1

К приходу поезда начальник станции надел форменную тужурку.

– Эх черт! Поспать бы еще четверть часика, – сказал он, потянувшись. Он и сам не заметил, как вздремнул над отчетами.

Он раскурил погасшую сигару и вышел на платформу. Когда начальник станции прохаживался по платформе, – молодцеватый, руки в карманы, – в нем все еще чувствовался бывший лейтенант. Да и ноги сохранили кавалерийскую кривизну.

Пять или шесть батраков из окрестных усадеб стояли, заняв всю середину платформы; стрелочник тащил предназначенный для погрузки багаж – один-единственный ящик зеленого цвета, выглядевший так, точно он недавно побывал в канаве.

Рванув калитку, на платформу вышла пасторская дочь, девушка гренадерского роста.

Начальник станции щелкнул каблуками и отдал честь.

– Что нынче привело сюда фрекен? – осведомился он. «При исполнении обязанностей» начальник станции всегда придерживался тона, каким в былые дни изъяснялся на офицерских балах, когда еще служил кавалеристом в Нестведе.

– Решила прогуляться, – ответила дочь пастора.

Разговаривая, она как-то странно взмахивала рукой, словно хотела прихлопнуть собеседника.

– А впрочем, сегодня возвращается фрекен Абель.

– Как – уже?

– Да.

– И по-прежнему никакого просвета на горизонте? – Начальник станции поиграл в воздухе пальцами правой руки. Пасторская дочь рассмеялась.

– А вот и семейка пожаловала, – сказала она. – Я воспользовалась случаем и улизнула от них…

Начальник станции поклонился дамам Абель – вдове и ее старшей дочери Луисе. Их сопровождала фрекен Иенсен. На лице вдовы была написана покорность судьбе.

– Да, – сказала она, – я пришла встретить мою Малютку-Иду.

Вдова попеременно встречала то Луису, то Малютку-Иду. Луису весной, Малютку-Иду – осенью.

Дочери проводили по полтора месяца в Копенгагене у тетки. «Моя сестра, статская советница», – говаривала фру Абель. Советница жила на пятом этаже и пробавлялась тем, что раскрашивала аистов, – каждый аист стоял на одной ноге на подставке из терракоты. Фру Абель посылала дочерей к сестре с неизменными пламенными надеждами.

Она посылала их к ней вот уже десять лет кряду.

– Ах, какие письма писала нам в этот раз Малютка-Ида!

– О да! – поддакнула фрекен Иенсен.

– И все-таки самое отрадное, когда твои птенчики дома, под материнским крылом, – сказала фру Абель, умиленно посмотрев на Луису-Старшенькую. При этой мысли фру Абель даже утерла слезу.

Полгода, что птенчики проводили дома, они только и знали, что бранились между собой и пришивали новые отделки к старым платьям. С матерью они вообще не разговаривали.

– Разве мы выдержали бы в этом медвежьем углу, если бы не семейные радости, – сказала вдова…

Фрекен Иенсен кивнула.

За поворотом у трактира раздался собачий лай, и на дорогу выехала коляска.

– Это Кьер, – сказала дочь пастора. – Что ему тут понадобилось? – Она пошла к калитке в конце платформы.

– Нет, вы только подумайте! – Владелец усадьбы Кьер вылез из коляски. – Самая страда, а Мадсен свалился в тифу. Пришлось по телеграфу вызывать нового управляющего – черт его знает, еще окажется какой-нибудь болван… Сегодня должен приехать…

Кьер вышел на платформу.

– Говорят, кончил высшую сельскохозяйственную школу, – кабы только это пошло ему впрок, – да еще будто с наилучшей аттестацией… А-а, Бай, здорово… – Мужчины обменялись рукопожатием. – Что новенького?.. Как жена?

– Спасибо, хорошо… Стало быть, встречаешь управляющего?

– Да, этакая досада. И главное дело – в самую страду…

– Выходит, мужского полку прибыло, – сказала дочь пастора, размахивая руками так, словно заранее давала приезжему затрещину. – С Малышом-Бентсеном будет их, значит, шесть с половиной…

Вдова взволнована. Не зря она предупреждала Луису-Старшенькую: не надевай прюнелевых ботинок.

Главное «украшение» Луисы-Старшенькой – ее ноги… маленькие аристократические ножки…

Вот ведь предупреждала же она дочь…

Фрекен Луиса задержалась в зале ожидания, – она прикалывала вуаль. Девицы Абель любили носить платья с глубоким вырезом, прикрывая его жабо, искусственным жемчугом или вуалью.

Бай подошел к окну кухни, чтобы сообщить жене о приезде нового управляющего… Дочь пастора, болтая ногами, уселась на зеленый ящик. Потом вынула часы и поглядела на них.

– Бог ты мой, до чего же эти мужчины любят набивать себе цену, – сказала она.

– Да, по-видимому, поезд приходит с довольно большим опозданием, – отозвалась фрекен Иенсен.

Фрекен Иенсен выражалась подчеркнуто правильно, в особенности когда говорила с дочерью пастора. Фрекен Иенсен не ставила ее ни в грош.

– У моих абитурантов совсем другие манеры, – говорила она вдове Абель. Фрекен Иенсен была не очень тверда в словах иностранного происхождения.

– А-а, вот и моя прелесть! – Дочь пастора вскочила с ящика и через всю платформу бросилась навстречу фру Бай, которая показалась на каменной лестнице. Когда дочь пастора кому-нибудь радовалась при встрече, она способна была сбить его с ног.

Фру Бай тихо улыбалась и подставляла щеку ее поцелуям.

– Господи, помилуй нас, грешных, – сказала дочь пастора. – Нежданно-негаданно в курятнике объявился новый петух. А вот и он!

Раздался отдаленный гудок паровоза, потом громкий стук колес по мосту через реку. Громыхая и покачиваясь, состав медленно покатил по лугу.

Пасторская дочь и фру Бай остались вдвоем на лестнице. Девушка обняла фру Бай за талию.

– Глядите, Ида Абель, – сказала пасторская дочь, – узнаю ее вуаль.

В одном из окон развевалась бордовая вуаль.

Поезд остановился, захлопали двери вагонов. Фру Абель так громко кричала: «С приездом!» – что во всех купе пассажиры прильнули к окнам.

Малютка-Ида злобно стиснула руку матери, – она задержалась на подножке вагона.

– С этим поездом приехал какой-то господин, он выходит здесь. Кто он такой? – Все это она выпалила единым духом.

Малютка-Ида спустилась на платформу. А вот и сам приезжий.

…Весьма сдержанный господин с русой бородой. Он вышел из купе для курящих с шляпной картонкой и саквояжем.

– А как тетя – тетя Ми? – восклицала вдова.

– Попридержи язык, – негромко и злобно произнесла Малютка-Ида. – Где Луиса?

Луиса сбежала по лестнице мимо фру Бай и дочери пастора так резво, точно ее «украшение» было обуто в бальные башмачки.

У подножья лестницы управляющий представлялся Кьеру.

– Глупейшая история, черт побери, Мадсен свалился – в самую страду… Ну, будем надеяться, все обойдется… – Кьер хлопнул нового управляющего по плечу.

– Господи прости, – заметила пасторская дочь. – Самое обыкновенное домашние животное.

Зеленый ящик погрузили в товарный вагон, а из вагона вынесли бидоны кооперативной маслобойни. Поезд уже тронулся, когда в одном из окон раздался крик какого-то крестьянина. У него не оказалось билета.

Машинист, стройный молодой человек в элегантных, обтянутых по-гусарски панталонах, подал два пальца Баю и вскочил на подножку.

Крестьянин продолжал кричать и браниться с кондуктором, который требовал с него штраф.

Все, кто стоял на платформе, несколько мгновений глядели вслед уходящему поезду.

– Гм, вот и все, – сказала пасторская дочь. И зашагала с фру Бай к залу ожидания.

– Мой управляющий, господин Хус, – сказал Кьер проходившему мимо Баю. Трое мужчин постояли молча.

Луиса-Старшенькая и Малютка-Ида наконец-то увидели друг друга и теперь взасос целовались в дверях.

– Ах, Боже мой, – приговаривала вдова. – Они не виделись целых шесть недель…

– Вам повезло, господин Хус, – объявил Бай «кавалерийским» тоном. – Вы сразу увидели наших местных дам… – Дорогие дамы, позвольте вам представить…

Девицы Абель точно по команде перестали целоваться.

– Фрекен Луиса и Ида Абель, – сказал Бай, – господин Хус.

– Моя младшенькая только что приехала из Копенгагена, – ни к селу ни к городу пояснила вдова.

– Госпожа Абель, – представил Бай. Хус поклонился.

– Фрекен Линде, – так звали дочь пастора, – господин Хус.

Дочь пастора кивнула.

– И моя жена, – заключил Бай.

Хус сказал несколько слов, и все вошли в помещение вокзала, чтобы получить багаж:.

Кьер увез управляющего. Остальные отправились по домам пешком. Выйдя на дорогу, хватились фрекен Иенсен.

Она задумчиво стояла на платформе, прислонившись к столбу семафора.

– Фрекен Иенсен, – окликнула с дороги дочь пастора. Фрекен Иенсен вздрогнула. Настроение фрекен Иенсен всегда омрачалось при виде полотна железной дороги. Она не любила, когда «кто-нибудь уезжает».

– Очень приятный человек! – сказала фру Абель.

– Самый обыкновенный управляющий, – отозвалась дочь пастора. Она шла с фру Бай, подхватив ее под локоть. – А руки у него хороши.

Птенчики шли позади, перебраниваясь между собой.

– Ого, как вы несетесь, фрекен Иенсен, – сказала дочь пастора. Фрекен Иенсен, точно коза, скакала впереди через лужи. Осенняя слякоть вынуждала ее высоко задирать юбку над тощими девичьими ногами.

Они миновали опушку рощи. У поворота фру Бай попрощалась со своими спутницами.

– Какая вы маленькая и хорошенькая в этой огромной шали, моя прелесть, – сказала пасторская дочь и снова сгребла фру Бай в объятия.

– До свиданья…

– До свида-а-нья…

– Могла бы расщедриться на лишнее словечко, – заметила Малютка-Ида.

Дочь пастора насвистывала.

– А-а! Вот и капеллан, – сказала фру Абель. – Добрый вечер, господин капеллан… Добрый вечер…

Капеллан приподнял шляпу.

– Хотел засвидетельствовать почтение вновь прибывшим, – объявил он. – Добрый день, фрекен. С приездом.

– Спасибо, – сказала фрекен Абель.

– А у вас появился соперник, господин капеллан, – сказала фру Абель.

– Вот как? Кто же это?

– К Кьеру сегодня приехал новый управляющий – очень приятный человек. Правда, фрекен Линде?

– Еще бы!..

– Первый сорт, фрекен Линде?

– Экстра-класс, – ответила дочь пастора. Пасторская дочь и капеллан в присутствии посторонних всегда изъяснялись на жаргоне. Оба пороли всякий вздор и до упаду хохотали над собственными глупостями.

С тех пор как фрекен Линде однажды в воскресенье едва не рассмешила капеллана, читавшего с кафедры «Отче наш», она никогда не ходила в церковь, если проповедь читал капеллан.

– Фрекен Иенсен мчится так, словно ей вставили фитиль в одно место, – сказал капеллан.

Фрекен Иенсен по-прежнему маячила далеко впереди…

– Ну, знаете, Андерсен. – Фрекен Линде так и покатилась со смеху. – Вы, кажется, хотите перещеголять самого Хольберга.

Они подошли к пасторской усадьбе – первой усадьбе от проселка. У калитки дочь пастора и капеллан попрощались с дамами Абель.

– До свиданья, фрекен Иенсен! – крикнула фрекен Линде. В ответ с дороги донесся слабый писк.

– Так что же он за человек? – спросил капеллан, когда они очутились в саду. Теперь он говорил совсем другим тоном.

– Бог мой, – сказала фрекен Линде. – Вполне заурядный, добропорядочный агроном.

Они молча пошли через сад.

– Хм, – буркнула фрекен Ида. Семейство Абель нагнало наконец фрекен Иенсен, которая поджидала дам в том месте, где было посуше. – Проглотила небось, что он пришел поздороваться со мной…

Они прошли еще несколько шагов.

– Разные бывают на свете люди, – заметила фрекен Иенсен.

– Само собой, – подтвердила фру Абель.

– Мне не доставляет никакого удовольствия видеться с членами этой семьи, – сказала фрекен Иенсен. – Я стараюсь держаться от них подальше.

Фрекен Иенсен стала «держаться подальше» от семьи Линде всего неделю тому назад – с тех самых пор, как пастор произнес злополучные «слова»…

– Фру Абель, – говорила фрекен Иенсен. – Ну что остается одинокой женщине? Я это и сказала пастору. Господин пастор, сказала я, вы покровительствуете частной школе… поэтому родители и посылают туда детей… Если бы вы знали, что он мне ответил, фру Абель! Больше я никогда в жизни не заикнусь пастору Линде о пособии… Приходский совет отнял половину пособия у моего института (фрекен Иенсен произносила «инститот»). Я исполню свой долг до конца – даже если меня лишат и второй половины. Но пастору Линде я больше никогда в жизни не заикнусь о пособии…

Три дамы свернули на узкую тропинку, которая вела к «усадьбе» – старому выкрашенному в белый цвет дому с двумя флигелями.

Вдова Абель жила в правом флигеле, «институт» фрекен Иенсен помещался в левом.

– Подумать только, они обе снова под моим крылышком, – сказала вдова. Во дворе они простились с фрекен Иенсен.

– Фу, – сказала Малютка-Ида, едва только за ними закрылась дверь. – Ну и вид был у вас обеих на станции. Я едва не сгорела со стыда.

– Хотела бы я знать, какой у нас мог быть вид, – сказала Луиса-Старшенькая, откалывая перед зеркалом вуаль, – если ты увезла с собой все платья.

Вдова переобулась в шлепанцы. Подметки на ее ботинках совсем протерлись.

Фрекен Иенсен после долгих поисков извлекла из кармана ключ и открыла дверь. Из спальни, приветствуя хозяйку, раза два ворчливо тявкнул мопс, но не вылез из своей корзины.

Фрекен Иенсен сняла пальто и села поплакать в уголок.

С тех пор как пастор Линде произнес злополучные «слова», она принималась плакать каждый раз, как только оставалась одна.

– Вы покровительствуете частной школе, господин пастор, – сказала она ему в тот раз, – поэтому родители и посылают туда детей.

– Хотите, я вам скажу, фрекен Иенсен, почему родители посылают своих детей в частную школу? Потому что фрекен Серенсен знает свое дело. – Вот каков был ответ пастора.

Эти «слова» фрекен Иенсен повторила одной только хозяйке трактира.

– Что остается одинокой женщине, мадам Мадсен? – сказала она. – У нее одно прибежище – слезы…

Фрекен Иенсен сидела и плакала в своем уголке. Стало смеркаться, она поднялась и вышла в кухню.

Зажгла маленькую керосинку и поставила кипятить воду для чая. Расстелила скатерть на краешке кухонного стола и поставила хлеб и масло перед одинокой тарелкой.

Время от времени она впадала в задумчивость и снова перебирала в памяти слова пастора.

Мопс последовал за ней в кухню и улегся на подстилку перед пустой миской.

Фрекен Иенсен взяла собачью миску и накрошила в нее французскую булку, размоченную в теплой воде.

Потом поставила миску перед мопсом, и он стал есть, почти не шевелясь.

Фрекен Иенсен зажгла одинокую свечу и стала пить чай с бутербродами из черного хлеба – каждый бутерброд она разрезала ножом на изящные квадратные ломтики.

Напившись чаю, фрекен Иенсен отправилась спать. Мопса она принесла в спальню и уложила на перинку в ногах кровати. Потом взяла школьный журнал и положила у изголовья на ночной столик.

Потом заперла дверь и со свечой в руке заглянула во все углы и даже под кровать.

Потом разделась, отколола косы и повесила их на зеркало.

Мопс уже спал, посапывая, на своей перинке.

А фрекен Иенсен не спалось с тех самых пор, как пастор Линде произнес злополучные слова.

Фру Бай возвратилась обратно на станцию. Она открыла калитку и вышла на платформу. Здесь было пусто и так тихо, что слышалось, как гудят телеграфные провода.

Фру Бай села на скамейку перед дверью, сложила руки на коленях и загляделась на простор полей. Она любила посидеть вот так без всякого дела, если поблизости случался стул, скамья или ступенька.

Она глядела на простор полей – большие участки пахотной земли, а чуть подальше – луга. Небо было ясное, голубое. Глазу не на чем задержаться – разве что на церквушке соседнего прихода. Ее крыша и колокольня возвышались вдалеке над плоской равниной.

Фру Бай озябла и встала. Она подошла к плетню, заглянула через него в сад, потом отворила калитку и вошла. Сад представлял собой треугольный клочок земли, расположенный вдоль полотна; в передней его части тянулся огород, в дальнем углу была лужайка с беседкой под кустом бузины, а перед ней высокие кусты роз.

Фру Бай осмотрела розы – на них еще оставались бутоны. Розы щедро цвели в этом году – почти не отдыхали.

Но теперь уже скоро пора укрывать их на зиму…

И листопад уже начался. Что ж, ветру здесь есть где разгуляться…

Фру Бай вышла из сада и направилась вдоль платформы к маленькому дворику, отгороженному дощатым забором.

Она позвала служанку – ей хотелось покормить голубей.

Потом взяла глиняную миску с кормом и стала скликать голубей, рассыпая зерна на камнях.

Фру Бай очень любила голубей. Любила еще с детства.

Она выросла в большом провинциальном городе, и там их было видимо-невидимо… Так, бывало, и мельтешат у дверей отцовской мастерской…

Стоит ей подумать о доме, и она слышит, как они воркуют и курлычут.

Старый дом – позднее, после смерти отца, они продали его и мастерскую со всем, что в ней было, и переехали.

Голуби слетелись к фру Бай, склевывая корм.

– Мария, – сказала фру Бай, – посмотри, какой жадина этот пятнистый.

Служанка Мария вышла из дверей кухни и стала что-то рассказывать о голубях. Фру Бай высыпала из миски остатки зерен.

– Надо зажарить несколько штук к вечеру, к Баю соберутся партнеры по ломберу, – сказала она.

Она поднялась на крыльцо.

– Как рано стало темнеть, – сказала она и вошла в дом. После улицы в комнате казалось тепло и сумеречно. Фру Бай села за фортепиано и стала играть.

Она играла всегда только в сумерках и всегда одни и те же три-четыре мелодии, сентиментальные пьески, которые звучали у нее протяжно и монотонно и вдобавок совершенно одинаково, так что становились похожими одна на другую.

Когда фру Бай случалось остаться одной и играть в темноте, она всегда вспоминала о родном доме. Семья была большая, и детям никогда не приходилось скучать.

Она была самой младшей из братьев и сестер. При жизни отца она была еще так мала; что за обедом еле дотягивалась до своей тарелки.

Отец сидел на диване без пиджака, а дети, стоя вокруг стола, усердно налегали на еду.

– А ну, сорванцы, спину прямо! – покрикивал отец. Сам он сутуло нависал над тарелкой, опершись на стол длинными руками.

Мать ходила взад и вперед, приносила, уносила…

В кухне за длинным столом обедали отцовские подмастерья.

Они гоготали и бранились так, что было слышно через дверь, а потом вдруг затевали потасовку – казалось, еще минута, и они разнесут дом на куски.

– Что там еще? – кричал отец, стукнув по столу кулаком. В кухне воцарялась мертвая тишина – слышно было только, как кто-то потихоньку шарил под столом, разыскивая упавший во время драки кусок хлеба.

– Головорезы! – ворчал отец.

После обеда он дремал на диване. Просыпался он с боем часов.

– Ну, ладно, пофилософствовал, и будет, – говорил он и, выпив кофе, уходил в мастерскую.

После смерти отца все изменилось. Катинка поступила в институт вместе с дочерью консула Лассона и с бургомистровой Фанни.

Семья консула иногда приглашала ее в гости…

Братья и сестры разъехались кто куда. Она осталась одна с матерью.

Это были самые счастливые годы в жизни Катинки – в маленьком городке, где все ее знали и она знала всех. В полдень они с матерью усаживались в гостиной, каждая у своего окна, – мать далее приспособила у своего окна «зеркальце». Катинка вышивала «французской» гладью или читала.

Яркие лучи солнца просвечивали сквозь цветы на окнах и ложились на чисто вымытый пол…

Катинка читала много книг – она брала в библиотеке романы о людях из высшего света и еще стихи, которые переписывала в альбом…

– Тинка, – говорила мать. – Смотри, вон идет Ида Леви. Ой, на ней желтая шляпка…

Тинка поднимала глаза от рукоделья.

– У нее сегодня урок музыки, – говорила она.

Ида Леви проходила мимо, кивала им, и они кивали в ответ и знаками спрашивали у нее, собирается ли она на станцию к «девятичасовому».

– Как она выворачивает ноги, страх один, – говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом.

– Это у нее от матери, – отвечала мать Тинки.

Так проходили один за другим – управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов.

Они знали про каждого, куда он идет и зачем.

Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же.

Вот мимо проходит Мина Хельмс.

– Смотри, Мина Хельмс, – говорит мать.

– Да. – Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца.

– Ей надо бы сшить новое пальто, – говорит она.

– Бедняжка, откуда им взять денег? – Мать следит за Миной в зеркало… – Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес – у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные…

– Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, – отзывалась Тинка.

В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны…

А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно.

– Катинка, – говорила мать, оборачиваясь, – она шла впереди с фру Леви. – Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства…

Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем…

– Наверное, идет играть в кегли, – говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню.

Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце…

Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием.

Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», – и щипала Тинку за руку…

Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка.

По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль.

И вся улица звенела от смеха и гомона.

– Это Тора возвращается с вечеринки, – говорила Тинка. – Она была у дочери бургомистра.

По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки.

Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню:

– А Тора сказала…

По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах – раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр – они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос.

В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней.

И когда катались на коньках – он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме.

Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись.

И дома мать только и говорила что о нем.

Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла – по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду – у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай…

Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки.

Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят…

Самой тихой среди них была Тинка.

Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором…

И вот настал день венчания – в разубранной церкви яблоку негде было упасть. Наверху у органа стояли все подружки. Тинка кивала, благодарила и плакала. Плакала в три ручья.

А потом они приехали сюда, в это тихое захолустье.

В первое время после замужества Тинка всегда была пугливо насторожена, точно каждую минуту ждала, что кто-то на нее накинется.

Многое оказалось для нее неожиданным, а Бай бывал иногда так груб – она страдала и покорялась и была напугана и растеряна…

К тому же она чувствовала себя в этих краях чужой и никого не знала – ни души…

Потом наступило время, когда она попривыкла и, привязчивая по натуре, даже стала робко льнуть к Баю.

Она приносила в контору мужа свое рукоделье и смотрела, как он сидит, склонившись над столом, и прядь курчавых волос спадает ему на лоб.

Она вставала, подходила, к нему и обвивала рукой его шею – ей хотелось тихонько постоять возле него, подольше побыть с ним рядом.

– Я же пишу, детка, – говорил Бай.

Она склонялась ближе к нему, он целовал ее в затылок.

– Дай нее мне писать, – говорил он и целовал ее еще раз.

– Ах ты, писака, – говорила она и отходила от него.

Текли годы. Катинка свыклась со своей жизнью – приходили и уходили поезда, местные жители уезжали и возвращались, они рассказывали новости и расспрашивали о новостях.

Супруги Бай встречались с соседями. Чаще всего за картами у Бая, мужчины поочередно собирались то одни, то с женами.

А тут еще собака, и голуби, и сад, да и вообще фру Бай была не из проворных. Она едва успевала управляться с домашними делами – ей не приходилось думать о том, как убить время. Она все делала медленно и копотливо; Бай прозвал ее «тихоходом».

Детей у них не было.

После смерти матери Катинка получила свою часть наследства наличными. Поскольку их было только двое, они жили в полном достатке и даже богато.

Бай любил хорошо поесть и часто привозил из Ольборга дорогие вина. Он немного раздобрел и обленился – большую часть работы выполнял за него помощник. «Лейтенанта» он разыгрывал теперь только за порогом дома.

В городе он прижил ребенка.

– Черт возьми, – объяснял он холостяку Кьеру. – Даром я, что ли, старый кавалерист… А девчонка была веселая, как воробушек…

Попав в беду, девчонка переехала в Ольборг. Ребенка отдали на воспитание в деревню.

Так проходило время.

Теперь Катинка уже не читала так много, как в юности. Ведь книги – это один только вымысел.

В ящике своего секретера фру Бай хранила большую шкатулку, а в ней засохшие цветы, ленточки и разные кисейные финтифлюшки с девизами из золотой фольги. Память о клубных котильонах и о «последнем абонементе», когда в павильоне устраивались танцы.

Зимними вечерами она часто перебирала содержимое шкатулки и снова складывала все по порядку, вспоминая, кто дал ей этот девиз, а кто этот.

Припомнив все до одного имена кавалеров, она записывала их на обороте котильонных орденов.

Бай сидел у стола, попивая грог.

– Старая рухлядь, – говорил он.

– Пусть лежит, Бай, – отзывалась она. – Раз уж я навела порядок.

И она продолжала записывать имена котильонных партнеров.

Иногда она перечитывала стихи, которые давным-давно переписала в свой альбом.

В верхнем отделении секретера хранилось столовое серебро, а в ящике под ним лежала ее свадебная фата и увядший венок из миртов.

Эти вещи она тоже вынимала, расправляла их и убирала обратно.

Она могла часами сидеть над выдвинутым ящиком, по привычке праздно опустив руки.

И только изредка тихонько поглаживала фату…

Подвенечная фата уже совсем пожелтела.

Да ведь и времени с тех пор прошло немало. Целых десять лет…

Да– теперь уже и старость не за горами. Ей исполнилось тридцать два.

…Супругов Бай в округе любили. Приветливые, гостеприимные люди, – стоит кому-нибудь из знакомых заглянуть на станцию – и на плите уже кипит кофейник.

Бай был человек компанейский и дела содержал в порядке, хотя и не проявлял особого служебного рвения.

Фру Бай была, правда, немного молчалива, но на ее кроткое лицо было приятно смотреть. Когда у Бая затевался большой ломбер, она казалась среди местных дам девочкой.

– Жаль только, что детей у них нет, – говорила фру Линде, когда они вдвоем с пастором плелись вечером от Баев домой. – Люди состоятельные, средств у них хватило бы. Стыд и срам, что живут они одни-одинешеньки…

– Господь дарует жизнь по неизреченной милости своей, матушка, – говорил пастор.

– Да свершится воля его, – отвечала пасторша. У самих Линде было десять детей.

Семерых Господь прибрал в младенчестве. Когда старому пастору приходилось хоронить детей, он всегда вспоминал своих семерых покойников.

Фру Бай перестала играть. Она сидела и думала, что надо бы встать и зажечь лампу. Но потом крикнула служанке, чтобы та принесла лампу, а сама продолжала сидеть у фортепиано.

Мария внесла зажженную лампу. Расстелила скатерть и накрыла стол к чаю.

– Который час? – спросила фру Бай.

– Вот-вот придет восьмичасовой, – ответила Мария.

– А мне и невдомек…

Фру Бай закуталась потеплее и вышла.

– Что поезд? – спросила она в конторе.

– Прибудет с минуты на минуту, – ответил Бай. Он стоял у телеграфного аппарата.

– Телеграмма?

– Да…

– Кому?

– В поселок…

– Что ж, Ане доставит…

Фру Бай вышла на платформу. Она любила смотреть, как в сумерках приходят и уходят поезда.

Сначала далекий, далекий гул, потом грохот, когда поезд катит через мост, а впереди бежит сноп света, и, наконец, тяжелая, колышущаяся масса выползает из темноты и превращается в вагоны, – поезд останавливается, и она видит кондукторов, почтовый вагон и светлые купе…

И вот он снова ушел, и грохот замер вдали, и кругом снова тишина, еще более глухая, чем прежде.

Стрелочник потушил фонари, сначала на платформе, потом над дверью вокзала.

Теперь светились только два окна– две лунные дорожки в непроглядной тьме.

Фру Бай вошла в дом.

Подали чай, потом Бай обыкновенно читал газеты и пил грог– когда стакан, а когда и два. Бай читал только правительственные газеты. Сам он выписывал «Нашональтиденде» и еще читал «Дагблад», которую получал Кьер.

Если оппозиции «давали по зубам», Бай стучал по столу кулаком так, что стаканы звенели. Некоторые фразы он читал вслух и хохотал.

Фру Бай слушала молча. Политика ее не интересовала. К тому лее по вечерам ее неудержимо клонило в сон.

– Ну, пожалуй, пора, – сказал Бай.

Он встал и зажег ручной фонарь. Бай по вечерам делал обход, проверяя, все ли заперто и переведена ли стрелка для ночного поезда.

– Ты можешь ложиться, Мария, – сказала фру Бай с порога кухни. Дремавшая на стуле Мария проснулась.

– Спокойной ночи, фру, – сказала она спросонья.

– Спокойной ночи.

В гостиной фру Бай сняла с подоконника цветы и поставила их на пол. По ночам они так и стояли в ряд на полу. Возвратился Бай.

– Ночью похолодает, – сказал он.

– Я уже думала… насчет роз. Я сегодня осматривала кусты.

– Да, – сказал Бай, – пора их укрывать.

Бай прошел в спальню и начал раздеваться. Дверь была распахнута настежь.

Бай любил долго слоняться вечерами по комнатам – из спальни в гостиную и обратно – в полном неглиже.

– У-у, слониха! – сказал он. В каморке на чердаке слышались тяжелые шаги Марии.

Фру Бай накрыла мебель белыми чехлами и заперла дверь в контору.

– Можно тушить? – спросила она. И потушила лампу. Она вошла в спальню, села перед зеркалом и распустила волосы.

Бай стоял в одних кальсонах. Он попросил дать ему ножницы.

– Черт побери, до чего же ты отощала, – сказал он. Катинка набросила на плечи пеньюар.

Бай улегся в постель и продолжал болтать. Она отвечала, как всегда, неторопливо – перед каждым ее ответом возникала маленькая пауза.

Оба помолчали.

– Гм, правда, приятный человек – а?

– Как будто…

– А что сказала Агнес Линде?

– Да тоже, что очень приятный человек.

– Гм. Ох, и язычок у этой девицы… Кстати, надо бы узнать, черт возьми, играет ли он в ломбер…

И Бай уснул.

Во сне Бай громко храпел.

Теперь фру Бай уже привыкла к его храпу.

Она еще немного посидела перед зеркалом. Потом сняла пеньюар и посмотрела в зеркало на свою шею.

И вправду она похудела.

Должно быть, с тех пор, как весной к ней привязался этот кашель.

Фру Бай потушила свечи и легла в постель рядом с господином Баем.

Дни стали короткими.

То зарядит дождь, то мокрый снег. И все время – пасмурно и промозгло. Даже лучшие ученицы фрекен Иенсен приходили на занятия в деревянных башмаках.

Платформа на станции превратилась в огромную лужу. По ней плыли последние листья с живой изгороди, окружавшей сад. С паровозов и вагонов стекала вода, кондукторы сновали по перрону в мокрых плащах. Малыш-Бентсен носился с почтовыми мешками под раскрытым зонтом.

Подводы с семенами из усадьбы Кьера были затянуты брезентом, кучера сидели в плащах.

С первой подводой приехал сам управляющий Хус. Ему надо было выправить документы по оплате доставки и пошлины.

– Гляди-ка, приехали от Кьера, – сказал Бай жене.

Управляющий Хус имел обыкновение заходить на полчасика к супругам Бай, он снимал свой плащ и подкреплялся чашечкой кофе.

Пока фру Бай накрывала на стол, Хус и работники хлопотали на платформе и грузили мешки в товарный вагон. Катинка смотрела, как они снуют под окнами. Они казались великанами в своих дождевиках.

Служанка Мария питала слабость к Хусу. Хлопоча по хозяйству, она без умолку говорила о нем.

Она не могла им нахвалиться. И кончала всегда одним:

– И уж такой у него голос…

У Хуса был мягкий, задушевный голос, но никто не мог понять, чем он пленил Марию.

Покончив с делами, Хус заходил выпить кофе. В доме было тепло, уютно, пахло комнатными растениями, которые еще цвели на окне.

– Нет уж, что верно, то верно, – говорил Хус, потирая руки. – Славно в доме у фру Бай.

