Россия против Наполеона

      Около пяти часов утра, как только забрезжили первые лучи солнца, Наполеон вышел из своего шатра. Ему доложили, что русские стоят на позиции. «Наконец они попались! Идем открывать ворота Москвы!» – радостно воскликнул Бонапарт и, сев на коня, помчался к Шевардинскому кургану, где располагалась его ставка.
      Раздался первый пушечный выстрел, и сражение началось. Через несколько минут уже загремели десятки орудий.
      Услышав канонаду, Кутузов вышел из избы, в которой провел ночь перед сражением, кряхтя взобрался на низкорослую лошадку и поехал в сопровождении казака-ординарца к деревне Горки, где накануне облюбовал себе место для командного пункта.
      Вопреки ожиданиям французы нанесли первый удар не по левому флангу, а по правому, ворвавшись в Бородино.
      Адъютант Барклая майор В. И. Левенштерн вспоминал: «На восходе солнца поднялся сильный туман... заволакивавший в то время равнину. Генерал Барклай в полной парадной форме, при орденах и в шляпе с черным пером стоял со своим штабом на батарее позади деревни Бородино».
      Внезапно из тумана возникли французские тиральеры и кинулись вперед. Барклай бросил в штыки лейб-гвардейских егерей, остановил французов и приказал, отступая, взорвать мост через Колочу. Этот приказ выполнили матросы мичмана Лермонтова. (На месте их подвига был поставлен небольшой обелиск.) И все же через час французы взяли Бородино, потеряв первого из своих генералов – Л. О. Плозонна.
      Почти одновременно Наполеон нанес главный удар по левому флангу русских – по «Багратионовым флешам».
      Три маршала – Даву, Мюрат и Ней – начали штурм флешей. Впереди, сменяя друг друга из-за тяжелых ранений, шли командиры дивизий: Компан, накануне взявший Шевардино, затем Дессе, а после него – генерал-адъютант Наполеона Рапп, получивший в атаке на флеши свою двадцать вторую рану.
      Увидев, что попытки сбить русских с позиций безуспешны, во главе атакующих встал «железный маршал» Даву и ворвался со своим любимым пятьдесят седьмым полком в левую флешь, но был сбит с лошади и потерял сознание.
      В 8 часов утра пять французских дивизий все же ворвались во флеши, но Багратион сам повел в штыки свою пехоту и выбил противника с занятых им позиций.
      Тогда Наполеон бросил в бой кирасир неаполитанского короля маршала Мюрата. Все тот же Ф. Глинка писал: «Впереди всех несся всадник в живописном наряде. За ним волновалась целая река его конницы. Могучие всадники в желтых и серебряных латах, на крепких конях, слились в живые медные стены. И вся эта звонко-железная толпа неслась за Мюратом».
      Но и эта, третья, атака флешей была отбита.

