На следующий день Тенедос собрал экстренное совещание Совета Десяти, которое снова проходило в огромном зале.
      Тенедос был единственным оратором и говорил почти четыре часа. Он построил свою речь доходчиво, постоянно подчеркивая основную идею — нужно принять решение. Сегодня же, прямо здесь, иначе народный гнев снова может выплеснуться на улицы. Каллио... Чардин Шер... Изменников нужно призвать к ответу.
      Набитая людьми аудитория дружно взревела. Побледневшие члены Совета Десяти поняли, что слушатели жаждут крови. Оставалось лишь выбрать, чья это будет кровь — каллианцев... или правителей Нумантии.
      В результате в тот же день в каллианскую столицу Полиситтарию по гелиографу было отправлено специальное послание. Чардину Шеру был дан приказ явиться на ближайший пост нумантийской армии, где его закуют в кандалы и препроводят в Никею для ответа за чудовищные преступления.
      Что за этим последует, угадать было нетрудно.
 
      Во время военного суда Кутулу ни разу не появлялся на публике, и его имя не упоминалось ни на заседаниях, ни в одном из информационных листков. Я встретил маленького стражника в кабинете Тенедоса где он разбирал очередную кучу документов, и поинтересовался, почему он не присутствовал на слушаниях.
      — В этом не было нужды, мой друг Дамастес, — тихо ответил он.
      По правде говоря, выражение его дружеских чувств начинало тяготить меня. Кутулу спокойно и методично собрал сведения, которые привели к гибели несколько тысяч человек — либо от рук патрулей, либо в петле палача, — однако внешне это ничуть не отразилось на нем. Впрочем, решил я, пусть уж он лучше придерживается хорошего мнения обо мне. Я прекрасно понимал, что если он хотя бы заподозрит, что я собираюсь нарушить еще не произнесенную клятву верности Тенедосу, то он соберет улики, выследит меня и позаботится о том, чтобы меня казнили с такой же неотвратимостью, как и Товиети.
      — Что теперь? — спросил я. — Я не могу себе представить, что вы снова станете простым стражником.
      — Я тоже, — согласился Кутулу. — Провидец Тенедос подал запрос о моем постоянном назначении при его особе, на должности одного из его секретарей.
      — Но мятеж кончился, — заметил я. — Что ему может понадобиться теперь от служителя закона?
      — Мятеж кончился, — голос Кутулу упал почти до шепота. — Но великие дела только начинаются.
      Несмотря на жаркий летний день меня пробрал озноб.
 
