерах траурные гимны. Заключенным удалось получить столичные и партийные газеты с подробными описаниями прокатившихся по всей стране стачек и демонстраций в дни похорон Толстого. Газеты сообщали о расправах полиции и казаков с демонстрантами и стачечниками. С одобрением каторжане отнеслись к предложению, принятому на митинге пути-ловских рабочих, чтобы вместо сборов средств на венки на могилу Толстого усилить борьбу за отмену смертной казни в России.
      Во мраке каменной неволи были свои «светлые» стороны. Это прежде всего товарищеская спайка и интернациональная дружба и братство заключенных. Здешнее бытие отчасти смягчалось регулярными передачами и широкой информацией с воли, свиданиями с родными хотя бы сквозь железную решетку и под надзором тюремщиков. Все, что передавалось с воли, поступало в общий котел. Теплые вещи и теплое место уступали более слабым, больным и истощенным товарищам. Передачи поступали от родных и товарищей, а самые обильные от революционного Красного Креста, иногда и от других филантропических организаций. Либа Дауман, мать Гавена, и его сестра Термина иногда приносили передачи на всю камеру.
      С назначением нового начальника тюрьмы Семковича режим ухудшился. Отменялись завоеванные дорогой ценой некоторые «вольности». Все чаще политические лишались свиданий и передач, особенно книг и письменных принадлежностей. Участились случаи избиения заключенных. По малейшему поводу и без явных поводов переполнялись карцеры. Затрудняли пользование библиотекой, созданной трудами политкаторжан. Гавен был одним из организаторов отпора Семковичу и его подручным.
      Воспользовавшись поступившим 22 февраля 1911 года требованием Главного тюремного управления откомандировать некоторую часть каторжан на работы по строительству Амурской железной дороги, Семкович, чтобы отделаться от Гавена, включил его в список на отправку в Сибирь. Гавену оставалось всего три года срока. Однако пока тянулась переписка об отправке между департаментом и тюремным ведомством, подоспели первомайские события в тюрьме и Гавену не пришлось строить Амурскую железку.
      Первомай ознаменовался острой схваткой с тюремщиками. Надзирателям пришлось туго, когда сильный Гавен яростно сопротивлялся попытке втащить его в карцер. В потасовке ногу Гавена зажали кованой железной дверью и повредили голеностопный сустав и щиколотку. Из списка к отправке на строительно-каторжные работы его пришлось исключить. Эта травма, усугубленная кандалами, сделала Гавена в дальнейшем инвалидом.
      Все же тюремное начальство спешило избавиться от Гавена и от всех зачинщиков схватки. Их отправляли в Бутырскую тюрьму в Москву, в Орловский, Псковский и Смоленский централы. Путь Гавена лежал на север. Тяжело было расставаться с товарищами, оторваться от места, где за тюремной оградой лежит родной край и где, несмотря на все удары, жила партия.
      Превозмогая нестерпимую боль в распухшем колене и в щиколотке, опираясь на руки товарищей, Гавен приветливо улыбался матери, пришедшей проводить своего Жаниса. Не хотелось огорчать мать. Выпрямившись, он помахал рукой и крикнул матери, чтобы не тужила.
      Долго тянулась этапно-каторжная дорога на север. Лето обгоняло этапников.

      Вологодская тюрьма числилась в списке пятнадцати тюрем, режим которых «славился» расправами и издевательствами над политзаключенными. То была каменная неволя, много хуже рижской.
      Угнетала отрезанность от мира. Никаких свиданий, почти никакой переписки. Почта приходила с опозданиями.
      В конце 1910 года в Государственной думе был сделан запрос «Об избиении политических в вологодской каторге и о массовых порках, при которых двое из семидесяти двух высеченных скончались, не выдержав страданий». В. И. Ленин откликнулся тогда на эти «зверства царских тюремщиков, истязавших в Вологде и Зерентуе наших товарищей каторжан, преследуемых за их геройскую борьбу в революции…». Организатором побоища был тюремный инспектор Ефимов. До прибытия Гавена в вологодскую каторгу Ефимов был тяжело ранен стрелявшей в него революционеркой, которой удалось скрыться. Новый начальник тюрьмы Меркурьев, назначенный после ранения Ефимова, особенно круто стал завинчивать гайки тюремно-каторжного режима. Переведенный сюда из Орла, он стал тут наводить орловские порядки.
      Тяготы здешней тюремной жизни несколько смягчало то, что тут оказалась большая группа латышских социал-демократов — бывших боевиков, дружинников, «братьев». Среди них был Людвиг Боровский — один из организаторов январской стачки протеста и демонстрации 13 января 1905 года в Риге, участник вооруженного нападения на Рижский централ в сентябре 1906 года; в Вологодскую тюрьму он попал из Рижского централа, где в 1907 году был приговорен к пятнадцати годам каторги. Здесь отбывали заключение Янис Упит, Карл Калнин, Янис Янсон, Янис Вернатс — все они были приговорены в Латвии к длительным срокам каторги. Позднее сюда перевели Екабса Калнина, приговоренного в Риге к десяти годам каторги.