Разгар сражения

      В девять часов началась четвертая атака. На ее «острие» шла образцовая дивизия генерала Фриана. В дыму и пламени она прошла сквозь русские позиции и ворвалась в деревню Семеновскую. Однако и на этот раз Багратион, собрав все, что только еще оставалось, пошел в контратаку и выбил неприятеля и из деревни, и с флешей.
      Атака следовала за атакой до самого полудня. Уже почти до последнего человека пали дивизии Воронцова и Неверовского, а оба их командира были тяжело ранены. Уже был убит командир бригады генерал-майор А. А. Тучков – младший из пяти братьев-генералов, поднявший своих солдат в контратаку со знаменем в руках. Уже рвы перед флешами доверху были забиты телами погибших, но столь же безуспешной для французов оказалась и шестая атака флешей.
      Наполеон понимал, что если флеши не будут взяты, то рухнет весь его замысел, казавшийся таким логичным и стратегически безукоризненным.
      Поэтому он решил бросить в последнюю атаку все, что было можно. По приказу Наполеона против русского левого фланга было сосредоточено сорок пять тысяч солдат при четырехстах орудиях, и началась последняя атака флешей, на «острие» которой шла дивизия Фриана – спешенные кирасиры, «железные люди», одетые в тяжелые металлические кирасы – кованые нагрудники.
      Вел дивизию маршал Мишель Ней – храбрейший из храбрых двухметровый рыжеволосый богатырь, носивший прозвище Бог Марс.
      Он встал в первый ряд атакующих и повел дивизию вверх по склону. Наполеон поднял подзорную трубу и стал следить за рыжей головой маршала, которая была отлично видна ему. И вдруг голова исчезла.
      – Скачите, капитан, – сказал он одному из адъютантов, – узнайте, что с маршалом, я не вижу его.
      Через двадцать минут адъютант, примчавшись обратно, спешился с коня.
      – Маршал и жив, и невредим, сир!
      – Но почему же я не вижу его?
      – Там такой густой пороховой дым, сир, что голова маршала стала совершенно черной...
      Русские стояли непоколебимо. Они не отступали, не бежали, а только чуть-чуть отходили, с тем чтобы почти тотчас же пойти вперед.
      Это была колышащаяся, ощетинившаяся штыками, непробиваемая живая стена, и Наполеон впервые ничего не мог с этим поделать.
      Более того, после взятия Курганной высоты французами русские перехватили инициативу. Барклай вовремя перебросил корпус Багговута на помощь Багратиону и не дал французам обойти его позиции слева. Начальник штаба 1-й армии генерал-майор А. П. Ермолов, увидев, что французы тащат на Курганную высоту орудия, остановил отступающих, взял из резерва еще четыре полка и повел их в контратаку. Ермолов имел с собой дюжину солдатских Георгиевских крестов с лентами. Он скакал впереди наступающих и кидал ордена в толпу неприятелей, а солдаты рвались вперед, зная, что, кто первым подберет орден, тому он и будет принадлежать.
      Однако на левом фланге последняя атака французов увенчалась успехом.
      57-й полк из корпуса Даву без выстрелов, со штыками наперевес, прорвался к русским пушкам. Увидев это, Багратион воскликнул: «Браво!» – и сам повел сводную колонну кавалеристов и пехотинцев в контратаку. Но счастье изменило ему – осколок ядра попал князю в левую ногу. Теряя сознание, Багратион упал с коня и был вынесен с поля боя.
      Прибывший на смену ему генерал-лейтенант Д. С. Дохтуров остановил дрогнувшие войска и приказал: «За нами Москва! Умирать всем, но ни шагу назад!»
      Он отвел остатки 2-й армии за деревню Семеновскую и опять прочно стал на новом рубеже.
      К этому времени центр боя переместился в район Курганной высоты, на которой стояла батарея Раевского.
      В два часа дня французы начали ее решающий штурм, поддержанный огнем трехсот орудий. Теперь на высоту пошли три пехотные и одна кирасирская дивизия, мчавшаяся впереди.
      Участник боя Лабом вспоминал: «Казалось, что вся возвышенность превратилась в движущуюся железную гору. Блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешивался с огнем орудий, которые, неся смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии». Кирасиры, врубившиеся с фланга, были поддержаны пехотинцами из дивизии Жерара, шедшими по фронту.
      Дивизия генерала П. Г. Лихачева вся, до последнего человека, пала на высоте, не сделав ни шагу назад. Старик Лихачев кричал: «Помните, ребята, деремся за Москву!» А когда остался один, то разорвал на груди мундир и пошел на французские штыки. Израненный, он был взят в плен.
      Французы взяли батарею Раевского в три часа дня. И она являла собою зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений – все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умиравших, средняя высота которого равнялась шести-восьми человекам, наваленным друг на друга», – писал один из участников сражения.
      По выражению французского офицера Цезаря Ложье, «погибшая здесь дивизия Лихачева, казалось, и мертвая охраняла свой редут».
      Ключ Бородинской позиции был взят Наполеоном, но и это не решило дела в его пользу: русская пехота отошла за недалекий овраг и снова выстроилась в боевой порядок.
      Наполеон сделал последнюю отчаянную попытку разгромить русских и бросил на центр два кавалерийских корпуса.
      Примчавшийся сюда Барклай противопоставил им два русских кавалерийских корпуса – К. А. Крейца и Ф. К. Корфа. Он не только построил эту лаву в боевой порядок, но и сам повел ее в бой, в котором рубился, как простой кавалерист. Чуть позже он написал: «Тогда началась кавалерийская битва из числа упорнейших, когда-либо случавшихся».
      В этой битве под Барклаем пали пять лошадей, были убиты и ранены его адъютанты, ему прострелили шляпу и плащ, но он, как писал Ф. Глинка, «с ледяным спокойствием втеснялся в самые опасные места».
      Один из храбрейших русских генералов М. А. Милорадович, увидев это, воскликнул: «У него не иначе как жизнь в запасе».
      Натиск французских кавалеристов был отбит, кавалерия противника отступила.