      У никейских богачей было в обычае валяться в постели до тех пор, пока им готовилось все — от горячей ванны до завтрака. Затем от них требовалось лишь встать с огромной постели и пройтись, принимая халат, мочалки, одежду и еду от слуг, которые, как сообщила мне Маран, для настоящего хозяина должны оставаться невидимыми.
      — И так всегда? — пожаловался я однажды, когда одна из служанок вошла в туалет как раз в тот момент, когда я присел облегчиться. Я накричал на нее и выгнал вон; таких посягательств на мое уединение не случалось с тех пор, как я был мальчишкой.
      — Всегда, — твердо ответила Маран. — Это один из способов, которыми пользуемся мы, снобы из высшего общества, чтобы отделять себя от вас, несчастных плебеев.
      — Даже когда мы занимаемся чем-нибудь вроде этого? — я зарычал, опрокинул ее на постель и укусил за ягодицу. Она взвизгнула, и мы уже собрались переходить к более серьезным играм, когда в дверь постучали. Вошла личная горничная Маран.
      Она внесла поднос, на котором лежал конверт с долгожданным письмом от отца Маран, которого она так боялась.
      Маран прижалась ко мне, глядя на письмо широко раскрытыми глазами.
      — Мы никогда не узнаем, что там написано, пока не откроем его, — заметил я.
      Она неохотно сорвала печать и вынула четыре листка бумаги. Когда Маран начала читать, ее глаза расширились еще больше. Сначала мне показалось, что дела обстоят даже хуже, чем мы предполагали.
      Маран протянула письмо мне.
      — Не верю своим глазам, — прошептала она.
      Ознакомившись с содержанием письма, я испытал сходные чувства.
      Я ожидал, что отец Маран пришлет гневную отповедь, проклиная дочь за ее поведение и сокрушаясь о пятне на фамильной чести рода Аграмонте. Однако письмо оказалось довольно сдержанным. Он сожалеет, что ее брак закончился подобным образом, но отнюдь не удивлен. В сущности, он даже рад этому. Он никогда не считал графа Лаведана человеком, достойным своего титула. Граф Аграмонте сообщил, что единственной причиной, побудившей его дать свое согласие на этот брак, — и он извиняется, что не сказал об этом с самого начала, — был давний и крупный долг за услугу, оказанную Лаведанами семье Аграмонте.
      — Я знала об этом, — пробормотала Маран, перечитывая письмо через мое плечо. — Эрнад похвалялся этим после нашей свадьбы. Он не говорил, в чем заключался этот долг... но подозреваю, он связан с каким-то очень неприятным инцидентом для нашей семьи.
      — Какая гнусность! — меня передернуло.
      Маран пожала плечами.
      — Дворяне редко вступают в браки по любви. Полагаю, поэтому многие из нас заводят себе любовников или любовниц. Чему ты удивляешься? Разве крестьянин, отдающий свою дочь за мужчину, владеющего парой волов, не делает это ради того, чтобы избавиться от необходимости самому тянуть за собой плуг?
      Далее в письме говорилось, что Маран может делать все, что пожелает: остаться в Никее, хотя ее отец считает это слишком опасным, несмотря на то, что армия успешно подавила мятеж разбушевавшейся черни, или вернуться домой, в Ирригон. Он позаботится о том, чтобы банкиры семьи немедленно связались с ней и обеспечили ее таким количеством золота, в котором она нуждается, чтобы надлежащим образом поддерживать образ жизни рода Аграмонте, если она решит остаться в столице.
      Он писал, что понимает, насколько она расстроена последними событиями, поэтому она может не беспокоиться о деньгах. Она может тратить сколько угодно до конца своих дней, так и не нанеся ощутимого ущерба состоянию Аграмонте.
      Последние строки действительно удивили меня, поскольку исходили от человека, которого я представлял себе как наиболее реакционного из сельских лордов — человека, не желавшего признаться даже в собственной человечности, не говоря уже о других людях.
 
       "Дочь моя, такому старику, как я, трудно говорить о том, как сильно он любит тебя и всегда любил. Ты пришла как нежданный дар на склоне моей осени, и, наверное, я лелеял тебя не так, как следовало бы.
       Ты дражайшее дитя моего сердца, и теперь, когда наступили тяжелые времена, я хочу, чтобы ты знала: я целиком и полностью на твоей стороне. Наши отношения с Лаведанами закончились, и мы больше не будем иметь никаких дел с их семьей. Я уже разослал письма представителям Аграмонте в Никее, с распоряжениями о том, чтобы ваш брак был расторгнут в кратчайшие сроки с минимальной оглаской. Меня не волнует, как и почему это случилось и чья в том вина, хотя сердцем я хочу верить, что вина лежит на твоем муже. Если кто-либо из Лаведанов попытается затеять скандал вокруг этого вопроса, пусть не сомневается, что ему придется иметь дело со мной лично. Я люблю тебя и поддержу тебя во всех твоих начинаниях, не ограничивая и не обвиняя.
       Твой отец, Датус".
 
      Я отложил письмо.
      — Что будем делать теперь? — спросила Маран с таким потрясенным видом, как будто письмо лишало ее наследства.
      — Ты останешься богатой графиней Аграмонте, а я снова буду кусать тебя за задницу, — предложил я.
      Она усмехнулась.
      — Можешь делать это... или все остальное, что пожелаешь, — и она с самым вызывающим видом раскинулась на постели.
 