Хус и сам вносил уют в дом. От него веяло какой-то тихой умиротворенностью. Он был немногословен и редко что-нибудь рассказывал. Но зато он охотно поддерживал разговор о разных житейских мелочах и всегда был веселый, ровный. От одного его присутствия становилось хороню на душе.

Прибывал товарный поезд, Бай выходил его встречать.

С уходом Бая ничего не менялось. Оставшись вдвоем, фру Бай и Хус продолжали разговаривать или сидели молча. Она глядела в окно и смеялась над Баем, который бегал по платформе под дождем.

Хус осматривал Катинкины цветы и давал советы, как за ними ухаживать. Катинка стояла рядом с ним, они вместе разглядывали растения. Он знал все о каждом – будет ли оно цвести или отдыхать и что с каким надо делать.

Хус входил во все мелочи – его интересовали и голуби, и новая грядка с клубникой, которую разбили нынче осенью.

Катинка спрашивала у него совета, и они бродили по дому, обсуждая то одно, то другое.

Бай никогда не интересовался такими мелочами. А у Хуса всякий раз можно было узнать что-то новое и чему-то поучиться.

И получалось, что им всегда есть о чем поговорить неторопливо и рассудительно– как было в характере у обоих.

И всегда выходило, что в доме фру Бай какие-то дела ждут не дождутся Хуса, хотя осенью Кьер из Рюгорда продавал семена и Хус приезжал на станцию каждый день.

У Малютки-Иды тоже часто случались неотложные дела на станции.

Вот она вылетает на дорогу с письмом, которое ей загорелось отправить с дневной почтой.

– Боже мой! Ну и погода, господин лейтенант.

– Не угодно ли чашечку кофе, фрекен? Живительная влага – лучшее лекарство от наружной сырости… А у нас сейчас Хус, сидит с моей женой…

– Как – разве из Рюгорда сегодня приезжали?

– Да, семена привезли.

Подумать только – Малютка-Ида и знать не знала.

С пригорка в углу своего сада «птенчики» могли обозревать всю округу.

Малютка-Ида целыми утрами простаивала на пригорке. Потом начинала раскручивать свои папильотки.

– Куда это ты собралась? – Луиса-Старшенькая ходила с перевязанной щекой из-за флюса.

– Отнести письмо на станцию…

– Мам, – стонала Луиса. – Ида опять бежит на станцию. Пф! Если ты думаешь этим чего-нибудь добиться…

– Не твое дело. – Малютка-Ида хлопает дверью спальни перед самым носом у второго птенчика.

– Хочешь выставлять себя на посмешище – на здоровье, но только, пожалуйста, надевай при этом свои собственные ботинки. Ты что, оглохла?.. Мам, скажи Иде, пусть наденет свои сапожки– вечно она бегает на станцию в моей обуви…

– Пф! – отвечает Ида, справившись со своей челкой.

– И мои перчатки… Ну, знаешь, это уж слишком… – Луиса выхватывает у Иды перчатки. Двери хлопают еще несколько раз.

– Что случилось, детки? – спрашивает фру Абель. Она выходит из кухни. Руки у нее мокрые – она чистила картошку…

– Ида таскает мои вещи! – Луиса-Старшенькая плачет от злости.

Вдова Абель безмолвно прибирает одежду, разбросанную Малюткой-Идой, и возвращается на кухню чистить картошку…

– Милая фру Бай, – говорит Ида, стоя на пороге. – Нет, нет, заходить я не стану. Здравствуйте, господин Хус. Ах, я в таком ужасном виде… Я на минутку. Здравствуйте…

И фрекен Абель входит в комнату. Под плащом на ней платье с глубоким вырезом.

– Ах, знаете, в канун рождества такая уйма дел… Простите, господин Хус, я вас побеспокою – я только пройду.

Фрекен Абель проходит к дивану. На нем так приятно сидеть, говорит она.

Но ей не сидится на месте. Слишком многое приводит ее в восторг. Фрекен Ида по-детски непосредственна.

– Ах, какая чудная салфеточка…

Фрекен Абель непременно должна пощупать салфеточку.

– Ах, простите господин Хус. – Ей снова надо пройти. Она щупает салфетку…

– Мама говорит, что я всегда порхаю, – заявляет Малютка-Ида.

Вдова Абель иногда называла своих дочерей «порхуньи-горлинки». Но прозвище не привилось. Было в Луисе-Старшенькой нечто такое, что не укладывалось в представление о «горлинке».

Остались «птенчики».

При появлении фрекен Абель управляющий Хус довольно быстро откланивался.

– Когда приходит фрекен Ида, в комнате становится тесновато для большого общества, – говорил он.

Близилось рождество.

Раз в неделю Хус ездил по делам в Рандерс. Фру Бай всегда давала ему какое-нибудь поручение по секрету от Бая. Сойдя с поезда, Хус долго перешептывался с ней в гостиной.

Катинка уже много лет не радовалось рождеству так, как в этом году.

Да и погода выдалась какая-то праздничная.

Стояли ясные морозные дни, выпал снег.

Возвращаясь из Рандерса, Хус оставался выпить чаю на станции. Он приезжал с восьмичасовым поездом. Фру Бай часто еще не зажигала света.

– Поиграйте, пожалуйста, – просил он.

– Да ведь я играю одни и те же пьесы…

– Ну и что ж, раз они мне нравятся… – Он сидел в углу на стуле у дивана.

Катинка играла свои неизменные пять пьес, похожие одна на другую. Ей бы никогда не пришло в голову играть в чьем-нибудь присутствии. Но Хус сидел в уголке так тихо, будто его и не было в комнате. И к тому же он был совершенно лишен слуха.

Когда она переставала играть, они иной раз сидели, не говоря ни слова, пока Мария не приносила лампу и чай.

После чая Бай зазывал Хуса в контору.

– Мужчинам полезно побыть в своей компании, – говорил он.

Стоило им с Хусом остаться вдвоем, как Бай заводил разговор о женщинах.

– Я был большой ходок в прежние годы, еще в училище… А в Копенгагене– вот где были бабы… не чета нынешним… Говорят, теперь они уезжают в Россию… Все может быть… Нет, те, прежние, не чета нынешним… Взять, например, Камиллу, – Камиллу Андерсен… роскошная была баба, баба-загляденье, жаль, она плохо кончила, выбросилась из окна… А гордячка, какой свет не видывал. – Бай подмигивал. Хус делал вид, что понимает, какая гордячка была Камилла. – Редкая гордячка… Я-то ее хорошо знал, роскошная баба…

Бай болтал без умолку. Хус курил сигару, не проявляя заметного интереса к разговору.

– Тут вот летом к пастору на каникулы приезжали сыновья, я их спрашивал: молодые люди, говорю, каковы, говорю, нынешние девицы? Ничего, подходящие? Дешевка, старина, дешевка… Говорят, они теперь уезжают в Россию– все может быть.

Хус не высказывал никакого мнения по поводу отъезда девиц в Россию. Он бросал взгляд на часы.

– Мне пора, – замечал он.

– Какого черта…

Но Хус торопился уезжать. До усадьбы было пять километров с лишком.

Они возвращались в гостиную.

– Может, проводим Хуса, – говорила фру Бай. – На улице так хорошо.

– Что ж, пожалуй. Полезно размять ноги… Они втроем выходили на улицу.

Катинка шла под руку с Баем. Хус рядом – с другой стороны. Под ногами поскрипывал снег.

– Как много звезд в этом году, – говорила Катинка.

– Да, куда больше, чем в прошлом, Тик. – Бай всегда оживлялся, посидев «в мужской компании».

– Пожалуй, – подтверждала Катинка.

– Редкостная погода, – говорил Хус.

– Верно. – Это отзывался Бай. – Канун Рождества и морозец.

– Он продержится до Нового года…

– Да ну? Неужто…

Они шли молча, а когда разговор завязывался опять, он снова был о чем-нибудь в этом лее роде.

У поворота супруги Бай прощались с Хусом.

По дороге к дому Катинка напевала. На станции Бай брал ручной фонарь и шел осматривать путь перед ночным поездом, а она оставалась стоять на пороге.

Возвращался Бай.

– Ну, вот и все, – говорил он. Катинка медленно выдыхала воздух.

– Какой славный мороз, – говорила она и отгоняла рукой пар, сгустившийся от ее дыхания.

Они входили в дом.

Бай докуривал в постели сигару. Потом говорил:

– Славный малый Хус, ей-ей, славный малый… Только рохля…

Фру Бай сидела перед зеркалом. Она смеялась. Но Кьеру Бай признавался с глазу на глаз, что уверен – Хус ни черта не смыслит в бабах.

– Я иной раз пускаю пробный шар, когда он заходит к нам вечерком… Но уверен– ни черта он не смыслит в бабах.

– Что поделаешь, дружище Бай, – говорил Кьер, и они хлопали друг друга по спине и радостно гоготали. – Не всем же быть знатоками…

– Точно… А Хус– уверен, ни черта он не смыслит.

Их звали в гостиную пить кофе.

В последние дни перед Рождеством на станции было оживленно. Все что-то получали, что-то отправляли – ни у кого недоставало терпения ждать почтальона.

Сестры Абель рассылали поздравительные открытки и справлялись о посылках.

Фрекен Иенсен принесла ящичек для сигар, перевязанный бечевкой, вдоль которой в виде украшения шли сургучные печати.

– Я сама его делала, фру Бай. Ручная работа, – сказала фрекен Иенсен. Ручная работа предназначалась для сестры.

– А фру Абель ездила вчера в Рандерс… – сказала фру Бай.

– Получила годовую ренту, – кисло заметила фрекен Иенсен.

– Домой она вернулась с кучей свертков…

– Еще бы…

– Рождество вы, конечно, справляете у фру Абель?

– Нет, фру Бай… Правда, мы живем в одном доме… Но это такие люди… Они думают только о себе…

– Прежде вы, бывало, проводили этот день в доме пастора.

– Нет, нет, только не у фру Абель, – продолжала фрекен Иенсен. – Не с каждым человеком станешь…

Фру Бай предложила фрекен Иенсен встретить рождество вместе с ними.

Вечером, когда Бай вернулся с обхода, она завела об этом разговор.

– Матиас, – сказала она, – она называла мужа по имени, когда ей предстояло сообщить ему какую-либо сомнительную новость. – Мне пришлось пригласить к нам на рождество старушку Иенсен… Она ведь не может пойти к Линде…

– Хм… Мне-то что. – Бай терпеть не мог «плешивую каргу». – На здоровье, устраивай у себя в доме богадельню.

Бай прошелся по комнате.

– Стало быть, к Абелям она не пойдет, – сказал он.

– В том-то и дело, Матиас… Они ее не пригласили.

– И правильно сделали, – сказал Бай, стягивая с ног сапоги. – Тебе одной охота с ней возиться.

Фру Бай была рада, что разговор с мужем уже позади. …Фрекен Иенсен явилась в половине шестого с плетеной корзинкой и мопсом.

Она извинилась, что принесла с собой Бель-Ами.

– Вообще-то я оставляю его у фру Абель, я всегда запираю его у них. Но нынче, понимаете, мне не хотелось… Он не помешает… у него очень тихий нрав.

Мопса положили на подстилку в спальне. Там он и остался. Он страдал сонной болезнью и совсем не шумел– только посапывал во сне.

– Он спит, как дитя, – сказала фрекен Иенсен. Она вынула из корзины воротничок и нарукавники.

Бель-Ами причинял хлопоты, только когда приходило время возвращаться домой. Он совершенно отвык двигаться.

Через каждые десять шагов он останавливался и скулил, поджав хвост.

Если поблизости никого не было, фрекен Иенсен брала мопса на руки.

В шесть часов сели за стол. Елка стояла в углу. Малыш-Бентсен с приглаженным хохолком щеголял в конфирмационном костюме.

Аппетит у него был волчий.

Бай то и дело подливал в стаканы и чокался с фрекен Иенсен и Бентсеном.

– Ваше здоровье, фрекен Иенсен.

– Твое здоровье, друг Бентсен. Рождество бывает раз в Году, – приговаривал он. И снова подливал.

Малыш-Бентсен стал красный как рак.

– Мы пьем, словно язычники, – сказала фрекен Иенсен. Дверь в контору была открыта. Телеграфный аппарат стучал без передышки.

Коллеги Бая вдоль всей линии поздравляли друг друга с рождеством. Бай поминутно выходил и отвечал на поздравления.

– Поклон и от меня, – говорила Катанка.

– Из Мундструпа желают счастливого Рождества, – сообщал Бай, стоя у аппарата.

– Да, – говорила фрекен Иенсен. – Я недаром твержу своим абитурантам: наше время упразднило расстояние, я часто им это твержу.

За десертом– пончиками с яблоками – фрекен Иенсен оживилась. Она ребячливо кивала своему отражению в зеркале и говорила: «Ваше здоровье».

На фрекен Иенсен был новый шиньон – она сама преподнесла его себе к рождеству. Теперь волосы у нее были трех оттенков.

Мало-помалу фрекен Иенсен приходила во все лучшее расположение духа.

После ужина, пока зажигали елку, Малыш-Бентсен пытался заставить Марию играть с ним на кухне в чехарду.

Катинка бесшумно ходила вокруг елки и не спеша зажигала свечи. Ей хотелось немного побыть одной.

– Интересно, получил ли Хус наш подарок, – сказала она. Она стояла на стуле и зажигала елочные свечи от восковой свечи.

В последнюю минуту она взяла со своего столика с подарками кружевную косынку– она получила ее от сестры– и положила к подаркам, предназначенным для фрекен Иенсен. Очень уж скудно выглядели эти подарки. Для них было отведено место на диване, рядом с подарками Бентсену.

Катинка открыла дверь в контору и пригласила всех к елке.

Все обошли, елку вокруг, рассматривали свои подарки– благодарили и немного смущались. Фрекен Иенсен извлекла из корзинки маленькие пакетики из папиросной бумаги и положила каждому.

Вошла Мария в белом переднике. Она разложила по местам свои подношения, а потом перетрогала все другие подарки.

После ухода восьмичасового поезда все снова собрались в гостиной. В углу по-прежнему горела елка.

Было жарко, пахло чадом от елочных свечей.

Бай пытался одолеть дремоту.

– После этакого пира тянет на боковую, верно, фрекен Иенсен? – приговаривал он. – Да тут и одним весельем будешь сыт и пьян.

Все клевали носом и поглядывали на часы. Обе дамы опять заговорили о подарках, стали обсуждать вышивку и шитье.

– Пойти, что ли, взглянуть, что на белом свете деется, – сказал Бай и удалился в контору. Малыш-Бентсен прикорнул на стуле у полки с курительными трубками.

Дамы остались вдвоем. Они сидели в углу у фортепиано возле елки, у них тоже слипались глаза.

Они вздремнули было, но тут же проснулись в испуге, – затрещала ветка, охваченная огнем.

– Скоро свечи догорят, – сказала Катинка и потушила пламя.

Свечи догорали одна за другой, очертания елки становились темными. Спать дамам больше не хотелось, они сидели и смотрели на елку– на ней светились последние слабые огоньки.

При виде этих последних огоньков, которые еще больше подчеркивали угрюмость мертвого дерева, обеих вдруг охватила тихая грусть.

И вдруг фрекен Иенсен начала рассказывать. Вначале Катинка почти не вслушивалась в ее слова: она думала о своем – о братьях и сестрах и еще – о Хусе.

Катинка сама не знала, почему весь вечер думала о Хусе. Ее мысли то и дело возвращались к нему.

То и дело…

Она кивала фрекен Иенсен, делая вид, будто слушает.

А фрекен Иенсен вспоминала о своей юности и вдруг ни с того ни с сего стала рассказывать историю своей любви. Она дошла уже до середины рассказа, и только тогда Катинка вдруг поняла, о чем речь, и удивилась, с чего вдруг фрекен Иенсен вздумалось поведать об этом именно сегодня, именно ей, Катинке…

Это была самая обыкновенная история безответной любви. Она думала, что любят ее, а оказалось – ее подругу.

Фрекен Иенсен говорила тихим, ровным голосом, она вынула носовой платок и изредка всхлипывала и отирала Щеку.

Катинка мало-помалу растрогалась. Она попыталась представить, как выглядела в молодости эта маленькая морщинистая старушка. Наверное, у нее было миловидное лицо.

И вот она сидит здесь одинокая и всеми покинутая.

У Катинки сжалось сердце, она взяла обе руки фрекен Иенсен в свои и ласково похлопала их.

От этой ласки старуха заплакала еще громче. Катинка продолжала похлопывать ее руки.

Догорели последние свечи, елка погрузилась во тьму.

– И вот доживаешь свой век одна-одинешенька, – сказала фрекен Иенсен, – и каких только козней тебе не строят на каждом шагу.

И фрекен Иенсен снова оседлала своего конька– завела речь о пасторе и его «словах».

Катинка выпустила руки фрекен Иенсен. У погасшей елки ей стало вдруг холодно и неуютно.

Бай распахнул дверь из освещенной конторы. Прискакал верхом посыльный с пакетом от Хуса.

– Мария, зажги свет! – воскликнула Катинка и побежала в контору с пакетом в руках.

Это была нарядная шаль из крученого шелка с вплетенными в нее золотыми нитями, – огромная шаль, которую можно было свернуть в крошечный комочек.

Катинка стояла с шалью в руках. Она так обрадовалась подарку. У нее была точно такая же шаль, но две недели назад она по неосторожности ее пролегла…

– Но эта гораздо лучше…

И Катинка все стояла с шалью в руках.

Поспав после обеда, Бай снова пришел в хорошее настроение, и теперь, за чаем, все выпили по рюмочке настоящего рома.

Малыш-Бентсен впал в такое блаженное состояние, что помчался наверх в свою каморку и принес стихи собственного сочинения, которые записывал на клочках бумаги – на обороте старых тарифов и счетов.

Он стал читать их вслух, а Бай хохотал и хлопал себя по животу. Катинка улыбалась, кутаясь в шаль, подаренную Хусом.

Под конец фрекен Иенсен заиграла тирольский вальс, и Бентсен не без некоторой робости юркнул на кухню и закружил Марию– да так, что она только взвизгивала.

Фрекен Иенсен собралась уходить, и все стали будить Бель-Ами. Мопса никакими силами было не поднять с подстилки. Когда фрекен Иенсен отвернулась, Бай наступил мопсу на обрубок хвоста.

Бентсен предложил проводить фрекен Иенсен. Но старуха, как огня боявшаяся темноты, отказалась наотрез и пожелала идти одна.

Фрекен Иенсен не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она несет мопса на руках.

Все проводили ее до калитки и, стоя у изгороди, несколько раз прокричали ей вслед: «Счастливого Рождества!».

Бель-Ами стоял, поскуливая, посреди заснеженной дороги и не трогался с места.

Убедившись, что все вернулись в дом, фрекен Иенсен наклонилась и взяла мопса под мышку.

Фрекен Иенсен шествовала в рождественскую ночь домой, закутанная, как эскимоска.

Катинка распахнула окна в гостиной, – в комнату ворвался холодный воздух.

– Вот ведь старое чучело, – сказал Бай. Он был исполнен человеколюбивого самодовольства оттого, что фрекен Иенсен провела этот вечер у них в доме.

– Бедняжка, – сказала Катинка. Она стояла у окна и глядела вдаль на белые поля.

– Ты что, забыла про свой кашель? – сказал Бай. Он закрыл дверь в спальню.

Бентсен шел по платформе, направляясь к себе в каморку.

– Она все-таки взяла мопса на руки, – сказал Бентсен. Он спрятался за изгородью, чтобы подстеречь эту минуту. – Счастливого Рождества, фру Бай…

– Счастливого рождества, Бентсен.

Двери хлопнули еще раз-другой, и все стихло. Только тихонько гудели телеграфные провода.

Перед тем как идти к обедне, Катинка вышла покормить голубей. Воздух был чист и прозрачен. Из-за леса доносился звон колоколов. Через заснеженные поля по расчищенным тропинкам в церковь гуськом тянулись крестьяне.

Они кучками толпились у церкви, ожидая начала службы, и поздравляли друг друга с праздником. Женщины подавали друг другу кончики пальцев и что-то говорили шепотком.

А потом снова стояли молча, покуда не подходила новая собеседница.

Супруги Бай немного запоздали– церковь была уже полным-полна. Катинка кивнула Хусу, стоявшему у самых дверей: «С праздником», – и прошла на свое место.

Она сидела рядом с дамами Абель, как раз позади семьи пастора.

«Птенчики» Абель утопали в кисее и замысловатых оборках.

По большим церковным праздникам во время обряда пожертвования фру Линде была начеку. На деньги от пожертвований да еще на выручку от продажи молочных телят она «одевала» себя и дочь.

Но фрекен Линде никогда не ходила в церковь в дни «пляски вокруг носового платка».

Зазвучали старинные рождественские псалмы, – понемногу все стали подтягивать, и стар и млад. Голоса торжественно и радостно отдавались под сводами. Зимнее солнце заглядывало в окна, освещая белые стены. Старый пастор говорил о пастухах в поле и о людях, чей Спаситель родился в этот день, – говорил простыми обыденными словами, и от этих слов на его паству нисходил какой-то бесхитростный покой.

Катинка все еще была под обаянием этого торжественного настроения, когда длинная вереница прихожан потянулась к алтарю с пожертвованиями. Мужчины шли, тяжело ступая по каменным плитам, и возвращались на свои места все с теми же застывшими лицами.

Женщины плыли к алтарю, краснея и смущаясь, и неотрывно глядели на носовой платок пастора, приготовленный для пожертвований.

Пасторша не спускала глаз с рук, тянувшихся к алтарю.

Фру Линде недаром тридцать пять лет была женой пастора, – бесчисленное множество раз присутствовала она на обрядах приношения. Она по рукам угадывала, кто сколько пожертвовал…

Те, кто жертвовал мало, и те, кто жертвовал больше, по-разному вынимали руки из кармана.

Фру Линде прикинула на глаз и решила, что нынешнее рождество принесет средний доход.

У выхода из церкви супруги Бай встретили Хуса. Все полной грудью вдыхали свежий воздух и наперебой поздравляли друг друга с рождеством.

Показался пастор с завязанным в узелок носовым платком– начались поклоны и приседания.

– Ну что ж, фрекен Иенсен, поздравим друг друга с Рождеством Христовым, – сказал старый пастор.

Катинка вышла за церковную ограду вместе с Хусом. Бай немного отстал, заговорившись с Кьером. Катинка и Хус пошли по дороге вдвоем.

Солнце искрилось на белоснежных полях; на усадебных флагштоках в прозрачном воздухе реяли национальные флаги.

Прихожане группами расходились по домам.

В ушах Катинки еще звучали рождественские псалмы, и все было окрашено какой-то праздничной радостью.

– Чудесное Рождество, – сказала она.

– Да, – ответил он, вложив в это «да» всю свою убежденность. – И как хорошо говорил пастор, – добавил он немного погодя.

– Да, – отозвалась Катинка, – очень хорошая проповедь. Они прошли еще несколько шагов.

– А ведь я еще не поблагодарила вас, – вдруг сказала Катинка. – За шаль…

– Не стоит благодарности.

– Очень даже стоит… я так обрадовалась. У меня была почти такая же, но я ее прожгла…

– Я знаю… Она была на вас в день моего приезда.

Катинка хотела было спросить: «Неужели вы запомнили?» – но не спросила. И сама не зная почему, вдруг вспыхнула и тут впервые заметила, что оба они молчат и не знают, о чем заговорить.

Они дошли до леса, церковные колокола звонили вовсю. Казалось, в этот день колокола никогда не умолкнут.

– Останьтесь у нас, – сказала Катинка, – не нарушайте праздника.

Они стояли на платформе, поджидая Бая, и слушали колокольный звон.

Хус пробыл у них до самого вечера.

Бай уселся за стол, сиявший белоснежной камчатной скатертью и хрусталем, и сказал:

– Славно побыть дома, в кругу семьи. Малыш-Бентсен воскликнул:

– Еще бы! – И рассмеялся от удовольствия.

Хус ничего не сказал. Сидит, молчит, а глаза улыбаются, – говорила о нем Катинка.

И весь день в доме царила тихая радость.

Вечером затеяли партию в вист. Четвертым был Малыш-Бентсен.

…В доме пастора подсчитывали пожертвования. Фру Линде была разочарована. Доход оказался много ниже среднего.

– Как ты думаешь, Линде, почему это? – спросила она. Пастор молча разглядывал кучу мелочи.

– Почему? Должно быть, люди думают, что мы можем жить, как полевые лилии.

Фру Линде помолчала и в последний раз принялась пересчитывать немногие бумажные кроны.

– Да еще содержать семью, – заключила она.

– Матушка, – сказал старик Линде, – будем благодарны и за то, что у нас покамест еще есть церковная десятина.

Пасторская дочь и капеллан резвились в гостиной, опрокидывая мебель: они затеяли игру в крокет.

– Не хочется попадаться на глаза матери, – сказала фрекен Агнес. – В дни церковных приношений в ней разыгрываются самые низменные инстинкты.

2

Рождественские праздники продолжались.

Катинке казалось, что уже давным-давно, с тех пор как она покинула родительский дом, она не проводила рождество так радостно и по-домашнему уютно. И не потому, что его отмечали как-то особенно, иначе, чем всегда: один раз они с Баем побывали у Линде, там был Хус и еще кое-кто из соседей, в другой раз фрекен Линде и капеллан зашли к ним вечером с Кьером и Хусом. Сестры Абель явились на станцию к вечернему поезду, их тоже пригласили на огонек. А после ухода восьмичасового поезда затеяли танцы в зале ожидания и сами себе подпевали.

Ничего необычного в этом не было. Но все светилось какой-то особенной радостью.

Единственный, кто немного «портил дело», был Хус. Он теперь часто ни с того ни с сего вдруг впадал в странную задумчивость.

– Хус, вы спите? – спрашивала Катинка. Хус резко вздрагивал на своем стуле. Радость, царившая в доме, передалась и Баю.

– Черт возьми, вот что значит хорошая погода, – говорил он, стоя на платформе после ухода вечернего поезда. – В последнее время я чувствую себя преотлично, – ей-ей, преотлично…

Даже самые их супружеские отношения как бы помолодели. Не то чтобы в них появилась страсть или пылкость, но просто большая близость и теплота.

Наступил канун Нового года, было недалеко до полночи. Супруги Бай сидели в гостиной, собираясь встретить Новый год.

Вдруг за дощатым забором раздался оглушительный грохот.

– Фу, черт! – сказал Бай. Они играли с Бентсеном в «тридцать шесть», и оба вздрогнули. – Петер не пожалел пороха.

В окно постучали, раздался голос Хуса: «С наступающим!»

– Черт возьми, да это Хус, – сказал Бай и встал.

– Я так и подумала, – сказала Катинка. Сердце у нее все еще колотилось от испуга.

Бай пошел открывать. Хус приехал в санях.

– Да заходите же, – сказал Бай, – пропустим по рюмочке ради праздника.

– Добрый вечер, Хус. – Катинка вышла на порог. – Заходите же, выпейте с нами.

Они привязали лошадь Под навесом склада. Катинка дала ей хлеба.

Потом они встретили Новый год и решили дождаться курьерского поезда. Он проходил в два часа ночи.

– Поиграй нам, Тик, – сказал Бай.

Катинка заиграла польку, Бай подтягивал басом.

– Недурно мы когда-то отплясывали, верно, Тик? – И он пощекотал шею жены.

Они вышли на платформу. Небо было облачным впервые за много дней.

– Будет снегопад, – сказал Бай.

Он взял пригоршню мягкого снега и бросил в лицо Малышу-Бентсену. И все стали играть в снежки.

– А вот и поезд! – сказал Бай. Раздался отдаленный гул.

– Тьфу, черт, тьма хоть глаз выколи, – сказал Бай. Гул приближался. Вот состав покатил по мосту. Маленький огонек становился все больше, и наконец из темноты с громыханием вынырнул поезд, похожий на гигантского зверя с горящими глазами.

Пока поезд с грохотом мчался мимо, все четверо стояли молча. От паровоза валил пар, свет из вагонов бежал по снегу.

Поезд пыхтя исчез в темноте.

– Что ж, – сказала Катинка. – Вот и новый год начался. Они помолчали.

Она прижалась к мужу и потерлась виском о его щеку.

Бай тоже расчувствовался. Он наклонился и поцеловал жену.

Шум поезда замер вдали. Все четверо вернулись в дом.

Лошади Хуса солоно пришлось на обратном пути. Он нахлестывал ее кнутом так, что она неслась вихрем, да в придачу осыпал ее ругательствами.

Было темно, начинался буран.

Катинке не спалось. Она разбудила Бая.

– Бай, – сказала она.

– Чего тебе? – Бай перевернулся с боку на бок.

– Послушай, какой ветер…

– Ну и что – мы же не в открытом море, – спросонья отозвался Бай.

– Да ведь метет, – сказала Катинка. – Как ты думаешь, Хус уже добрался до дому?

– О, Господи, наверное… И Бай снова уснул.

Но Катинка уснуть не могла. Она беспокоилась о Хусе, который был в пути в такой буран. Тьма кромешная, а он в округе человек новый.

Как странно, что Хус приехал сюда всего три месяца назад…

Хоть бы он поскорей добрался до дому… Катинка снова прислушалась к вою пурги… И он был сегодня чем-то расстроен… Молчал, – она его уже изучила, – и о чем-то грустил… Что-то с ним творится неладное.

Да, да, с ним что-то неладное в последнее время…

Только бы он поскорей добрался до дому– пурга так и метет…

Дремота стала одолевать Катинку, и наконец она уснула рядом с мужем.

На второй день нового года в пасторскую усадьбу съехались гости.

Собралось чуть ли не пол-округи, и комнаты от самой прихожей наполнились шумной болтовней. Так бывало всегда– в пасторском доме все чувствовали себя вольготно.

Вдова Абель с «птенчиками» появилась тогда, когда уже начали играть в шарады. Дамы Абель всегда являлись позже всех.

– Время уходит у нас между пальцев, – говорила фру Абель. – Нам так трудно расстаться со своим гнездышком.

В дни, когда сестрицы Абель собирались в гости, они все утро бродили по дому в пеньюарах и ссорились. Фру Абель приходилось одеваться в последнюю минуту, и вид у нее всегда был такой, точно ее потрепала буря.

В поисках костюмов для шарад все шкафы в пасторском доме были перерыты вверх дном.

Фрекен Агнес, облачившись в штаны одного из хусменов, изображала толстяка, а потом эскимоса, а Катинка – его жену-эскимоску.

– Как хорошо, что вы никогда не ломаетесь, моя прелесть, – говорила фрекен Линде.

Они так отплясывали эскимосский танец, что у Катинки даже голова закружилась. Фру Бай развеселилась до того, что стала почти проказливой.

Малютка-Ида участвовала в шарадах, только в другой партии. Они большей частью представляли какой-нибудь гарем или купальню. И при каждом удобном случае Иду прижимал к себе и тискал потрепанный блондин в форме младшего лейтенанта.

Пожилые гости толпились в дверях, глядя на игру. В саду под окнами стояли старший работник, два хусмена и батраки. Они скалили зубы, глядя, какие штуки «откалывает» их «барышня».

Пастор Линде ходил из комнаты в комнату.

– Они веселятся, веселятся всласть, – приговаривал он, возвращаясь к гостям постарше.

Фру Абель проводила пастора взглядом. Она сидела рядом с женой мельника.

– А ведь и правда, здесь очень весело.

– Да, – сказала мельничиха. – Слишком весело для пасторского дома. – Слово «пасторского» было произнесено не без суровости.

Дочь мельничихи Хелене стояла рядом с матерью. Она предпочла уклониться от игры.

Мельник с женой отстроили себе новый дом, они хотели быть на виду в округе. Дважды в год они принимали гостей, и те чинно сидели, таращась на новую мебель. Мебель так и оставалась новой.

В гостиной повсюду были разложены вещицы, вышитые руками фрекен Хелене.

В будни семья ютилась в старом флигеле. Раз в неделю новый дом протапливали, чтобы мебель не испортилась.

Фрекен Хелене была единственной дочерью. Ее наставнице фрекен Иенсен поручили с особым усердием налегать на иностранные языки. Фрекен Хелене была первой модницей в округе и питала неукротимое пристрастие к золотым безделушкам. Но дома какое бы платье она ни надевала, она ходила в серых войлочных туфлях и белых бумажных чулках.

В гостях она чуть что обижалась и с кислой миной усаживалась возле матери.

– Вы правы, – говорит фру Абель, – мои птенчики тоже считают, что здесь бывает чересчер уж весело…

– Мама, – заявляет Малютка-Ида, – дай мне твой носовой платок.