      Гавену пришлось очень плохо. Боли в ноге обострялись, а врачебной помощи ждать было неоткуда. В тюрьме царил жестокий режим «усмирительных» строгостей и произвола. Гавен с трудом добился, чтобы расковали больную ногу. Он и сам не предполагал, насколько велика беда.
      Каторга напоминала потревоженный улей, когда пришла весть об убийстве Столыпина. Хотелось верить, что это убийство, совпавшее с новым подъемом рабочего движения, явится началом конца реакции, виселиц и казней и произвола тюремщиков. Не верилось в официальную версию охранки об убийстве Столыпина ее агентом. Гавен был ярым противником индивидуального террора как средства политической борьбы. Он не верил, что Дмитрий Богров, убивший Столыпина, провокатор. Казалось, вся биография Богрова исключает в одинаковой мере как предположения об идейно-монархических его побуждениях, так и о простой продажности. Одно то, что власти поторопились тайно казнить Богрова, вызывало сомнения в правдоподобности официальной версии. В вологодской каторге отбывали срок не только социал-демократы, но и эсеровские боевики и анархисты. Естественно, что акт Богрова возбуждал много споров и толков в камерах политических. Бесспорным казался только заслуженный конец самого кумира контрреволюции.
      «Союз русского народа» и вся черносотенная пресса России ответили на убийство своего вождя не тодько беспрерывными молебнами и колокольным перезвоном. Бия во все колокола, они потребовали разгрома всех рабочих союзов и организаций, призывали к искоренению революционной крамолы из ее «колыбели» — тюрьмах и на каторге, ставших питомниками революционеров. Возникла реальная опасность. Тюремщики могли соблазниться этими призывами и учинить массовую расправу над политическими узниками. Можно было ожидать нападение черносотенцев на тюрьму. Политкаторжане подготовились к схватке. Но царизм на такой шаг не решился. Месяца через полтора до узников вологодской каторги дошло содержание посвященной убийству Столыпина статьи В. И. Ленина в октябрьском номере парижского «Социал-демократа». Владимир Ильич писал, что убийство Столыпина совпало с крахом столыпинщины и новым революционным подъемом в стране. Постепенно споры о политической физиономии Богрова прекратились. Их сменил анализ внутриполитического положения в России.
 
      Вскоре с воли в камеры попал перевод отрывка из статьи внука Карла Маркса — Жана Лонге, напечатанной в «Юманите» по поводу убийства Столыпина. Известный французский социалист сообщал в этой статье новые сведения о росте числа политических заключенных в тюрьмах России за годы столыпинщины: в 1906 году их было 114 тысяч, в 1907 — 139 тысяч, в 1908 — 166 тысяч, в 1909 — 181 тысяча, в 1910 — до 200 тысяч. В годы столыпинской реакции в России прошло более полутора тысяч политических судебных процессов. Пятьсот тридцать три из них закончились вынесением смертных приговоров, а также приговорами к бессрочной и долгосрочной каторге. С 1905 по 1910 год в тюрьмах России локончили самоубийством 9510 политических заключенных.
      Исключительно большое волнение вызвало у политкаторжан самоубийство четы Лафаргов. Главный мотив самоубийства: «человек в семьдесят лет становится обузой для общества». Этот мотив Гавен отвергал. Против него говорило хотя бы то, что до последних дней жизни Поль Лафарг блистательно представлял французский пролетариат в Социалистическом Интернационале и во французском парламенте как его депутат. Лафарг смело выступил с трибуны парламента против врагов рабочего класса и социализма. Лаура Лафарг переводила труды своего великого отца на многие европейские языки и вместе с Францем Мерингом трудилась над биографией Маркса.
      Возникали нехорошие, опасные выводы и сравнения. Люди моли же рассуждать так: раз уж Лафарги в условиях жизни на воле, в условиях буржуазной демократии, несравнимой самодержавным режимом России, не зная материальной нужды, могли решиться на такое, то как будет воспринят их примep? Как должны поступать люди в каторжной неволе? Гавен считал, что необходимо осудить самоубийство революционера, кем бы он ни был, а тем более самоубийство Лафаргов.
      Вскоре пришли сообщения с воли о речи Ленина на похоронах Лафаргов. В. И. Ленин говорил об идеях марксизма, «столь блестяще подтвержденных опытом борьбы классов в русской революции… Под знаменем этих идей сплотился передовой отряд русских рабочих», который «отстаивал и отстаивает дело социализма, дело революции… Близится к концу эпоха господства так называемого мирного буржуазного парламентаризма, чтобы уступить место эпохе революционных бпгв организованного и воспитанного в духе идей марксизма пролетариата, который свергнет господство буржуазии и установит коммунистический строй» .
      Ленин не осудил самоубийство, но он сказал, и каторжане согласились с ним, что сейчас самое важное — это близкая перспектива борьбы за свержение царизма и установление коммунистического строя.
      В 1912 году, находясь в ссылке на Сухоне, вел партийную работу Ян Ленцман. Он помог расширить связи политкаторжан с внешним миром. В тюрьме узнали подробности состоявшейся в Праге большевистской конференции.