      Мне едва хватало времени проводить с Маран хотя бы каждую вторую ночь: слишком много сил уходило на подготовку моих уланов к предстоящей войне. Я даже не смог присутствовать на великой речи Провидца Тенедоса, произнесенной в одном из самых больших парадных залов дворца Совета Десяти.
      Эскадронный проводник Карьян явился ко мне и сказал, что ему до смерти надоело быть уоррент-офицером и он хотел бы вернуться к былым временам и просто служить мне. Я ответил, что занят, и предложил убираться к чертовой матери из моего кабинета.
      — Сэр, — сказал он. — Когда началась эта заварушка, я служил так, как вы потребовали. Теперь бунт подавлен. Все получают медали и очень довольны. Почему я не могу получить то, что хочу?
      Я объяснил, что никакая сила в мире не может превратить эскадронного проводника в ординарца командующего полком. Я сомневался, что даже генералам позволено иметь слуг такого высокого звания.
      Карьян задумчиво посмотрел на меня, отсалютовал и вышел.
      В тот вечер он зашел в один из баров, где обычно пили Золотые Шлемы, и заявил, что никто из них не сможет перепить настоящего солдата. Десять человек бросились на него, и ему удалось выбить дух из шестерых, прежде чем его повалили на пол. Четверо оставшихся совершили большую ошибку, повернувшись к нему спиной и заказав бутыль вина в честь своей победы. Карьян встал, схватил скамью и уложил их всех.
      Потом он начал методически уничтожать таверну, круша и ломая все, что попадалось под руку.
      Появились пятеро армейских полицейских, и он свалил их в кучу вместе с поверженными Золотыми Шлемами. За ними последовали две команды стражников по четыре человека. Он как раз начал входить во вкус, когда жена хозяина таверны вышла к нему навстречу с улыбкой и фляжкой вина... и с маленькой дубинкой, спрятанной за спиной. Делать было нечего: я заплатил штраф за Карьяна, вывел его из тюрьмы и перед строем уланов нашего полка сорвал с него офицерские нашивки и разжаловал в рядовые.
      Пожалуй, за последние несколько месяцев я не видел более счастливого человека. Карьян даже улыбнулся, обнаружив при этом некоторый ущерб, нанесенный ему в сражении: на месте двух зубов зияли дыры.
      Я вздохнул, приказал ему собрать свои пожитки и явиться ко мне с докладом. У меня снова появился ординарец.
      В тот вечер в столовой легат Биканер сообщил мне, что офицеры заключали между собой пари о том, как долго Карьян продержится в звании эскадронного проводника. Он не впервые получал офицерский чин и не впервые умышленно совершал поступки, за которые был разжалован в рядовые.
      — Если он поднимается выше сержанта, то начинает нервничать, — пояснил Биканер.
      — Кто выиграл пари?
      — Один из новоиспеченных легатов, — ответил Биканер. — Во всяком случае, не я. Я промотал все деньги через неделю после своего повышения.
 