– Сию минуту.

Малютка-Ида довольно бесцеремонно выхватывает платок у матери.

Малютке-Иде по роли понадобился ночной чепец, а она обнаружила, что ее собственный носовой платок не отличается безукоризненной чистотой.

– Ах, они так увлечены игрой, – говорит фру Абель жене мельника.

Шарады кончились, до ужина решили поиграть в жмурки. В зале поднимается визг и такая беготня, что, того гляди, обвалится старая печка.

– Ой, печка, – кричит молодежь. – Осторожней, печка!

– Я здесь, ау, я здесь!

Малютка-Ида так устала, что рухнула на стул. Она с трудом переводит дух, до того у нее колотится сердце.

– Потрогайте. Слышите, как бьется, – говорит она и прижимает руку лейтенанта к своей груди.

Катинка водит – ее так закружили, что она еле стоит на ногах.

– Нет, вы только поглядите на мою прелесть, – кричит фрекен Агнес…

– Ау! Ау!

Катинка поймала Хуса.

– Кто это?

Он наклоняется, Катинка ощупывает его волосы.

– Это Хус, – кричит она.

Старый пастор Линде хлопает в ладоши, созывая гостей к столу.

– Хус, что с вами? – говорит Катинка. – Случилось что-нибудь?

– С чего вам вздумалось?

– Вы что-то невеселы в последнее время… не такой, как раньше…

– Ничего не случилось, фру Бай…

– А я, – говорит Катинка, – я почему-то так счастлива…

– Да, – говорит Хус, – это видно. Пришел Бай, он играл в карты.

– Господи помилуй, на кого ты похожа! – говорит он. Катинка смеется:

– Это мы танцевали эскимосский танец. Она идет к столу вместе с Хусом.

Бай выхватывает Малютку-Иду из-под носа у лейтенанта, тот идет за ними следом с сыном школьного учителя.

– Хансен, – говорит лейтенант. – Кто эта девица?

– А вон ее мамаша, та кривая, рядом с пастором, они живут по соседству на доходы с ренты.

– Огневая девка, – говорит лейтенант. – И грудь у нее шикарная…

Все рассаживаются по местам, пастор во главе стола. За ужином он провозглашает два тоста: «За отсутствующих» и «За веселую компанию». Эти тосты слово в слово провозглашаются за пасторским столом вот уже семнадцать лет.

Напоследок подают миндальный торт – а к нему хлопушки.

Пастор предлагает хлопушку фрекен Иенсен – они тянут ее за два конца.

Лейтенант пристроился со своим стулом поближе к фрекен Иде. Стулья сдвинуты так тесно, что Ида оказалась чуть ли не на коленях у молодого человека.

Гул стоит такой, что ничего не слышно– все смеются, с треском разрывают хлопушки и читают вслух вложенные в них записки.

– Молодость, молодость, – говорит пастор Линде.

– Хус, это нам с вами, – говорит Катинка. Она протягивает ему хлопушку.

Хус тянет хлопушку за свой конец.

– Записка у вас, – говорит Катинка. Хус разворачивает клочок бумаги.

– Вздор, – говорит он и рвет бумажку на мелкие клочки.

– Хус, зачем– что там было написано?

– Кондитеры всегда пишут только о любви, – заявляет Малютка-Ида с другого конца стола.

– Фрекен Ида! – Это говорит лейтенант. – Теперь наша с вами очередь.

Малютка-Ида оборачивается к лейтенанту, и они вдвоем разрывают хлопушку.

– Фу, как неприлично! – кричит Ида. В ее записке речь идет о поцелуях– лейтенант читает записку вслух, щекоча своими усиками щеку Иды.

Гости слегка отодвинулись от стола, дамы обмахиваются салфетками. Молодежь раскраснелась от жары и молочного пунша, его наливают гостям из больших серых кувшинов.

Щупленький студентик провозглашает тост за «патриархальный дом пастора Линде», все встают и кричат «ура». Студентик чокается с пастором.

– Ах вы, юный революционер, – как же это вы пьете за мое здоровье? – спрашивает пастор.

– Можно питать уважение к личности, – отвечает щупленький студентик.

– Верно, верно, – говорит пастор Линде. – Все верно. Молодежь должна за что-то бороться, не правда ли, фру Абель?

Фру Абель не сводит глаз со своей Малютки-Иды. Малютка-Ида такая резвушка. Она почти лежит в объятиях лейтенанта.

– Конечно, ваше преподобие, – отвечает фру Абель. – Ида, душенька моя (душенька не слышит), Малютка-Ида, ты не хочешь чокнуться со своей мамой? – говорит фру Абель.

– За твое здоровье! – говорит Малютка-Ида. – Лейтенант Нильсен, – она протягивает ему бокал, – чокнитесь с мамой…

Вдова Абель улыбается:

– Ах, чего только она не выдумает, моя Малютка-Ида… Щупленький студентик интересуется, читала ли фрекен Хелене Софуса Шандорфа…

Фрекен Хелене читает только книги из местной библиотеки.

– Я убежден, что это направление – благороднейший результат деятельности нашего титана Брандеса… И вообще свободы духа.

– Брандес? А-а, это тот самый еврей, – говорит фрекен Хелене. На мельнице именно так представляют себе свободу духа.

А студент уже воспарил к великому Дарвину.

Бай что-то сказал фрекен Иенсен, и та вспыхнула до ушей.

– Гадкий, – говорит фрекен Иенсен и хлопает Бая по пальцам.

– Хус, – говорит Катинка. – Надо принимать жизнь, как она есть… и…

– И что?

– В ней ведь все-таки столько хорошего…

– Лейтенант, – кричит фрекен Ида, – вы чудовище!

Старый пастор складывает руки и кивает.

– Поблагодарим хозяйку за угощение, – говорит он и встает.

Все с шумом поднимаются из-за стола, наперебой благодарят хозяйку. Агнес уже сидит за роялем в гостиной – сейчас начнутся танцы.

– Хотела бы я знать, обратила ли ты внимание на Иду,:– говорит матери Луиса-Старшенькая. – Я готова была сквозь землю провалиться.

Малютка-Ида танцует в первой паре с лейтенантом.

– Больше задора! – кричит фрекен Агнес. Она играет песенку из ревю «На канапе», так что струны гудят.

Бай кружит Катинку, – держась за руки, они мчатся из одной комнаты в другую.

Впереди всех пастор Линде в паре с фрекен Иенсен – она только охает.

– Линде, Линде! – кричит пасторша. – Ведь у тебя ноги больные!

Фрекен Агнес барабанит по клавишам, так что в ушах звенит.

– Боже мой, я сейчас умру, – говорит дочь мельника Хелене.

Внезапно музыка обрывается. Запыхавшиеся пары в изнеможении валятся на стулья вдоль стен.

– Фу, даже жарко стало, – говорит Бай лейтенанту, утираясь платком. – Хорошо бы пропустить кружечку пива.

Лейтенант совсем не прочь. Они бродят по комнатам. В столовой на подоконнике стоят бутылки с пивом.

– Это что, деревенское пиво? – спрашивает лейтенант.

– Нет, от Карлсберга.

– Тогда я не прочь.

– Вот укромный уголок, – говорит Бай.

Они входят в кабинет пастора, маленькую комнату, где на выкрашенных в зеленый цвет полках стоят сочинения Эленшлегера и Мюнстера, а на письменном столе копия торвальдсеновского Христа.

Они поставили бутылку на стол и сели.

– Я сразу смекнул, чем пахнет дело, – сказал Бай. – Но подумал, пусть его получает удовольствие, да заодно и она, подумал я…

– Огневая девчонка… Роскошная грудь… И танцует здорово. Так и прижимается к тебе.

– А что ей еще остается, бедняжке, – сказал Бай и осушил свою кружку.

– А та, другая, что за особа? – Лейтенант имел в виду фрекен Агнес.

– Превосходная девушка, – сказал Бай. – Но это совсем другой коленкор, – сказал он. – Приятельница моей жены.

– Вон что, – сказал лейтенант. – Я так и подумал: эта из таковских – поговорить, а больше ни-ни.

Собеседники перешли к широким обобщениям.

– Провинциальные девицы, – сказал лейтенант. – Они, само собой, недурны… но… Понимаете, господин начальник станции… Нет у них того обхождения. Что там ни говори… город совсем другое дело…

Сам лейтенант «устроился» весьма недурно.

– Я, видите ли, стою на частной квартире… Это куда лучше… Куда сподручнее… Незачем соваться во Фредерике или на Вестер…

– А девчонки там недурны?

– Лихие девчонки, накажи меня Бог, лихие девчонки…

– М-да, я ведь теперь поотстал… Ничего не поделаешь, человек семейный… На правах зрителя, лейтенант, только на правах зрителя… даже если иной раз отлучишься в город на пару дней…

– На правах зрителя, – повторил он еще раз.

– Можете мне поверить, лихие девочки, – сказал лейтенант, – и притом обходительные…

– Говорят, они уезжают в Россию.

– Да, говорят…

На пороге появился пастор Линде.

– А, вот вы где, господин начальник, – сказал пастор и вошел в кабинет.

– Да, господин пастор, мы тут сидим себе и философствуем… потихонечку… да еще прихватили парочку бутылок…

– На доброе здоровье. Здесь и в самом деле уютно. – Пастор обернулся с порога.

– А в гостиной играют в фанты, – сказал он. Бай с лейтенантом отправились в гостиную.

Там игра была уже в разгаре: «упавшие в колодец» выбирали « спасителя».

Тщедушный студентик, толковавший о «благороднейшем результате», выбрал Катинку.

– Поцелуйтесь! – закричала Агнес.

Катинка подставила щеку, чтобы «результат» мог ее поцеловать. Студентик покраснел до ушей и едва не чмокнул Катинку в нос.

Катинка засмеялась и захлопала в ладоши.

– Я выбираю, выбираю… Хуса, – сказала она.

Хус подошел и наклонился к ней. Он поцеловал ее в голову.

– Выбираю фрекен Иенсен, – сказал он. Голос его сорвался, точно он вдруг охрип.

Ложась в постель, где ее поджидал Бель-Ами, фрекен Иенсен все еще вспоминала поцелуй Хуса.

Катинка так задумалась, что не заметила, как слегка прислонилась к радикальному студенту.

Гости разошлись.

Посреди гостиной фрекен Агнес оглядывала поле брани. Вся мебель была сдвинута с места, на полу по углам громоздились стаканы, на книжном шкафу красовались тарелки из-под пудинга.

– Уф, – сказала она и села, – можно подумать, будто здесь побывал сам сатана.

Вошел капеллан Андерсен.

– А-а, это вы, – сказала она. – Вы были сегодня очень милы.

– Фрекен Агнес, вам было весело?

– Нет.

– Чего лее ради вы стараетесь?

– Отвечу– ради того, чтоб было весело другим. Только вы один всегда брюзжите… Помогите-ка мне лучше навести порядок, – сказала она.

И принялась расставлять мебель.

– Больше я никуда не пойду с Идой, – заявила Луиса-Старшенькая. – Говорю тебе– никуда. Мне стыдно смотреть в глаза соседям.

– Это все потому, что тебя никто не приглашает танцевать. А я должна скучать с тобой за компанию– да?

Вдова Абель никогда не вмешивалась в перепалки дочерей. Она знала, что они не кончатся, пока не будет накручена последняя папильотка. Вдова на цыпочках ходила по комнатам, складывая одежду своих «птенчиков».

– Тьфу, черт, устаешь от всей этой сутолоки, – сказал Бай. Он с трудом вышагивал на одеревеневших ногах. Катинка не ответила. Они молча шли по дороге к дому.

3

Наступила весна.

В полдень пасторская дочь заходила за Катинкой, и они спускались к реке. На берегу, неподалеку от железнодорожного моста, под двумя ивами Малыш-Бентсен поставил скамейку. Здесь обе женщины сидели со своим рукоделием, пока не приходил вечерний поезд. Все проводники на этой железнодорожной ветке знали Катинку и фрекен Линде и здоровались с ними.

– Лучше всего – уехать, – говорила Агнес Линде, глядя вслед уходящему поезду. – Я думаю об этом каждый день.

– Агнес, но как же…

– Нет, нет, это самый лучший выход для нас обоих… Чтобы он или я… уехали.

И они в сотый раз начинают обсуждать все ту нее неизменную тему.

Как-то в разгар зимы Агнес Линде и капеллан по дороге домой с плотины, где они катались на коньках, заглянули на станцию; капеллану надо было отправить письмо, и он заговорился в конторе с Баем.

Агнес вошла в гостиную с коньками в руках. Она была в тот день неразговорчива и на все вопросы Катинки отвечала коротко «нет» или «да»… Потом остановилась у окна, стала глядеть на улицу – и вдруг разрыдалась.

– Что с вами, фрекен Линде, вы больны? – спросила Катинка; она подошла к Агнес и обвила рукой ее талию. – Что случилось?

Агнес пыталась сдержать слезы, но они лились все сильнее. Она отстранила руку Катинки.

– Можно мне туда? – спросила она и вошла в спальню. В спальне она бросилась на кровать и во внезапном порыве поведала Катинке все: как она любит Андерсена, а он только играет ею и у нее нет больше сил терпеть.

С того дня Катинка стала поверенной фрекен Линде.

Катинка привыкла быть чьей-нибудь поверенной. Так повелось еще смолоду, когда она жила у матери. Все страждущие сердца обращались к ней. Наверное, их к тому располагала ее тихая повадка и малоречивость. Ей как нельзя лучше подходило выслушивать других.

Фрекен Линде являлась почти каждый день и часами просиживала у Катинки. Разговор шел всегда об одном и том же – о ее любви и о нем. И каждый раз она, как новость, рассказывала то, что было говорено уже сотни раз.

Просидев и проговорив так три, а то и четыре часа подряд и поплакав под конец, фрекен Агнес складывала свое рукоделие.

– А в общем мы просто две глупые клуши, – говорила она в заключение.

И вот теперь с наступлением весны они вдвоем сидели у реки.

Агнес говорила, Катинка слушала. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела вдаль, на луга. Они были окутаны дымкой, равнина напоминала большое синее море. Трудно было сказать, где кончается вода и начинается небо – все сливалось в одну смутную голубую ширь. А купы ив были похожи на острова.

Агнес рассказывала, как все началось, как она приехала из Копенгагена домой и познакомилась с Андерсеном. Прошло несколько месяцев, а она все еще не догадывалась, что любит его.

Катинка слушала и не слушала. Она знала всю историю наизусть и молча кивала головой.

Но мало-помалу она стала как бы участницей чужой любви. Она знала все ее перипетии и переживала их так, точно они касались ее самое. Ведь у них с Агнес разговор шел всегда об одном и том же.

Слова любви обжились в душе Катинки. И она привыкла постоянно думать обо всем, что несла с собой любовь двух посторонних ей людей.

Проводив Агнес до поворота дороги, она возвращалась домой и потом подолгу сидела в саду в беседке под бузиной. А любовные слова словно витали вокруг нее, и она снова слышала и снова передумывала их.

Таково уж было свойство ее тихой, с ленцой натуры – слова и мысли, однажды коснувшиеся ее, как бы возвращались к ней снова и снова и сживались с ней.

Под конец они совсем завладевали ею. И преображались в мечты, и уносили ее далеко-далеко, она и сама не знала куда.

Дом их в последнее время как-то опустел. С наступлением весны Хус реже заглядывал к ним.

– Работы невпроворот, – объяснял он.

А когда он приходил, то часто бывал не в духе. Иной раз он даже будто и не замечал, как радуется Катинка его приезду, говорил все больше с Баем, хотя Катинке многое хотелось ему сказать и о многом посоветоваться.

Ведь как раз весной самая пора что-то посадить, что-то починить…

Нет, с Хусом творилось что-то неладное. Может, он не ужился с батраками Кьера, – поговаривали, что ему нелегко угодить в работе…

Впрочем, и на саму Катинку находила теперь иной раз какая-то тоска.

Может, оттого, что она мало спала.

По вечерам, пока Бай раздевался и бродил из комнаты в комнату, она оставалась в гостиной. А он все ходил взад и вперед полуголый, а потом садился на край кровати и принимался болтать, и конца этой болтовне не было.

Катинка очень уставала оттого, что он все никак не угомонится и не замолчит.

А когда она наконец сама ложилась в потемках рядом с Баем, который уже спал глубоким сном, ей не спалось и было не по себе, и она вставала и снова выходила в гостиную. Там она садилась у окна. С шумом проносился ночной курьерский, и снова воцарялась немая тишина. Ни звука, ни ветерка в летней ночи. Брезжил первый сероватый луч рассвета, с лугов тянуло холодом и сыростью.

Потом становилось все светлее и светлее, затягивали свою песню жаворонки.

Хус говорил, что очень любит встречать рассвет.

Он рассказывал, как наступает утро в горах. Словно бескрайнее золотисто-багряное море наполовину из золота, наполовину из роз заливает одну гору за другой, говорил он. А вершины плавают островками в этом огромном море…

А потом мало-помалу вершины начинают полыхать огнем, говорил он…

И тогда встает солнце.

Оно поднимается все выше.

И словно большим крылом выметает мрак из долин.

Он часто рассказывал теперь о чем-нибудь в этом роде, о чем-нибудь, что повидал в своих путешествиях.

Он вообще стал теперь гораздо разговорчивей– если вообще был в настроении говорить.

…Уже совсем рассветало, а Катинка все еще сидела у окна. Но пора и ей на покой.

В спальне было душно, Бай спал, сбросив с себя одеяло.

Если Хус приезжал к вечеру, они чаще всего сидели в беседке под бузиной.

Прибывал восьмичасовой поезд. Какой-нибудь крестьянин выбирался из вагона и, шагая по платформе, кланялся им.

Они выходили в сад. Вишневые деревья стояли в цвету. Белые лепестки сверкающим дождем осыпались на лужайку.

Они молча сидели и смотрели на белые деревья. Казалось, ласковое безмолвие вечера обволакивает все вокруг. Слышно было, как где-то в поселке хлопает дверь. За полями призывно мычали коровы.

Катинка рассказывала о своем родном городе.

О подругах, братьях и о старом доме, где было полно голубей.

– А потом, после смерти отца, мы переехали на другую квартиру – я и мама… Хорошее это было время… Ну, а потом я вышла замуж.

Хус смотрел, как вишневые лепестки легкими снежинками бесшумно опускаются на траву.

– Тора Берг– до чего ж она была веселая… Вечером, бывало, возвращается из гостей и бросает песок во все окна подряд, а за ней по пятам целый гарнизон…

Катинка помолчала.

– Она тоже вышла замуж, – сказала она. – Говорят, у нее полон дом детей…

По дороге прошел какой-то человек.

– Добрый вечер, – сказал он через плетень.

– Добрый вечер, Кристен Педер.

– Добрый вечер, – сказала Катинка.

– Да, – снова заговорила Катинка. – В последний раз я видела ее на моей свадьбе. Девушки пели, они стояли у органа, на хорах… Я так и вижу их сейчас перед собой – все лица, все до одного… А я плакала в три ручья…

Хус по-прежнему молчал, лица его она не видела. Он сидел, наклонившись, и что-то разглядывал на земле.

– Вот уже скоро одиннадцать лет, – сказала Катинка. – Как летит время…

– Для тех, кто счастлив, – сказал Хус, не поднимая головы.

Катинка расслышала не сразу. Потом его слова вдруг дошли до нее.

– Да, – сказала она, едва заметно вздрогнув. Потом, немного погодя, добавила:

– Здесь ведь мой дом. Они снова замолчали.

В сад вышел Бай. Его приближение слышно было еще издали. Очень уж он всегда шумел – а до его прихода в сумерках было тихо-тихо.

– Я принесу стаканы, – сказала Катинка.

– Хороший вечер, – сказал Бай. – Приятно посидеть на свежем воздухе…

Катинка принесла графин и стаканы.

– А у меня были гости, – сказал Бай.

– Кто же это?

– Фрекен Ида. Она собирается уезжать…

– Как? Почему Ида?

– Очень просто. – Бай рассмеялся. – Фрекен Луиса сдалась… Теперь все ставки на лошадку порезвее. Она уезжает на все лето. М-м-м-да, может, хоть одной повезет… – Бай помолчал. – Черт побери, такую девицу грех не выдать замуж…

Бай часто заводил разговор о браке и супружеской жизни. Он любил пофилософствовать на эту тему.

– Разве я по доброй воле пошел в начальники станции, – говорил он. – Но лейтенанту жениться не по карману… Что делать, черт возьми, девицы должны идти под венец… А там, глядишь, и привыкнут друг к другу, – общий дом, общий кров, а там и дети пойдут…

– У большинства, – закончил Бай с легким вздохом. Помолчали. В беседке стало совсем темно.

Шел конец июня.

– Что-то моя прелесть нынче бледная, – говорила Агнес Линде, приходя на станцию.

– Должно быть, я плохо переношу жару, – отвечала Катинка. В ней поселилась какая-то тревога, она то и дело бралась за какую-нибудь работу, ничего не доводила до конца и все бродила с места на место как потерянная.

Но чаще всего она сидела у реки с Агнес. Смотрела вдаль, на луга, и слушала одну и ту лее историю.

У Агнес Линде становился совсем другой – ласковый – голос, когда она говорила о «нем».

Она так и звала его– «он».

Катинка смотрела на Агнес – как та сидит, наклонив голову, и улыбается.

– И мы еще хнычем, негодники, – говорила Агнес, – оттого что все идет так, а не иначе, а может, это вообще лучшее, что нам дано в жизни…

– Да, – говорила Катинка и продолжала смотреть на Агнес.

Если Агнес Линде не приходила на станцию, Катинка сама шла в пасторскую усадьбу. Теперь ей просто недоставало рассказов Агнес.

Там она встречала и Андерсена. Видела их вместе. Его и Агнес.

Они играли в крокет на большой площадке, а Катинка стояла и смотрела. Смотрела на них – на двоих, что любят друг друга.

Она слушала их и смотрела на них с любопытством – почти как на чудо.

Однажды, возвращаясь из пасторской усадьбы домой, она расплакалась.

Хус приезжал теперь очень нерегулярно. То явится два раза на дню, но не успеет зайти в беседку, как тотчас опять в седло. А бывало, по нескольку дней не кажет глаз на станцию.

– Сенокос, – говорил он.

Сено убрали, и теперь оно стояло в стогах на лугу. Воздух был напоен пряным запахом скошенной травы.

Однажды вечером Хус приехал очень веселый и предложил «проехаться лесом на большую ярмарку». Поехать в коляске, сделать привал в лесу, а потом посмотреть на ярмарочные увеселения.

Бая уговаривать не пришлось. И поездка стала делом решенным. Выедут они рано утром по холодку и вернутся к ночи или даже на другое утро.

Поедут вчетвером – Бай с женой и Марией и Хус.

Катинка целый день провела в хлопотах.

Она внимательно изучила кулинарную книгу, за ночь все обдумала, а наутро сама отправилась в город за покупками.

Хус приехал за почтой как раз в ту минуту, когда отходил поезд.

– Хус! – окликнула Катинка из окна купе.

– Куда это вы собрались? – воскликнул он.

– За покупками– и Мария со мной. – Она притянула Марию к себе, чтобы та показалась в окне. – До свидания!

– Хм! – сказал Бай. – Катинка прямо сдурела. Она жарит и варит, точно не к пикнику готовится, а к эпидемии холеры… В городе уже начали разбивать ярмарочные палатки: на рыночной площади отдыхали прислоненные к церковной ограде карусельные лошадки. Катинка бродила по улицам, глядя на людей, работавших топорами и молотками. Она не могла оторвать глаз от ящиков и подолгу стояла всюду, где натягивали парусиновый тент.

– Посторонись, барышня…

Она шарахнулась в сторону, перепрыгнув через доски и веревки.

– Они называют меня барышней, – сказала она. – Ах, Мария, лишь бы только погода не испортилась.

Они пошли в сторону парка. Там стоял балаган на колесах. У обочины спали мужчины, на приставной лестнице женщина стирала в лохани трико. Три пары белых подштанников покачивались на веревке.

Катинка с любопытством оглядела женщину, мужчин у обочины.

– Чего вам надо? – крикнула женщина на ломаном датском языке.

– Ой! – вскрикнула Катинка, она страшно испугалась и пустилась бежать.

– Это силачка, – сказала она.

Они пошли дальше. На опушке леса плотники сколачивали деревянную площадку для танцев. После залитой солнцем дороги под деревьями было прохладно. Катинка села на скамью.

– Здесь мы будем танцевать, – сказала она.

– Вот уж кто, верно, ловко танцует, так это Хус, – сказала Мария. Она по-прежнему восхищалась Хусом. Его фотография стояла в бархатной рамке у нее на комоде, а в псалтыре вместо закладки лежала его выцветшая визитная карточка. На долю стрелочника Петера оставались более земные утехи.

Катинка не ответила. Она сидела и смотрела, как работают плотники.

– Только бы погода не испортилась, – сказала она одному из них.

– Да-а, – отозвался он, поднял голову– верхушки деревьев заслоняли небо– и рукавом отер пот с лица. – Оно все дело– в погоде.

Катинка с Марией повернули обратно. Пора было возвращаться домой. Они вышли на площадь. Колокола звонили к вечерне, перекрывая уличный шум.

Накануне поездки они пекли пироги. Катинка, засучив рукава, так усердно месила тесто, что даже волосы у нее были обсыпаны мукой, как у мельника.

– Сюда нельзя, сюда нельзя! – Кто-то стучал в запертую дверь кухни.

Катинка решила, что это Хус.

– Это я! – закричала Агнес Линде. – Что тут происходит? Ее впустили, и она тоже принялась за дело. Ставили тесто для сладкого пирога – вымешивать его надо было долго-долго.

– Это для Хуса, – объяснила Катинка. – Он сластена. Любит сдобное тесто.

Агнес Линде месила тесто с такой силой, что оно пошло пузырями.

– Ох, уж эти мужчины. Им еще и пироги подавай, – сказала она.

Катинка вынула из печи противень.

– Попробуйте печенье, – сказала она. – С пылу с жару. Щеки ее горели, как медный таз.

К дневному поезду на станцию пришли фрекен Иенсен и Луиса-Старшенькая. Началось перестукиванье и дипломатические переговоры через кухонное окно.

– Учуяли, прости меня Господи, – сказала Агнес Линде. Она устало опустила руки и сидела в неловкой позе, зажав в коленях миску с тестом.

Мария вынесла им на перрон тарелку с печеньем.

Луиса от восторга так заерзала на скамье, что двое проезжих коммивояжеров смогли рассмотреть из окна поезда довольно большую часть ее «украшения».

Когда поезд отошел, в кухне открыли окна. На скамье Луиса-Старшенькая и фрекен Иенсен за обе щеки уписывали печенье.

– Ах, до чего же вкусно, фру Бай! Ну просто пальчики оближешь…

– Да, фру Бай хозяйка, каких мало, – сказала фрекен Иенсен.

– Ну, пошла молоть мельница, – сказала в кухне Агнес и снова взялась за тесто.

Бай распахнул окно конторы– оно приходилось как раз над скамьей.

– На что ж это похоже! – сказал он. – Мне не перепало ни крошки!

– Поделиться с вами, господин Бай? – спросила Луиса. – Разе вы тоже любите сладкое?

– Отчего нее, если кто-нибудь уделит мне кусочек, – «кавалерийским» тоном заявил Бай.

На перроне послышались возня и повизгиванье.

– Что там случилось? – крикнула из кухни Агнес.

– Мы подкармливаем птенчика, – сказала Луиса-Старшенькая. Она вскарабкалась на скамью и, выставив напоказ свое «украшение», совала в рот Баю печенье.

– Ой, он кусается! – вскрикивала она.

Именно в подобных случаях вдова Абель говорила:

«Ах, они все еще сущие младенцы, – они ведь совсем не знают жизни…»

Луиса-Старшенькая понесла к кухонному окну пустую тарелку. Крошки она подобрала пальцами. Сестрицы Абель не любили, когда что-нибудь пропадало зря.

Луиса заглянула в кухню через окно.

– Ах, если бы мама знала, – медоточивым голосом сказала она.

– Выходит, еще не пронюхала, – сказала Агнес, не отрываясь от теста.

Луисе-Старшенькой передали через окно фунтик с печеньем.

– Такую малость не стоит и тащить домой, – сказала Луиса старушке Иенсен, когда они вышли на дорогу.

Еще не дойдя до лесной опушки, они уписали все печенье. Луиса-Старшенькая бросила фунтик на землю.

– Луиса, детка, Боже сохрани… Фрекен Линде такая остроглазая… еще, чего доброго, заметит…

Фрекен Иенсен подобрала бумажку. В кармане она бережно расправила ее и завернула в нее три печенья, припрятанные для Бель-Ами.

Катинка устала. Как была, с засученными рукавами, она присела на колоду для разделки мяса и посмотрела на свои изделия.

– Это и в сравнение не идет с тем, что мы пекли дома к рождеству.

Она стала рассказывать, как они готовились к рождеству– ее мать, сестры и все домочадцы… Из теста для хвороста Катинка лепила поросят – бросишь их в кипящее масло – плюх – а они ломаются.

А братья старались потихоньку стянуть что по-вкуснее, – мать вооружалась большим половником и охраняла блюдо с хворостом.

А когда кололи миндаль, братья тоже не упускали случая утащить ядрышки, – бывало, от фунта миндаля остается меньшее половины…

В дверь постучали. Это был Хус.

– Сюда нельзя! – сказала Катинка, не открывая. – Через час… Приходите через час.

Хус подошел к окну.

– Подождите в саду, – сказала Катинка. Она заторопилась поскорее кончить работу и послала Агнес занять Хуса.

Агнес просидела с ним полчаса. Потом ушла.

– Управляющего Хуса занимать слишком уж легко, – рассказывала она Андерсену. – Ему надо одно – чтобы его оставили в покое и не мешали насвистывать в свое удовольствие.

– Где же Агнес? – спросила Катинка, выйдя в сад.

– Кажется, ушла.

– Когда лее?

– Да, наверное, час тому назад… Хус рассмеялся.

– Мы с фрекен Линде очень расположены друг к другу. Но разговор у нас не клеится.

– Сейчас будем укладываться, – сказала Катинка.

Они вошли в дом и стали упаковывать съестные припасы в большую корзину. Горшки для устойчивости перекладывали соломой.

– Плотнее, плотнее, – приговаривала Катинка, нажимая ладонями на руки Хуса.

Она открыла секретер и отсчитала несколько серебряных ложек и вилок.

– И еще я хочу взять веер, – сказала она. Она порылась в шкафу.

– Ах, он, наверное, в ящике.

Это был ящик, где хранилась шкатулка с котильонными орденами и подвенечная фата. Катинка открыла шкатулку с ленточками.

– Старый хлам, – сказала она.

Она сунула руку в шкатулку и небрежно поворошила ленты и ордена.

– Старый хлам. – И она снова стала искать веер.

– Подержите мою фату, – попросила она. Она протянула Хусу фату и шерстяной платок. – Вот он, – сказала она. Веер лежал на дне шкатулки.

– А это ваш подарок, – сказала она. Шаль лежала в сторонке, обернутая в папиросную бумагу. Катинка вынула ее из шкатулки.

Хус так сильно сжал позолоченную фату, что на тюле остались следы осыпавшейся позолоты.

Пришел вечерний поезд. Они вышли на платформу.

– Уф, – сказал стройный машинист в нескромно обтянутых панталонах. – Сущее наказанье вести поезд в праздничные дни. Опаздываем на тридцать минут!

– И парит, как в бане, – заявил Бай.

Катинка оглядела вагоны. Из каждого окна высовывались потные лица.

– Правда, – сказала она. – И охота людям ездить. Машинист рассмеялся.

– А на что же тогда железная дорога, – сказал он. Он протянул Баю и его жене два пальца и вскочил на подножку.

Поезд тронулся. Молодой машинист все высовывался из окна паровоза, улыбался и кивал.

Катинка махала концом синей шали. И вдруг изо всех окон ей закивали и замахали пассажиры, – они смеялись, выкрикивали шутки и приветствия.

Катинка тоже кричала и размахивала шалью, и пассажиры махали в ответ, пока поезд не скрылся из глаз.

После чая Хус отправился домой. Он должен был приехать на станцию в шесть утра.

Катинка стояла в саду у изгороди.

воскликнула она.

В лицо ей пахнуло ароматом деревьев. Она улыбалась, глядя в ясное синее небо.

«До чего же малютке к лицу синее», – думал машинист в нескромных панталонах. На своем маршруте он замечал все до мелочей.

