А радикал-интеллигенты – чаще всего разночинцы, то есть «люди разного чина и звания» (выходцы из дворян, купцов, мещан, духовенства, крестьян и ремесленников, получивших образование и порвавших со своей средой) – встали на путь осмысления всего происходившего в России, а затем и на путь борьбы за освобождение своих собратьев от средневекового феодального рабства. В начале 1846 года в Киеве возникло тайное революционное Кирилло-Мефодиевское общество, в которое входило несколько десятков человек (Т. Г. Шевченко, историк-профессор Н. И. Костомаров и другие), ставившие целью освобождение Украины и создание международной Славянской федерации. В 1847 году по доносу провокатора-студента Петрова общество было разгромлено.
      Чуть раньше, в 1845 году, в Петербурге появился кружок «русских фурьеристов» (последователей французского социалиста-утописта Шарля Фурье), возглавляемый переводчиком Министерства иностранных дел Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским. В кружок входили Ф. М. Достоевский, В. Н. Майков (сподвижник В. Г. Белинского), М. Е. Салтыков-Щедрин, ученые, офицеры – всего более 100 человек. Занимаясь вначале чисто научной деятельностью (чтением рефератов, дискуссиями на исторические и литературные темы), участники кружка со временем все более политизировались, чему способствовали события не только в России, но и в Европе. Особенно сильное влияние на деятельность «петрашевцев» оказала революция, вспыхнувшая в феврале 1848 года во Франции.
      1848-й год, начавшийся в Петербурге, как и всегда, Масленицей, балами и маскарадами, вскоре превратился в один из самых трудных и горестных для царской семьи годов. 21 февраля Николай получил из Варшавы телеграмму о том, что Луи-Филипп отказался от престола, а 22-го вечером, на балу у цесаревича Александра, император сообщил, что получил депешу, в которой сообщается, что Франция провозглашена республикой. На следующий день во время доклада министра двора П. М. Волконского Николай сказал, что пошлет в Париж 300 000 солдат. Однако он и на сей раз опомнился и образумился, как было и в 1830 году, когда тот же Луи-Филипп оказался в результате революции на троне и Николай хотел поддержать законного претендента своими войсками, но вовремя одумался.
      14 марта был опубликован манифест, в котором говорилось, что, «возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся наконец и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, Богом нам вверенной России. Но да не будет так!». Уже 19 марта, в годовщину взятия Парижа, началось выступление первых русских полков к западной границе. А вскоре там была развернута 300-тысячная армия, готовая по первому слову царя двинуться в Пруссию, Австрию, Венгрию или Францию. Но в 1849 году армия Паскевича вошла только в Венгрию, подавив там революцию и сохранив в стране монархический режим Габсбургов. Во всех других странах правящие режимы справились со своими бунтарями сами. А русские войска, возвратившись в Россию, принялись за прежние разводы, парады, смотры и маневры, не вынеся из прошедшей кампании ничего для боевой подготовки и модернизации вооружения. Старый генерал Н. К. Имеретинский писал, что по возвращении в 1849 году из Венгерского похода, когда были разбиты мятежники-мадьяры, преображенцы опять принялись за свои гладкостволки – расстрелянные, разбитые, снаружи зачищенные кирпичом, а внутри совершенно ржавые и негодные. А иностранные военные агенты особенно прилежно и неукоснительно посещали смотры «практической стрельбы». Много памятных книжек было написано на разных языках, и везде, во всех реляциях, подробно описывалось, что в русской гвардии при стрельбе в цель на 200 шагов из 200 выпущенных пуль лишь десятая часть попадает в мишень в одну сажень ширины и такой же высоты. И все же в глазах Николая и официальной военно-бюрократической элиты Российской империи только что одержанная победа над венгерскими инсургентами стала апофеозом могущества самодержавной власти. Вскоре после победоносного возвращения из Венгрии, в 1850 году, было торжественно отпраздновано 25-летие «благополучного царствования государя императора Николая I», которое во всех отчетах и приветственных адресах оценивалось как вершина славы и могущества России.
      Подавление русскими войсками революции в Венгрии возродило среди крайних реакционеров Европы призрачную надежду восстановления Священного Союза, тихо усопшего после революции 1830 года. В какой-то мере этому способствовало то, что 20-летний австрийский император Франц-Иосиф I, по выражению Е. В. Тарле, «был лишь русским генерал-губернатором, проживающим для удобства службы в городе Вене».