Окончание сражения

      У Наполеона оставался последний шанс выиграть сражение – бросить в бой свой главный резерв – «старую» гвардию, состоящую из девятнадцати тысяч лучших из лучших солдат и офицеров, каждый из которых отличился не менее чем в четырех кампаниях и безупречно прослужил не менее десяти лет.
      Но он не решился на это, сказав: «За восемьсот лье от Франции нельзя рисковать последним резервом».
      А русские, между тем, к концу дня успели ввести в бой все резервы, включая и гвардию.
      Помимо штурма «Багратионовых флешей» и батареи Раевского, и всех, связанных с этим передвижением войск, во время Бородинского сражения не было предпринято почти никаких иных серьезных тактических маневров, кроме обоюдных попыток совершить фланговые обходные кавалерийские рейды.
      Сначала такую попытку предпринял Понятовский, пытаясь обойти войска Багратиона с юга, затем на противоположном, северном, конце поля битвы такой же маневр предприняли русские кавалеристы и казаки генералов Уварова и Платова.
      (В советской исторической литературе этот рейд считают вершиной полководческого искусства Кутузова и его соратников. На самом же деле такая оценка грешит явным преувеличением. Четыре тысячи пятьсот русских конников были вскоре остановлены французскими кавалеристами из дивизии Орнано и возвратились ни с чем.)
      Кутузов после боя представил к наградам всех генералов, кроме Уварова и Платова, оценив таким образом их участие в битве у села Бородино.

Исход сражения

      К вечеру бой стал затихать. Обе армии стояли одна против другой – обескровленные, измотанные, поредевшие, но все равно готовые к дальнейшей борьбе.
      Французы отошли с занятых ими высот, русские остались там, где стояли в конце сражения.
      Кутузов сначала намерен был «заутра бой затеять новый и до конца стоять» и даже распорядился готовиться к продолжению сражения, но когда около полуночи получил донесение о потерях (а они превышали сорок пять тысяч человек убитыми и ранеными), то никакого иного решения, кроме отступления, он принять не мог. Французы потеряли убитыми и ранеными еще больше, чем русские, – около пятидесяти восьми с половиной тысяч солдат и офицеров и сорок девять генералов. Однако и у них не было выбора – они должны были идти вперед до конца.
      «Великая армия» разбилась о несокрушимую армию России, и потому Наполеон вправе был сказать: «Битва на Москве-реке была одной их тех битв, где проявлены наибольшие достоинства и достигнуты наименьшие результаты».
      А Кутузов оценил Бородинское сражение по-иному: «Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов...»
      И когда говорил он «российских», то видел не только русских, но и всех тех, кого уже тогда называли «россиянами».
      «Двунадесяти языкам» наполеоновского воинства, собранного со всей Европы, противостояло еще большее число российских «языцей», собравшихся со всей империи.
      На Бородинском поле плечом к плечу стояли солдаты, офицеры и генералы российской армии, сплотившей в своих рядах русских и украинцев, белорусов и грузин, татар и немцев, объединенных сознанием общего долга и любовью к своему Отечеству.
      И потому поровну крови и доблести, мужества и самоотверженности положили на весы победы офицеры и генералы: русский Денис Давыдов, грузин Петр Багратион, немец Александр Фигнер, татарин Николай Кудашев и турок Александр Кутайсов – России верные сыны.
      И все же сколь ни ярки были вспышки этой искрометной офицерской доблести, при всей их красивости чем-то напоминали они торжественные огни праздничного фейерверка, в то время как лавинная, всесокрушающая солдатская доблесть была подобна могучему лесному пожару, который, ревя и неистовствуя, неудержимо шел высокой жаркой стеной, круша и испепеляя все, что стояло на его пути.
      История сохранила нам и имена героев Бородина, солдат и унтер-офицеров – кавалеристов Военного ордена Георгия: Ефрема Митюхина; Яна Маца, Сидора Шило, Петра Милешко, Тараса Харченко, Игната Филонова и многих иных.
      А это и был российский народ – многоликий, многоязыкий, разный, соединенный в едином государстве общей судьбой, столь же единой, как и государство.
      Это и был подлинный патриотизм самой высокой пробы и величайшей чистоты. Народ-патриот выступил на Бородинском поле подлинным творцом истории и убедительно доказал и себе самому, и всему миру, что нет на земле большей силы, чем народные массы, сплоченные народными вождями для достижения величественной, понятной и близкой их сердцу цели.

