Белоказаки поливали реку бесконечными пулемётными очередями. Пули шлёпались и спереди, и с боков, и сзади. Многих смерть настигла почти у противоположного берега.
      Изнемогая от усталости, я наконец доплыл до камышей и потерял сознание. Очнувшись, первым долгом посмотрел на ту сторону. Высокий берег был пуст.
      "Где же Василий Иванович?" - с тревогой подумал я, внимательно оглядывая реку.
      Спокойная, тихая вода в Урале показалась свинцово-тяжёлой, как зимой в проруби...
      В лесу, куда я прибрёл, человек семь чапаевцев сушили одежду и говорили о гибели командира.
      Я не поверил этому:
      "Василий Иванович не может погибнуть! Он пловец хороший... Не отдастся он белякам".
      Но ребята и сами не знали точно, погиб комдив или нет.
      Мы весь день пробыли на берегу и все камыши облазили в поисках Василия Ивановича. Вечером ребята пошли в Бударино. А я остался. У меня теплилась в груди надежда.
      "Ночью Василий Иванович переплывёт Урал, - думал я. - Он днём схоронился где-нибудь, а ночью враг его не заметит. Чапай у нас ловкий, смелый. Беляки его не проведут!"
      Пришла ночь, холодная, тёмная.
      По берегу тягуче, с присвистом шумел камыш. Я взобрался на глинистый, колючий от высохшей травы бугорок и простоял всю ночь, вглядываясь в кромешную темень.
      Раза два у берега всплёскивала рыба, а я думал, что подплывает человек, и бросался к камышам.
      Всё мне представлялось: из воды выходит Василий Иванович, я кидаюсь к нему навстречу. Он садится на землю и просто так, по-дружески, признаётся:
      "Устал малость, тёзка".
      Прождав у воды с час, я возвращался на бугорок и снова стоял, как на часах, превозмогая холод и усталость.
      Из травы поднимались с плачем и рыданием кулики, и от их крика у меня невыносимо тяжко становилось на душе...
      Подавленный, убитый горем, пошёл я утром в Бударино. Долго ещё в душе я не верил в гибель комдива, не мог примириться с такой бедой...
      Губашин замолчал. Через минуту-другую, словно вспомнив о чём-то, он вынул трубку, торопливо набил её табаком и закурил.
      Обхватив руками колено, Соловьёв уставился неподвижным взглядом на багровую от заката Волгу.
      Очнулся Алексей Алексеевич от пароходного гудка, протяжного и громкого.
      Пароход подходил к пристани. По медленно колыхавшейся воде, будто загустевшей, плыла веточка дуба с удивительно зелёными, совсем молодыми узорчатыми листочками.
      - Вот какой... наш Чапаев, - задумчиво сказал Губашин. - Вовек не забудет его наш народ. Никогда!
      ПЕСНЯ
      Из-за высоких с красными стволами сосен выкатилось огромное солнце. Над Волгой стоял туман. Песок, прибрежный тальник, лодка - всё было осыпано росой.
      Я только что проснулся и кутался от холода в пальто. В этот год весна была не тёплая, утренники держались долго, пока солнце как следует не пригреет землю.
      Пока я одевался, готовил завтрак и ел, стало немного теплее. Лодка обсохла, от песка шёл пар, плотная, белая завеса над рекой приподнялась, и вдали смутно вырисовывался противоположный берег.
      Сборы были недолги. Лодку я вытащил на берег, а вёсла, пальто и рюкзак с посудой спрятал в обмытом росой тальнике, засыпал сверху песком.
      Дороги я не знал и пошёл наугад. За небольшой рощей тянулись озёра. Тут мне встретился рыбак с удочками, он и указал дорогу в Сутыри.
      Скоро начался сосновый бор, тянувшийся отлого в гору. Лес уже проснулся и жил по-своему радостно и беззаботно. Пели соловьи, куковала кукушка, мягкими переливами звучал голос иволги.
      Над кустами цветущей акации, жёлтые цветочки которой были похожи на язычки зажжённых свеч, летали пчёлы и мохнатые шершни.