– Помни, завтра в пять надо быть на ногах, – сказал Бай, заглядывая в кухню.

– Сейчас, Бай, сию минуту. – Катинка скоблила чуть пригоревший пирог. – Вот только управлюсь…

Она уложила пирог в корзину, еще раз оглядела все припасы. Потом открыла дверь и выглянула во двор. Там ворковали голуби. И больше не было слышно ни звука.

На западе угасал последний розовый отсвет. Среди подернутых дымкой лугов вилась река.

Как она все-таки любила эти места!

Она закрыла дверь и вошла в спальню.

Бай положил свои часы рядом с ночником у кровати. Он, видно, хотел проверить, долго ли Катинка будет «копаться». Но не дождался, уснул, и теперь лежал весь в поту и храпел при свете ночника.

Катинка тихонько погасила ночник и разделась в темноте.

Когда подъехала коляска, Катинка стояла в саду. Ее голубое платье было видно еще с поворота дороги.

– С добрым утром, с добрым утром… Вы привезли хорошую погоду.

Она выбежала на платформу.

– Приехал, – закричала она. – Мария, неси скорей корзины…

Бай без пиджака показался в окне спальни.

– Здорово, Хус. Не хватит нас солнечный удар, а?

– Да нет, ветерок обдувает, – ответил Хус, слезая с козел. Они уложили корзины с провизией в коляску и сели пить кофе на платформе. Малыш-Бентсен так осовел со сна, что Баю пришлось трижды гонять его взад и вперед по команде «тревога», чтобы растормошить.

Катинка пообещала привезти Бентсену с ярмарки пряничное сердце, и все стали рассаживаться в коляске. Бай пожелал править лошадьми и уселся на козлы, рядом с Марией, которая так туго затянулась в корсет, что при каждом ее движении раздавался скрип.

Катинка в белой шляпе с широкими полями казалась совсем девочкой.

– Обед тебе принесут из трактира, – сказала Катинка Малышу-Бентсену.

– Поехали, – сказал Бай.

Малыш-Бентсен помчался в сад и оттуда махал им рукой.

сначала ехали проселком через поля. Было еще прохладно, дул мягкий летний ветерок, пахло клевером и росистой травой.

– Как хорошо дышится, – сказала Катинка.

– Да, чудесное утро, – сказал Хус.

– И ветерком обвевает. – Бай тронул лошадей.

Онч выехали на шоссе, которое шло мимо владений Кьера. Вокруг пастушьего домика на колесах паслось стадо. Где-то поодаль вдогонку отбившейся скотине заливался сторожевой пес. Тучные коровы вытягивали могучие шеи и лениво и сыто мычали.

Катинка глядела на залитый солнцем, зеленеющий выгон, на разбредшееся по нему холеное стадо.

– Какая красота, – сказала она.

– Ведь правда красиво! – Хус обернулся к ней.

И у них с Катинкой завязался разговор. Что привлекало внимание одного, то обязательно замечал и другой, и нравилось им одно и то же. Их взгляды всегда были устремлены в одном направлении. И они понимали друг друга с полуслова.

Бай беседовал с лошадьми, как старый кавалерист.

Не прошло и часа, а он уже начал поговаривать о том, что « неплохо подкрепиться».

– С недосыпа желудок требует пищи, Тик, – говорил он. – Надо заморить червячка.

Катинке так не хотелось распаковывать корзины– да и где им остановиться?

Но Бай не унимался; пришлось сделать привал на поле, где рожь стояла в скирдах.

Они вынули из коляски одну из корзин и уселись прямо в скирду у самой обочины.

Бай ел так, словно его морили голодом целую неделю.

– Будем здоровы, Хус! – говорил он. – За веселую компанию!

Они болтали, и ели, и угощали друг друга.

– Тает во рту, Тик! – приговаривал Бай. Проходившие по дороге люди поглядывали в их сторону.

– Приятного аппетита, – говорили они и шли дальше.

– Ваше здоровье, Хус, за хорошую поездку!

– Спасибо, фру Бай.

– Ну, вот и подкрепились, – сказал Бай. Они уже снова сидели в коляске. – Только жарища нынче… Правда, Мария?

– Да, – сказала Мария. Она вся лоснилась от пота. – Жара.

– Скоро лес, – сказал Хус.

Они покатили дальше. Показалась опушка леса, синевшая | в солнечном мареве.

– Как пахнут ели, – сказала Катинка.

Они двинулись вдоль опушки, густые ели отбрасывали на дорогу длинные тени. Все четверо вздохнули с облегчением, но пока ехали по лесу, молчали. Ели расходились по обе стороны дороги длинными ровными рядами, которые терялись в темной чаще. Ни птиц, ни голосов, ни ветерка.

Только тучи насекомых роились на свету вокруг елей.

Выехали из лесу.

– Экая торжественность в лесу, а? – нарушил -молчание Бай.

К полудню они добрались до буковой рощи и остановились у лесной сторожки. Бай сказал:

– Хорошо бы немного размяться. Хочется вытянуть ноги, Хус. – Он уселся под деревом и заснул.

Хус помог выгрузить из коляски корзины.

– Какие у вас ловкие руки, Хус, – сказала Катинка. Мария суетилась, разогревая горшки в горячей воде на очаге.

– Вот и теща моя всегда это говорила, – сказал Хус.

– Теща?..

– Да, – сказал Хус. – То есть мать моей невесты… Катинка ничего не ответила. Завернутые в бумагу ножи и вилки посыпались на землю из ее рук.

– Да, – сказал Хус. – Я никогда не рассказывал. У меня была невеста.

– Вот как? Я и не знала.

Катинка перекладывала ножи с места на место. Подошла Мария.

– Не прогуляться ли нам к пруду, – предложил Хус.

– Ну что ж, Мария нас окликнет, когда все будет готово.

Они пошли по тропинке. Пруд – вернее, самое обыкновенное болото– лежал чуть поодаль; над темной водой нависали густые кроны деревьев.

Всю дорогу Катинка и Хус молчали. Теперь они сели рядом на скамью у самой воды.

– Да, – сказал Хус. – Мне как-то не случилось рассказать об этом.

Катинка молча глядела на другой берег пруда.

– Это все моя мать, ей так хотелось… – сказал он. – Ради будущего…

– Да, – сказала Катинка.

– И это тянулось… целый год… пока она не расторгла помолвку.

Хус говорил отрывисто, с долгими паузами, не то смущенно, не то сердито.

– Вот как оно все было, – снова заговорил он, – с обручением и женитьбой.

В лесу залилась трелью какая-то птица. Катинка слышала в тишине каждый звук.

– А тут еще вдобавок трусость, вот и тянешь, покуда можешь, – снова нарушил молчание Хус. – Самая настоящая трусость и леность… и откладываешь со дня на день… Я и откладывал. – Он понизил голос. – Пока она сама не порвала… Ведь она любила меня.

Катинка ласково положила ладонь на руку Хуса, которой он с силой опирался на скамью.

– Бедный Хус! – только и сказала она.

Она тихо и ласково похлопывала его по руке: бедняжка, сколько он выстрадал.

Так они и сидели бок о бок на скамье. Над маленьким прудом висел полуденный зной. Жужжали комары и мошки.

Больше они не произнесли ни слова. Голос Марии заставил их очнуться.

– Зовут! – сказала Катинка.

Они встали и молча пошли по тропинке.

За обедом все развеселились. На сладкое ели пирог и запивали его старым ольборгским портвейном.

Бай сбросил с себя пиджак и каждую минуту повторял:

– Недурно, черт возьми, детки, посидеть в зеленом датском лесу.

На него нашел приступ нежности, и он попытался усадить Катинку к себе на колени. Она стала вырываться.

– Бай! Не надо, Бай! – сказала она. Она побледнела, потом вспыхнула.

– Посторонних стесняемся, – сказал Бай. Наступило молчание. Катинка стала упаковывать корзины. Хус встал.

– А что, если малость прогуляться? – сказал Бай. Он надел пиджак. – Поспособствовать пищеварению.

– Правда, – сказала Катинка. – Погуляйте, пока я уложу корзины.

Бай с Хусом пошли по тропинке. Бай держал шляпу в руке, он разомлел от жары и старого портвейна.

– Видали, Хус, вот вам и брачная жизнь, черт ее дери, – говорил он. – Так оно и бывает, только так. А все остальное, что они там пишут в книгах, насчет брака, добрачного целомудрия и все такое, и потом пичкают нас этим в библиотеках… пустая болтовня… Верность, чистота – затвердили, как старый Линде свой «Отче наш». На словах это выходит красно, есть что развести и на бумаге, но суть-то дела не в том, Хус…

Он остановился, размахивая шляпой перед лицом Хуса.

– Видали, – мне хочется, а Катинке нет… Чудный летний день, закусили на свежем воздухе и хоть бы что– даже не поцелует… Так уж устроены женщины. Никогда не знаешь заранее, что на них найдет. Между нами говоря, Хус, – Бай покачал головой, – мужчине в самом соку приходится порой несладко…

Хус сбивал палкой стебли крапивы. Он размахивал палкой с такой силой, что они обламывались, точно срезанные серпом.

– Вот в чем вся суть, – говорил Бай с глубокомысленным I видом. – Об этом они небось в своих книгах не пишут. Но I между нами, мужчинами, говоря, мы-то знаем, где собака зарыта.

Их окликнула Катинка. Хус крикнул в ответ: «Ау!» – эхо громко разнеслось по лесу.

К Катинке уже вернулось хорошее настроение.

– Наверно, вы не прочь вздремнуть до полудня, – сказала она. Она знает одно местечко– чудесное местечко под большим дубом, – и она пошла вперед, показывая дорогу.

Хус пошел следом за нею. Он стал куковать, подражая : крику кукушки. Бай слышал, как он смеется и пускает трели. :

– Черт возьми, он, оказывается, умеет смеяться, – сказал Бай. – Вот уж не думал.

Немного погодя Бай уже спал под большим дубом лицом вверх, на животе – шляпа.

– Поспите и вы, Хус, – сказала Катинка.

– Хорошо, – сказал Хус. Они сидели по разные стороны дубового ствола.

Катинка сняла соломенную шляпу и прислонилась к стволу головой. Она смотрела вверх на развесистую дубовую крону. Высоко-высоко сквозь зелень, точно золотые капли, пробивались солнечные лучи… а где-то в глубине леса в кустарнике пели птицы.

– Как здесь славно, – прошептала она и склонила голову.

– Да, очень, – прошептал в ответ Хус. Он обхватил руками колени и смотрел вверх на крону дуба.

Было тихо-тихо. Они слышали дыхание Бая; прожужжала мошка, – оба проводили ее глазами до зеленых ветвей; птицы щебетали то совсем близко, то чуть дальше.

– Вы спите? – прошептала Катинка.

– Да, – ответил Хус.

Они снова замолчали. Хус прислушался, потом встал и обошел дуб. Она спала, как ребенок, склонив голову набок и улыбаясь во сне.

Хус долго стоял и смотрел на нее. Потом бесшумно вернулся на свое место и сидел, счастливо улыбаясь, устремив глаза на вершину дуба и охраняя ее сон.

Мария разбудила их громогласным «о-ла-ла!», приглашая пить кофе. Бай уже отоспался, вместе с хмелем улетучилось и его раздражение.

– На свежем воздухе полезно пропустить рюмочку коньяку, – провозгласил он. – Пропустить рюмочку на свежем воздухе.

К рюмочке ему захотелось еще кусочек пирога. Бай не мог пожаловаться на плохой аппетит.

– Отменный пирог, – сказал он.

– Это пирог Хуса, – сказала Катинка.

– Что ж, на здоровье, – сказал Бай, – лишь бы и нам дали полакомиться…

Выпив кофе, снова пустились в путь. Баю надоело править, он поменялся местами с Хусом и пересел на заднее сиденье рядом с Катинкой. Всех клонило в сон – стоял палящий зной, дорога была пыльная. Катинка смотрела на спину Хуса – на его широкий загорелый затылок.

Постоялый двор был забит распряженными повозками. Женщины и девушки, только что сошедшие с сидений, встряхивали и расправляли юбки. Окна погребка были распахнуты настежь, там резались в карты и рекой лился пенистый пунш. В зале, за спущенными занавесками, кто-то бренчал на разбитом рояле «Ах, мой милый Вальдемар».

– Эту песню играет Агнес, – сказала Катинка.

– Соловушки, – сказал Бай. – Вечерком послушаем, как они щебечут.

Проходя, Катинка попыталась заглянуть в окна зала, но рассмотреть ей ничего не удалось.

– Не подглядывать, – сказал Бай. – Вход рядом с кассой…

За занавесками крикливый женский голос выводил: «О мой Шарль!»

– Ой, – сказала Катинка. Она остановилась у окна и кивнула. – Эту тоже… Агнес играет…

– Идем, Тик, – сказал Бай. – Ты держись поближе к Хусу, а я пойду вперед и буду прокладывать дорогу.

– Но мы с ней знаем только первый куплет, – сказала Катинка, она взяла Хуса под руку и продолжала прислушиваться к песенке.

выкрикивала певица.

– В остальных всегда повторяется то нее, что в первом, – сказал Хус.

– Где же вы? – крикнул Бай.

У входа в павильон долговязая особа пела о злодее-убийце Томасе и колотила бамбуковой тростью висевшее на стене карикатурное изображение убийцы. Зрители смущенно таращились на певицу и повторяли припев, протяжный, точно церковное «аминь».

Девушки с застывшим выражением лица шли под руку длинными цепочками мимо мужчин, которые «высматривали» их, толпясь перед палатками, и покуривали трубки, засунув руки в карманы.

Какой-то мужчина выступил вперед.

– Здравствуй, Мари, – сказал он. Мари протянула ему кончики пальцев.

– Здравствуй, Серен, – сказала она.

И вся девичья цепочка остановилась и стала ждать. Серен постоял перед Мари, оглядел свою трубку, потом сапоги.

– До свиданья, Мари, – сказал он.

– До свиданья, Серен.

Серен вернулся к своей компании, а девичья цепочка снова сомкнулась, и девушки двинулись дальше, поджав губы.

– Дурацкая манера – загородили всю улицу, – проворчал Бай.

Женщины постарше собирались в кружок и разглядывали друг друга со скорбным выражением, точно провожали покойника. Говорили они шепотом, еле слышно, будто не в силах были как следует открыть рот, и, произнеся два слова, умолкали с видом оскорбленного достоинства.

Протиснуться сквозь толпу было совершенно невозможно.

– Приходится работать локтями, – сказала Катинка. Ее то и дело притискивали к Хусу.

– Держитесь за меня покрепче, – говорил Хус. Долговязая «человекоубийца» и две шарманки, – одна наигрывала заунывное «Прощание генерала Бертрана», другая– «Дуэт Аяксов», – заглушали все остальные звуки. Сновавшие взад и вперед гимназисты свистели, заложив два пальца в рот, а неповоротливые деревенские мальчишки надували шары-пищалки и, задрав кверху неподвижные лица, ждали, пока шары начнут выпускать воздух.

Солнце заливало улицу, в его лучах плавились и люди и медовые коврижки.

– Уф, жарко, – сказала Катинка.

– А вот вафли! – крикнул Бай.

– Купите вафли, милая дама, купите вафли у черноглазой дочери Фердинанда из Тироля…

– Вафли, Хус, вафли, – сказала Катинка, стараясь пробиться сквозь девичью стену, преграждавшую улицу.

– Ах! – взвизгивали девушки. Гимназисты умудрились пришить один к другому подолы их юбок.

– Это гимназисты! – кричали какие-то увальни, ученики реальной школы. Сами они пытались зацепить юбки девушек булавками.

Девушки, сбившись стайками, старались увернуться от них.

– Ой, – вскрикивали они. – Ой!

Гимназисты, пользуясь суматохой, врезались в девичью гурьбу, норовя ущипнуть девушек за ноги.

– Ой… – раздавался визг. Катинка, расшалившись, вскрикивала вместе с девушками.

– Вафли, любезная дама, купите вафли у черноглазой дочери Фердинанда из Тироля.

Они подошли к жаровне.

– Три голландские вафли, сударь, пятнадцать эре.

– А ну, черноглазая, посыпь-ка их сахаром. Черноглазая сыпала сахар щепотью.

– Она знавала лучшие дни, мадам, – сказал мужчина. – Не пожалейте чаевых для черноглазой дочери Фердинанда из Тироля, – зазывал он на всю улицу.

Черноглазая, как автомат, встряхивала протянутой копилкой, и вид у нее был такой, точно она слепая и глухая.

– Сахару, черноглазая.

Черноглазая снова взяла щепоть сахарного песку. Вышли на площадь.

– Я просто оглохла, – сказала Катинка, затыкая уши. На высоких подмостках профессор черной магии Ле Тор под аккомпанемент двух литавр пытался перекричать музыку с трех каруселей. Белолицый Пьерро втаскивал громадный барабан на самую большую арену мира:

– Величайшая арена мира, милостивые дамы и господа, всемирно известная арена…

Он извлекал звуки из барабана, опускаясь на него увесистым задом.

– Мисс Флора– Мисс Флора на высокой трапеции… Аттракцион был прямо перед ними.

– Мисс Флора – королева воздуха, десять эре, господа… – Зазывала правой рукой энергично встряхивал колокольчик.

– Королева воздуха – всего десять эре… Профессор Ле Тор был уязвлен. Он до хрипоты кричал что-то о всемирно известных чудесах и под конец объявил, что решил без дополнительной платы сотворить шелковую ленту длиной в пятьсот локтей… Он начал рыгать, извлекая из глотки длинные полосы папиросной бумаги, и так при этом побагровел, что казалось, еще минута, и его хватит удар.

– Королева воздуха – всего десять эре…

На величайшей арене мира Пьерро стоял вверх ногами на барабане и черепом выбивал дробь…

Под звуки труб и шарманок вертелась карусель…

– Любезные дамы, королева воздуха… королева воздуха– десять эре.

Солнце палило, пахло медовыми коврижками, вокруг толкались и шумели.

– Как хорошо! – сказала Катинка. Она подняла глаза на Хуса и чуть выгнула спину, как котенок на припеке.

– Вот она, – сказала Катинка.

– Кто она?

– Женщина, которая стирала.

Это была королева воздуха – она поднималась по лестнице в сапожках и розовом трико, покачивая широким задом.

– Мисс Флора, прозванная королевой воздуха, – всего десять эре.

Королева воздуха держала в руке веер, которым прикрывалась, как фиговым листком. Прежде чем войти в палатку и подняться на трапецию, она наспех проглотила несколько слив.

– Может быть, зайдем, посмотрим, – предложила Катинка.

– Тик! – кричал Бай. Он хотел посмотреть укротительницу змей. Они стали протискиваться сквозь толпу и оказались возле карусели. Мария каталась верхом на льве, почти в объятиях какого-то кавалериста.

Катинке тоже захотелось прокатиться на карусели. Бай сказал– вот еще, платить деньги, чтобы тебя вывернуло наизнанку. Катинка села рядом с Хусом на лошадку ближе к центру круга, и они завертелись, сначала медленно, потом быстрее. Она кивала Баю и улыбалась лицам, которые мелькали вокруг.

– Сколько народу! – сказала она. С карусели было видно море голов.

Они решили прокатиться еще раз.

– Ловите кольцо! – сказала Катинка и наклонилась к Хусу.

– Осторожней, – сказал он, обнимая ее рукой за талию. Катинка улыбнулась и откинулась назад. Лица начали расплываться у нее перед глазами. Только что-то черное, черное и белое, продолжало мелькать вокруг.

Она по-прежнему улыбалась, но закрыла глаза.

Ярмарочный шум, музыка, голоса, пронзительные звуки рожков сливались в ее ушах в какой-то общий гул, и все тихонько покачивалось.

Она приоткрыла глаза.

– Ничего не вижу, – сказала она и снова зажмурилась. Раздался звонок, карусель замедлила ход.

– Еще разок, – сказала она. Они закружились снова. Хус чуть подался к ней – она не замечала, что опирается на его плечо.

– Кольцо! – крикнула она, они пронеслись мимо кольца, и она засмеялась у самого лица Хуса.

Катинка приоткрыла глаза и стала смотреть внутрь круга. Казалось, будто все лица нанизаны на один шнурок.

Катинка почувствовала головокружение – Мария, – вот она появилась снова в коляске со своим кавалеристом…

Она сидела у него на коленях…

Какой у нее вид – точно она вот-вот упадет в обморок…

И все остальные – они просто лежат, полумертвые… Привалились к мужчинам…

Катинка резко выпрямилась: вся кровь вдруг бросилась ей в лицо. Карусель остановилась.

– Пойдемте, – сказала она. Она слезла с лошади.

Бай стоял у лесенки с карусели. Катинка оперлась на его руку.

– Голова кружится, – сказала она и ступила на землю. Она сильно побледнела от долгого катания на карусели.

– Хус, поддержите Тик. А я тут заместо подпорки. – Бай ущипнул за руку Марию, которая спускалась по лесенке с кавалеристом.

Мария застеснялась, увидев господ, и тут же куда-то исчезла со своим синим мундиром.

– Крепко она его заарканила, – сказал Бай и двинулся вперед.

– Это тут, рядом, – сказала Катинка. Хус предложил ей руку.

Укротительница змей фрекен Теодора показывала своих ленивых питомцев неподалеку от карусели. Это были жирные склизкие гады, она вынимала их из ящика, выстланного шерстяной ветошью. Фрекен Теодора щекотала гадов, чтобы их немного расшевелить.

– Они переваривают пищу, фрекен, – «кавалеристским» тоном сказал Бай.

– Что? – переспросила фрекен Теодора. – Вы что ж, думаете, они дохлые, что ли? – Фрекен Теодора восприняла замечание Бая как оскорбление.

Она обмотала змею вокруг своей шеи и почесала ей голову, – та разинула пасть и зашипела.

Фрекен Теодора называла змею своей деточкой и прятала ее на своей груди. Фрекен Теодора была богатырского телосложения и затянута в костюм пажа.

Хвост змеи уныло свисал между коленями фрекен Теодоры.

– Какие противные! – с отвращением сказала Катинка. – Уйдемте, – и потянула Хуса за руку.

– А как же, – сказал хозяин аттракциона. Он решил, что Катинка испугалась, и был польщен. – Страшные звери… милая дамочка… Но она и не такое проделывала– да еще со львами.

Катинка вышла из палатки на улицу.

– Как она только может, – сказала Катинка, содрогнувшись.

– Н-да, – говорил Бай с видом знатока, проверяя фокус «на ощупь»: хозяин предложил господину удостовериться, что змеи ползают «прямо по голому телу». – Точно, – говорил Бай, – по голому телу…

Укротительница змей самодовольно улыбалась, укладывая своих «проказников» в ящик.

– Да, сударь, она проделывала такие же штуки со львами.

– Восемь лет подряд, сударь, – подтвердила фрекен Теодора.

Хус и Катинка вышли на площадь. Начало смеркаться, зазывалы с упорством отчаяния наперебой старались перекричать друг друга с подмостков.

– По сниженной цене, любезная дама, по сниженной цене, – приглашал профессор Катинку, отирая пот «волшебным платком», – всего двадцать эре на двоих, заходите с сердечным дружком…

Катинка ускорила шаги. Бай с трудом их нагнал.

Толпа заметно повеселела. Пошатывающиеся мужчины с пением вклинивались в девичьи цепочки, и те с визгом рассыпались, у палаток стали миловаться парочки.

Громкий шум доносился из трактира и от жаровни черноглазой, где, кроме вафель, продавался уже и коньяк.

Прихрамывая, проковыляли три полицейских сержанта с палками. Это были инвалиды, получившие легкие ранения на войне, – надзирая за порядком, они держались вместе. Покрывая общий гул, из-за палаток и в толпе по временам раздавался вдруг пронзительный свист гимназистов.

Катинка с Хусом шли от палатки к палатке, деАая покупки, а сумерки тем временем все сгущались.

В палатках уже зажгли фонари – они бросали скупой свет на пряничные сердечки и коврижки. Торговки за высокими стойками натирали коврижки ладонью, чтобы те блестели, и на длинном лотке подавали их Хусу и Катинке.

Бай присоединился к жене и Хусу и тоже стал делать покупки.

Хус подарил Катинке маленький японский поднос. Она подарила ему медовую коврижку.

– Что же это ты, – сказал Бай. – Даришь Хусу коврижку… Подарила бы пряничное сердце… Хозяюшка! – крикнул он. – Дайте-ка нам пряничное сердце…

– Пожалуйста, сударь, вот сердце… и со стихами…

– Бай… – сказала Катинка.

– Сейчас хлынет дождь, – произнес Хус за их спиной.

– Черт побери! – Бай отошел от прилавка. Упали первые капли.

– Будет проливень, – сказал Бай.

– Можно укрыться в панораме, – сказал Хус.

– Правда. – Катинка взяла Бая под руку. – Пойдемте, – сказала она.

Толпа разбегалась по палаткам. Женщины и девушки прикрывали головы подолами и натягивали на новенькие шляпки носовые платки.

– Аи-аи, – сказал Бай, – гляньте-ка, нижние юбки стали верхними.

Девушки толпились под навесами, выставив наружу синие чулки и шерстяные нижние юбки.

Торговцы волокли под крышу свой товар, ругаясь на чем свет стоит. Гимназисты с криками выбегали из-под навеса и мокли под дождем.

– Вот мы и пришли, – сказала Катинка.

– Вся Италия, господа, за пятьдесят эре. – Хозяин говорил простуженным голосом, – его шея была обмотана шерстяными платками. – Милости прошу, можно обойти три раза…

– Как хлещет, – сказала Катинка. Она стояла под навесом у входа и, вздрагивая, выглядывала на улицу.

Дождь лил как из ведра. Площадь наполовину затопило водой. Трое блюстителей порядка, прихрамывая, бегали под зонтами, прилаживая сточные желоба.

Под навесами и в дверях толпились промокшие женщины, – вид у них был помятый.

В панораме было безлюдно и очень тихо. Только по крыше однообразно и громко стучал дождь. Стало прохладно.

После уличной сутолоки Катинка облегченно вздохнула.

– Как хорошо, – сказала она.

– Какой-то вид, – сказал Бай, заглядывая в глазок. – И вода, – сказал он и ушел. Он предпочитал попытать счастья у входа в панораму – вдруг удастся что-нибудь рассмотреть под шерстяными нижними юбками.

Катинка осталась на прежнем месте. Ей было так хорошо сидеть здесь вдвоем с Хусом, в тишине, нарушаемой только шумом дождя.

– Музыка больше не играет, – сказала она.

– Да, из-за дождя…

Оба прислушались к стуку капель.

– А какой был шум, – сказала она.

Катинка еще долго сидела бы так, тихо, прислушиваясь к дождю, но все-таки она встала.

– Значит, здесь Италия, – сказала она.

– Он так говорит.

Она заглянула в один из глазков.

– Да, – сказала она. – Италия.

Картины были освещены искусственным светом и переливались яркими красками.

– Как красиво…

– Это залив, – сказал Хус, – у Неаполя.

Картина была не такая уж плохая. Залив, берег и город искрились в солнечных лучах. По синей глади волн плыли лодочки.

– Неаполь, – тихо повторила Катинка.

Она продолжала смотреть в глазок. Хус смотрел через соседний глазок на ту же картину.

– Вы были там?

– Да, прожил два месяца.

– Поплыть бы туда на лодке, – сказала Катинка.

– Да, в Сорренто…

– Сорренто. – Катинка негромко, с расстановкой повторила незнакомое название.

– Да, – сказала она, – уехать.

Они пошли вдоль панорамы, разглядывая одни и те же виды одновременно. Дождь стучал по навесу все тише– под конец редкими каплями.

Они увидели Рим, Форум, Колизей. Хус рассказывал о них.

– Такая красота, далее страшно, – сказала Катинка. – Я больше всего люблю Неаполь…

На улице заиграли шарманки, завертелась карусель. Катинка совсем было забыла, где она находится.

– Должно быть, дождь кончился…

– Да, утих.

Катинка оглянулась.

– И Бай, наверно, ждет, – сказала она.

Она возвратилась к первому глазку и еще раз полюбовалась Неаполитанской бухтой со скользящими по ней лодочками.

Вернулся Бай и объявил, что по улице уже вполне можно пройти.

– Не отправиться ли нам в лес? – предложил он.

Они вышли. Воздух стал свежим и прохладным. Густая оживленная толпа тянулась по дороге в лес.

Деревья и терновая изгородь благоухали после дождя.

Солнце зашло, на опушке леса над входной аркой зажглись разноцветные лампочки. Мужчины гуляли в обнимку с девушками. Все скамейки вдоль дороги были заняты. Парочки сидели в нежных позах и украдкой целовались.

Послышалась музыка с площадки для танцев и приглушенное жужжание множества голосов.

– Что ж, и мы попляшем, – сказал Бай.

Вокруг танцевальной эстрады теснились желторотые юнцы, заглядывали через балюстраду. На площадке отплясывали крестьянский вальс, да так, что деревянный настил содрогался.

– Пошли, Тик, – сказал Бай. – Откроем бал.

И Бай энергично пустился в пляс, расталкивая танцующие пары.

– Бай, хватит! – взмолилась Катинка, она запыхалась.

– Покружимся еще, – сказал Бай. Он танцевал, не попадая в такт.

– Довольно, Бай…

– Поддайте Катинке жару, – сказал Бай. Они вернулись к Хусу. – Тут главное выкидывать артикулы посмелее, – сказал он, щелкнув каблуками, как, бывало, на балах в клубе, – и не давать дамам роздыха.

Бай очень утомлял Катинку…

– Бай так любит пошалить, – сказала она после его ухода.

– Хотите потанцевать со мной? – спросил Хус.

– Да, только погодя, отдохнем немного…

Бай пронесся мимо них с толстушкой-крестьянкой в бархатном корсаже.

– Давайте пройдемся, – сказала Катинка.

Они спустились с площадки и пошли по дороге, туда, где не было слышно музыки. Катинка села.

– Посидим, – сказала она. – Я так устала.

В лесу было тихо-тихо. Только всплески музыки изредка долетали до них. Они молчали. Хус ковырял палкой землю.

– А где она теперь? – вдруг спросила Катинка.

– Кто?

– Ваша невеста…

– Она вышла замуж… Слава Богу.

– Слава Богу?

– Да… мне всегда казалось… на мне лежит какая-то ответственность… пока она была… одна…

– Но вы же не виноваты. – Катинка помолчала. – …если она любила вас.

– Да, она любила меня, – сказал Хус. – Теперь а понял.

Катинка встала.

– У нее есть дети? – Они уже шли по дороге.

– Да, мальчик.

Больше они не разговаривали до самой площадки.

– Потанцуем, – сказала Катинка.

Маленькие фонарики скупо освещали стоявшие по краям эстрады скамейки. Танцующие пары на мгновенье попадали в полосу света и вновь терялись в темноте; посредине площадки колыхалась неразличимая черная масса.

Хус и Катинка вошли в круг. Хус танцевал спокойно, уверенно вел свою даму. Катинке казалось, что она отдыхает, танцуя с ним.

Музыка, голоса, шарканье ног – все слышалось ей словно в каком-то отдалении, – она чувствовала только одно – как уверенно он ведет ее в танце.

Хус продолжал танцевать все так же неторопливо. Сердце Катинки забилось быстрее, щеки разрумянились, но она не просила его остановиться и не говорила ни слова.

Они продолжали танцевать.

– А небо отсюда видно? – вдруг спросила Катинка.

– Нет, – ответил Хус, – деревья мешают.

– Деревья мешают, – шепотом повторила Катинка. И они продолжали танцевать.

– Хус, – сказала она. Она взглянула на него, сама не зная, почему ее глаза вдруг наполнились слезами. – Я устала.

Хус остановился, ограждая ее рукой от толпы.

– А мы веселимся, – сказал Бай. Он пронесся мимо них по направлению к выходу.

Они спустились с площадки и пошли по тропинке.

Под деревьями было совсем темно; казалось, после дождя духота еще усилилась, цветущий терновник дышал им в лицо дурманящим ароматом.

Вокруг в зелени деревьев и кустов раздавался шепот и мелькали чьи-то тени; парочки, прижавшись друг к другу, прятались в темноте на скамейках.

– Пойдемте, – сказала Катинка, – Бай, наверное, заждался нас.

Они вернулись обратно.

– А не пойти ли нам к «горлодеркам»? – спросил Бай. – Там в павильоне есть певички; говорят, славные девчонки… Я только пройдусь еще разочек на прощанье вон с той миленькой крестьяночкой… А вы, Хус, покружите Катинку, чтобы она не скучала.