МОСКВА В 1812 ГОДУ

Главнокомандующий Москвы Ф. В. Ростопчин

      Граф Федор Васильевич Ростопчин все царствование Павла I был его лучшим другом, в нем государь души не чаял. В день смерти Екатерины II он вместе с Аракчеевым находился рядом с новым императором, разбирал бумаги покойной и удостоен был хранить печать Павла Петровича. Тотчас же Ростопчин был пожалован в генерал-адъютанты и назначен членом Военной коллегии. Получил с интервалом в пять дней ордена Св. Анны 2-й и 1-й степеней, еще через день стал генерал-майором и, наконец, еще через неделю получил в подарок роскошный особняк на Миллионной улице – неподалеку от Зимнего дворца.
      По случаю коронации Ростопчин получил от Павла 5 апреля 1797 года орден Александра Невского и поместье в Орловской губернии с четырьмястами семьюдесятью тремя крепостными. Ловко лавируя между императрицей Марией Федоровной и фаворитками Павла Нелидовой и Лопухиной, он почти все время оставался в числе ближайших друзей Павла, выполняя самые важные и самые деликатные поручения императора. В конце 1800 года Ростопчин стал фактическим министром иностранных дел, и после его «Мемориала» об изменении русской внешней политики Павел принял резко враждебный курс по отношению к Англии. Однако следует заметить, что Ростопчин не раз удерживал Павла от необдуманных шагов во внешней политике, трижды разубедив Павла от объявления войны Пруссии и дважды – от разрыва дипломатических отношений с Англией.
      28 июня 1799 года Ростопчин был награжден орденом Св. Андрея Первозванного, и в то же время ему поручено было возглавить весьма важную и столь же деликатную службу по делам о бракосочетаниях в семье императора. Перед Ростопчиным заискивали не только русские придворные, но и иностранные дипломаты: он был награжден четырьмя иностранными орденами, но оставался самим собой – бескорыстным, откровенным и бесстрашным. Когда Павел предложил ему княжеский титул, то он попросил дать его старику-отцу – отставному майору – чин действительного статского советника, что Павел и сделал.
      Но император отличался вздорностью, непредсказуемостью и мгновенной переменчивостью в симпатиях и антипатиях. Место лучшего друга, Ростопчина, заняли возле него его брадобрей граф Кутайсов, военный комендант Петербурга граф Пален и генерал-майор граф Аракчеев.
      20 февраля 1801 года, за три недели до убийства, Павел отправил Ростопчина со всей семьей в их подмосковное имение, отставив от всех должностей. Тем не менее Ростопчин сохранил чувство искренней привязанности к Павлу и потому откровенно неприязненно отнесся к Александру I, зная о его соучастии в убийстве отца.
      С 1801 по 1812 год Ростопчин жил в своем имении Вороново, время от времени напоминая о себе тем или иным способом: то затевая патриотическую литературную полемику, направленную против Наполеона и французского влияния в России, то напрямую адресуясь к императору с предложением своих услуг в любом качестве, то каким-нибудь экстравагантным поступком, поражавшим воображение московского дворянского общества, занятого беспрерывными увеселениями, балами, фейерверками, карточной игрой, дуэлями, волокитством, светским пустословием и разного рода праздниками, стоившими кучу денег и золота.
      Во время этих бесконечных пиров и увеселений проделывались самые невероятные вещи. Героем одной из таких проделок стал и Ростопчин. Однажды он прислал на именины А. С. Небольсиной огромный пирог. Именинница велела разрезать его, прежде чем подать на стол, и когда пирог разрезали, из него вышел карлик с букетом незабудок и тортом в руках.
      Ростопчин был одним из самых богатых дворян Москвы. Его загородное имение Вороново стояло в ряду таких поместий, как Останкино и Кусково графов Шереметевых, как Архангельское, принадлежавшее княгине Голицыной, а в 1810 году купленное у нее за двести сорок пять тысяч рублей князем Юсуповым.
      Богатство, знатность, широкое гостеприимство, несомненный житейский ум и многообразные связи в свете, прежде всего, петербургском, и, конечно же, ярко выраженный патриотизм сделали Ф. В. Ростопчина фигурой заметной и авторитетной в среде московского дворянства. Как бы то ни было, но к 1812 году он приобрел не только в Москве, но и в России стойкую репутацию патриота, ненавистника Франции и Бонапарта.
      Как только опасность новой, на сей раз большой войны с Наполеоном стала очевидной, Ростопчин уехал в Петербург, добился встречи с Александром и попросил царя позволить ему, «не избирая наперед никакого назначения или места, находиться при его особе». Александр ласково принял Ростопчина и предложил ему занять место престарелого Гудовича, став московским военным генерал-губернатором.
      Чуть раньше этой встречи Александр получил от Гудовича прошение об отставке и 13 мая 1812 года подписал указ о назначении Ростопчина московским военным генерал-губернатором. А 18 мая к этому указу было добавлено еще два: по первому Ростопчин получал чин генерала от инфантерии, по второму становился главнокомандующим.
      В первые же дни своего пребывания на посту московского главнокомандующего Ф. В. Ростопчин показал себя как человек доступный для всех и для каждого. Он серьезно и дотошно вникал в дела и жалобы, часто объезжал Москву и, заметив какой-либо непорядок, тут же устранял его. Чиновников, проявлявших нерасторопность, бездушие, а тем более корыстолюбие, беспощадно карал. «Двух дней мне достаточно было, чтобы бросить пыль в глаза, что я неутомим и что меня видят повсюду».
      Особый интерес уделил он последним московским масонам, обратив не просто пристальное, но даже болезненное внимание на купеческого сына Верещагина, который перевел речь Наполеона в Дрездене перед князьями Рейнского союза и его же письмо к королю Пруссии. Он считал это враждебным актом по отношению к России и попросил Александра приговорить Верещагина к пожизненной каторге или к смертной казни. Александр эту просьбу проигнорировал.
      Когда 12 июня 1812 года «Великая армия» перешла Неман и начала вторжение в Россию, Ростопчин развернул необычайно бурную деятельность по подготовке Москвы к отражению неприятеля. Первым делом он стал опровергать сообщения об отступлении и неудачах русских войск, затем стал сочинять и печатать листовки с патриотическими призывами и сообщениями из штаба армии Барклая.
      Перед приездом в Москву Александра I Ростопчин напечатал его манифест-воззвание в тысячах экземплярах, разъясняя цель приезда царя и его надежды на Москву и москвичей...