      По обочинам дороги стояли зелёные папоротники. Тут же начинались и далеко в глубь леса уходили большие лужайки земляники.
      Лес кончился неожиданно. В нескольких шагах от опушки начинался крутой песчаный обрыв.
      Внизу сверкала вышедшая из берегов стремительная, властная Ветлуга.
      Я долго сидел на обрыве, свесив ноги вниз, и всё любовался рекой. Она кипела, бурлила, обласканная молодым солнцем.
      В полуверсте от того места, где я сидел, раскинулась на песках деревня Сутыри. В деревне в этот день был базар. С площади доносился шум, свойственный, должно быть, всем рынкам и ярмаркам.
      Я бесцельно бродил по базару, равнодушно толкаясь среди спешащего народа, как вдруг моё внимание привлекла толпа крестьян, сгрудившихся у низкорослой, сучковатой сосны. В кругу кто-то пел весёлую украинскую песню.
      Я пробрался в круг. Под сосной сидел широкоплечий, в вышитой рубахе старик. В волосатых руках он держал бандуру, смотрел прямо перед собой удивлённо чистыми голубыми глазами и пел, перебирая струны.
      Лучи солнца омывали лицо старика - странно белое, с высоким морщинистым лбом, на который спадали короткие, в кружок подстриженные волосы. Он редко мигал веками с густыми ресницами и не щурился от солнца, заглядывающего ему в глаза. Я догадался, что бандурист слепой.
      Старик замолчал. А струны чуть слышно пели, но он провёл по ним ладонью, и они смолкли.
      На Урале камыш шумит,
      глухо возвестил старик, и послушные струны под быстрыми пальцами зашумели рокочуще.
      Берег глинистый там высок,
      Город Лбищев в Урал глядит.
      Я слышал шуршание камыша, бульканье пенистой воды, и мне представился Урал сердитым в ненастную, пасмурную погоду.
      Некоторое время струны пели тихо и грустно. Но вот они заговорили явственнее, тревожнее. Бандурист произнёс убеждающе:
      Ничего не видно в воде
      Волны катят, волна за волной.
      Снова запели струны, и до слушателей донеслись всплески катившихся по Уралу волн.
      Тучи хмурые смотрят вниз,
      Где Чапаев погиб молодой.
      Пальцы проворно забегали по струнам. Словно в золотые трубы и серебряные литавры заиграли торжественный гимн:
      Слава в мире о нём идёт,
      Народ песни о нём поёт!
      Рядом со мной стояла русоволосая девушка с комсомольским значком на батистовой кофточке. Она слушала внимательно, устремив на бандуриста свои светлые большие глаза.
      У героя могила - река,
      Песок кости его хранит.
      Берег глинистый там высок,
      Город Лбищев в Урал глядит.
      Старик негромко играл на послушной бандуре и повествовал:
      И героями мы богаты:
      У Чапаева много сынов.
      ...Поставив между ног бандуру, старик что-то тихо сказал седой старушке, сидящей рядом с ним. Та улыбнулась, достала из-за спины кошёлку, нагнулась к ней.
      Люди смотрели на старика и молчали, не двигаясь с места, словно ожидали новой песни.
      Вперёд протиснулся пожилой коренастый колхозник в новой сатиновой рубахе и хромовых скрипучих сапогах.
      - Держи, старче, - проговорил он, извлекая из кармана деньги.
      Бандурист проворно убрал руки к животу, к плетёному поясу, нетуго обхватывавшему его талию, и вежливо сказал:
      - Мы ведь не нищие, не берём. Спасибо.
      Колхозник хлопнул ладонями по бёдрам и с искренним недоумением спросил:
      - Чем же прикажешь отблагодарить тебя?.. Анютка! - позвал он дочь, видимо что-то надумав и добродушно, широко улыбаясь. - Беги к возу и возьми у матери курицу. Да смотри самую крупную выбери. Живо!
      Русоволосая девушка в батистовой кофточке проворно стала выбираться из толпы.