      — Ну вот, — прошептала Маран, вынув меня из своего рта. — Теперь мы можем перейти к следующему этапу.
      Она дышала почти так же тяжело и прерывисто, как и я сам.
      — Почему бы тебе просто не продолжить то, что ты делала?
      — Потому что мы собираемся заняться чем-то новым. Раньше ты всегда мне показывал, теперь моя очередь.
      — Хорошо. Что мне делать?.. я имею в виду, пока он еще стоит.
      — Можешь бурить этой штукой дырки в стене, — Маран оседлала меня и ввела мой член в себя, ахнув, когда я приподнял бедра и глубже погрузился в ее тело.
      — Не делай этого, — выдохнула она. — Сядь и обхвати ногами мою поясницу, обними меня, чтобы я не упала. Если ты засмеешься, клянусь, я убью тебя.
      Маран выпрямила ноги и закинула их мне за спину, приняв такое же положение.
      — А теперь что? — поинтересовался я.
      — Не будем ничего делать... просто сиди. Нет, не двигайся, черт побери!.. Мы должны кончить вместе.
      — Что это — опять сексуальная магия Амиэль?
      — Нет, — ответила она. — Но это из другой ее книги, которую я однажды читала.
      — Ты уверена, что все хорошо запомнила? Я хочу сказать, это здорово, но ведь ничего не происходит. Ты когда-нибудь пробовала делать это раньше?
      — Заткнись. Это не твое дело. Разумеется, не пробовала! С кем еще я могла это делать, дурачок?
      А теперь тебе надо сосредоточиться. Представь себе, что ты весь превратился в член... так сказано в книге.
      Мы сидели вместе в молчании. Я честно пытался выполнить ее распоряжение, вытеснив все мысли из моего разума, чувствуя каждый дюйм своей плоти в ее теле. Втайне я думал о том, что это глупо, но тем не менее сосредотачивался, а затем вдруг почувствовал головку своего члена, прикасающуюся к отверстию ее матки, ее внутренние губы, смыкавшиеся вокруг меня.
      Маран ахнула.
      — Я сказала, не двигайся!
      — Я не двигаюсь! Это ты пошевелилась.
      — Нет, — возразила она. — Только не там.
      Она часто задышала, и ее ноги крепче обвили мою спину.
      — О, боги! — простонала она.
      Клянусь, я оставался совершенно неподвижным, но ощутил, как кровь закипает во мне. Весь мир сжался до размеров маленького, темного места, где были лишь груди Маран, прижатые к моей груди, ее язык у меня во рту и обжигающее тепло ее сокровенных глубин, а потом даже это исчезло в странном, внезапном даре богов.
      Спустя долгое время я очнулся и увидел, что лежу рядом с нею. Мы оба взмокли от пота, и я чувствовал себя беспомощным, как новорожденный младенец.
      — Если хочешь, можешь снова позаимствовать у нее эту книжку, — через силу прошептал я. — Это было... занятно.
      — М-мм, — промычала она, поглаживая волосы на моей груди.
      Некоторое время мы лежали в молчании.
      — Скажи, будет война? — неожиданно спросила Маран.
      — Довольно странный вопрос в такой момент.
      — Так будет или нет?
      Я вздохнул.
      — Да. Боюсь, что так.
      — Боишься? Не лги мне, Дамастес. Я знаю: ты солдат, и должен воевать. Такова твоя жизнь, и наверное, такой она будет всегда.
      — Да.
      — Когда ты уйдешь на войну, я надеюсь, что буду носить твоего ребенка, — сказала она.
      Я ощутил прилив гордости, смешанной с неуверенностью и тревогой. До Маран я никогда не думал о собственных детях, полагая, что женюсь после выхода в отставку, если доживу до этого, и обзаведусь положенным количеством наследников, как делали мой отец и дед.
      — Я была бы рада иметь сына от тебя, — мечтательно произнесла Маран.
      — А что плохого в дочери?
      — Ничего. Но с дочерью можно подождать. Сначала нужен мальчик.
      — И ты еще обвиняешь меня в поспешности, — упрекнул я.
      Неожиданно у меня появилась идея. Она казалась мне если не абсурдной, то, во всяком случае, преждевременной, но мой язык, очевидно, подчинялся собственным законам, и я сказал:
      — Маран, я не хочу иметь незаконнорожденных детей.
      — Об этом можешь не беспокоиться, — ответила она. — Любой признанный ребенок Аграмонте является законнорожденным.
      — Я имел в виду другое.
      — Ты хочешь сказать...
      — Да, хочу. Графиня Маран Аграмонте, согласитесь ли вы выйти замуж за бедного домициуса от кавалерии, который будет обожать вас, пока Ирису позволяет ему жить на земле? Ты же знаешь, я люблю тебя.
      Наступила долгая пауза, и я вдруг понял, что Маран плачет. Я терзался угрызениями совести, не зная, что сделал неправильно.
      — Извини, любимая. Я не хотел обидеть тебя.
      — О, мой Дамастес, ты не обидел меня. Ты не можешь меня обидеть. Но... знаешь ли ты, что мне еще ни разу не делали предложения? Мой брак был предопределен заранее, без моего согласия. Разве не забавно? Кроме моей матери, да, может быть, одной-двух нянек, никто не говорил, что любит меня. Эрнад никогда не говорил. Зато теперь сначала ты говоришь это, а потом мой отец... — она снова расплакалась.
      Я обнимал ее до тех пор, пока она не успокоилась.
      — Знаешь, — начал я. — Если это так тревожит тебя, то я могу снять свое предложение. Я хочу сказать... наверное, с моей стороны было безумием даже думать об этом. Тебе еще предстоит долгая процедура расторжения брака, а я слышал, что жениться сразу же после развода запрещено. Должно пройти какое-то время, и...
      — Молчи, Дамастес. Мой ответ — да. Разумеется, я выйду за тебя замуж.
      Когда она произносила эти слова, я вознесся на небеса, где обитают боги, и едва не закричал от радости.
      — Ты знаешь, что это не может случиться немедленно, — продолжала она. — Несмотря на все искусство стряпчих моего отца расторжение брака займет не меньше нескольких месяцев. Поскольку я принадлежу к роду Аграмонте, вопрос будет передан на рассмотрение Совета Десяти. Мне очень жаль, Дамастес.
      — Не жалей, — ответил я. — У меня будет повод воевать доблестно, чтобы поскорее вернуться к тебе.
      — Но не слишком доблестно, — предостерегла она. — Потому что ты долженвернуться.
      — Можешь не сомневаться, — наверное, я был молод и полон глупой юношеской бравады, однако знал, что переживу эту войну, сам не понимая, почему.
      — Значит, можно считать, что мы обручены, — сказала Маран. — Нужно как-то отпраздновать это событие.
      — У меня есть подходящее предложение.
      — Я уже догадываюсь, — хриплым, горловым шепотом отозвалась она, подняв ноги и обхватив мою талию.
      Если бы я только мог остановить время, когда мы лежали вместе на измятых простынях, пропитанных влагой любви! Если бы это было возможно, то не было ни последующих страданий, ни горя, ни предательства.
      Но я не мог остановить время, и все пошло своим чередом.
 