Москва накануне Бородинского сражения

      Пока французы приближались к границам московской губернии, в Москве вовсю развернулись работы по превращению города в стратегическую базу России. Там завершалось создание рекрутских депо, где готовились новобранцы, пополнялись арсеналы, создавались склады-магазины с обмундированием, фуражом и провиантом. Мастеровые Москвы изготавливали порох, сабли, пушечные ядра, патроны и пули, шанцевый инструмент, патронные ящики и походные фуры. Здесь шили мундиры, шинели, тачали сапоги, развертывали госпитали, распределяли по воспитательным домам солдатских детей.
      Необычайный энтузиазм всех слоев московского общества привел к тому, что дворяне, способные носить оружие, почти все уходили в ополчение и в армию. Кроме того, московское дворянство приняло решение сдать в ополчение каждого десятого крепостного. Самые богатые московские помещики – Демидов, Салтыков, Дмитриев-Мамонов – организовали на свои деньги по полку и содержали их до конца войны. Всего же московские дворяне пожертвовали во время войны около трех миллионов рублей, а купцы – более десяти миллионов.
      Студенты университета, семинаристы, священники, поповичи, мещане, ремесленники и прочие свободные люди шли в ополчение, состоявшее из двенадцати полков общей численностью тридцать тысяч человек. Однако Ростопчин уверял Кутузова в том, что ему на помощь вот-вот отправится восьмидесятитысячная «московская сила», но результат оказался почти в три раза скромнее.
      В это же время началась активная эвакуация из Москвы огромной массы имущества. С 9 августа в столицу стали поступать первые обозы с больными и ранеными. Ростопчин тут же развернул сеть лазаретов, из которых самым большим стал Головинский дворец. Чтобы обеспечить раненых продовольствием, он призвал москвичей делать добровольные пожертвования, уделять раненым побольше внимания: «Они лежат в Головинском дворце. Я их осмотрел, напоил и спать уложил. Ведь они за вас дрались, не оставьте их, посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья – как им не помочь».
      Одновременно началась погрузка и вывоз сотен тысяч канцелярских и судебных дел из архивов Сената и судов всех инстанций, архива Министерства иностранных дел, коллегий и десятков присутственных мест. Кроме того, вывозилось казенное имущество из Оружейной палаты, Патриаршей ризницы, из московских церквей и монастырей. Ростопчин сумел собрать из незанятых французами уездов Московской губернии более пятидесяти тысяч подвод, но их все равно не хватало, и потому многое было оставлено в Москве.
      Навстречу русской армии вывозились мука и крупа, шанцевый инструмент, боеприпасы, но подвод на все это оказалось недостаточно, и Кутузов требовал и требовал помощи.
      22 августа армия Кутузова подошла к селу Бородино и тут же начала укреплять избранную для генерального сражения позицию. А 26 августа в половине шестого утра началась одна из величайших битв всемирной военной истории. Известен ее исход: в полночь с 26 на 27 августа русская армия оставила позиции и отошла за Можайск, первый на ее пути уездный город Московской губернии.