      И тут все заговорили разом, расхваливая бандуриста. Высокая, сухощавая старуха, всхлипывая, рассказывала о своей молоденькой дочке, санитарке красноармейского полка, зарубленной колчаковцами в девятнадцатом году в Сибири.
      Я присел на бревно рядом с бандуристом и спросил, откуда он.
      - С Украины мы. У меня в Харькове сын работает на заводе, где трактора делают. А другой сынок у Чапаева служил. Его под Уфой убили...
      Старуха подала бандуристу эмалированную кружку с молоком и ломоть калача. Завтракая, он продолжал:
      - Такой обет я дал: до конца жизни в песнях возвышенных героев прославлять.
      Он помолчал и, повернув в мою сторону лицо, просиявшее тихой, доброй улыбкой, ласково промолвил:
      - Хороший у нас народ, гражданин товарищ. Песни любит страсть как! Так бы и пел и пел бы всё!
      СКАЗКА
      Опустился синий ласковый вечер, и в селе стало тихо. В летнюю пору в деревнях редко где зажигают огонь: взрослые ночуют на полевых станах, а детишки да старухи ложатся рано. Лишь в сельсовете да в правлении колхоза ярко светились окна.
      Я только что вернулся с поля и, не заходя на квартиру, направился разыскивать скотный двор колхоза. Навстречу шёл бойкий вихрастый парнишка. Он вызвался проводить меня до скотного двора.
      - А тебе кого там надо? - спросил он, ежеминутно поправляя спадавшие широкие и длинные, до пят, штаны. - Может, конюха Бузаева?
      Я подтвердил, что иду к Бузаеву. Мальчишка хлопнул в ладоши и весело проговорил:
      - Я так и знал! Бузаев-то мне дед! Да! Он у Чапаева служил. Пушками заведовал и сам стрелял. Не веришь?
      Паренёк строго посмотрел на меня. Я взял его за плечо и сказал:
      - Конечно, верю. Давай познакомимся. Как тебя зовут?
      Мой новый приятель сразу смягчился и охотно ответил:
      - Колькой!
      А через минуту он уже задушевно выкладывал мне свои сокровенные мысли:
      - Кончу десятилетку - в артиллерийскую школу пойду учиться. На командира выучусь, всеми пушками буду командовать, какие ни есть в армии. Как Чапаев!
      По секрету Колька сообщил, что дедушка его знает интересную сказку про Чапаева, которую рассказывает очень редко и не всем.
      Впотьмах подошли к скотному двору. За изгородью ржали и пофыркивали жеребята. Из растворенной двери конюшни светил бледный огонёк фонаря.
      Колька громко позвал дедушку.
      Фёдор Борисович подошёл неторопливым, твёрдым шагом.
      Поздоровались. Я объяснил, зачем пришёл. Колька принёс "летучую мышь", и мы втроём уселись на завалинке.
      Фёдор Борисович выглядел молодо. У него были быстрые, весёлые глаза и густая, мало поседевшая борода. Говорил он живо, образно, с врождённым юмором.
      Записав его воспоминания о Чапаеве, я попросил рассказать сказку. Бузаев долго отказывался. Вступившийся за меня Колька тоже стал просить деда.
      Наконец тот сдался.
      - Ну, слушай, - улыбаясь, молвил Фёдор Борисович. - Да смотри всё запиши так, как говорить стану.
      И он рассказал сказку про Чапаева.
      * * *
      И совсем не утонул Чапай в реке Урале, выдумка это. Урал он переплыл, не напрасно его хорошим пловцом считали, а белоказаки погоню за ним устроили.
      Ловкий был Чапай!
      Беляки за ним на конях, а он от них бегом да бегом по лесу. Пули свистели над его головой - он только нагибался, приседал да и снова летел вперёд.
      Совсем было догнали Чапая. Да схитрил он. Спрятался в медвежью берлогу и сидит там. Белоказаки проскакали рядом - не заметили его, думали: вперёд убежал. А Чапай вылез из берлоги - и в сторону по спрятанной в кустарнике тропинке. Лес дремучий, и долго ли шагал Чапай, трудно сказать... Только когда он очутился на опушке, солнышко собиралось за край степи опускаться.