Хус обвил Катинку рукой, и они снова начали танцевать.

Катинка не знала, как долго они танцевали– минуту или час, а потом они втроем оказались в лесу, на пути к павильону.

Еще на пороге павильона они услышали пение. Пять дам, притопывая сапожками с кисточками и прижимая два пальца к сердцу, выводили:

– Вот уютный уголок, – сказал Бай. – Отсюда хорошо видно дамочек…

Они сели. Лица окружающих расплывались в дыму и испарениях. Дамы пели что-то о ружьях и бесстрашии. А кончив петь, стали потягивать пунш и кокетничать, – засовывали в вырез платья лепестки роз и хихикали, прикрываясь грязноватыми веерами.

– Славные девочки, – сказал Бай.

Катинка почти ничего не слышала. Хус сидел, уронив голову на руки и уставившись в затоптанный пол.

Тщедушный, похожий на кузнечика пианист подпрыгивал за роялем так, словно собирался бить по клавишам своим острым носиком.

Дамы заспорили о том, кому «выступать»…

– Тебе, Юлия, – доносился злобный шепот из-за вееров. – Ей-богу, тебе.

– «Песенка о трубочисте», – громко объявила Юлия.

– Она запрещена, – крикнула другая певичка пианисту из-под веера. – Серенсен, она хочет петь запрещенную песню.

В зале застучали стаканами.

– Ерунда! Вовсе она не запрещенная, просто Йосефина не умеет ее петь.

И Юлия запела «Песенку о трубочисте».

Бай хлопал так, что едва не перебил стаканы с грогом.

– А ты что скажешь, Тик? – спросил он. Катинка вздрогнула – она не слушала.

– Да, да, конечно, – сказала она.

– Презабавная песенка, – сказал Бай. – Презабавная! – И он снова захлопал.

– Исполнительница романсов фрекен Матильда Нильсен, – выкрикнула фрекен Юлия.

Исполнительница романсов фрекен Матильда Нильсен была в длинном платье и держалась с величавой важностью. Остальные певицы говорили о ней: «У Матильды настоящий голос». В детстве Матильда упала и сломала переносицу.

Едва зазвучало вступление, она прижала руку к сердцу.

Исполнялась песня о Сорренто.

Фрекен Матильда Нильсен пела прочувственно, с длинными тремоло.

Когда она кончила, «дамы» стали аплодировать, хлопая веерами по ладоням.

Исполнительница романсов фрекен Нильсен кланялась и благодарила.

– А Катинка никак слезу пустила, – сказал Бай. И в самом деле глаза Катинки были полны слез.

Они вышли на улицу.

– Назад пойдем через кладбище, – заявил Бай.

– Через кладбище, – повторила Катинка.

– Да, самый короткий путь– и красивый.

Катинка взяла Хуса под руку, и они пошли следом за Баем. Лес кончился – они ступили в аллею. Шум и музыка затихли где-то вдали.

– Н-да, – сказал Бай. – Хорошо погуляли, провели время с толком. – И он продолжал разглагольствовать о танцах, – как здорово отплясывают деревенские красотки; о «дамах» и о «фрекен Юлии», – славная девочка, в сапожках, лихая девочка, и о Марии, – надо поглядеть, кстати, до чего у нее там дошло дело, уж я ее знаю.

Те двое молчали. Они и не слушали, что говорит Бай. Тишина стояла такая, что слышен был звук их шагов. В конце аллеи высились железные кладбищенские ворота с большим крестом.

– Бай, не надо, – сказала Катинка.

– Ты что, привидений боишься? – спросил Бай и открыл боковую калитку.

Они вошли в ограду. У калитки Катинка снова взяла Хуса под руку. В сумерках кладбище напоминало огромный сад. Веяло пряным запахом роз, самшита, жасмина и лип, среди кустов виднелись серые и белые плиты.

Катинка крепко ухватилась за руку Хуса.

Бай шел впереди. Он бодро пробирался через кусты, размахивая руками так, точно распугивал кур.

Катинка остановилась.

– Посмотрите, – сказала она.

Среди деревьев была прогалина– отсюда открывался вид на поля, спускавшиеся к фьорду. Дымка сумерек витала над темным, сверкающим зеркалом воды, безмолвным и задумчивым.

Было так тихо, точно в напоенном ароматами просторе вымерла вся жизнь… Они стояли неподвижно, прижавшись друг к другу.

Потом медленно пошли дальше. Иногда Катинка останавливалась и негромко читала надписи, белевшие в сумерках на могильных камнях. Она читала надписи, имена и даты приглушенным, дрожащим голосом:

– «Любимому и оплакиваемому».

– «Вечно любимому».

– «Любовь– есть исполнение закона».

Катинка подошла поближе и приподняла ветки плакучей ивы, – ей хотелось прочесть на камне имя усопшего. В ветвях послышался шорох.

– Хус… – Катинка судорожно вцепилась в его руку. Кто-то быстро перемахнул через ограду.

– Это какие-то люди, – сказал Хус.

– Как я испугалась, – сказала Катинка, прижимая обе руки к сердцу.

Она старалась держаться поближе к нему, сердце ее все еще учащенно билось.

Больше они не разговаривали. По временам в кустарниках раздавался шорох– Катинка вздрагивала.

– Ничего, дружок, ничего, – шептал Хус, точно успокаивал ребенка. Рука Катинки дрожала под его локтем.

Бай ждал их у ограды.

– Куда вы там запропастились? – сказал он.

Он открыл калитку. Она громыхнула им вслед на железных петлях.

В аллее Бай отвел Хуса в сторонку.

– Черт побери, срам какой, – сказал он. – Просто глазам не верю… Поругание святыни… Кьер мне рассказывал… что проделывают эти охальники… Но я не верил. К смерти… к саду смерти… и то ни на грош уважения… черт бы их всех побрал. На скамейках и то покоя нет, разрази меня гром.

Хус едва не прибил его.

Они шли по улицам. Кругом стояли закрытые, пустые палатки. Только какой-нибудь запоздалый торговец еще складывал свой товар при свете одинокого фонаря.

С постоялого двора на улицу вырывался шум. Сонные, понурые парочки разбредались по домам.

В дверях показалась Мария, заспанная, ко всему безразличная.

Катинка ждала, стоя у коляски. Вокруг нее запрягали лошадей и разъезжались ярмарочные гости. «Соловушки» громко пели в саду.

Все четверо расселись по местам. Бай захотел править и устроился на козлах рядом с Марией.

– Молодчины, – сказал Бай. – Еще держатся.

Они ехали в полной темноте. Опушкой леса. Потом полями.

Мария клевала носом, согнувшись над корзиной, которую держала на коленях. Хус и Катинка молча глядели на луга. Бай время от времени нарушал молчание.

– Но-но! Залетные! Пшш-шел помаленьку… И снова воцарялась тишина.

Баю захотелось «промочить горло», и он стал тормошить Марию, пока она не извлекла из корзины бутылку с портвейном.

– Хотите? – предложил Бай.

– Нет, спасибо, – отозвался Хус.

– А зря. – Бай отнял бутылку ото рта. – В ночной прохладе полезно выпить чего-нибудь горячительного.

Бай отхлебнул еще вина.

– Походная жизнь всему научит, – сказал он. Он начал рассказывать о войне и о пруссаках.

– Славные ребята, если взять каждого по отдельности. Золотые ребята, правда, горазды жрать, обжоры, каких свет не видел, но сердце у них золотое – поистине золотое, – если взять по отдельности… но когда они в строю… пропади они пропадом…

Никто не отозвался. Мария снова склонилась над корзиной.

Катинке хотелось одного– чтобы Бай замолчал.

– Обжоры, каких свет не видел, – опять заговорил Бай. В нем проснулся патриот, и он начал рассуждать о старой Дании и об окровавленном стяге. Но так как никто не отзывался, он впал в молчаливую созерцательность.

Слышалось только, как поскрипывает подпруга. Да изредка где-то вдали кричал петух.

– Накиньте шаль, – сказал Хус. – Холодает.

И он бережно закутал синей шалью плечи Катинки. Над равниной медленно занимался рассвет.

– Надеюсь, нас покормят завтраком, – заявил Бай. Они приехали на станцию и стояли у дома в неурочный час, в сером утреннем сумраке.

– Если хочешь, – сказала Катинка.

Но Хус торопился восвояси. Он и так уже задержался.

– Ну что ж, – сказал Бай. – Дело ваше. – Он зевнул и вошел в дом. Мария потащилась за ним с корзинами.

Хус и Катинка остались одни. Она прислонилась к дверному косяку. Оба молчали.

– Спасибо за поездку, – сказала она. Голос звучал тихо и неуверенно.

– Это а должен вас благодарить, – вырвалось у него. Он схватил руку Катинки, дважды, трижды поцеловал ее горячими губами.

Потом бросился к коляске.

– Какая муха его укусила? – спросил Бай, выйдя на порог. – Уже удрал?

Катинка стояла неподвижно.

– Да, – сказала она. – Он уехал.

Потом оперлась рукой о косяк и тихо вошла в дом.

Катинка сидела у открытого окна. Рассвело. Над лугами заливались жаворонки и другие птицы. Летний воздух был напоен пением, солнцем и щебетом.

4

Во дворе на припеке сладким сном спал цепной пес. На солнце сушились вычищенные ботинки.

Катинка открыла входную дверь, – в светлых прохладных комнатах слышалось только жужжание мух.

Она прошла через гостиную в сад. Ни души, ни звука. На крокетной площадке валялись шары и молотки. Розовые кусты поникли от жары.

– Никак это вы, милая фру Бай, – раздался приглушенный голос из беседки, и пасторша закивала Катинке. – А Линде готовится к проповеди… Остальные за домом, в саду, – приехал Кьер с домочадцами да навез еще кучу своих гостей… Не очень-то это кстати… Линде как раз готовится к проповеди.

– Кьер с домочадцами, – повторила Катинка.

– Да… приехали попить кофейку… Они в саду, и новый доктор с ними… А вы, я знаю, побывали на ярмарке… Хус нам рассказывал.

– Да, мы очень хорошо съездили, – сказала Катинка. Она с трудом выговаривала слова – так колотилось ее сердце.

В дверях дома показался пастор Линде. Его голова была повязана носовым платком. Носовой платок извлекался на свет Божий вечером по пятницам, когда пастор садился за свою проповедь.

– А-а, это вы, милая фру Катинка, – сказал пастор. – Как поживаете?

Старый пастор вошел в беседку. Ему хотелось послушать про ярмарку.

Катинка едва соображала, что говорит. Она рассказывала, а сама чувствовала только одно– мучительную тоску о Хусе.

– Вот уж воистину хороший человек, – сказала фру Линде в ответ на какие-то слова Катинки, и Катинка пунцово покраснела.

– Превосходный человек, – поддержал пастор.

Он снял с головы носовой платок и положил его перед собой на стол. А сам продолжал расспрашивать о ярмарке.

– Наши люди вернулись домой только под утро, – сказал он. – Да ведь надо же им когда-нибудь и погулять.

Старый пастор расспрашивает о том, о сем, и Катинка отвечает, сама толком нее зная, что говорит.

– Дорогой Линде, не забудь о проповеди…

– Правда твоя, матушка. Да, милая фру Бай, не успеешь оглянуться, как уже суббота.

И старый пастор плетется в дом с носовым платком в руке.

– А вы не хотите пойти к гостям, милая фру Бай? – спрашивает фру Линде…

– Не могу ли я вам помочь… по хозяйству…

– Да нет, спасибо… накормлю гостей чем Бог послал… у меня есть окорок да горошек…

Катинка встает.

– Пройдите двором, – советует фру Линде.

Катинка не видела Хуса три дня, с самой ярмарки. Как она ждала и надеялась и боялась своих надежд. А сейчас она его увидит.

Смех и шум в саду были слышны еще издали. Катинка отворила калитку и вошла в сад.

– А вот и моя прелесть, – закричала Агнес. На большой лужайке играли в горелки.

Катинка видела только одного Хуса – он стоял посреди играющих. Как он был бледен и подавлен…

Катинка подумала: «Он тоже не спал эти ночи». И она робко улыбнулась ему, чуть склонив голову набок, как девочка.

Она оказалась в паре с Агнес, и они вдвоем подошли к Хусу.

– Знаем мы вас, – сказала Агнес Хусу. – Опохмелялись небось. Вот и не показывались три дня… А вас тут ждали… Вчера фру Бай даже кофе нам не подала, все хотела, чтоб мы дождались вас.

Катинка потупила взгляд, но не перебивала Агнес. У нее было такое чувство, будто это она сама говорит ему, как его ждала.

– Разве так ведут себя, когда у вас на попечении две нежные голубки, – сказала Агнее.

Те двое молчали. Катинка чувствовала, что он смотрит на нее, и так и стояла перед ним, склонив голову.

Игра в горелки продолжалась. Она видела только его одного. Они обменивались только теми словами, что полагались по правилам игры, да и то вполголоса. Ни ему, ни ей не хотелось говорить громко.

Катинка не замечала, что ее рука задерживается в его руке и выскальзывает из нее словно нехотя.

Ужин решили накрыть в беседке. Пришли старый пастор с Андерсеном, а с ними Луиса-Старшенькая и фрекен Иенсен.

– Ага, – сказала Агнес. – Кажется, нас все-таки попотчуют окороком.

До ужина Луиса-Старшенькая успела попрыгать перед новым доктором и продемонстрировать ему свое «украшение».

Когда все расселись вокруг стола в беседке, старый пастор выглянул в сад:

– Не засиделась ли какая-нибудь парочка на скамье любви?

«Скамьей любви» называли старую прогнившую скамью между двумя деревьями у плотины.

– Тьма там хоть глаз выколи… – сказала фру Линде. – Помню, когда сыновья еще пешком под стол ходили, вечно оттуда появлялась какая-нибудь парочка… вернее, приходили-то они врозь– и прямо сюда, в беседку… да, как сейчас помню…

«Скамья любви» была неиссякаемой темой для фру Линде.

– Что ни говори, Линде, а кое-кто нашел там свое счастье, – сказала она.

И она стала перечислять всех тех, кто нашел жениха или невесту в пасторской усадьбе. Такой-то, такая-то и такой-то…

И начался веселый застольный разговор о романах и помолвках.

– А помнишь… то лето, когда обручились оба, и Рикард и Ханс Бек?

– Агнес небось все знала, недаром, бывало, гремит засовом, прежде чем открыть дверь.

– А тропинка-то в орешнике…

– Вечно там кого-нибудь да вспугнешь…

– Так и слышишь, как кто-то шмыг в кусты…

– Помню, у фрекен Хортен была препротивная желтая юбка… она просто пылала…

– Вот-вот, – говорит старый пастор, – острегайтесь носить яркие юбки…

– Но в орешнике уж очень хорошо! – вырывается вдруг у какой-то девушки.

И все хватаются за животы от хохота.

– Линде, а Линде, – восклицает пасторша. – Не забудь, сегодня суббота.

Пастор хохочет так, что заходится кашлем.

– А ведь правда, там из-под каждого кустика слышатся поцелуи…

– Ну и что ж, – отзывается пасторша, которая смотрит на дело с практической стороны. – От этого вышло немало добра…

– Почему бы нам, старикам, не выпить по этому случаю, – говорит пастор. – Ваше здоровье, милая фру Катинка.

Катинка вздрагивает:

– Спасибо…

Разговор переходит на молодую пару, последнюю из тех, что нашли свое счастье на «скамье любви». Недавно у них родился сын.

– Разве сын, а не дочь?

– Да, сын, славный мальчуган.

– Родился восьми фунтов, – сообщила фру Линде. – И живут они душа в душу…

– А уж разговоров-то было…

– Воркуют, точно голубки, будто у них все еще медовый месяц…

Отужинали – фру Линде сделала знак пастору.

– Ну что ж, – сказал пастор, – последний тост за здоровье хозяйки.

– Спасибо за угощенье.

Все встали из-за стола – веселый гомон выплеснулся в сад. Катинка прислонилась к стене. Ей казалось, шум и голоса раздаются где-то за тридевять земель, – она видела перед собой только бледное, взволнованное лицо Хуса, любимое ею лицо.

Пришли две служанки убрать со стола, Катинка вышла в сад. Там затеяли играть в прятки. Агнес уже начала считалку: «Заяц белый, куда бегал…»

Старый пастор попрощался с гостями.

– Ничего не попишешь– суббота, – объяснил он. У калитки он столкнулся с Баем. – Спокойной ночи, начальник, иду готовиться к проповеди…

Луиса-Старшенькая водила. Она стояла у зарослей жасмина. А от куста к кусту перебегали и прятались какие-то тени.

– Она подглядывает, подглядывает, – крикнул кто-то, порхнув мимо жасмина.

Потом все стихло.

– Я иду искать.

Катинка вернулась в беседку. Прикрыла за собой дверь. Она чувствовала бесконечную усталость. Застольная болтовня навалилась на нее огромной, неизбывной болью.

Так она и сидела в тишине, когда дверь вдруг открыли и снова закрыли.

– Хус…

– Катинка, Катинка… – В его голосе были мука и слезы. Он упал перед ней на колени, порывисто схватил ее руки и целовал, целовал их без конца.

– Друг мой, друг мой.

Катинка высвободила руки и на мгновение положила их на его плечи, а он так и стоял перед ней на коленях.

– Да, Хус, да.

По ее щекам катились слезы. С невыразимой нежностью провела она рукой по его волосам. Он плакал.

– Милый Хус… пройдет время… вам станет легче… А теперь… теперь… – Она перестала гладить его голову и оперлась рукой о край стола. – Вы уедете… мы больше не увидимся…

– Не увидимся?

– Да… Хус… раз все так получилось… Но я никогда не забуду вас – никогда…

Она говорила ласково-ласково, и голос ее был полон бесконечной горестной нежности.

– Катинка, – выговорил Хус и поднял к ней лицо – оно было залито слезами.

Катинка глядела на его лицо– она любила в нем каждую черточку. Глаза, рот, лоб – больше ей никогда их не увидеть, никогда не быть рядом с ним.

Она сделала шаг к двери. Потом обернулась к Хусу, который стоял у стола.

– Поцелуйте меня, – сказала она и припала головой к его груди.

Он взял голову Катинки в свои ладони и целовал ее, повторяя ее имя.

…А в саду бегали и резвились. Луиса-Старшенькая так мчалась по тропинке в орешнике вдогонку за новым доктором, что едва не сбила с ног Бая и Кьера.

– Да, – рассказывал Бай. – Съездили мы на ярмарку, славный провели денек… Была там парочка толковых девчоночек– лихие девчонки… в сапожках с кисточками… Вот это я называю проветрились, старина Кьер.

– Хус тоже рассказывал, – говорит Кьер.

– Хус. – Бай останавливается и понижает голос. – Ох, уж этот Хус… Я знаю, что говорю, – ни черта он не смыслит в девчонках. Соловушки поют, а он жмется, точно мокрая курица… просто жалость глядеть, старина Кьер, ей-богу, жалость глядеть, – мужчина видный собой…

У жасминового куста Луиса-Старшенькая рухнула прямо в объятия нового доктора.

Начало смеркаться. По саду разбрелись парочки. Кого-то окликнули с тропинки.

– А-у! – отозвался голос с луга у плотины.

А потом зазвонили вечерние колокола, и сразу все притихло. Все молчаливо потянулись к сложенной из дерна скамье, голоса зазвучали реже и глуше.

Катинка сидела рядом с Агнес. Пасторская дочь, как всегда, ластилась к своей «прелести».

– Спойте, фрекен Эмма, – попросила Агнес.

Все расселись на скамье из дерна, и крошка Эмма запела. Это была песня о господине Педере, которому «был ведом рун язык». Девушки подхватили припев.

Агнес тоже подпевала и тихонько раскачивалась взад и вперед, обвив рукой Катинку:

И снова все стихло.

Они пели песню за песней, – один голос заводил, остальные подтягивали.

Катинка по-прежнему сидела рядом с Агнес, молча прижавшись к ней.

– Подпевайте же, моя прелесть, – сказала Агнес и склонилась к Катинке.

Стало уже совсем темно. Кусты теснились вокруг, точно громадные тени. После жаркого дня воздух наполнился свежестью росы и душными ароматами.

Кто-то из мужчин обратился к Хусу, он ответил. Катинка слушала его голос.

– «Марианна» очень красивая песня, – сказала фрекен Эмма.

– Правда, спойте «Марианну». Агнес и фрекен Эмма запели.

– Только не уходите, – сказала Агнес Катинке.

– Вы озябли, моя прелесть?

– Пора домой, – сказала Катинка. Она встала.

– Уже поздно, – сказала она.

Они стояли за оградой сада. Она уже простилась с ним. Когда он склонился над нею, она увидела его лицо, горестное, бледное. Почувствовала, как он судорожно, до боли стиснул ей пальцы, услышала голос Бая:

– До скорого, Хус. Всего наилучшего!

Кто-то что-то сказал, она не расслышала, принужденно рассмеялась и поспешно стала прощаться за руку со всеми остальными. Агнес обняла ее за талию и бегом повлекла к садовой калитке. Калитка стукнула раз, другой и захлопнулась…

В саду продолжали петь.

– Пойдем вот этой дорогой, – сказала она. Тропинка тянулась через поля, вдоль пасторского сада. По ней приходилось идти гуськом.

Катинка медленно шла позади Бая.

– Спокойной ночи, – услышали они. Старый пастор вышел на пригорок в саду. На голове у Линде был носовой платок.

– Спокойной ночи, господин пастор.

– Спокойной ночи.

Они пошли дальше по полю. Когда пастор сказал «спокойной ночи», из глаз Катинки вдруг брызнули слезы. Она продолжала беззвучно плакать. Раза два она обернулась и поглядела на пастора, стоявшего на пригорке.

– Ты идешь? – спросил Бай. Они вернулись домой.

Бай осмотрел путь, потом долго болтал, расхаживая по комнате, и наконец затих. Она тоже ходила из комнаты в комнату и делала все, что положено: накрыла чехлами мебель, полила цветы, заперла двери.

Но все было как в тумане, как во сне.

Наутро она встала и занялась привычными делами.

Пришел и ушел десятичасовой поезд, и она сидела под окном, выходившим на поля, которые были такими же, как и вчера.

Она разговаривала, выслушивала привычные вопросы и привычно отвечала. Хлопотала на кухне.

Мария завела какой-то длинный разговор, но хозяйка вдруг перебила ее и сказала:

– Я пойду в церковь.

И не успела Мария открыть рот, как она исчезла за дверью.

По такой жаре через поле и бежит чуть ли не бегом.

Несколько дней спустя Катинка уехала «домой».

Один из ее братьев вел торговое дело в их родном городе; у него она и остановилась; других братьев разбросало по белу свету.

Невестка Катинки была славная маленькая женщина, она каждый год рожала по ребенку и вечно ходила с животом, стесняясь своей беременности и тяготясь ею. Она стала на редкость апатичной и даже немного придурковатой. Ее хватало только на то, чтобы рожать детей и кормить их грудью.

Дома всегда оставалась какая-нибудь комната, где не успели повесить занавески. Выстиранные и накрахмаленные, они свисали со спинок стульев. Малышей с утра до вечера приходилось обстирывать, куда ни глянь, всюду были протянуты веревки, на которых сушились пеленки и носки. Еда никогда не поспевала вовремя, а когда наконец садились за стол, обязательно не хватало тарелок.

– Крошка Ми будет есть из одной тарелки с мамой, – говорила маленькая невестка.

В доме непрерывно хлопали двери и каждые полчаса раздавался крик, точно резали поросенка. Это кто-то из малышей шлепался на пол. Дети были все в синяках и шишках.

– Опять начинается, – говорил брат.

– Ну что я могу поделать, Кристоффер? – отвечала жена. Она вечно твердила: «Ну что я могу поделать, Кристоффер?»– и смотрела растерянным взглядом.

С приездом Катинки в доме мало-помалу водворился порядок. Катинке нужно было чем-нибудь заняться и чувствовать себя полезной. И она бесшумно ходила по дому, успевая переделать все дела.

Невестка садилась где-нибудь в уголке, – она всегда сидела в уголке возле секретера или у дивана, – и с облегчением улыбалась ей благодарной и жалкой улыбкой.

Катинка охотней всего проводила время дома. Здесь ее окружали знакомые с детства вещи, знакомая старая мебель: дубовый шкаф с резными фигурками на дверцах– лучшее произведение отца, в детстве он стоял в парадной комнате, в простенке между окнами.

«Это Моисей и пророки», – объяснял отец. «Дяденьки» казались Катинке настоящим чудом красоты.

И купленный на аукционе столик, с мраморной доской– на нем были симметрично расставлены «парадные» вещи: серебряная сахарница, кувшин и серебряный кубок– подношения отцу от его подмастерьев.

Катинка наводила порядок в комнатах, и, к чему ни притрагивалась, все пробуждало в ней воспоминания: то старая чашка с надписью, то пожелтевшая картина, то три-четыре уцелевших тарелки…

Старые тарелки, и на них рисунок – синие китайцы, сад с тремя деревьями и маленький мостик через речушку… Каких только историй про этих китайцев не рассказывали они друг другу детьми по воскресным дням, когда подавали парадный сервиз.

Катинка спросила – можно ли ей взять себе старые тарелки.

– Можно ли? И ты еще спрашиваешь?.. – сказала маленькая невестка. – Боже мой, да они все битые (в доме не было ни одной целой вещи)– у нас все бьется и ломается… ну, чтохя могу поделать?

Катинка, как уже говорилось, охотнее всего сидела дома, а не то шла на кладбище. Здесь у могилы родителей ей было особенно хорошо. Часто ей казалось, что она вдова и сидит у мужниной могилы.

Он умер так внезапно, они так недолго прожили вместе, и вот она осталась одна-одинешенька.

Она читала надпись на надгробном камне, имена отца и матери.

Любили ли они друг друга? Отец вечно брюзжал, ему все подавали… А мать, – как она неузнаваемо изменилась после его смерти – точно сразу вдруг расцвела.

Как мало Катинка знала своих родителей.

Как мало люди знают друг друга, даже те, что всю жизнь живут бок о бок…

Катинка прислонялась головой к плакучей иве. Ее охватывала незнакомая ей прежде горькая печаль.

По улицам или к центру города она ходила редко. Слишком много было здесь перемен, все стало другим. Незнакомые лица, незнакомые имена, люди, которых она никогда прежде не видела.

Побывала Катинка и в старом отцовском доме. Там, где была мастерская, понастроили каких-то комнатушек. Пробили новые окна и двери, а в старой голубятне соорудили чердачные каморки.

Больше Катинка в старый отцовский дом не ходила.

На улице она повстречала Тору Берг.

– Неужели, – какой знакомый голос, – неужели это Катинка…

– Я.

– Детка – как ты сюда попала?.. И ни капельки не изменилась…

– А ты откуда? – спросила Катинка и всплакнула.

– Господи помилуй, да я здесь живу еще с весны… нас сюда перевели… Да, дружок, много воды утекло… У тебя, видно, нет детей?

– Нет.

– Так я и думала. Поблагодари Бога, детка, у меня их четверо… да еще пятеро нахлебников… На одном капитанском жалованье далеко не уедешь. Но ты сама… вы оба… где вы живете, детка… все на прежнем месте… Да, Боже мой, это мы, военные, кочуем с места на место…

Тора продолжала говорить. А Катинка шла рядом и смотрела на нее. Казалось, это было прежнее лицо, но черты его стали резче, а подбородок заострился и пожелтел.

– Разглядываешь меня, детка… – сказала Тора. – Да, жизнь состоит не из одних вечеринок…

Тора пообещала зайти за Катинкой и повести ее к себе.

– Правда, сейчас в гимназии повторяют пройденное, и мы по уши увязли во французских глаголах…

Они простились. Катинка постояла, глядя ей вслед. На Торе был куцый бархатный жакет и желтое платье. Одежда сидела на ней вкривь и вкось, казалось, будто Тора из нее выросла.

Подруги снова встретились только через неделю, в церкви.

– Не успеваю носа высунуть на улицу. Каждый день собиралась к тебе зайти… – сказала Тора. – Знаешь что, приходи к нам в среду… в среду в три часа… среда самый спокойный день, – сказала она.

Катинка пришла в назначенную среду.

Тора хлопотала на кухне, Катинке пришлось подождать в гостиной. Гостиная была слишком просторной для стоявшей в ней мебели– Ториного приданого; мебель выцвела и потерлась, казалось, старые вещи, расставленные вдоль стен, тщетно силятся дотянуться друг до друга. У окна примостилась модная этажерка с кактусом и бамбуковый столик, покрытый вышитой скатертью. Это была парадная мебель.

На столике лежало несколько томиков стихов в потрепанных переплетах и две панорамы Рейна– воспоминание о свадебном путешествии капитана и Торы.

На высоких, оклеенных желтыми обоями стенах в узеньких позолоченных рамах висели картинки с изображением цветов. Это были розы и анютины глазки, а на их лепестках блестели крупные капли росы, похожие на стеклянные бусины. Катинка узнала цветы– такие картинки Тора рисовала в юности.

– Как видишь, пришлось тряхнуть стариной, чтобы украсить дом, – сказала Тора, она вошла как раз в ту минуту, когда Катинка разглядывала розы, усыпанные стеклянными бусинами.

Капитан в домашней куртке с мягким воротничком распахнул дверь.

– Поесть когда-нибудь дадут? – спросил он.

– У нас гости, Даль, – сказала Тора. Дверь захлопнулась. – Даль чертит карты, – пояснила она.

Вернулся капитан, уже в сюртуке.

– Очень мило, очень мило, – сказал он и начал расхаживать из угла в угол. Когда капитан не чертил карты и не проводил учения, голова его была занята мыслями о платежах и сложными арифметическими выкладками. Вот что пришло на смену былому офицерскому житью и свадебному путешествию с двумя панорамами Рейна.

Тора болтала, не закрывая рта. А Катинка думала: какие беспокойные у нее стали глаза, – она щебечет, а глаза так и бегают от двери к Далю и обратно.

– Четверть уже пробило, – сказал капитан.

– Но мальчики еще не пришли, – отозвалась Тора.

– Поэтому нам и не дают есть, – сказал капитан. – Имейте в виду, фру Бай, в этом доме командуют мальчишки.

Тора промолчала. Капитан сел поодаль на стул возле письменного стола. Спинка стула отвалилась.

– Чтобы я больше не видел этого стула, – сказал капитан.

– Хорошо, Даль…

– Спинка отломилась полгода назад, фру Бай, – сказал капитан и слегка поклонился Катинке. – Такие уж в этом доме порядки.

Грохот на чердачной лестнице оповестил о появлении мальчишек.

– Вот и они, – сказала Тора.

Перешли в столовую. Капитан подал руку Катинке, Тора незаметно приставила к стулу сломанную спинку и прислонила его к стене.

– Где вы были? – спросил капитан.

– Купались, – ответили мальчишки. На самом деле они битый час курили где-то на задворках, а потом окунули головы в кадку с водой.

– Вот это мои, – сказала Тора. Под «моими» она разумела девятилетнего мальчонку и трех маленьких прилизанных девочек.

За едой капитан принимал соду и после каждого глотка обтирал выхоленную, нафабренную наполеоновскую бородку, еще более подчеркивающую усталое выражение его лица.

Капитан заговорил о том, какое жалованье получают | железнодорожные служащие.

Пятеро оболтусов были сыновья богатых землевладельцев, проходившие курс в реальном училище. Хозяйкиных «четверых» они именовали голодранцами и постоянно «жали масло» из девятилетнего мальчишки. В остальном они были вполне добродушные малые.

Аппетит у них был волчий, они всегда жаловались, что голодны, и досыта наедались только «дома, в усадьбе».

Девятилетний малыш переводил большие, старчески умудренные глаза с мальчишек на Тору.

– В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши, – сказал капитан. Он протянул Катинке салат из огурцов на щербатом блюде.

– Посуда так легко бьется, господин капитан, – сказала Катинка.

Один из мальчишек вполголоса бубнил, что хочет еще картошки, он видел, что на блюде больше ничего не осталось.

– Вот огурцы, – сказала Тора. – Хонешъ прибавки, Даль…

– Но ты сама ничего не ешь, дорогая, – сказала Катинка. – Не хлопочи о нас…

– Милая фру Бай, – сказал капитан. – Ей это доставляет удовольствие. В этом доме не знают, что такое покой.

Тора порезала на кусочки мясо для младшей из прилизанных девочек.

– Ты заметила, у капитана сегодня прекрасное настроение, – сказала она и засмеялась. – Правда, капитан?

– Настроение как настроение.

– Что ты получил по географии, Густав?