      Бурю гнева вызвал расстрел рабочих на приисках далекой Лены весной 1912 года. Люди там искали золото, а нашли смерть. В те дни политкаторжане только и жили думами и толками о массовых рабочих стачках и демонстрациях протеста против Ленского расстрела, прокатившихся по всей стране. Узники протестовали по-своему: объявили голодовку, пели траурные гимны и революционные боевые марши.
      К концу года узники стали время от времени получать большевистскую «Правду», благодаря невероятным ухищрениям товарищей на воле пробивавшую себе путь в камеры.
      Политзаключенные болезненно остро реагировали на любое сообщение о военно-судебных приговорах. В начале лета в Кронштадте военный суд приговорил многих балтийских моряков к долгим срокам каторги. В конце июня в Севастополе военный суд приговорил девятерых матросов Черноморского военного флота к смертной казни, а четвертых — к каторге без срока. 25 октября 1912 года в Севастопольском военном суде приговорили сто сорок матросов военного флота. Семнадцать моряков осудили на казнь, остальных — на каторгу. Эти судебные процессы красноречиво свидетельствовали о революционном брожении на военном флоте.
      Начавшаяся летом 1912 года новая вспышка самоубийств в разных каторжных тюрьмах довела политических в вологодской каторге до крайнего напряжения. Сведения об очередном бунте в Орловском централе, о волнениях заключенных в шлиссельбургской, псковской, бутырской, алагачской и кутомарской каторгах вызвали немалую тревогу. Самоубийства в знак протеста против телесного наказания политичесиих все еще воспринимались некоторыми узниками как героическое сопротивление тюремщикам и как бесстрашная защита человеческого достоинства революционера.
      Гавен состоял в переписке со многими товарищами, оставшимися на воле. В тюрьму на его имя поступали письма из-за границы, написанные простыми и чаще всего химическими чернилами, с шифром, а то и просто полные иносказаний. Писали ему большей частью на латышском и немецком языках. Его корреспонденция была взята под особый контроль. Тюремщикам это доставляло много хлопот. О корреспонденции Гавена велась длительная переписка между начальником Вологодского губернского жандармского управления и особым отделом департамента полиции. Письма лабораторно изучали как важную политическую конспирацию.
      Писали Гавену о выборах в думу, о борьбе с ликвидаторами, о стачечной борьбе рабочих, о подготовке к «страховой кампании», о жизни партии и о важных событиях на воле. Из-за границы ему писали о делах и жизни зарубежных социалистов, о трудной жизни русской политической эмиграции, о борьбе с оппортунистами, а больше всего о разразившейся Балканской войне. В одном письме из Цюриха от 12 сентября Гавену писали о покушении на наследника русского престола цесаревича Алексея и о его ранении, о самоубийстве в связи с этим «дядьки» наследника — генерала и двух морских офицеров. Из Цюриха же писали ему о стотысячной демонстрации питерского пролетариата.
      Гавен получил фотооткрытку красивой молодой женщины. Открытка имела штамп Цюрихского почтамта, датированный 14 ноября 1912 года. На обратной стороне открытки была надпись: «Скоро будет европейская битва. Скоро наступят дни, когда сможем поговорит!.». Это был явный намек на решения Базельского конгресса. Подписано это было: «Любящая вас сестра». Гавен давал читать эти письма товарищам по камере и близким ему социал-демократам в других камерах.
      Политкаторжане узнали о Базельском конгрессе Социалистического Интернационала, на котором Ленин давал бой реформистам. Запомнилось утверждение Жореса на этом конгрессе, что революция будет стоить народам меньше жертв, нежели чужая война за интересы империалистического капитала. Многообещающими прозвучали слова из манифеста конгресса против войны, где говорилось о возможности превращения империалистической войны в войну гражданскую. В манифесте признавалась необходимость «встряски масс для ускорения свержения классового господства капиталистов». Это воспринималось как прямой призыв к революционным восстаниям. А политкаторжанам очень хотелось дожить до «встряски масс» и участвовать в революционных битвах.
      Во время Балканской войны в камерах политических подробно разбирали наиболее значительные военные операции. Комментировали и дипломатические акции, в особенности вмешательство русского правительства в войну. Политическое чутье революционеров, неплохое знание некоторыми из заключенных уроков истории наводили их на мысль, что на Балканах разыгрывается лишь пролог близкой войны между коалициями великих держав.
      Время от времени Гавену писали сестра Термина и брат Генрих из Петербурга, где они оба учились: Термина — на курсах Лесгафта, а Генрих — в художественном училище Штиглица. Писал часто и брат Ане, работавший в Литве землемером. Иногда он присылал и небольшие денежные переводы. Ане постоянно поддерживал Термину и Генриха. Он верил в талант своего брата-художника. В конце лета от Анса пришло крайне печальное письмо. Гостя у него в летние каникулы, утонул Генрих. Страшно было подумать о переживаниях матери, у которой утонули старший и младший сыновья.