В ожидании врага

      Отступая к Москве, Кутузов не терял надежды соединиться с «московской силой», но ее все не было. 28 августа в деревне Крутицы войскам был зачитан приказ Кутузова, в котором говорилось: «Мы дадим ему (неприятелю – В. Б.) конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим войскам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем». Однако резервов все не было, и последующие его письма к Ростопчину стали заканчиваться фразой: «Ради Бога, прошу помощи скорейшей».
      В ночь на 31 августа армия получила приказ выступать к Москве, и вскоре ее авангард остановился у Дорогомиловской заставы, правый фланг расположился у деревни Фили, а левый опирался на Воробьевы горы.
      За три дня до этого, 28 августа, в Москву вошли обозы с ранеными под Бородино. Очевидец происходящего офицер С. Н. Глинка записал об этом: «Гробовая равнина Бородинская вдвигалась в стены Москвы в ужасном, могильном своем объеме. Раненых раскладывали на плащах, шинелях, на соломе и прямо на земле на Смоленском рынке. Обыватели спешили обмывать запекшиеся их раны и обвязывали и платками, и полотенцами, и бинтами из разрезанных рубашек.
      А потом раненых стали разносить по домам, ибо уже к 28 августа было так много пустых и брошенных домов, что в них легко разместились многие тысячи покалеченных солдат и офицеров. Через день москвичи пришли в великое смятение: стали разбивать кабаки, собираться толпами, требуя от начальства вести их навстречу неприятелю. Из арсеналов начали выдавать оружие, но никто добровольцев не организовал, и они напрасно от восхода солнца до заката прождали московского главнокомандующего, который в афишках, расклеенных накануне, обещал возглавить горожан и повести их «на супостата».
      Ростопчин приказал отрезать веревки у церковных колоколов, чтобы не ударили в набат, призывая к грабежам и бунту. Он же приказал закрыть все питейные дома, винные лавки и погреба и запретил продажу вина. Сколь ни справедливы были эти меры, они вызвали у московской бедноты недовольство Ростопчиным.
      Таким было положение в Москве перед тем, как к городу подошла отступающая русская армия.
      1 сентября в деревне Фили, в избе, где остановился Кутузов, состоялся военный совет, на котором было принято решение сдать Москву Наполеону без боя.