– Четверку с минусом, – прогудел бас над тарелкой.

– Ты полагаешь, Густав, твой отец очень обрадуется?

– Отцу наплевать, – прогудел бас.

Встали из-за стола. Вслед мальчишкам по всему дому захлопали двери.

– Так мы и живем, фру Бай, – сказал капитан. – Среди Ториных головорезов… Она боится, как бы у нас в доме не настали тишь и благодать.

Капитан ушел чертить свои карты. Тора стала готовить какую-то сложную кофейную смесь.

– Дай же я помогу тебе, – сказала Катинка.

– Спасибо, детка.

На щеках Торы выступили красные пятна, она сжала себе виски.

– Понимаешь, днем такая уйма всяких дел, – сказала она.

– Не принимай этого слишком близко к сердцу, Тора, – сказала Катинка, но сама она тоже сидела как на иголках.

– Что поделаешь, детка, с утра до вечера верчусь как белка в колесе, – сказала Тора.

Она присела у столика для рукоделия, но ей так и не удалось передохнуть. То и дело хлопала дверь. Мальчишки сговорились, что не дадут хозяйке «покалякать за чашкой кофе». Они поминутно скатывались с лестницы и спрашивали какое-нибудь правило грамматики.

Тора прижимала ладонь ко лбу и переходила с английского на немецкий.

Девятилетний мальчик сел играть гаммы в столовой. – Николай, приспичило тебе играть гаммы, когда у меня голова раскалывается… Перестань.

Николай тихонько сполз с табурета у фортепиано. Тора всегда обрушивалась на собственных детей, когда ее изводили «объедалы».

Тора устроилась в уголке на диване, поджав под себя ноги, как, бывало, в юности.

Заговорили о местных жителях.

– Сплошь новые люди, старожилы все разъехались.

– Да, старожилы разъехались, – сказала Катинка. Она смотрела на Тору – та откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Как глубоко они у нее запали…

– По-моему, скоро никого из старых не останется – один твой брат, – сказала Тора.

– Да, правда… Тора рассмеялась.

– Господи, несчастная твоя невестка, – говорят, она опять на сносях?

– Да, бедняжка.

Обе помолчали. Вдруг Тора открыла глаза и сказала:

– Ах, чего там! Для того мы все и живем, чтобы плодиться.

Тора закрыла глаза, и подруги снова замолчали.

– Да, – сказала Тора, – странная штука жизнь. Остаться к чаю Катинка отказалась. Она объяснила, что обещала пораньше вернуться домой. Ей хотелось выйти на свежий воздух и побыть одной. На улице ей пришло в голову заглянуть к «фрекен». У старушки было так тихо и никогда ничего не менялось. Катинка свернула на улицу, где жила фрекен. Она увидела три липы под окнами, и горло у нее сжалось. Она с самого прихода к Торе еле-еле удерживалась от слез.

Катинка поднялась по ступеням узкой лестницы, рядом с которой разросся куст волчьего лыка, и постучала. Из открытой двери пахнуло запахом роз и летних яблок.

Фрекен колдовала у кровати над лепестками роз, разложенными на газетной бумаге.

– Девушки из Хольмструпа тоже недавно наведывались ко мне целой гурьбой… Хотели полакомиться яблочками, да они уже сходят…

Катинке пришлось выйти во двор и посмотреть и яблоню и «мои розы»…

– Последние три розы пошли на венок для мадам Бюстрем… На этом кусте они и цвели, все три… Как раз три…

Они вернулись в дом. Фрекен стрекотала, расхаживая из комнаты в комнату, ее слова иной раз терялись где-то за дверями. Катинка сидела у окна и только изредка вставляла «да» или «нет». В открытую дверь кухни был виден зеленый сад, в комнату доносился птичий щебет. Как тихо было здесь, словно за стенами не существовало никакого другого мира.

Катинка смотрела на старые картины, пожелтевшие, в покосившихся рамках, – она знала их все до одной. На столике дорогой кофейный сервиз, серебряный кофейник и шесть чашечек, на тумбочке перед потемневшим зеркалом изящные безделушки, прикрытые носовыми платками, и у каждой двери коврик, а на подушках мурлычут кошки.

Все это ей хорошо знакомо.

Фрекен по-прежнему стрекотала, то выходя на кухню, то возвращаясь. Катинка уже не слушала ее. В комнате, затененной липами, стало смеркаться – в старом доме воцарился полумрак.

Вот уже второй раз до Катинки донеслось из кухни имя Хуса, произнесенное фрекен. Катинка вздрогнула. Ей почудилось, будто она сама, задумавшись, произнесла его вслух.

– В вашем приходе тоже есть какой-то господин Хус.

– Да, управляющий Хус, – сказала Катинка. – Вы его знаете?

Фрекен остановилась в дверях. Да как же ей его не знать! Он троюродный брат Карла из Керсхольма, а тот приходится двоюродным братом самой фрекен. Семья из Керсхольма дважды породнилась с Лундгордами.

И фрекен стала рассказывать о Хусе и его матери, урожденной Лундгорд, из Лундгордов с острова Фальстер, об их усадьбе и об их родне, о двоюродном брате Карле из Керсхольма и вообще обо всей семье, а сама все расхаживала взад и вперед.

Она зажгла в кухне свет и снова стала возиться с розами в спальне, а Катинка сидела в своем углу и слышала только одно – его имя, которое повторялось снова и снова.

Она слышала его впервые за много недель.

– Ну, а что он за человек? – спросила фрекен. Она вошла в комнату, подняла с кресла спящего кота и села неподалеку от Катинки, положив кота себе на колени.

Катинка стала рассказывать какими-то ничего не значащими словами, запинаясь, словно думая о чем-то другом. И вдруг ее словно прорвало: она может говорить о нем, называть его имя, просто называть его имя.

И она рассказала о том, что было на рождество, и о синей шали, и как он приехал в санях в новогоднюю ночь, и о зимних вечерах, когда они провожали его по дороге, освещенной звездами…

– Да, – сказала со своего кресла фрекен, – хорошие они все люди, Хусы.

А Катинка продолжала говорить приглушенным голосом из полутемного угла.

И как пришла весна, и он помогал ей в саду, и высаживал розы, и какие у него золотые руки…

– Да, – говорила фрекен, – прекрасная семья.

Рассказала про лето, и про ярмарку, и про все, про все…

Фрекен начала клевать носом в своем кресле – фрекен всегда клонило ко сну, когда ей приходилось слушать, – и вскоре она задремала, прижав к себе кота.

Катинка запнулась и умолкла. На улице зажглись газовые фонари – они осветили комнату: картины на стенах, старые часы и фрекен, которая спала, свесив голову на грудь, с котом на коленях.

Фрекен проснулась и подняла голову.

– Да, – сказала она, – прекрасный человек.

Катинка не слышала ее слов. Она встала – только бы уйти, поскорей уйти. Но когда она шла по вечерней прохладе окраинными улицами, она чувствовала, как с каждым шагом все растет и растет ее тоска по нему.

Через несколько дней с утренней почтой пришло письмо от Бая. «Вот так фортель выкинул Хус, – писал он. – На прошлой неделе сказал, что едет по делам в Копенгаген. А потом написал оттуда Кьеру, – веришь ли, – что просит его уволить. Ему, мол, представился случай поехать в Голландию и Бельгию, – веришь ли, ему дают стипендию, и он, мол, пришлет вместо себя заместителя, и этот заместитель вчера прибыл. Кьер рвет и мечет, да и я расстроился, все мы привыкли к этому рохле».

Распечатанное письмо лежало на столе перед Катинкой. Она снова и снова перечитывала его: она и не подозревала, что все-таки на что-то надеялась, воображала, будто ей все пригрезилось и случится чудо. Она увидит его, он никуда не уедет.

Но он уехал. Уехал навсегда.

Племянники гомонили вокруг над тарелками с молочной кашей.

– Тетя, тетя Тик!

Самый младший свалился со стула и поднял рев.

– Господи Иисусе, Эмиль упал! – сказала маленькая невестка.

Катинка подняла Эмиля, утерла ему нос и, сама того не сознавая, опять взялась за письмо.

Уехал.

И ее вдруг потянуло домой – ей захотелось очутиться у себя, не здесь, среди чужих ей людей. По крайней мере, очутиться дома.

Дело было под вечер накануне отъезда. Дети ушли гулять с нянькой.

Катинка сидела вдвоем с невесткой в гостиной. Невестка что-то перешивала детям.

Вдруг, ни с того ни с сего, маленькая женщина уронила голову на коробку с шитьем и разрыдалась.

– Мария, – сказала Катинка, – что ты, Мария… Она встала и подошла к невестке.

– Что с тобой, Мария? – спросила она.

Маленькая женщина продолжала рыдать, уткнувшись в рукоделие.

Катинка прижала к себе ее голову, стала ласково уговаривать:

– Мария, успокойся, не надо. Маленькая женщина подняла голову.

– Ты уезжаешь, – сказала она. – Ты была так добра ко мне… – Она опять разрыдалась и уронила голову на коробку с шитьем. – Так добра ко мне… А я всегда беременная… Всегда…

Катинка была тронута, она опустилась на колени рядом с маленькой женщиной и взяла ее за руки.

– Мария, – сказала она, – но ведь когда-нибудь это кончится.

– Кончится. – Маленькая женщина продолжала плакать, прижавшись к золовке. – Когда я стану старухой или вообще умру…

Катинка отвела руки невестки от ее лица и хотела было что-то сказать.

Но увидела мокрое от слез детское личико и несчастную обезображенную фигурку и молча вернулась на свое место, а та продолжала плакать.

Вечером Катинка пошла на кладбище. Проститься с могилой родителей.

На кладбище она встретила Тору. Тора принесла венок на могилу матери – был день рождения покойной.

Подруги постояли у могилы.

– А-а, всех нас когда-нибудь вынесут ногами вперед, – сказала Тора.

Они простились у могилы родителей Катинки.

– Может, еще свидимся на этом свете, – сказала Тора. Катинка вошла в ограду могилы и села на скамью под ивой. Она глядела на мертвый камень и надпись на нем и чувствовала, что у нее больше не осталось ничего – даже воспоминаний детства.

Во что они все превратились? Потускнели – стали мучительными и горькими.

Она вспомнила Тору с ее беспокойными глазами, услышала голос капитана: «В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши…» Увидела невестку всю в слезах.

И здесь – эта могила, мертвый камень и два имени – вот и все, что уцелело на память о юности и родном доме.

Катинка долго сидела у могилы. Она вглядывалась в ту жизнь, которая ждала ее впереди, и ей казалось, что ее окружает, на нее наваливается со всех сторон сплошная, непроглядная, безысходная тоска.

Она вышла из вагона на платформу, подставила Баю щеку для поцелуя, отдала вещи Марии, а в мыслях у нее было одно – поскорее в комнаты, в дом.

Ей казалось, будто там, в доме, ее ждет Хус.

Она опередила всех, открыла дверь в гостиную – чистую и прибранную, потом в спальню, потом в кухню, где все сияло чистотой и – пустотой.

– Господи, как похудела хозяйка, – начала Мария, которая внесла за ней багаж.

И пошло, и пошло. Бледная, усталая Катинка опустилась на стул – и на нее посыпались местные новости. Где что случилось и кто что сказал. На постоялом дворе– летние постояльцы, понавезли кроватей и всякого добра, и у пастора полон дом гостей…

– А Хус вдруг взял да уехал… здорово живешь. Чуяло мое сердце… он сюда заходил в аккурат последний вечер… меня как стукнуло: ходит и словно бы прощается, – вот тут в гостиной посидел… и в саду… и на лестнице, где голуби.

– Когда он уехал? – спросила Катинка.

– Вот уже две недели…

– Две недели…

Катинка тихонько встала и вышла в сад. Она побрела по тропинке к розовым кустам, к беседке у бузины. Он приходил сюда, чтобы проститься с ней – побывал в каждом уголке, у каждого кустика. Глаза у нее были сухие. Словно совершалось какое-то тихое таинство.

С дороги послышалось веселое «ау!». Это был голос Агнес в хоре других голосов. Катинка чуть не опрометью бросилась из сада – она не могла видеть их сейчас в этом месте.

Агнес едва не сбила Катинку с ног, точно огромный пес, обрадовавшийся приезду хозяина. Пасторских гостей пригласили пить шоколад в саду, под бузиной, а потом гости решили дождаться восьмичасового поезда.

Поезд с грохотом укатил прочь. Разошлись и гости – их веселые голоса еще долго слышались на дороге; стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком. Катинка осталась на платформе одна.

– Чуть не забыл, – сказал из конторы Бай. – Хус просил тебе кланяться…

– Спасибо.

– Гм, рано стало темнеть… И чертовски холодный ветер… Шла бы ты в дом…

– Сейчас приду.

Бай закрыл окно.

Голоса пасторских гостей замерли вдали. Стало тихо и пусто.

Катинка сидела, глядя на безмолвные, сумрачные поля. Здесь ей теперь предстояло жить.

Весь последний месяц Малютка-Ида писала об этом в каждом своем письме. И все-таки фру Абель не смела надеяться. Малютка-Ида была слишком жизнерадостна.

Теперь фру Абель плюхнулась с письмом в руке у плиты прямо на мокрую тряпку и запричитала.

Луиса-Старшенькая ушла собирать шампиньоны вокруг дома доктора. Когда она вернулась, вдова все еще раскачивалась на табурете в кухне.

– Ну, что там еще? – спросила Луиса. Уж очень странный вид был у матери.

– Ида, малютка моя, – завела было вдова.

– Вздор, – отрезала Луиса-Старшенькая. Фру Абель протянула ей письмо жестом матери из классической трагедии.

Луиса-Старшенькая прочла письмо, не моргнув глазом.

– Тем лучше… – сказала она, – для нее … Впрочем, не мудрено– у нее в запасе было целое лето.

Луиса села в гостиной за фортепиано и заиграла что-то бравурное. Но вдруг уронила голову на клавиши и тоже заголосила.

– Надо поздравить, – внезапно объявила она, перестав рыдать.

– Что?

– Поздравить надо, говорю, – заявила Луиса и осушила слезы. Она стала применяться к обстоятельствам.

– Ты права, дитя мое, – покорно сказала вдова.

– Я сама отнесу телеграмму. Зайду в пасторскую усадьбу… А ты к старухе Иенсен и к мельничихе… – Луиса-Старшенькая разрабатывала план кампании. Она поняла, что ей, во всяком случае, довелось стать хотя бы свояченицей.

Она ребячилась, бегом возвращаясь со станции, кричала: «Да здравствует почтовое ведомство!» – и размахивала зонтиком.

Он служил в почтовой конторе.

Счастливая вдова тем временем побывала у фрекен Иенсен и у мельничихи и плакала, что ей предстоит лишиться своей голубки.

– Иоаким Барнер – из благородных Барнеров, – говорила вдова. – Служит в почтовом ведомстве.

В пасторской усадьбе вдова сошлась со своей Старшенькой.

– Ах, мне хотелось самой сообщить новость нашему Духовному наставнику. – И вдова снова прибегла к носовому платку. – Ведь это такая важная минута в жизни, – сказала она.

Старый пастор довольно похлопывал себя по животу. На столе появилась клубничная наливка с печеньями. Фру Линде уселась на диване рядом с фру Абель – ей хотелось разузнать, «как все сладилось». А «сладилось» все в беседке… на пляже…

Старый пастор чокнулся с Луисой-Старшенькой.

– Ну, лиха беда начало… Теперь дело пойдет, – сказал старый пастор.

– Ах, господин пастор, одна мысль о том, что я должна лишиться их обеих… лишиться единственной, которая у меня осталась… – И вдову охватил прилив пугливой нежности к « единственной».

По случаю торжественного события «единственная» была ласкова, как молодой жеребенок.

– Вот увидишь, она еще может стать хорошим человеком, Линде, – сказала пасторша; гости уже ушли, и она собирала со стола тарелки. – Сердце у них все-таки доброе, Линде.

– Бог знает, что на это скажет Агнес… Агнес ушла в лес с компанией молодежи.

– Слава тебе Господи, – сказала она, когда, вернувшись домой, услышала новость.

– Господи помилуй, да они задушат бедного карапуза, – сказала Агнес, стоя у калитки на платформе и глядя, как семейство Абель встречает новоиспеченного зятя.

Маленький зять беспомощно перелетал из одних родственных объятий в другие, точно горошина, попавшая в мельничные жернова.

– Сразу видно, звезд с неба не хватает, – сказала Агнес. Она обвила Катинку за талию, и они вошли в сад.

– Ну, что ж, – сказала она, – у этих теперь «все холосо». Они сели на скамью под бузиной. Вдруг Агнес сказала:

– А я уезжаю… на той неделе. Я уже предупредила своих… Сил моих больше нет. – Агнес рвала в мелкие клочки осыпавшиеся на садовый стол листья. – Пора положить этому конец.

Катинка смотрела прямо перед собой.

– Вы думаете, можно уехать от своего горя, Агнес? – тихо спросила она.

– Да ведь надо и работать… Попробую сдать на учительницу. Другого не остается… Сидеть за окошечком на почте – в мои годы смешно… а для чего-нибудь серьезного – слишком поздно.

Катинка кивнула.

– Да, – сказала она. – Вы правы.

– Эх, да что там, – сказала Агнес. – Такая уж судьба у нас, женщин. Первые двадцать пять лет жизни танцуем и ждем, пока нас возьмут замуж, а последние двадцать пять сидим и ждем, пока нас похоронят…

Агнес поставила локти на стол и подперла ладонями голову.

– Куда как хорошо, – сказала она в пространство. И вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.

– До чего же я буду тосковать, – сказала она.

Она долго плакала, закрыв лицо ладонями. Потом уронила руки на стол. И взглянула на Катинку: «моя прелесть» чуть подалась вперед и опустила руки на колени, по ее щекам медленно катились слезы.

– Какая же вы добрая… – сказала Агнес, потянувшись к ней. – Моя прелесть…

Через неделю Агнес Линде уехала.

Семейство Абель было точь-в-точь стайка голубков. Друг с другом разговаривали не иначе, как сюсюкая и повизгивая:

– Меня он зовет Мушка-душка, – говорила вдова. – Всем-то он нам придумал прозвища.

В присутствии посторонних жених с невестой сидели, развалясь на стуле, потом кто-нибудь из них говорил «Путя-Кутя», и оба исчезали из комнаты.

– Это у них особый язык, – объясняла вдова. Особый язык несколько озадачивал посторонних.

Когда гости собирались уходить, приходилось минут десять кричать: «Пуся!» «Дуся!»

– Наверное, они в саду, – говорила вдова.

Пуся и Дуся вечно торчали в саду, они прятались повсюду, где кусты давали мало-мальски густую тень.

Из кустов Пуся и Дуся выходили красные и ошалелые.

Луиса-Старшенькая и карапуз-жених вели между собой нескончаемую пикировку. Карапуз осыпал свояченицу родственными поцелуями и щекотал ее за дверью.

В гостях все трое клевали носом и прятались по углам. За столом вдова сладким голосом говорила «своей троице»: «Пуся-Туся». Она сама толком не знала, что это значит.

Дома по вечерам света не зажигали.

– Мы сумерничаем всей семьей, – говорила вдова. Карапуз сидел на диване между Пусей и «Лисе-Лусей».

Фрекен Иенсен и вдова изредка произносили в потемках словечко-другое. Диван поскрипывал в ответ. Так продолжалось часами.

Возвратившись домой, фрекен Иенсен целовала мопса в холодный нос.

А Пуся и Дуся шли полями к вечернему поезду. Они прогуливались по платформе и заглядывали друг другу в глаза. Стоило им замедлить шаг, и карапуз целовал Пусюсю в ушко.

Катинка сидела на скамье на платформе, закутавшись в синюю шаль Хуса.

После ухода поезда она еще долго слышала, как жених и невеста воркуют, возвращаясь домой через поле.

Катинка вставала и шла в комнаты. Дни становились короче, чай приходилось пить уже при свете.

– Зажги лампу, Мария, – говорила она.

Мария вносила лампу и ставила ее на фортепиано. Свет падал на осунувшееся личико Катинки, на ее бледные, прозрачные руки, лежавшие на клавишах.

– Скажи Баю, чтобы шел пить чай, – говорила Катинка. Вставая, она опиралась на фортепиано. Она всегда чувствовала такую усталость, будто ее ноги были налиты свинцом.

Они пили чай, за грогом Бай читал газеты.

Катинка открывала книгу, взятую из библиотеки. Это всегда были какие-нибудь «новомодные» книги. Агнес и Андерсен вечно спорили из-за них.

Раскрытая книга лежала возле лампы. Катинка еще ни разу не прочла больше двадцати страниц: правды в этих книгах не было, и вымысла, который отвлекал бы от горьких дум, – тоже.

Она вынимала альбом со стихами. Она переписала туда «Марианну» и поставила дату. Перед тем как убрать альбом в ящик, она подолгу стояла перед открытой шкатулкой. В ней лежал маленький японский поднос, обернутый в пожелтевшую фату.

Иногда она выходила в кухню. Здесь у нее тоже было излюбленное место – в уголке на колоде для разделки мяса. Мария шила за столом при свете восковой свечи и болтала без умолку. Преданная душа, она хранила верность старой любви.

Она всегда говорила о Хусе и о том, как пусто без него стало.

Катинка молча сидела в своем углу. Иногда она вздрагивала, точно от холода, и крепче прижимала руки к груди.

Мария продолжала болтать, и свет одинокой свечи падал на ее крупное румяное лицо.

– Не пора ли на боковую, – говорил Бай, открывая дверь.

– Сейчас, Бай… Спокойной ночи, Мария.

5

Осень окутала поля унылой туманной дымкой. Небо было покрыто тучами, и дни тянулись в полумгле от ночи до ночи.

– Подбодритесь, дорогая фру, – говорил молодой доктор. – Вам надо взять себя в руки.

– Хорошо, доктор.

– И надо гулять. Вы должны побольше двигаться. У вас упадок сил.

– Хорошо, доктор, я буду гулять.

– Ну, а что слышно новенького? – Доктор вставал. – Пишет ли вам фрекен Агнес?

– Недавно было письмо.

– Говорят, Андерсен собирается уезжать…

– Я тоже слышала, – говорит Катинка. – Все разъезжаются…

– Почему же, милая фру, кое-кто остается…

– Да, доктор, мы остаемся.

– Не нравится мне что-то здоровье вашей жены, – говорит доктор в конторе, закуривая сигару.

– Тьфу, черт, скверная история, – говорит Бай.

– Упадок сил… Ну, всего доброго, начальник.

– Черт побери… Всего наилучшего, доктор.

– Тебе надо больше ходить, Тик, – говорит Бай, проводив товарный поезд. – Ты ничего не делаешь, чтобы поправиться.

Катинка ходит. Она бредет через поля, несмотря на ветер и слякоть.

Она идет в церковь. Задыхаясь, присаживается отдохнуть на каменном выступе в церковном дворе. За белой оградой тянется плоское кладбище, где уже отцвели цветы. Только кусты самшита торчат вокруг стоящих торчком крестов с именами покойников.

Домой Катинка возвращается лугами. По мосту с шумом проносится двенадцатичасовой поезд и исчезает вдали. Некоторое время клубы дыма еще выделяются в серой мгле пятном потемнее, потом рассеиваются.

На дальнем берегу идет пахота. Длинные отвалы дерна отмечают след старательного плуга.

Катинка приходит домой.

У Бая она застает мельника, а иногда нового управляющего Кьера.

– Толковый парень этот Свенсен, – говорил Бай Катинке. – Очень толковый. И наслышан обо всем.

– Уж не знаю, конечно, хороший ли он работник, – говорил Бай Кьеру.

Кьер бормотал что-то невнятное.

– Но парень толковый, старина Кьер, и главное свой брат. Свенсен коллекционировал порнографические открытки.

Он приносил их на станцию, и они с Баем рассматривали их за стаканом грога.

– Пороемся в «архиве», – предлагал Свенсен.

– С удовольствием. – Бай всегда изъявлял готовность. Свенсену присылали «новинки» из Гамбурга наложенным платежом.

– Экие скоты, – радостно говорил Бай. Когда они рассматривали «архив», он всегда понижал голос, хотя дверь в комнату была закрыта.

– Экое скотство, старина Свенсен, – говорил он, поднося открытки поближе к свету.

Они продолжали рассматривать картинки. Бай потирал колени.

– Ну это уж совсем, – говорил он. – Это уж, пожалуй, слишком, – говорил он.

Свенсен почесывал у себя под носом и сопел.

– Знатная баба, – говорил он, – знатная.

Покончив с открытками, они молча потягивали грог. Бай как-то вдруг оседал.

– Все это хорошо, – говорил он. – А каково приходится в жизни, Свенсен… А, старина? Каково жить с больной женой?

Свенсен не отвечал.

Бай со вздохом вытягивал ноги…

– Да, старина, – говорил он. – Ничего не попишешь. Свенсен философски помалкивал. Потом вставал.

– Кабы знать, что кому на роду написано, – говорил он. Бай поднимался и открывал дверь в гостиную.

– Ты что ж это сидишь в потемках? – спрашивал он.

– Да так. – Катинка выходила из своего уголка. – Посидела немного… Тебе что-нибудь нужно, Бай?

– Я пойду провожу Свенсена, – говорил Бай. Катинка входила в контору, чтобы попрощаться с гостем. – Фру еще немного бледная, – говорил Свенсен, ощупывая карманы, чтобы удостовериться, на месте ли коллекция.

Бай надевал пальто, и гость откланивался.

– Боже сохрани, фру, не выходите на улицу– прохладно.

– Я только до калитки, – говорила она.

Они выходили на платформу.

– Вызвездило, – говорил Бай.

– Значит, похолодает. Спокойной ночи, фру. Хлопала калитка.

– Спокойной ночи.

Катинка стояла, прислонившись к калитке. Голоса замирали вдали. Она поднимала голову: и правда, небо ясное и усыпано звездами…

Катинка прижималась к влажному столбу и обвивала его руками, словно хотела излить свое горе мертвому дереву.

Теперь по вечерам на станцию часто приходили пастор с женой. Старики скучали по Агнес. А тут и Андерсен надумал уезжать.

– Он давно уже собирался переменить приход, – говорил старый пастор. – Боюсь, не прислали бы вместо него какого-нибудь проповедника «живого слова».

Пастор Андерсен получил приход на Западном побережье. Фру Линде плакала, забившись в уголок.

– О, Господи, я ведь видела, все видела, – говорила она. – Но они сами не знают, чего хотят, фру Бай. Сами не знают, чего хотят, дорогая моя… Такая нынче молодежь – не то что в мое время, милая фру Бай. Они все гадают да сомневаются, любят они или нет, а потом разъедутся в разные стороны и мучаются всю свою жизнь… Помню, я ждала, что Линде посватается ко мне, и тоже гадала, да только на яичном белке. И вот мы с ним делим и радость и горе скоро уже тридцать лет… А теперь мы, старики, закроем глаза, и наша Агнес останется одинокой старой девой.

Входили мужчины. Старый пастор непременно должен был сыграть партию в вист.

В присутствии старого пастора Катинке становилось легче на душе. От него веяло каким-то удивительным покоем.

Особенно когда он сидел за картами, играл по маленькой, и его старческое лицо лукаво улыбалось из-под бархатной ермолки.

– Вот вам, батенька, – приговаривал он и брал взятку. Старики ворчали друг на друга.

– Я же говорила тебе, Линде…

– Уж поверь мне, матушка… – И старик открывал взятки. – Вам ходить, милая фру, вам ходить.

Катинка задумалась. Она не сводила глаз с обоих стариков.

– Бубновая дама… А ну-ка, батюшка…

Последний роббер играли с болваном. Катинка выходила, чтобы распорядиться насчет ужина. В доме начальника станции кормили все вкуснее. Бай любил хорошо поесть, и Катинка готовила ему его любимые блюда.

Бывали дни, когда она спозаранку шла на кухню и начинала жарить и парить по разным рецептам и поваренным книгам. Она что-то шинковала и рубила для каких-то мудреных яств.

Выбившись из сил, Катинка опускалась на колоду для разделки мяса и кашляла.

– Ей-богу, фру, наживете себе чахотку, тем дело и кончится, а все для того, чтобы кто-то набивал себе брюхо, – твердила Мария.

– Хочешь полынной водки? – говорит Катинка.

– Отчего же, если у тебя есть.

Когда Бай кивал головой, было видно, что у него двойной подбородок. Бай вообще заметно раздобрел. Под рубашкой наметилась небольшая кокетливая округлость, а на суставах ямочки.

– Вот, пожалуйста, – говорит Катинка.

– Спасибо, детка, – говорит Бай.

В последнее время у Бая появились этакие султанские повадки. Возможно, из-за дородности.

– Спасибо, детка, вот только доиграем, – снова говорит он. Катинка садится на стул у стола и ждет. Старый пастор смотрит на Бая, который сидит по ту сторону накрытого стола, потом на его молчаливую жену. Катинка оперлась головой на руку.

– Ах, вы, паша вы этакий, – говорит Баю старый пастор. Катинка встает. Забыли подать еще какое-то лакомство…

Дверь закрывается за ней, старый пастор снова переводит взгляд с нарядного стола на Бая, который держит карты как раз над кокетливой округлостью.

– Да, начальник, – говорит старый пастор, – такая жена, как у вас, счастье для мужа.

Под конец подают молочный пунш и хворост.

– Кто любит сладкое, тот хороший семьянин, – говорит фру Линде.

Бай норовит наложить себе на тарелку побольше хворосту. И все снова едят и пьют в уютном свете лампы.

– Поиграйте нам, – просит фру Линде.

– Или спойте что-нибудь из того, что пела Агнес, – говорит старый пастор.

Катинка идет к фортепиано. И слабым голоском негромко поет песню о Марианне.

Старый пастор слушает, сложив руки, фру Линде роняет на колени вязанье.

– Спасибо, – говорит старый пастор.

– Спасибо, милая фру Бай, – говорит госпожа Линде. Ей приходится отирать глаза, чтобы попасть в нужную петлю.

Катинка сидит спиной к Баю и гостям. По ее щекам на клавиши медленно стекают слезы.

– Да, чего только не придумывает нынешняя молодежь, – говорит старый пастор. Он смотрит прямо перед собой и думает об Агнес.

Старики собирались уходить, фру Линде надевала жакет в спальне. Перед зеркалом горели две свечи. В спальне было светло и уютно – белое покрывало на кровати, белые салфеточки на туалете.

– Ах, – говорила фру Линде. – Дожить бы нам до того, чтобы у Агнес была такая семья.

Завязывая ленты шляпы, она все еще продолжала всхлипывать.

– Я провожу гостей, – говорил Бай. – Маленький моцион…

– Правильно, – поддерживал пастор, – после такого заливного угря полезно пройтись.

– Слишком вкусно у вас кормят, начальник. Жена велит мне по субботам носа не показывать на станцию.

– Дальше я, пожалуй, не пойду, – говорила Катинка, останавливаясь в дверях. – Доктор советовал мне беречься из-за кашля.

– И то верно, идите домой, осень самое ненадежное время.

– Спокойной ночи. Спокойной ночи.

Катинка вернулась в дом. Она достала старое письмо Агнес, измятое и зачитанное, и положила на стол возле лампы.

«…И еще я надеялась, что первые дни самые тяжелые и время лучший целитель. А оказывается, первые дни – это ничто, это благодать в сравнении с тем, что бывает после. Потому что вначале душа болит, но все еще близко. А потом день ото дня неотвратимо, как земной круговорот, око уходит куда-то в прошлое, и каждое новое утро только отдаляет нас друг от друга. А нового нет ничего, Катинка, ничего, – только все старое, все воспоминания, и ты перебираешь, перебираешь их… и кажется… будто к сердцу присосалась огромная пиявка. Воспоминания – это проклятье для тела и для души».

Катинка прижалась затылком к холодной стене. В ее лице, освещенном светом лампы, не осталось ни кровинки. Но слез больше не было.

Вернулся Бай.

– Поздно уже, – сказал он. – Вот черт, как бежит время… Я прошелся немного с Кьером… Кьер уговорил меня… Я его встретил… На обратном пути…

– Разве уже так поздно? – только и сказала Катинка.

– Второй час… – Бай начал раздеваться. – Черт бы побрал эти провожания, – сказал он.

Бай теперь вечно «провожал» кого-нибудь. И заходил в трактир. «Ну, пора и домой – охранять семейный очаг», – говорил он, прощаясь с завсегдатаями.

