Балязин Вольдемар
Триумф победителей (Браки Романовых)
Вольдемар Балязин
Браки Романовых с немецкими династиями в XVIII - начале XX вв.
Триумф победителей
Екатерина выехала из Петергофа, как только Петра Федоровича увезли в Ропшу. В одной с ней карете ехали Дашкова, Кирилл Разумовский и генерал Волконский. Остановившись по дороге, на даче князя Куракина, обе женщины легли отдохнуть на единственную кровать, оказавшуюся на этой даче. Через несколько часов они проехали через Екатерингоф, заполненный огромной толпой, выражавшей желание сражаться за Екатерину, если голштинцы посмеют оказать сопротивление. А затем их ждала столица. "Въезд наш в Петербург невозможно описать, - сообщала Дашкова. - Улицы были запружены ликующим народом, благословлявшим нас; кто не мог выйти - смотрел из окон. Звон колоколов, священники в облачении на паперти каждой церкви, полковая музыка, производили неописуемое впечатление".
Однако Екатерина не позволила ни себе, ни своему ближайшему окружению впасть в эйфорию и сразу же прочно взяла бразды правления в свои руки. Это стало видно из ее первых самостоятельных шагов, когда солдатская и офицерская стихия попробовала было выйти из берегов под предлогом великой радости в связи с одержанной ими победой.
30 июня армия и гвардия заполнила все кабаки.
Очевидец и рядовой участник переворота, солдат Преображенского полка, будущий знаменитый поэт Гаврила Романович Державин писал впоследствии:
"Солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости, носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе, без всякого разбору, в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь, на другой день, с пьянства, Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к дворцу требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова". Екатерина вынуждена была встать среди ночи, одеться в гвардейский мундир и даже пойти вместе с измайловцами в их казармы. Но зато уже на следующее утро был издан Манифест, где говорилось, что воинская дисциплина должна быть незыблемой и впредь за всякое непослушание и дерзость ослушники будут наказаны по законам.
В то же утро на улицах Петербурга появились многочисленные патрули и пикеты. На всех площадях и перекрестках главных улиц была выставлена артиллерия и у орудий стояли канониры с зажженными фитилями. Особенно много войск стояло вокруг Зимнего дворца, и такое положение сохранялось в столице в течение недели.
* * *
Возвратившись в Петербург, активные участники переворота с немалым удивлением стали узнавать о том, чего они и не подозревали. Если только за сутки перед тем, такая близкая к Екатерине наперсница, как Дашкова, с изумлением узнала, что Григорий Орлов является любовником императрицы, то, что можно было ожидать от других придворных, стоявших намного дальше от императрицы, чем Екатерина Романовна?
Многие были поражены, когда в первый же день увидели на Григории Орлове генеральский мундир, украшенный красно-желтой лентой ордена Андрея Невского, и усыпанную бриллиантами шпагу.
Новые знаки отличия были и на других участниках "Революции", как сразу же стали называть переворот.
Алексей Орлов уже 29 июня был произведен в секунд-майоры Преображенского полка, но самые главные награды ждали всех пятерых братьев, включая и Владимира, не принимавшего ни малейшего участия в перевороте, в дни предстоящих коронационных торжеств, главным распорядителем которых был назначен Григорий Орлов.
Федор Орлов стал капитаном Семеновского полка, Иван, почти ничего не сделавший для победы Екатерины, получил чин капитана, а вскоре, выйдя в отставку, и ежегодную пожизненную пенсию в двадцать тысяч рублей.
Награждены были и другие участники переворота, правда, это произошло чуть позже - 3 августа 1762 года, когда страсти немного улеглись и Екатерина могла отметить героев "Революции", учитывая не только их истинную роль в событиях, но и то, как они показали себя в первый месяц после одержанной победы.