      Через три дня пришел ответ от Чардин Шера. Нумантийского посланника принесли на носилках, с вырванным языком.
      Гражданская война была неизбежна. Ее объявление последовало через несколько часов.
      Генерал Турбери, имевший опыт сражений с каллианцами, решил лично возглавить военную кампанию. Против Каллио предполагалось направить элитные полки, прибывшие в Никею, а также все другие части, которые могли покинуть места своей дислокации без прямой угрозы безопасности государства.
      Этой войне было суждено стать не длинной чередой маневров, но ударом кузнечного молота. Нужно было действовать сурово и решительно, чтобы она не успела перерасти в полномасштабную гражданскую войну.
      Все знали, что наш предположительно дружелюбный сосед, майсирский король Байран, будет очень заинтересован ходом событий, и любое проявление слабости со стороны Совета Десяти будет воспринято как признак нашей уязвимости.
      Но самая главная новость пришла последней. Провидец Лейш Тенедос получил новое назначение — Верховного Чародея нумантийской армии. Он мог набирать себе любое количество помощников и подчинялся только генералу Турбери.
      Теперь наконец у него появилась возможность развить свои тактические и стратегические замыслы.
      Нам предстояло познакомиться с новыми способами ведения войны.
 
      Забрезжил серый рассвет, и холодный туман пополз вниз по реке. Карьян оседлал Лукана и Кролика и навьючил их. Когда мы с Маран вышли из дома, он тактично отъехал в сторону.
      Я поцеловал свою любимую, желая, чтобы этот поцелуй никогда не кончался. И снова на ее лице появилось знакомое выражение ребенка, ожидающего наказания. Она отвернулась.
      Я подошел к Лукану и вскочил в седло.
      Маран наблюдала за мной, сцепив руки перед собой. По ее улыбающемуся лицу текли слезы.
      Я дал шпоры Лукану и поехал по улице вместе с Карьяном. Когда мы сворачивали за угол, я обернулся и увидел ее неподвижную фигурку, едва различимую за туманом, наползавшим с реки.
      Война распахнула свою жадную пасть и поглотила нас.

Глава 23
Катастрофа на реке Имру