«Охранял» он его у трактирной служанки; летом под пышными короткими рукавчиками он приметил пару пухлых рук. Бывало, пробьет час и два, а Бай все еще «охраняет семейный очаг».

– А ты чего не ложишься? – говорил он Катинке. – Сидишь в холоде.

– Я не знала, что уже так поздно… Скрипела кровать – Бай вытягивался на постели. Катинка составляла на пол горшки с цветами. Когда ей приходилось наклоняться, она кашляла.

– Чертова подагра, – говорил Бай. – Все тело ломит.

– Давай я натру тебе руки, – говорила Катинка.

Это стало теперь обычной вечерней процедурой. Катинка натирала руки Бая чудодейственной мазью от подагры.

– Ну, хватит, – говорил Бай. Он еще раз-два переворачивался с боку на бок и засыпал.

Катинка слышала, как проходил ночной поезд. Он с грохотом катил через мост, пыхтя, шел мимо станции и уносился прочь.

Катинка зарывалась лицом в подушку, чтобы не разбудить Бая своим кашлем.

Пришла зима и с ней Рождество. Дома гостила Агнес, а под праздник к семейству Абель прибыло «почтовое ведомство».

Старушка Иенсен, как и в прошлом году, была приглашена со своим мопсом на станцию. Бель-Ами теперь носили на руках уже совершенно официально.

– Он ослеп, – говорила старушка Иенсен. Собака настолько обленилась, что даже не открывала глаз.

Зажгли елку, Бай принес запечатанную телеграмму и положил ее на столик Катинки.

Телеграмма была от Хуса…

Бай и Малыш-Бентсен дремали в конторе. Катинка и фрекен Иенсен сидели в гостиной у догоравшей елки.

Старушка Иенсен спросонок потряхивала головой, потом привалилась к фортепиано…

Катинка смотрела на погасшую елку. Ее рука тихо поглаживала телеграмму Хуса, лежавшую у нее на коленях.

6

Миновала зима, потом весна и улыбающееся полям лето.

– Дело дрянь, старина, – говорил Бай Кьеру, – вчера пришлось перебраться в комнату наверху. Человеку, днем занятому делами, по ночам нужен покой.

Кашель Катинки разносился по всему дому.

Мария приносила хозяйке разбавленное водой вино и оставалась стоять возле ее кровати. Грудь Катинки так и разрывалась от кашля.

– Спасибо, спасибо, – говорила она. – Иди ложись, – говорила она. И тяжело переводила дух. – Который теперь час?

– Половина четвертого…

– Только-то. – Катинка откидывалась на подушки. – Так рано.

Мария босиком на цыпочках возвращалась к своему дивану, и вскоре оттуда слышалось ее ровное дыхание. Ночник у кровати отбрасывал светлое пятно на безмолвный потолок. Катинка с закрытыми глазами лежала на подушке.

Незадолго до полудня она вставала и, закутавшись в одеяла, садилась на солнце на платформе.

Двенадцатичасовой поезд вел стройный машинист в нескромных панталонах. Он соскакивал на платформу и справлялся о здоровье фру Бай.

– Вот увидите, – говорил он, – чистый осенний воздух…

– Может быть, – говорила Катинка и протягивала ему влажную, слабую руку.

Бай провожал машиниста по платформе.

– Оба легких, – говорил Бай. У него появилась привычка– двумя пальцами смахивать слезинки…

– Все в воле Божьей, – говорил он и вздыхал.

Поезд трогался. Нескромный прыгал на подножку паровоза. И долго оглядывался на Катинку, которая сидела на солнце – исхудалая и бледная.

Жаль, ей-богу жаль… Такой прискорбный случай… А зимой ему даже померещилось было… Вечно она сидит на перроне, и глаза тоскливые-тоскливые…

Он раза два заходил к ним выпить с Баем стаканчик грога, но понял, что ошибся, – тут дело не выгорит…

Она, оказывается, просто-напросто была больна.

Паровозный свисток замирал за далью лугов. Небо и равнина светились в прозрачном осеннем воздухе.

Скворцы собирались стайками, гомозились на телеграфных проводах.

– Улетают, – говорила Катинка. И провожала глазами птичьи вереницы в безоблачном небе.

Приходил доктор и садился рядом с ней на скамью.

– Ну, как наши дела?

– Да вот, сижу и собираюсь с силами, – отвечала Катинка. – Для завтрашнего дня.

– Для завтрашнего? Ах да, завтра ведь день рождения. Да.

– Только помните наш уговор, дорогая фру.

– Да, да, как только отужинают, я лягу…

Это был день рождения Бая. Катинка не хотела лишать его привычной партии в ломбер. Она уже давно начала упрашивать доктора: она встанет и посидит за столом с гостями, а потом они все равно уйдут играть к Баю и даже не заметят, что она нездорова…

– Всего один день, – говорила она.

– А теперь вам пора домой, – сказал доктор.

– Хорошо. – Катинка встала…

– Позвольте, я помогу…

– Спасибо, это все из-за лестницы, – сказала она. – По лестнице мне трудно.

Ее бедные непослушные ноги еле-еле одолевали три низенькие ступеньки.

– Спасибо, доктор. Там моя шаль… Доктор берет со скамьи синюю шаль.

– Ваша любимица, – говорит он.

На пороге Катинка оглядывается и смотрит на поля.

– Нынче здесь так красиво, – говорит она.

В полдень она попросила принести в гостиную все, что нужно для приготовления салатов. И сама стала резать на маленькой доске свеклу и картофель.

Пришла фрекен Иенсен. Катинка кивнула ей головой.

– Вот видите, на это я еще гожусь, – сказала она. – Что слышно нового? – спросила она. Она откинулась на спинку стула. У нее устали руки– когда она поднимала их кверху, сильно болело в груди. – Я давно не видела ни фру Абель, ни ее дочерей…

– Они ждут, что Барнер получит назначение, – говорит старушка Иенсен.

– Ну да, он ведь подал прошение… Фрекен Иенсен угощают чашечкой кофе.

– Дай мне масла, Мария, – говорит Катинка.

Мария расставляет на столе целую батарею бутылок и салатниц.

– Какая тяжелая, – говорит Катинка, она с трудом поднимает большую бутыль с уксусом. Потом перемешивает салаты и пробует их.

– Нет, – вдруг говорит она и отодвигает салатницы… – Нет, я больше не чувствую вкуса.

Она сидит усталая, закрыв глаза. На ее щеках красные пятна.

– Дайте я помогу вам, – предлагает фрекен Иенсен.

– Спасибо, Мария поможет. Мне, пожалуй, лучше прилечь.

Но до самого вечера Мария то и дело вносит и уносит разные блюда, чтобы Катинка собственными глазами увидела– все ли в порядке. В груди у Катинки жжет, но она приподнимается в постели.

– Пусть все будет так, как привык Бай.

Она заставляет Марию принести в спальню праздничный сервиз, бокалы и столовое серебро, все начистить, протереть и расставить на столе.

Лежа в постели, Катинка считает и пересчитывает тарелки, и глаза у нее лихорадочно блестят.

– Кажется, все, – говорит она.

Она устало откидывается на подушку и трется о нее сухим, пылающим в лихорадке лицом.

– А ложки для грога, Мария, – говорит она вдруг. – Мы совсем забыли про ложки.

– Их можно положить на поднос, который подарил Хус, – говорит Мария. Она вносит ложки на маленьком японском подносе.

– Нет, не надо. – Катинка приподнимается в постели.

– Дай мне его, – говорит она. Она прикладывает горящие ладони к прохладной лакированной поверхности. И тихо лежит, держа в руках подаренный Хусом поднос.

Входит Бай и оглядывает расставленные на столе сверкающий фарфор и бокалы.

– Очень глупо, детка, – говорит он. – Очень глупо– я ведь говорил… Вот увидишь, тебе станет хуже и ты сляжешь… Тик. – Он берет ее за руку. – Да ты вся горишь…

– Пустое, – говорит Катинка и тихонько отнимает руку. – Лишь бы не упустить чего…

Бай разглядывает посуду.

– А компота разве не будет? – говорит он.

– Конечно, будет.

– А где же тогда компотницы?..

– Забыли… Вот видишь, Бай, надо самой входить во все мелочи, – говорит Катинка и откидывается на подушки.

В гости приглашена была «старая гвардия» – как выражался Бай.

– Мы, «старая гвардия», понимаем друг друга с полуслова, – говорил он. – Все свойские ребята.

«Свойские ребята» были трое помещиков во главе с Кьером, четвертым был сам Бай.

Сверх комплекта пригласили еще и Свенсена.

– Душа общества, – говорил о нем Бай Катинке. Катинка никогда не замечала, чтобы Свенсен был душой общества. В ее присутствии он не проявлял себя ничем– только и знал, что полировал ногти и жевал кончики усов.

– Прихвати его с собой, Кьер, – сказал Бай, – пусть будет пятым, с ним не соскучишься.

…Катинка сама открыла дверь в контору.

– Все готово, Бай, – сказала она.

Гости вошли в столовую. На Катинке было нарядное платье с высоким рюшем, подходившим вплотную к ее худенькому, осунувшемуся лицу.

За столом она сидела рядом с Кьером.

Заговорили о ее болезни.

– Вот увидите, зима свое дело сделает… чистый морозный воздух укрепляет силы.

– Морозный воздух, да, конечно.

– Выпьем за это, – предложил Бай. Выпили.

– До дна, – сказал Бай.

У каждого из «свойских ребят» под подбородком была приколота булавкой салфетка. Прежде чем отправить в рот очередную ложку салата под майонезом, они его обнюхивали.

– На оливковом масле, – сказал помещик Мортенсен и засопел.

Перед Катинкой стояла почти пустая тарелка. Из-за болей в груди она сидела совершенно прямо. Когда она пыталась есть, вилка дрожала в ее руке.

– Убери тарелку, Мария, – сказала она.

Подали уток, Кьер предложил тост за здоровье Бая.

– Вот узе у кого золотое сердце, вот уж кто друг так друг. Твое здоровье!

Гости оживились, усердно чокались друг с другом. Заговорили о центрифугах, о новых ценах на рогатый скот.

– А ну, старина, – за удачный год! Бай выпил еще стакан.

Щеки Катинки пылали, лица гостей виделись ей сквозь какую-то мутную пелену. Она прижалась к спинке стула и смотрела на жующего Бая.

– Оно само течет в рот, просто само течет в рот, – убеждал Катинку Кьер, наливая ей в бокал старого бургундского.

– Спасибо, спасибо.

Помещик Мортенсен попросил разрешения поднять бокал… Мортенсен встал и освободил шею от салфетки… Словом, он просит разрешения поднять бокал…

Когда помещик Мортенсен поднимал бокал, он становился набожным… В пятой фразе он непременно поминал тех, «кто ушел ранее нас» и взирает на нас с горних высот…

Еще не было случая, чтобы не нашелся кто-нибудь, кто взирает на Мортенсена с горних высот…

«Свойские ребята» повесили носы и уставились в тарелки.

Катинка почти не слышала, что говорит Мортенсен. Она крепко ухватилась руками за сиденье стула, кровь то приливала к ее щекам, то сбегала с них.

Господин Мортенсен закончил свой тост и пожелал отведать еще кусок утки.

– Милая фру, ваши утки – объедение.

Катинка слышала смутный гул голосов. Когда она встала, ей пришлось опереться о край стола.

Гости перешли в кабинет Бая, Катинка снова рухнула на стул. Бай возвратился.

– Все сошло отлично, Тик, просто блестяще… И ты держалась молодцом…

Катинка выпрямилась на стуле и улыбнулась.

– Да, – сказала она… – Сейчас вам подадут грог…

Бай удалился. Катинка сидела за опустевшим столом, уставленным бутылками и недопитыми стаканами.

Из кабинета доносился хохот и громкий нестройный говор– слышался голос Кьера…

– Отнеси туда лампы, – сказала Катинка. Каждый раз, когда Мария открывала дверь кабинета, до Катинки долетали взрывы хохота.

– Вы бы легли, фру, – сказала Мария.

– Еще успею…

– Ради этих-то обжор. – Мария так хлопнула кухонной дверью, что Катинка вздрогнула.

Посреди стола осталась одна-единственная свеча… Большой, неприбранный стол грустно глядел в полумраке.

Катинка так устала. Посидеть бы здесь тихонько в уголке и собраться с силами.

Мария расхаживала из кухни в кабинет, хлопая дверями…

Как они веселятся… Кто-то запел, – кажется, Свенсен…

Катинка сидела в своем уголке, прислушивалась к голосам и смотрела, как Мария проходит в освещенную дверь со стаканами и бутылками…

Все будет точно так же и тогда, когда она умрет и о ней забудут…

– Мария, – сказала она.

Она попыталась встать и уйти, но не смогла и ухватилась за стену. Мария довела ее до кровати.

– Представляли комедию, а теперь вот и платитесь, – сказала Мария.

Катинка села на край кровати и зашлась в долгом приступе кашля.

– Закрой дверь, – попросила она и снова раскашлялась.

– Надо покормить Бентсена, – сказала она.

– Нажрется еще, успеет, – сказала Мария. Она раздела Катинку и теперь ходила взад и вперед и бранилась на чем свет стоит.

Свенсен густым басом пел в кабинете:

Звякали бокалы.

– Тише, – кричал Кьер. – Эй вы, приятели, тише!

…Катинка задремала было, но проснулась. Вошел Бай.

– Ну, повеселились на славу, – сказал он. От большого количества спиртного голос его звучал возбужденно.

– Они ушли? – спросила Катинка. – Который час?

– Кажется, полтретьего… В веселой компании время бежит незаметно…

Он присел на край кровати и начал разглагольствовать.

– Тьфу ты, дьявол, какие анекдоты рассказывает этот Свенсен, ну просто умора. – Бай пересказал несколько анекдотов, с хохотом похлопывая себя по ляжкам.

Катинка горела как в огне.

– А вообще-то, наверное, все вранье, – заключил Бай. Перед уходом на него вдруг нашел приступ нежности, и на пороге он рассказал Катинке еще один анекдот про жницу Мортенсена…

– Ну, тебе пожалуй, не мешает отдохнуть, – сказал он. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Утром Катинке стало хуже. Доктор навещал ее теперь по два раза в день.

– Тьфу черт, вот история, – говорил Бай. – Во время дня рождения она держалась молодцом, доктор.

– Да – но больше она уже молодцом не будет, господин Бай, – сказал доктор.

Он запретил кому бы то ни было навещать Катинку. Ей нужен полный покой.

Трактирщица госпожа Мадсен знала об этом. Но неужто нельзя потешить больную и поболтать с ней– небось лежит одна в потемках и утирает слезы.

Мадам Мадсен подощла к кровати Катинки.

В комнате с опущенными занавесями было темно.

– Кто там? – спросила Катинка с подушек.

– Я, – сказала мадам Мадсен. – Трактирщица Мадсен.

– Здравствуйте, – сказала Катинка и протянула ей пышущую жаром руку.

– Ох, какая у вас рука – кожа да кости, – сказала мадам Мадсен.

– Да. – Катинка чуть-чуть шевельнула головой на подушке. – Мне что-то нехорошо.

– Хорошего мало… что и говорить, – сердито сказала мадам Мадсен. Она всматривалась в темноте в похудевшее лицо Катинки.

– Вот до чего доводят пирушки, – сказала она.

– Наверное, я немного устала…

– Еще бы не устать, – сказала мадам Мадсен тем же сердитым голосом.

Чем дольше она сидела в этих печальных сумерках и глядела на несчастное, бледное личико на подушках, тем сильнее распирал ее гнев.

– Да, хорошего мало, – повторила она. – Но ему поделом. И в ярости она рассказала все: про Бая, и про свою служанку, и как давно все это тянется…

– Впрочем, и Густа тоже кое-чем поплатилась… Катинка сначала не поняла… она была такая вялая, ко всему безучастная.

И вдруг ее словно озарило, – широко открытыми глазами она уставилась в лицо мадам Мадсен.

– И вот ради такого аспида женщина себя вгоняет в гроб, – сказала мадам Мадсен.

Она помолчала, ожидая, что скажет Катинка. Но Катинка лежала молча. Только две слезинки скатились по ее щекам.

– Ну, ну, не надо, – сказала мадам Мадсен совсем другим тоном. – Я тоже хороша, дура этакая.

И мадам Мадсен удалилась.

– Мария, – сказала Катинка. – Открой занавески, пусть будет светло.

Мария раздвинула занавеси, дневной свет залил постель Катинки.

– Вы плачете, фру? О чем? – спросила она. Катинка повернулась к свету.

– Болит грудь? – спросила Мария.

– Нет, нет, – сказала Катинка. – Мне хорошо. Она плакала беззвучными отрадными слезами.

Потом слезы иссякли, и она лежала неподвижно, с несказанным миром в душе.

Настали последние дни золотой осени. По утрам яркое солнце затопляло кровать Катинки. Она предавалась сладким грезам, и руки ее тихо поглаживали нагретое солнцем одеяло.

– Фру так хорошо выглядит, – говорила Мария.

– Я и чувствую себя хорошо. – Катинка кивала, не открывая глаз, и снова тихо лежала в лучах солнца.

– Завтра я встану, – говорила она.

– А вы и впрямь теперь можете, фру… Катинка обернулась к окну.

– Словно лето вернулось, – сказала она. – Если бы только я могла завтра встать…

Она все время твердила об этом: только бы встать. Спуститься к беседке под бузиной.

– Какая она сейчас, бузина? Листья еще не опали? А розы? А вишни?.. Как она цвела, вишня, в прошлом году…

– Когда фру уезжала, все соседи наварили варенья, – сказала Мария.

– Вокруг было белым-бело…

Катинка все время вспоминала о саде. И каждую минуту говорила:

– Как ты думаешь, он мне позволит, разрешит мне… – Наверно, если выдастся солнечный день…

Доктор не явился, и после обеда Марии пришлось самой отправиться к нему.

Уже стемнело, а Мария все не возвращалась. Катинка лежала, не зажигая света. Она звонила в маленький колокольчик у кровати.

– Еще не приходила? – спрашивала она.

– Да ведь пока она дойдет туда, пока обратно, – говорил Бай.

– Как долго, – говорила Катинка. Щеки ее пылали лихорадочным румянцем.

Она прислушивалась к каждому скрипу двери.

– В кухне открылась дверь, – говорила она.

– Это метельщик.

– А ее все нет, – говорила Катинка.

– Этак ты опять захвораешь, – говорил Бай.

Она притихла, больше не звонила и ни о чем не спрашивала. Потом услышала, как Мария открыла дверь конторы. Катинка с бьющимся сердцем замерла под одеялом, но не произнесла ни слова.

– Что он сказал? – спросил Бай из конторы.

– На полчасика днем можно, – ответила Мария, – если будет солнечно. А хозяйка спит?

– Кажется, да…

Мария вошла в комнату. Катинка лежала молча. Потом спросила:

– Это ты?

– Да, фру, он разрешил немножко посидеть на солнышке, он сказал– в полдень…

Катинка отозвалась не сразу. Потом вдруг взяла Марию за руку.

– Спасибо, Мария, – сказала она. – Ты очень добрая.

– Какая у вас горячая рука, фру…

Ночью у Катинки был жар. Глаза у нее горели, она не могла заснуть. Но Марию она разбудила только под утро.

Мария выглянула из окна на улицу.

– Кажется, будет ясно, – сказала она. – Поглядите, как хорошо, – сказала она.

– Выгляни в кухонную дверь, – попросила Катинка с кровати. – С той стороны всегда набегают тучи.

Но и в кухонную дверь смотрело чистое небо.

– Я сама, я могу сама, – говорила Катинка. Держась за стенки, она шла по прихожей к выходу, на платформу.

– Как тепло, – говорила она.

– Тут ступеньки… Так – хорошо…

Ей было трудно идти по гравию. Она прислонилась к плечу Марии.

– Голова такая тяжелая, – сказала она.

Через каждые три шага она останавливалась и глядела вдаль, на поля и лес. Казалось, солнце высвечивает каждый лист в пестрой листве.

Катинке хотелось дойти до калитки перрона. Она постояла, прислонившись к забору.

– Какая она красивая, роща, – сказала она.

Она поглядела вдаль, на залитую солнцем дорогу.

– Там подальше межевой камень, – сказала она. Потом снова залюбовалась полями, лугами, чистым небом.

– Да, – сказала она, и голос ее был едва слышен, – как здесь красиво…

Мария украдкой утирала слезы…

– Но листья уже облетают, – сказала Катинка. Она повернулась и несколько шагов прошла одна.

Они вошли в сад.

Катинка умолкла. Они спустились через лужайку к беседке.

– Бузина, – только и сказала она.

– Здесь я хочу посидеть, – сказала она.

Мария укутала ее одеялами, и она, поникнув, молча глядела на залитый солнцем сад.

Лужайка была усыпана желтыми листьями с вишневых деревьев, на розовых кустах еще доцветали несколько мелких роз.

Мария хотела их сорвать.

– Не надо, – сказала Катинка. – Жалко, пусть цветут. Так она и сидела на скамье. Губы ее шевелились, точно она шептала что-то.

– Хус, бывало, любил здесь сидеть, – сказала Мария. Она стояла у скамьи.

Катинка вздрогнула. Потом сказала с тихой улыбкой:

– Да, он пришел бы посидеть сюда. Они пошли обратно.

У калитки Катинка постояла немного. Оглянулась в сторону сада.

– Кто будет здесь гулять теперь? – сказала она.

Она очень устала. Она тяжело оперлась на руку Марии, а в прихожей ухватилась за стенку.

– Открой дверь во двор, – попросила она. – Мне хочется видеть лес.

Она подошла к двери, прислонилась к дверному косяку и с минуту глядела на лес и дорогу.

– Мария, – сказала она, – и еще я хочу посмотреть на голубей.

С этого дня Катинка больше не вставала. Силы быстро оставляли ее.

Вдова Абель принесла ей винное желе.

– Оно так освежает, – сказала она. Она сквозь слезы глядела на Катинку.

– И лежите вы тут одна-одинешенька, – сказала она. Фру Абель решила прислать к Катинке Луису-Старшенькую.

– Моя старшенькая ни дать ни взять сестра милосердия, – сказала фру Абель, – настоящая сестра милосердия…

Днем явилась Луиса-Старшенькая – она расхаживала на цыпочках в белом переднике. Катинка лежала так тихо, должно быть, спала… Луиса-Старшенькая накрыла на стол и приготовила кофе.

Во время завтрака дверь в спальню притворили… Бай был благодарен от души. Вдова утирала слезы.

– Друзья познаются в беде, – говорила она.

После обеда приходила фру Линде и садилась у постели с вязаньем. Она рассказывала всякую всячину обо всех жителях прихода, о себе и о своем Линде.

Под вечер за женой заходил старый пастор, и старики еще немного сидели вдвоем в сумерках у постели.

Разговору только и было что об Агнес.

– Линде просто жить без нее не может, – говорила фру Линде. Сама она с утра до вечера втихомолку проливала слезы о дочери.

– Что поделаешь, матушка, в ней вся моя отрада, – говорил старый пастор.

– Вот увидите, она приедет, – говорила Катинка.

– И останется старой девой. – В руках фру Линде мелькали спицы.

Мысль, что Агнес останется «старой девой», не давала фру Линде покоя.

Они болтали о том о сем; перед уходом старого пастора угощали стаканчиком черносмородинной настойки.

– Хороша, – говорил старый пастор, – и в голову не ударяет.

И старики ковыляли домой по темной осенней дороге.

Бай частенько отлучался из дому.

– А что, если мы сыграем партию в ломбер? – говорил Кьер. – Тебе надо развеяться, старина.

– Твоя правда, дружище Кьер. – Бай подносил руки к глазам.

– Хотя бы раз в неделю, – говорил он. – Спасибо тебе… Спасибо за дружбу. – Растроганный Бай хлопал Кьера по плечу. В последнее время Бая было очень легко растрогать.

Он уходил из дому и до поздней ночи играл в ломбер. Возвращаясь домой, он будил Катинку – не мог же он заснуть, «не узнав, как она себя чувствует».

– Спасибо, хорошо, – говорила Катинка. – Тебе было весело?

– Какое уж тут веселье, когда ты лежишь больная, – отвечал Бай. Он сидел у постели и вздыхал до тех пор, пока Катинка не просыпалась окончательно.

Тогда он говорил ей: «Спокойной ночи».

– Спокойной ночи, Бай.

Когда днем Мария отлучалась из дому, дверь в контору Бая оставляли открытой. Катинка с постели прислушивалась, как постукивает телеграфный аппарат.

– Ни минутки-то он не отдохнет… – говорила она. – Чего только не сообщает.

– Бай, – окликнула она. – Это сюда, местная… Бай громко выбранился в конторе…

– Точно. – Он подошел к двери спальни. – Будь я проклят, если это не пастору.

– Пастору? – Катинка села на постели. – Должно быть, от Агнес, – сказала она.

Бай ничего не ответил и стал метаться как угорелый. Он то хватал синий карандаш, то искал мундир, так его и не надев, второпях записывал телеграмму, записал неправильно и изорвал ее в клочки.

– Бай, – сказала Катинка, – так это вправду от Агнес…

– Да, будь я проклят…

Бай сам умчался относить телеграмму незадолго до прихода вечернего поезда.

Баю еще ни разу не приходилось видеть, чтобы люди были так счастливы. Старики то смеялись, то плакали.

– Господи…. неужто это правда… Господи… неужели правда…

– Ну да, матушка… Да… – Старый пастор старался держаться спокойно.

Он шикал на жену и гладил ее по голове. Но потом молитвенно сложил руки.

– Нет, – сказал он, – это слишком большое счастье. – И заплакал сам, утирая слезы бархатной ермолкой.

– Да, да, – сказал он. – Господь милосерден, я всегда говорю, Господь милосерден…

Старый пастор хотел сам сообщить новость Катанке, он взял пальто, шляпу и рукавицы, потом снова все отложил и схватил Бая за руки:

– Довелось все-таки, начальник, – сказал он. – Довелось нам, старикам, дожить – дожить до этого счастья.

– Гм, конечно, у каждого свое…

– Теперь Андерсен поймет, поймет, что он потерял, – сказал старый пастор.

Он бестолково суетился и никак не мог закончить сборы. На прощанье пасторша угостила их земляничной наливкой.

По дороге старый пастор то и дело насвистывал песенку «Солдатик храбрый наш».

Пастор сидел у кровати Катинки.

– Да, – говорил он. – Господь соединяет любящие сердца.

Через неделю Агнес возвратилась домой.

Она влетела с платформы прямо в контору. В открытую дверь она увидела Катинку – та лежала на подушках с закрытыми глазами. Агнес с трудом узнала ее.

Катинка открыла глаза и посмотрела на Агнес.

– Да, это я, – сказала она.

Агнес вошла в спальню, взяла руки Катинки в свои. Опустилась на колени у кровати.

– Моя прелесть, – сказала Агнес, сдерживая слезы. Она приходила каждый день после полудня и оставалась у Катинки до вечера.

Разговаривали они мало. Катинка дремала, а Агнес, уронив на колени шитье, вглядывалась в худенькое личико на подушке. Из груди Катинки вырывалось слабое, свистящее дыхание.

Стоило Катинке шевельнуться, и Агнес снова бралась за шитье и проворно орудовала иглой.

Катинка лежала без сна. Она чувствовала бесконечную слабость, говорить она была не в силах. Начался приступ кашля. Она выпрямилась на постели, кашель разрывал ей грудь.

Агнес поддерживала ее. Катинка обливалась холодным потом.

– Спасибо, – говорила она, – спасибо.

Она снова откинулась на подушки и затихла. Из-за полога кровати она глядела на лицо Агнес, такое круглое и здоровое, на ее руки, решительно управлявшиеся с шитьем.

– Агнес, – сказала она, – поиграйте мне, пожалуйста, немножко.

– Вам лучше поспать, – сказала Агнес.

– О нет. Поиграйте, пожалуйста.

Агнес встала и подошла к фортепиано. Она негромко наигрывала одну мелодию за другой.

Катинка лежала, не шевелясь и выпростав руки из-под одеяла.

– Агнес, – просила она, – спойте ее… пожалуйста. Это была песня о Сорренто. Агнес запела низким грудным голосом:

Она еще посидела немного у фортепиано. Потом встала и Вернулась в спальню.

– Спасибо, – сказала Катинка. Она помолчала.

Потом сказала еле слышно:

– Какой прекрасной могла быть жизнь.

Агнес опустилась на колени возле кровати. И они обе затихли в темноте. Катинка провела рукой по волосам Агнес.

– Агнес, – сказала она. – Мне не надо… не надо надгробного слова…

– Катинка, но…

– Пусть только помолятся за меня, – сказала она.

Она снова умолкла. Агнес тихо плакала. Котинка перебирала завитки ее волос.

– Но есть, – она говорила тихо-тихо, словно робея, и убрала руку с головы Агнес, – есть один псалом… Мне хотелось бы… пусть его споют… над моей могилой…

Ее шепот был почти беззвучен. Агнес зарылась лицом в подушки.

– Свадебный псалом, – еле слышно прошептала Катинка, как ребенок, который не решается высказать свою просьбу.

Агнес заплакала навзрыд, она схватила руки Катинки, целовала их и всхлипывала.

– Катинка… Катинка…

Катинка сжала ладонями ее голову и чуть подалась вперед:

– Вы с ним теперь будете счастливы, – сказала она. Она умолкла. Агнес продолжала плакать.

На другой день старый пастор соборовал Катинку. Бай был в отъезде в Рандерсе.

Ночью перепуганная служанка со свечой в руках разбудила Агнес:

– Фрекен… За вами прислали… со станции… фрекен просят сейчас же прийти.

– Со станции… – Агнес соскочила с кровати. – Кто там? – спросила она.

Она окликнула человека, стоявшего внизу, в сенях.

– Это я, – сказал Малыш-Бентсен.

Агнес вышла, накинув на себя какие-то платки.

– Она умирает, фрекен, – сказал Малыш-Бентсен. Он был бледен, у него зуб на зуб не попадал. Малыш-Бентсен еще никогда не видел умирающих.

– За доктором послали? – спросила Агнес. – Фонарь, Ане.

– Некого было послать…

Агнес взяла зажженный фонарь и вышла во двор. Она постучала в людскую. Стук отозвался эхом в сарае…

– Ларе, Ларе…

Лошади завозились в стойлах.

Вышел заспанный Ларе и остановился в дверях в свете фонаря.

Агнес зашагала через двор обратно к дому. Малыш-Бентсен вышел на крыльцо, – он боялся оставаться один в темноте.

– Вы поедете с Ларсом, – сказала Агнес и прошла мимо него в дом.

В сени выскочили перепуганные служанки.

– Сварите кофе, – сказала Агнес. – Да поживее.

Она отправилась к себе переодеться. Малыш-Бентсен остался в сенях один. Все двери в доме были распахнуты и поскрипывали в темноте. Полуодетые, заспанные девушки сновали из комнаты в комнату, каждая со свечой в руке. Один подсвечник кто-то забыл на столе. Пламя колыхалось на сквозняке.

Батрак вынес из конюшни во двор зажженный фонарь и поставил его на каменный выступ, а сам снова куда-то ушел, – в темноте вокруг фонаря лежало светлое пятно.

Хлопнула дверца коляски, вывели лошадей. Каждый звук громко и жутко отдавался в ночной тишине.

Агнес прошла мимо Бентсена.

– Я иду, – сказала она. – Что у нее – судороги?

– Она кричит, – сказал Бентсен. Агнес выглянула во двор.

– Побыстрее, – крикнула она. Батрак побежал по двору с фонарем.

В кухне на подоконнике стояли две свечи, их мерцающее пламя освещало лошадей и коляску во дворе.

В столовую вышла фру Линде в халате старого пастора.

– Ложись, мама, – сказала Агнес.

– О Боже мой, Боже мой, – приговаривала старая фру Линде. – Так внезапно… Так внезапно… – И она тоже стала бродить из комнаты в комнату со свечой в руке.

Батрак распахнул ворота, – от грохота все вздрогнули, – в дверях кухни показался Ларе, ему налили чашку кофе.

Малыш-Бентсен вышел и взобрался на козлы… Он видел лицо пасторши – она всхлипывала и раскачивалась на стуле в колеблющемся пламени свечи.

Они выехали из ворот и рысью покатили в темноте по дороге– колья ограды проносились мимо них, точно танцующие привидения.

Ларе крепко натягивал поводья.

– Лошади чуют, когда едешь к покойнику, – сказал он. И разговор оборвался. Свет фонарей от коляски скользил по растревоженным кольям ограды.

Бай расхаживал по прихожей из угла в угол, взад и вперед.