Совет в Филях 1 сентября 1812 года

      В журнале военных действий читаем следующее о совете в Филях. «Сентября 1. Армия отступила к г. Москве; расположилась лагерем: правый фланг пред деревнею Фили, центр между селами Троицким и Волынским, а левый фланг пред селом Воробьевым; арьергард армии при деревне Сетуни.
      Сей день пребудет вечно незабвенным для России, ибо собранный совет у фельдмаршала князя Кутузова в деревне Фили решил пожертвованием Москвы спасти армию. Члены, составлявшие оный, были следующие: фельдмаршал князь Кутузов, генералы: Барклай-де-Толли, Беннигсен и Дохтуров; генерал-лейтенанты: граф Остерман и Коновницын, генерал-майор и начальник главного штаба Ермолов и генерал-квартирмейстер полковник Толь.
      Фельдмаршал, представя военному совету положение армии, спросил мнения каждого из членов на следующие вопросы: ожидать ли неприятеля в позиции и дать ему сражение или сдать оному столицу без сражения? На сие генерал Барклай-де-Толли отвечал, что в позиции, в которой армия расположена, сражения принять невозможно и что лучше отступить с армиею чрез Москву по дороге к Нижнему Новгороду, как к пункту главных наших сообщений между северными и южными губерниями.
      Генерал Беннигсен, выбравший позицию пред Москвою, считал ее непреоборимою и потому предлагал ожидать в оной неприятеля и дать сражение.
      Генерал Дохтуров был сего же мнения. Генерал Коновницын, находя позицию пред Москвою невыгодною, предлагал идти на неприятеля и атаковать его там, где встретят, в чем также согласны были генералы Остерман и Ермолов; но сей последний присовокупил вопрос: известны ли нам дороги, по которым колонны должны двинуться на неприятеля?
      Полковник Толь представил совершенную невозможность держаться армии в выбранной генералом Беннигсеном позиции, ибо с неминуемою потерею сражения, а вместе с сим и Москвы, армия подвергалась совершенному истреблению и потерянию всей артиллерии, и потому предлагал немедленно оставить позицию при Филях, сделать фланговый марш линиями влево и расположить армию правым флангом к деревне Воробьевой, а левым между Новой и Старой Калужскими дорогами в направление между деревень Шатилово и Воронкова; из сей же позиции, если обстоятельства потребуют, отступить по Старой Калужской дороге, поелику главные запасы съестные и военные ожидаются по сему направлению.
      После сего фельдмаршал, обратясь к членам, сказал, что с потерянием Москвы не потеряна еще Россия и что первою обязанностию поставляет он сберечь армию, сблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю и потому намерен, пройдя Москву, отступить по Рязанской дороге.
      Вследствие сего приказано было армии быть в готовности к выступлению...»
      И хотя решение это было принято прежде всего благодаря Кутузову, самому ему было тяжелее всех. «Старый фельдмаршал, – пишет историк Н. А. Троицкий, – не хуже любого из своих генералов понимал, что значит Москва для России. Давно ли он прямо говорил и писал Ростопчину и самому царю, что считает своим долгом „спасение Москвы“, что „с потерею Москвы соединена потеря России“! Теперь же, оставленный без подкреплений, он лучше чем кто-либо видел, что спасти Россию можно, только пожертвовав Москвой, и глубоко переживал тяжесть такой жертвы: несколько раз за эту ночь слышали, что он плачет. Для русского народа в то время подлинной столицей была Москва. Поэтому русская армия восприняла решение оставить Москву болезненно. „Какой ужас, какой позор, какой стыд для русских!“ – писал в те дни своей супруге генерал Д. С. Дохтуров... Солдаты плакали, ворчали: „Лучше уж бы всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву!“ – и досадовали на Кутузова: „Куда он нас завел?“

«Армии выступают сего числа ночью...»

      2 сентября армия пошла через Москву. Вместе с нею двинулись через все московские заставы – северные, восточные и южные – многие тысячи телег и экипажей, десятки тысяч горожан, покидавших город пешком. Это движение напоминало гигантское человеческое половодье, хлынувшее враз по всем площадям, рынкам и переулкам. Кутузов еще не знал, сколь велико недовольство москвичей против него, и сначала поехал через город верхом, но потом пересел в карету и попросил своего адъютанта князя А. Б. Голицына проводить его из Москвы «так, чтоб сколько можно ни с кем не встретились».
      Организацию прохода войск через город Кутузов поручил Барклаю. Он дал ему этот приказ сразу же после совета в Филях 1 сентября, и тогда же Барклай написал Ростопчину: «Армии выступают сего числа ночью двумя колоннами, из коих одна пойдет через Калужскую заставу, а другая пойдет через Смоленскую... Прошу вас приказать принять все нужные меры для сохранения покоя и тишины как со стороны оставшихся жителей, так и для предупреждения злоупотребления войск, расставляя по всем улицам полицейские команды. Для армии же необходимо иметь сколь можно большее число проводников, которым все большие и проселочные дороги были бы известны».