Последние дни свергнутого императора
Одним из главных вопросов, возникших перед Екатериной в эти дни, был вопрос о судьбе свергнутого императора. В дни подготовки переворота почти все были согласны с тем, что Петра надлежит заточить в крепость. Наиболее подходящей крепостью заговорщики считали Шлиссельбург. Скорее всего срабатывала историческая аналогия - в Шлиссельбурге вот уже шесть лет сидел несчастный Иван Антонович Брауншвейгский, почему бы не поместить рядом с ним и Петра Федоровича Голштинского?
Более того, 28 июня в Шлиссельбург был послан генерал-майор Савин с приказом устроить помещения для приема нового узника. Савин уже приехал в Шлиссельбург, как получил новый приказ, посланный ему вдогонку из Петергофа и датированный 29 июня, в котором ему предписывалось вывезти из Шлиссельбурга в Кексгольм Ивана Антоновича, а в Шлиссельбурге подготовить лучшие покои. Для кого они предназначались в приказе не говорилось, но двух мнений на этот счет быть не могло.
Идея заточения Петра Федоровича в Шлиссельбург, была жива, по крайней мере, до 2 июля, - именно тогда поручик Плещеев повез туда некоторые вещи.
После 2 июля эта идея, по-видимому, уступила место другой, но вслух о ней не говорили, хотя отлично понимали, что лучше всего было бы, если бы Петра не стало. Об убийстве никто не заикался, а вот мысль о желательности естественной, ненасильственной смерти, буквально, носилась в воздухе, и люди из ближайшего окружения Екатерины не могли не ощущать этого...
* * *
В Ропше, в первую ночь, Петр заснул лишь под утро. Он долго и тихо плакал, по-детски жалея себя, досадуя, что лежит не в своей постели, а в новой - жесткой и неудобной, что нет с ним любимой собаки, нет арапа-карлы Нарцисса, нет доктора, нет камердинера. Он ворочался без сна, чуть ли не до утра, а проснувшись около полудня, попросил перо, чернил, бумаги и написал своей жене, чтобы все это прислали к нему, и, кроме того, попросил еще любимую скрипку, от звуков которой Екатерина не находила места, когда Петр Федорович пытался играть в соседнем с ее спальней покое.
В тот же день, в воскресенье 30 июня, Екатерина написала генералу Василию Суворову, чтобы он отыскал среди пленных, взятых в Ораниенбауме "лекаря Лидерса, да арапа Нарцыся, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсика-собаку; да на тамошние конюшни кареты и лошадей отправьте их сюда скорее...".
1 июля все было нормально: Алексей Орлов даже играл в карты с Петром и одолжил бывшему императору несколько червонцев, заверив, что распорядится дать ему любую сумму. Но карты - картами, а все прочее выглядело очень уж непривлекательно. Ко всему прочему, уже 30 июня Петр почувствовал приближение болезни, а в ночь на 1 июля не на шутку заболел.
Об этих днях повествуют три его записки, отправленные Петром к Екатерине.
Письменных ответов на них нет, - по-видимому, свои ответы ропшинскому узнику Екатерина передавала устно.
А вот записки Петра Федоровича сохранились. Они приводятся здесь полностью. Ознакомьтесь с ними:
"Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как Вам известно, что я всегда хожу по комнате, то от этого у меня распухнут ноги. Еще я Вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности - это для меня невозможно; в остальном я прошу Ваше Величество поступать со мной, по меньшей мере, как с большим злодеем, не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог Вам заплатит непременно. Ваш нижайший слуга Петр.
P. S. Ваше Величество может быть уверена во мне, что я не подумаю ничего, не сделаю ничего, что могло бы быть против ее особы или ее правления".
Достаточно задуматься лишь над единственным штрихом этой картины, и нам все станет ясно: Петра беспрерывно унижали, не давая ему даже справить "естественные надобности" и глумясь над его застенчивостью. Ему, уже больному, не давали выйти в парк и лишили всяческого общения с близкими ему.
И он, уже официально отрекшийся от престола, снова униженно заверяет Екатерину в рабской покорности ее воле.