      Огляделся Чапай и видит - вправо кибитка стоит, а по степи лошади пасутся. Пошёл он туда.
      - Кто хозяин? - спрашивает.
      Никто не отвечает. И кругом тишина. Слышно даже, как трава звенит и жаворонки в небе перекликаются.
      Чапай опять спрашивает:
      - Кто тут хозяин? Выходи!
      Зашуршало что-то в кибитке, и вот из неё выполз дряхлый старик казах.
      - Что, - говорит, - тебе надо, удал молодец?
      Ему-то Чапай и рассказал, кто он такой.
      - Я, - говорит, - Чапаев Василий Иванович, против белых борюсь, за свободную жизнь для трудового народа.
      - Слышал, слышал про тебя, - говорит старик. - Большой ты герой, вся земля тебя знает. Все бедные люди тебя любят - и русские, и казахи, и татары, и чуваши.
      Нагнулся вдруг старик, приложил ухо к земле и слушает. Лицо его стало беспокойным.
      - Да-а, - говорит, - погоня за тобой несётся, и близкая.
      Старик принёс из кибитки кусок сыра и кувшин кумыса:
      - Пей, ешь, а дальше видно будет, что делать.
      Закусил Чапай, вытер усы и ждёт, что старик дальше скажет. А старик опять прилёг, ухо к земле. Послушал:
      - Теперь злые вороги совсем близко. Вот-вот из леса выскочат... Лошади у них ай-яй какие быстрые, как лани, а у нас ещё быстрее - как горные соколы!
      Встал старик на дряхлые ноги да ка-ак свистнет на всю степь широкую!
      Смотрит Чапай - от табуна жеребец скачет, да такой - описать даже невозможно. Огненный весь, на груди звёздочка белая, а глаза умные, как у человека.
      - Вот тебе конь, - сказал старик, - он тебя от всех бед уносить будет. А вот тебе серебряная сабля и ружьё позолоченное - они будут твоими первыми друзьями.
      И подал старик Чапаю серебряную саблю и позолоченное ружьё.
      - Садись на коня и лети мимо леса всё время вправо и вправо. Пять ночей и пять дней скакать тебе и скакать на коне. И принесёт он тебя к высокой горе - Горная Орлица, про ту гору никто на земле не знает. Там раскинешь ты свой стан... Когда буржуи будут обижать бедный народ, ты станешь выручать его из нужды. - Подошёл старик к Чапаю и поцеловал его три раза. - Улетай, сокол ясный, вороги совсем рядом!
      Только прыгнул Чапай в дорогое седло да схватил поводья, как молнией понёсся конь вдоль леса - облако пыли по земле стелется.
      В это время из леса белоказаки выехали - и прямо к старику:
      - Где тут Чапай скрывается?
      - Не знаю, - говорит, - не видал такого.
      - Как не видал? - закричали беляки. - Куда он делся?
      Всё кругом обыскали: и кибитку, и лес, и степь-матушку широкую - и не нашли Чапая. Тогда офицер приказал подчинённым:
      - Повесить на осине старика!
      И повесили старика на осине, а кибитку его сожгли. А когда прискакали к своему генералу, то доложили, что утонул Чапай в Урале...
      И знают только уральские степи, какие геройские подвиги совершал Чапай.
      Бывало, казалось - вот-вот погибнет отряд: и сил у него мало, и патронов нет, того и гляди, озверелые беляки порубят добрых людей, - и вдруг, откуда ни возьмись, появится Чапай. Летит он на огневом коне, как на птице, саблей серебряной помахивает, и бурка его чёрная по ветру развевается.
      - За мной, бойцы! - закричит и стрелой помчится на врага.
      Пропадёт у красноармейцев страх, загорятся сердца, и все они, как один, в атаку за Чапаем бросятся. Да так рубятся, так рубятся, что от лихого врага ни единой живой души не остаётся.
      А потом, когда опомнятся, глядь - а Чапая и нет. И не верится им, был ли он тут в самом деле. Но многие уверяют, что видели Чапая. И на груди у него не один, а уже три ордена.