– Это вы, – сказал он. – Вы пришли. Ох, как она кричит.

Агнес отворила дверь в контору. Она услышала стоны Катинки и голос сиделки: «Ну же, ну, ничего, ничего». Вошла Мария.

– А доктор? – сказала она.

– За ним поехали, – сказала Агнес.

Она вошла в спальню. Сиделка завела руки Катинки над ее головой. Под одеялами тело больной извивалось от конвульсий.

– Подержите, – сказала сиделка.

Агнес сжала запястья Катинки и тут нее выпустила их – они были в холодном поту.

Руки умирающей судорожно забились о полог.

– Держите же, – повторила сиделка. Агнес снова стиснула руки Катинки.

– А язык, язык… – сказала она. – Скорее ложку! Язык. Катинка обмякла– на полуоткрытых губах сквозь стиснутые зубы выступила голубоватая пена.

Мария выронила ложку, не нашла ее на полу, стала искать другую, держа в руке свечу.

– Голову, – сказала сиделка. – Держите голову. Мария стала поддерживать голову Катинки, сама дрожа всем телом.

– Господи Иисусе… всеблагой Спаситель, – повторяла она. – Господи Иисусе… всеблагой Спаситель…

Агнес прижимала руки Катинки к одеялу.

– Придерживайте голову, – говорила сиделка. Она почти легла на постель, пытаясь просунуть ложку между зубами умирающей.

Вокруг ложки выступила пена.

– Вот так, – прошептала сиделка. – Хорошо. Катинка открыла глаза, огромные, испуганные, и устремила их на Агнес.

Она так и не сводила с нее испуганного взгляда.

– Катинка…

Умирающая застонала и обмякла… Ложка выпала у нее изо рта…

– Сейчас ей полегчает, – сказала сиделка.

Глаза Катинки закрылись. Агнес выпустила ее руки. Женщины сели по обе стороны постели, прислушиваясь к слабому, неровному дыханию умирающей.

– Сейчас ей полегчает, – повторила сиделка. Умирающая забылась дремотой и только изредка стонала.

С дороги послышался шум коляски. Дверь распахнулась, раздался голос доктора. Агнес встала.

– Т-сс! Она спит, – сказала она.

Доктор вошел в спальню и склонился над кроватью.

– Да, – сказал он, – теперь уже недолго.

– Она страдает? – спросила Агнес.

– Кто это может знать, – ответил доктор. – Сейчас она спит.

Доктор и Агнес вышли в гостиную. Они слышали, как Бай расхаживал взад и вперед по конторе. Агнес встала и вышла к нему.

– Что он говорит? – спросил Бай. И опять принялся расхаживать по комнате.

Агнес не ответила и молча опустилась на стул.

– Я не могу поверить, – сказал Бай, – не могу в это поверить, фрекен Агнес.

Он метался взад и вперед, от двери к окну, – снова остановился возле Агнес и сказал, не глядя на нее:

– Не могу поверить, фрекен Агнес. Доктор открыл дверь.

– Скорее, – позвал он.

Конвульсии начались снова. Баю пришлось держать руку Катинки.

Но он ее выпустил.

– Не могу, – сказал он и вышел, закрыв лицо руками. Было слышно, как он рыдает у себя в конторе.

– Оботрите ей лоб, – сказал доктор. Агнес отерла пот со лба Катинки.

– Спасибо, – сказала Катинка и открыла глаза. – Это вы, Агнес?

– Да, Катинка. Это я.

– Спасибо.

И она снова впала в забытье.

Под утро она очнулась. Все сидели у ее кровати.

Глаза умирающей потускнели.

– Бай, – сказала она.

– Я здесь…

– Попроси ее сыграть.

– Сыграйте, – сказал доктор.

Агнес вышла. Она играла, не слыша того, что играет, и слезы стекали ей на пальцы и на клавиши фортепиано.

Катинка снова затихла. Только грудь подымалась и опускалась со свистом.

– Почему она не играет? – вдруг спросила она.

– Она играет, Тик…

– Она уже не слышит… Умирающая покачала головой.

– Я не слышу, – сказала она. – Псалом, – прошептала она, – псалом.

Она снова ненадолго затихла. Доктор считал пульс умирающей, вглядывался в ее лицо.

Вдруг она поднялась и вырвала у доктора руку.

– Бай, – закричала она. – Бай!

Агнес вбежала в спальню. Все столпились вокруг кровати. Бай опустился на колени и зарыдал.

Вдруг все вздрогнули: в открытую дверь конторы застрекотал телеграф – он объявлял о приходе поезда…

Катинка открыла глаза.

– Смотрите, смотрите, – сказала она и приподняла голову. – Смотрите, солнце, – сказала она. – Солнце над горами.

Она подняла руки, снова уронила их, они скользнули вниз по одеялу.

Доктор быстро склонился над нею.

Агнес опустилась на колени у изножья кровати, рядом с Марией, и прижалась лицом к постели.

В комнате слышались только громкие рыдания.

Доктор поднял повисшие руки умершей и сложил их у нее на груди.

– Эй, заснули вы все тут, что ли, Бентсен? – Нескромный спрыгнул на платформу. – Что новенького?

– Она умерла, – сказал Бентсен. Он дрожал как в ознобе.

– Что? О, черт…

Нескромный постоял, окинул взглядом маленькую станцию– она была такой же, как всегда.

Он повернулся и тихо ступил на подножку паровоза.

Поезд скрылся в зимней мгле за далью полей.

Был первый день зимы. Воздух прозрачен, прихваченная легким морозцем земля покрыта тонким слоем снега.

Возле церкви стали собираться мужчины, торжественные, в высоких старомодных цилиндрах. Они шептались, сбившись в кучки, и по очереди подходили и заглядывали в могильную яму, вырытую у самой стены.

В церкви несколько женщин бесшумно расхаживали вокруг гроба и поправляли венки, а дьячок и старушка Иенсен раскладывали на пюпитрах тексты псалмов.

Наконец все было готово.

– И над могилой семьсот пятьдесят третий псалом, – сказала старушка Иенсен.

По случаю «печального события» старушка Иенсен стала чем-то вроде распорядителя. Она с первой минуты взяла усопшую на свое попечение и дома и в церкви. В связи с трауром «институт» был распущен на «осенние каникулы».

Фрекен Иенсен оглядела убранство церкви и подошла к гробу вместе с дьячком: с хоров правильными полукружиями свисали гирлянды, над свечами в алтаре двумя колбасами тянулся траурный креп.

– Прекраснейший вышел гроб по зимнему времени, – сказал дьячок.

Они стали рассматривать венки.

– Красиво плетут венки на мельнице, – сказала фрекен Иенсен.

– Не то что некоторые, – заметил дьячок, он передернул плечами и покосился на венок, присланный семейством Абель.

– Еще бы, – подтвердила фрекен Иенсен, – тут ведь никакого «интереса» нет.

Фрекен Иенсен отошла на несколько шагов и окинула гроб испытующим взглядом.

– Да, – сказала она, – хорошо, что мы выбрали дубовый.

– Позволю себе заметить, и для покойника оно опрятнее, – сказал дьячок.

Зазвонили колокола, фрекен Иенсен вышла из церкви на кладбище. Она здоровалась с отцами своих учениц и одновременно подсчитывала присутствующих.

Пришел Бай в сопровождении двух муг&чин в теплых гамашах; все приподняли шляпы. Старушка Иенсен пожала Баю руку в часовне.

Когда все заняли в церкви свои места, появилось семейство Абель. Шествие возглавляла вдова– по ней было видно, что она одевалась второпях. Оба «птенчика» были в траурных вуалях, точно вдовы.

Луиса-Старшенькая возложила на гроб крест, сплетенный из плюща.

Агнес сидела рядом с пастором. Она не слышала пения и не открывала своего псалтыря. Она сидела и смотрела сквозь слезы на гроб, в котором покоилась ее «прелесть».

Пение стихло. Старый пастор встал и вышел вперед.

Когда Бай увидел, что пастор стоит, сложив руки, у гроба, он заплакал навзрыд.

Старый пастор безмолвно ждал, устремив глаза на гроб. Потом заговорил, почти не повышая голоса. Через окна хоров на гроб и венки струилось зимнее солнце.

Старый пастор говорил о тихих душах в земной юдоли.

Она была тихой– и тихо прожила свою жизнь. Всемогущий Господь, который ведает своих избранников, даровал ей счастливую жизнь с добрым супругом и в неизреченной милости своей ниспослал ей мирную кончину. Да приимет душу ее он, единственный, кому ведомы помыслы и сердца наши, да ниспошлет утешение– он, единственный утешитель наш, тем, кто ныне скорбит о ней.

Аминь.

Старый Линде умолк. Стало совсем тихо.

Вошли носильщики с дьячком и фрекен Иенсен; старушка начала убирать с гроба венки.

Все встали и смотрели вслед гробу, который выносили из церкви под звуки свадебного псалма:

Агнес неотрывно смотрела вслед гробу. В распахнутые двери церкви заглядывал солнечный день.

Подошли к могиле. Гроб покачивался на руках у мужчин, конец веревки выскользнул из рук могильщика и упал на дно ямы.

Все ждали, пока поймают веревку и перекинут ее вокруг гроба…

Бай схватился за какой-то куст, точно собирался его сломать, веревка натянулась, гроб подтолкнули и стали опускать вниз.

Агнес закрыла глаза.

– Ну, ну, зять. – Гамаши с двух сторон поддерживали рыдающего Бая.

Пение смолкло. Все затихло, над обнаженными головами ни звука, ни ветерка.

Горсть песка тяжело упала на гроб из дрожащих рук старого Линде.

Все было кончено. Гамаши пожимали руки и благодарили «за сердечное участие».

Госпояса Абель остановила их у ворот ограды. Она приготовила скромное угощение для Бая и его шуринов.

Без всяких церемоний, запросто – чтобы не сидеть вам дома одним…

Фру Абель промокнула слезы.

– Тот, кто сам познал, что такое утрата… – сказала она. Толпа разошлась.

Агнес осталась у могилы одна. Она смотрела в яму на гроб, на венки, присыпанные песком…

Потом взглянула на дорогу– по ней шли люди, возвращавшиеся домой, к своим повседневным делам.

Вот Бай между двумя дамами в вуалях– в длинных траурных вуалях… И два господина в гамашах… Катинкины братья… они благодарили присутствующих от имени семьи.

После всех своих трудов фрекен Иенсен приглашена отобедать к мельничихе. Фрекен Хелене ковыляет в маленьких, не по размеру сапожках…

Вот они все уходят…

Торопятся.

Агнес склонила голову. Ее охватила гневная досада против всей этой мелочной суеты, которая вновь потекла по привычному руслу.

Сзади послышались шаги. Это был Малыш-Бентсен с большой коробкой.

– Тут венок, фрекен, – сказал он. – Я решил лучше сам принести. Его доставили двенадцатичасовым.

Бентсен вынул венок из коробки.

– Это от Хуса, – сказал он.

– От Хуса, – повторила Агнес. Она вынула венок и посмотрела на уже начавшие вянуть розы. – Какой красивый он был.

– Да, очень, – сказал Бентсен.

Они постояли у могилы, Агнес преклонила колени и осторожно опустила венок на могилу. Розовые лепестки осыпались на лету.

Агнес обернулась– Малыш-Бентсен плакал.

К ним подошел сторож:

– Фрекен… может, вы… пора закрывать…

– Сейчас идем… Дьячок позволил мне побыть здесь, – сказала Агнес.

Агнес и Бентсен молча побрели по дорожке. Сторож уже ждал их у ворот.

Засунув руки в карманы пальто, Агнес смотрела, как сторож закрывает ворота и навешивает на них замок.

Малыш-Бентсен попрощался и ушел, все еще всхлипывая.

Агнес долго стояла у запертых ворот.

Бай зачастил к семейству Абель.

Вдове Абель была невыносима мысль, что он остался один-одинешенек в пустых комнатах… Да еще когда сама сидишь в уютном доме, у зажженного огонька, – говорила фру Абель.

Они с Луисой-Старшенькой заходили за Баем после отправления восьмичасового поезда.

– Просто посидим в уюте, у огонька, – говорила фру Абель.

Луиса-Старшенькая чувствовала себя на станции, как дома. Перед уходом ей во что бы то ни стало надо было хоть на скорую руку полить цветы.

Фру Абель помогала ей.

– Она их так любила, наша милочка, – с умилением говорила она.

«Милочка» была Катинка.

– А «бабьи сплетни», – говорила Луиса-Старшенькая. – Им ведь тоже хочется пить. – И она кивала «бабьим сплетням» в подвесном вазоне.

Луиса поила «бабьи сплетни», Баю приходилось держать стул. Она поднималась на цыпочки с кувшином в руке и показывала свое «украшение».

– Ничего-то она не забывает, – говорила фру Абель. «Бабьи сплетни» поили до тех пор, пока вода не выплескивалась на пол.

– Ничего, Мария подотрет, – ехидно заявляла Луиса-Старшенькая, косясь в сторону кухни. На пороге кладовой Луиса задерживалась для «осмотра». У Луисы были на редкость проворные руки, когда дело касалось лакомого кусочка, припрятанного на тарелке в кладовой.

И они шли домой «на огонек».

Луиса-Старшенькая в белом переднике разливала чай.

Малютка-Ида никогда не являлась по первому зову.

– Она пишет, – поясняла вдова из своего уголка. Малютка-Ида писала всегда почему-то в дезабилье.

– Пусяся забыла надеть манжеты, – говорила вдова.

– Ах да, правда, – отвечала Пусяся.

У Пусиси вообще был совершенно растерзанный вид.

– Ведь он в отъезде, – поясняла вдова.

После ужина Бай читал «Дагстелеграфен» и пил грог. Луиса-Старшенькая вышивала. Вдова сидела в уголке и «умилялась»:

– Вы должны чувствовать себя у нас, как дома, это наше единственное желание.

Бай дочитывал газету, и Луиса-Старшенькая садилась за фортепиано. Под конец она всегда играла одну из Катинкиных пьес.

– Наша милочка любила ее играть, – говорила вдова и бросала взгляд на портрет Катинки– он висел над диваном под зеркалом в венке из бессмертников.

– Да, – говорил Бай. И складывал руки. У огонька, пропустив стаканчик грога, он всегда разнеживался при мысли о своей «утрате».

Вдова его прекрасно понимала.

– Но у нас остается светлая память, – говорила она. – И надежда на свидание.

– Конечно.

Бай смахивал слезинки двумя пальцами.

Ему наливали второй стакан грога, и начинался разговор о «дорогой покойнице».

Старушка Иенсен сидела в темноте у своего окна– она хотела услышать, как Бай будет уходить.

Старушка Иенсен теперь частенько наведывалась в пасторскую усадьбу.

– Вдова Абель и ее дочери не хотят, чтобы им мешали, – говорила старушка Иенсен.

В первые недели после похорон фрекен Иенсен была частым гостем на станции.

– Женщина всегда старается помочь чем может, – говорила она мельничихе.

– Понятное дело, – отвечала мельничиха.

Фрекен Хелене вытягивала ноги и рассматривала свои войлочные туфли.

– А милая Катинка, – после смерти Катинки фрекен Иенсен стала называть ее по имени, – милая Катинка так его избаловала.

Фрекен Иенсен взяла на себя нечто вроде верховного надзора за домом Бая.

– От служанки много ли проку, – говорила она.

По окончании уроков она являлась на станцию с плетеной корзиной и мопсом. У Бель-Ами завелась теперь собственная корзина возле печи.

Фрекен Иенсен бесшумно ходила по кухне и готовила Баю его любимые блюда.

Накрыв на стол, она надевала пальто. Бай просил ее всенепременно остаться и перекусить с ним за компанию.

– Ну что ж, если вам приятно, я останусь, – говорила старушка Иенсен.

– Все-таки живой человек в доме, – скромно добавляла она.

Мопса снова укладывали в корзину и садились ужинать.

Старушка Иенсен не навязывалась с разговорами. Она просто всем своим видом выражала молчаливое сочувствие, а Бай накладывал себе любимые кушанья. К нему мало-помалу возвращался аппетит.

После ужина они играли в пикет, изредка обмениваясь двумя-тремя словами.

В десять часов фрекен Иенсен собиралась восвояси.

– Я была на могиле, – говорила она. – Отнесла цветочки. Фрекен Иенсен присматривала за могилой.

Мопс повизгивал по дороге домой. Но фрекен Иенсен не брала его на руки.

Она была поглощена своими мыслями. Фрекен Иенсен подумывала о том, чтобы продать школу.

Ей гораздо больше подошло бы место, где дама с образованием чувствовала бы себя хозяйкой дома.

Однако в последние два-три месяца фрекен Иенсен стала редким гостем на станции.

Она не из тех, кто любит навязываться.

Но фру Абель она просто не может понять.

По вечерам фрекен Иенсен сидела у окна, чтобы удостовериться, удалось ли Баю вообще вырваться домой.

– А о могиле забочусь я, – говорила она мельничихе.

– Носит этих девиц нелегкая, так и вьются под ногами. – Кьер обмахивался шляпой в конторе, точно отгонял мух. Мимо него только что прошмыгнула в дверь Луиса-Старшенькая.

– Так и вьются, черт их дери, – сказал Кьер.

Кьер собирался в Копенгаген и уговаривал Бая поехать с ним.

– Тебе полезно, старина, ей-богу, во как полезно… Проветриться… Не сидеть бобылем… Сразиться в кегли, – говорил он.

Бай никак не мог решиться…

– Понимаешь – еще так мало времени прошло… А впрочем, проветриться, пожалуй, следует…

Через неделю они собрались. Фру Абель с Луисой уложили его чемодан.

Поезд тронулся, Бай откинулся на спинку сиденья и поиграл бицепсами.

– Далеко собрались? – спросил Нескромный. Они увидели его из окна на какой-то промелсуточнои станции. – Холостяцкая вылазка… Два бравых молодца… – Нескромный засмеялся и прищелкнул языком.

– Да вот, решили прокатиться– тряхнуть стариной, – сказал Бай. Он хлопнул Кьера по коленям и повторил:– Тряхнем стариной, а, дружище…

Поезд тронулся, они замахали Нескромному, а он что-то кричал им вслед.

Они вдруг сразу развеселились, стали сквернословить и похлопывать себя по ляжкам.

– Стало быть, привелось еще разок, еще один разок, – говорил Бай.

– Однова живем, – говорил Кьер.

– Сыны Адама, дружище Кьер, – подтверждал Бай. Они смеялись и болтали. Кьер был доволен.

– Вот теперь я тебя узнаю, – говорил он. – А то нашел занятие– протирать штаны «у огонька»… Но теперь я тебя узнаю.

Бай вдруг сделался серьезным.

– Не говори, дружище, – сказал он. – Это было печальное время.

Он два раза вздохнул и снова откинулся на сиденье. Потом заговорил повеселевшим голосом:

– Слушай, давай прихватим Нильсена.

– Какого еще Нильсена? – спросил Кьер.

– Помнишь, лейтенантика… Мы ведь новых мест не знаем, Кьер… Помнишь, у пастора… Разбитной такой парень… Да ты его видел… Уж кутить так кутить…

Они начали позевывать и притихли; потом заснули каждый на своем сиденье и проспали до самого Фридеритса.

Там они вволю нагрузились коньяком, чтобы «не озябнуть ночью».

Бай вышел на платформу. Поезд переводили с одного пути на другой, свистели свистки, гудел гудок, в ушах стоял сплошной гул.

Бай остановился под фонарем, вокруг сновали и толпились люди.

– Ну, что скажешь, старина, – сказал он Кьеру, потирая руки и оглядывая платформу.

– Жизнь есть жизнь. – сказал Кьер.

Дамы в дорожных шляпках, розовые со сна, порхали вверх и вниз по ступенькам вагонов.

– И красоток хоть отбавляй, – сказал Бай. Вокруг кричали, зазвонил колокол.

– Пассажиры на Стриб– пассажиры к парому…

В половине одиннадцатого Бай прибыл в Копенгаген.

Лейтенанта Нильсена они обнаружили на пятом этаже в доме на улице Даннеброг. Всю меблировку комнаты составляли платяной шкаф с покосившейся дверцей, в котором сиротливо висела форменная тужурка, и бамбуковый табурет с умывальником.

Лейтенант лежал на продавленном соломенном тюфяке.

– Я тут по-походному, начальник, – сказал он. – Зимние квартиры у нас «anderswo» (В другом месте (нем.).).

Бай сказал, что они хотят «посмотреть город».

– Этакие места, – сказал он. – Понимаете… Лейтенант Нильсен отлично понимал.

– Хотите посмотреть «ярмарку»? – сказал он. – Положитесь на меня– вы ее увидите.

Он натянул брюки и стал звать какую-то мадам Мадсен. Мадам Мадсен просунула в дверь голую руку с куском мыла.

– Мы тут по-семейному, – сказал лейтенант, намыливая руки до локтей мылом мадам Мадсен.

Они договорились, где встретятся, прежде чем отправиться полюбоваться голыми ножками в казино.

– А потом заглянем на «ярмарку», – сказал Бай. Лейтенант выманил у мадам Мадсен три эре и без промедления отправился в «кабак».

Кабак был небольшим питейным заведением на Пиллеаллеен, где «шайка» обычно играла в кегли и карты.

«Шайка» состояла из трех младших лейтенантов и двух белобрысых студентов Высшей сельскохозяйственной школы.

Когда Нильсен явился в кабак, все они уже играли в ломбер, сняв пиджаки и сдвинув шляпы на затылок.

– Здорово, братцы, – сказал Нильсен. – Как картишки?

– Разбавляем помаленьку, – сказал один из белобрысых, передернув плечами.

– Сногсшибательно, – сказал один из лейтенантов.

– Сногсшибательно, и весьма, – сказал другой. Компания пристрастилась к словечку «сногсшибательно».

Каждые четверть часа все по очереди повторяли его с особым выражением, поигрывая пальцами.

– Сногсшибательно.

– Не пора ли разбавить? – сказал Нильсен. «Шайка» разбавляла ломбер пивом и «женским полом».

– Я подцепил парочку «толстосумов», – объявил Нильсен.

– Толстосумов? Черт возьми, Нильсен, да неужели? – Белобрысые сдвинули шляпы еще дальше на затылки.

– Парочку престарелых толстосумов, братцы… Братцы застучали по столу пивными кружками во здравие удачливого ловца.

Вечером Нильсен с Кьером и Баем посмотрели «голые ножки», а потом вся «шайка» собралась на Вестербро.

Нильсен привел с собой нескольких розовощеких девиц, – они тянули шведский пунш и кокетливо похлопывали по пальцам «двух старичков-провинциалов».

Бай приговаривал: «Шикарно», – и щеголял другими словечками из времен своей армейской молодости.

Белобрысые быстро опьянели. Они несли какую-то невнятицу, повторяли:

– Эй, старые кабаны! – и трясли Бая и Кьера за плечи. Попойка продолжалась.

– Ну, сильны, старые хрычи!

– Прошу без рук. – После обильных возлияний Бай стал щепетилен.

…Что было потом, Бай не помнил. Лейтенанты вдруг куда-то исчезли с розовощекими девицами.

– Сбежали, – сказал Кьер.

– Господа, наверное, скучают в одиночестве… Дамочка не первой молодости подсела за их столик…

Прошла неделя.

По утрам Кьер занимался делами. Бай чаще всего спал.

Кьер возвращался, входил в комнату.

– Ты что, еще спишь? – удивлялся он.

– Да, неохота вставать, – отвечал Бай с дивана и протирал глаза. – Который час?

– Два.

– Значит, пора. – Бай поднимался. – Не диван, а гладильная доска, черт его дери. – У Бая затекали руки и ноги.

Потом он одевался.

Ему надо было выбрать надгробный памятник. Бай надумал купить памятник Катинке в Копенгагене.

Они побывали уже у трех или четырех каменотесов, но Бай все никак не мог выбрать.

Кьеру Уже изрядно надоело таскаться за Баем от одной надгробной плиты к другой.

– Конечно, это благородно, с твоей стороны, старина, очень благородно. Но, ей-богу, твоей ясене и так лежится неплохо.

Но Бай пришел далее в некоторое умиление, разгуливая среди цоколей с мраморными голубками и ангелочками.

Однако сегодня истекал последний день, пора было решаться.

Бай выбрал большой серый памятник– крест, две мраморные руки, которые встречаются в пожатье, и над ними мотылек– быстротечная жизнь.

Бай долго стоял перед памятником с изображением двух рук и мотылька.

– Красивая мысль, – сказал он и смахнул слезу двумя пальцами. – Вера, надежда и любовь.

Кьер не всегда понимал ход мыслей Бая, когда тот скорбел.

– Да, мысль недурна, – сказал он. Вечером они пошли в Королевский театр. После театра собирались заглянуть в Варьете.

– Нет, спасибо, с меня хватит, – сказал Кьер. – Протирать штаны в ожидании этих прохвостов.

И Кьер отправился домой.

Бай потащился в Варьете один. Черт побери, по крайней мере, никто не сможет сказать, что он остановился на полдороге.

Бай вошел в зал. Никого из шайки лейтенанта не было видно. Бай устроился на галерее и стал ждать.

– Спасибо, ничего не надо… стакан содовой.

Он смотрел сквозь табачный дым вниз на восемь девиц, которые кружком сидели на эстраде, и на зрителей.

– Черт подери, одни юнцы…

«Мошенники», – думал Бай. Он смотрел в зал, подперев щеку рукой.

– Одни юнцы, – повторил он снова.

В зале кричали, стучали тросточками: английская танцовщица энергично задирала юбки выше головы. Бай все эти вечера любовался задранными юбками.

Он почти со злостью глядел вниз, на беснующиеся тросточки.

– Есть от чего с ума сходить, – проворчал он.

Он потягивал содовую и смотрел вниз на восьмерку девиц, которые сидели рядком, точно сонные куры на насесте, и на юнцов, которые орали, чтобы убедить самих себя, что им весело…

Он прождал почти три четверти часа – шайка так и не явилась.

– Ну и пусть, может, оно к лучшему, что нет ни их, ни их розовощеких «кукол»…

А подцепить престарелую «девицу» он может и без их помощи.

Да еще эти двое мужланов обзывают их «старыми хрычами».

Бай посмотрел в дальний угол зала: двое юнцов кокетничали с двумя девицами. Одна была совсем молоденькая, свеженькая, с ямочками на щеках…

Молодой человек наклонился к ней и под покровом вуалетки украдкой сорвал с ее губ поцелуй.

Шайка все не приходила. Бай смотрел, как милуются два голубка, и в его душу закрадывалась горечь и обида…

– Черт побери, никого… Обобрали, и след простыл. Зал мало-помалу пустел. Поредела толпа внизу, парочки с галереи одна за другой исчезали на лестнице.

Дым и пивные пары тяжелой, плотной пеленой висели над столиками с недопитыми стаканами.

По галерее семенила взад и вперед только одинокая дама средних лет и искусительно кивала Баю.

В зале уже прикрутили лампы, а Бай все сидел, подперев голову ладонями, и смотрел в опустевший, грязный зал.

Потом чертыхнулся и встал.

Дама средних лет засуетилась у балюстрады:

– А вы все еще здесь, сударь…

– Катись к черту!

Весь запас своей злости Бай вложил в пинок, которым он наградил даму средних лет.

– Как вы смеете, – взвизгнула дама, – так обращаться с дамой… с домовладелицей!..

Кьер уже лежал в постели.

– Ну что, – спросил он, – весело было?

Бай стащил с ног сапоги.

– Они не пришли, – пробормотал он. – Подонки, – сказал Кьер.

Бай молча разделся.

Он еще немного полежал при свете. Потом погасил лампу.

– Захандрил, старина? – спросил Кьер.

– Да не то чтобы…

– Ну тем лучше… Спокойной ночи.

– Стареем мы, брат, – сказал Бай. – Да, – медленно повторил он. – В этом вся загвоздка…

Кьер повернулся в постели.

– Чушь, – сказал он. – Не принимай этого близко к сердцу, старина. Просто нельзя терять сноровку… И дело пойдет на лад, старина, – сказал он. – Да еще как пойдет.

Къер умолк. И вскоре захрапел. Но Баю не спалось. Полночи ему мерещился запах пива, и он ворочался с боку на бок.

На другой день Бай складывал чемодан, – из него выпала фотография Катинки, вложенная между двумя носовыми платками.

Ее положила туда фру Абель.

Она умиленно посмотрела на фотографию и обернула ее папиросной бумагой.

– Милочка, – сказала она. Луиса-Старшенькая; «моя единственная», обозлилась:

– Пф, может, еще дашь ему с собой музыкальный ящик. Чтобы наигрывал «мелодии милочки»…

У Луисы, «моей единственной», была дурная привычка передразнивать маму, когда что-нибудь было ей не по нраву.

Вдова молча положила портрет между двумя носовыми платками:

– Пусть увезет с собой частицу дома…

…Бай поднял портрет с пола и долго смотрел на него увлажнившимися глазами.

Семейство Абель встречало Бая на станции. В доме убрали, как перед праздником. Висели накрахмаленные занавески, пахло чистотой.

Бай восседал за столом на диване.

– В гостях хорошо, а дома лучше, – говорил он. – Дома, в родном гнезде.

Он пил и ел так, словно с самого отъезда у него во рту не было маковой росинки.

Фру Абель долго и любовно глядела на «нашего дорогого путешественника» и даже прослезилась.

Бай рассказывал о поездке.

– Театры, – говорила вдова.

– Разгар сезона…

– И памятник купил… бешеные деньги…

– Тут уж не приходится считаться, – говорила вдова. – Последний знак любви.

– Вот-вот, я так и сказал Кьеру… последний знак любви, – поддакивал Бай.

Луиса-Старшенькая изощрялась во все новых и новых сюрпризах.

– Не глядите, – приказала она и закрыла Баю глаза, а вдова тем временем снимала крышку с очередного блюда – рагу.

– Чего она только не наготовила, – с улыбкой сказала вдова. – Моя старшенькая.

– Все мы домашние животные, – сказал Бай. Он положил обе руки на стол и вкушал отдых с видом счастливого довольства.

Был октябрь. К приходу вечернего поезда на платформе собралось очень много народу. Пришла старушка Иенсен, пастор со своими домашними и мельничиха с дочерью.

Вдова Абель собиралась уезжать, чтобы устроить гнездышко для своей Малютки-Иды.

– Луиса приедет позже, – говорила вдова и стискивала ладонями голову своей «единственной». – Она у меня домоседка.

– Она приедет к самой свадьбе, – говорила вдова. Свадьбу должны были сыграть в доме «моей сестры, статской советницы».

– Там они обрели друг друга, – говорила вдова. Объявили о приближении поезда. Бай принес багажную квитанцию и билет.

– Он– мое провидение, – сказала вдова и закивала ему. За лугом показался поезд.

– Кланяйтесь Иде, – сказал старый пастор. – Мы будем думать о ней в день ее свадьбы.

– О, мы знаем, – отвечала вдова. – Мы знаем, что у нас есть друзья. – Она была растрогана и раздавала поцелуи направо и налево.

– Ах, – говорила она, – я еду навстречу утрате… Поезд прибыл.

– Ну же, милая фру, – сказал Бай. – Пора.

– Ах… моя Луиса. Берегите ее… Бай уже затолкал вдову в купе…

– До свидания, фру Линде… до свидания… Луиса вскочила на подножку– «поцеловаться»…

– Последний раз, – говорила она.

– Луиса, – кричала вдова. Поезд тронулся.

Бай подхватил на руки Луису, «мою единственную»…

И все кивали и махали, пока поезд не скрылся из глаз.

Пастор Линде с домочадцами и мельничиха с дочерью шли по дороге к дому.

Луисе-Старшенькой зачем-то понадобилось заглянуть в почтовый ящик, и она ворвалась впереди Бая в контору. Их громкий хохот разносился по всей платформе.

Старушка Иенсен понуро прислонилась к столбу семафора. Стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком и перевел стрелку. А фрекен Иенсен все еще стояла одна-одинешенька, прислонившись к столбу.

…Пастор с Женой и дочерью вернулись домой.

Старый пастор сидел в гостиной с Агнес, пока матушка заваривала чай.

Было сумеречно. Пастор едва различал фигуру дочери, сидевшей за фортепиано.

– Спой что-нибудь, – попросил он.

Пальцы Агнес медленно прошлись вверх и вниз по клави-атуре. И своим низким грудным голосом она негромко запела песню о Марианне:

В темной комнате стало тихо.

Старый пастор дремал, сложив руки на коленях.

Для мультиязыкового проекта www.franklang.ru сканировал и проверил Илья Франк