А вот и вторая записка:
"Ваше Величество, если Вы совершенно не желаете смерти человеку, который уже достаточно несчастен, имейте ко мне жалость, и оставьте мне мое единственное утешение - Елизавету Романовну. Вы сделаете этим большее милосердие Вашего царствования; если же Ваше Величество пожелало бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив. Ваш нижайший слуга Петр".
И, наконец, - третья, написанная по-русски, в отличие от предыдущих, написанных по-французски.
"Ваше Величество, я еще прошу меня, который в Вашей воле исполна во всем, отпустить меня в чужие края с теми, о которых я Ваше Величество прежде просил. И надеюсь на Ваше великодушие, что Вы меня не оставите без пропитания.
Преданный Вам холоп Петр".
Так, менее чем за сутки, переменилась судьба человека, самодержавно повелевавшего самой большой и одной из самых могущественных стран мира. Австрийский посланник в России, граф Мерси де Аржанто, писал: "Во всемирной истории не найдется примера, чтобы государь, лишаясь короны и скипетра, выказал так мало мужества и бодрости духа, как он, царь, который всегда старался говорить так высокомерно. При своем же низложении с престола поступил до того мягко и малодушно, что невозможно даже описать". Графу Мерси вторил Фридрих II, сказавший французскому посланнику в Берлине графу Сегюру: "Он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать".
А возвратившийся в Петербург Бирон прокомментировал причины падения Петра так: "Снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя, ибо русскими должно повелевать не иначе, как кнутом или топором".
* * *
Петр заболел серьезно и тяжело - день ото дня сильнее - более пяти суток. Врач Лидерс появился только вечером 3 июля, когда истекал уже четвертый день болезни. Задержка с врачом объяснялась тем, что сначала его не сразу отыскали, а затем Лидерс не захотел ехать в Ропшу, опасаясь, что его отправят вместе с августейшим пациентом в ссылку, или в тюрьму.
Он ограничился тем, что выслушав посланца, отправил больному лекарство, заверив, что болезнь не опасна и ему в Ропше делать нечего.
Однако болезнь развивалась, и 3 июля Лидерс вынужден был приехать к Петру Федоровичу. 4 июля больному стало еще хуже и к нему приехал еще один врач - штаб-лекарь Паульсен.
Сохранились три записки командира отряда и начальника ропшинской охраны Алексея Орлова. Их них мы можем проследить за ходом болезни и развитием событий в Ропше.
Первое сообщение: "Матушка, милостивая Государыня; здравствовать Вам мы все желаем несчетные годы. Мы теперь по отпуске сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность - для того, что он все вздор говорит, и нам это несколько весело, а другая опасность, что он действительно для нас всех опасен, для того, что он иногда так отзывается, хотя (желая) в прежнем состоянии быть..." Далее Алексей Орлов сообщал, что он солдатам и офицерам из команды, охраняющей Петра III, выдал жалованье за полгода, "кроме одного Потемкина, вахмистра, для того, что служил без жалованья". (Это был тот самый Григорий Александрович Потемкин, который через двенадцать лет станет могущественнейшим из фаворитов Екатерины II, светлейшим князем и фельдмаршалом).
"И многие солдаты, - писал дальше Орлов, - сквозь слезы говорили, что они еще не заслужили такой милости".
Впрочем, вскоре они эту малость отработали сполна, что и подтвердили события, произошедшие совсем немного погодя.
Во втором сообщении Орлов писал:: "Матушка наша, милостивая Государыня! Не знаю, что теперь начать, боясь гнева от Вашего Величества, чтоб Вы чего на нас неистового подумать не изволили, и чтоб мы не были причиною смерти злодея Вашего и всей России, также и закона нашего (т. е. православия). А теперь и тот, приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам (т. е. Петр III) теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера и почти совсем уж в беспамятстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорее с наших рук убрался. А оный же Маслов, и посланный офицер, могут Вашему Величеству донесть, в каком он состоянии теперь, ежели Вы обо мне усумниться изволите. Писал сие раб Ваш верный...".
Вторая записка осталась без подписи. Вернее, подпись была, но чья-то рука ее оборвала. А вот почерк - Алексея Орлова.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