      Не столь откровенно, но все же достаточно сильно, зависел от Николая и его шурин – прусский король Фридрих-Вильгельм IV, родной брат императрицы Александры Федоровны. Но этого было явно недостаточно, чтобы считать Россию самой сильной державой в мире, а ни на что другое Николай согласиться не мог. Однако никаких иных союзников у него не было, и он раскладывал все тот же незатейливый пасьянс из трех-четырех карт.

      Русские войска Дунайской армии князя М. Д. Горчакова 23 октября 1853 года атаковали у села Старые Ольтеницы переправившийся через Дунай большой турецкий отряд, но были отбиты. Атака провалилась, «потому что она была плохо соображена и во всех отношениях плохо проведена», как писал впоследствии А. С. Меншиков. А 25 декабря русские потерпели одно поражение и у Четати, когда, по мнению офицеров, виной тому был «общий план самого Горчакова». Конкретными же виновниками поражения у Ольтениц был П. А. Даненберг, а у Четати – граф И. Р. Анреп-Эльмт, хотя и солдаты, и офицеры дрались отчаянно и вели себя безукоризненно. Однако доверие к генералам уже на первом этапе войны было подорвано.
      В Закавказье положение русских войск было еще хуже, чем на Дунае. Если 82-тысячной армии Горчакова противостояла 150-тысячная армия Омер-паши, то в Закавказье численность русских войск к середине октября составляло 30 000, а против них стола 100-тысячная армия Абди-паши. Русскими войсками командовал генерал князь В. О. Бебутов, известный своими успехами в борьбе против Шамиля, а также победами в русско-турецкой войне 1828–1829 годов. 19 ноября под Башкадыкларом он разбил 36-тысячную турецкую армию при 46 орудиях, командуя 11-тысячным отрядом при 32 орудиях.
      С наступлением зимы военные действия были прерваны, но в конце 1853 года блестящую победу над турками одержал вице-адмирал П. С. Нахимов. 18 ноября, командуя эскадрой в 8 кораблей, заблокировал в порту Синоп турецкий черноморский флот, состоявший из 16 кораблей, и полностью уничтожил его.
      Не желая допустить господства русских на Черном море, союзный англо-французский флот 23 декабря вышел из Босфора и перерезал русские коммуникации между Варной и Одессой. В связи с этим 9 февраля 1854 года Россия объявила войну Англии и Франции. Новый 1854-й год начался удачным наступлением войск Горчакова.
      10 марта 45 000 солдат и офицеров при 168 орудиях форсировали Дунай и вошли в Северную Добруджу (совр. Румыния). Союзники ответили бомбардировкой Одессы с моря, а затем у Варны высадили 70-тысячный десант и блокировали Севастополь эскадрой почти из 100 кораблей, причем более половины из них были паровыми. Русский же флот насчитывал 26 кораблей, из которых 20 были парусными. Однако действия французского флота этим не ограничились: их эскадры двинулись к Балтийскому морю (на Свеаборг и Кронштадт), на Белое море (к Архангельску, Соловкам) и даже в Тихий океан (к Петропавловску-на-Камчатке).
      К этому времени изменилось и отношение России к Австрии, Пруссии и Швеции, что заставило Николая держать на западе империи главные силы своей армии. На Дунайском театре военных действий из-за вступления Австрии в войну на стороне союзников русские войска оставили Молдавию и Валахию и отошли к Пруту. И только в Закавказье военное счастье по-прежнему сопутствовало князю В. О. Бебутову, который, командуя 18-тысячным отрядом, 24 июля 1854 года под Кюрюк-Дара разбил 60-тысячную турецкую армию, находившуюся под фактическим командованием английского генерала Р. Гюйона. После этого остатки турецкой армии отступили в Карс, и закавказский театр военных действий практически перестал существовать. Тогда союзники 2 сентября начали высадку еще одного десанта в Крыму. У Евпатории сошли на берег 62 000 английских, французских и турецких солдат и офицеров при 134 орудиях, навстречу которым командующий русскими войсками в Крыму А. С. Меншиков двинул 33 000 человек при 96 орудиях. 8 сентября противники сошлись на берегу реки Альмы. После исключительно упорного и кровопролитного сражения русские покинули поле боя и отступили к Бахчисараю, оставив без прикрытия Севастополь, чем сейчас же воспользовались союзники, осадив город с юга. 13 сентября 1854 года началась героическая 349-дневная оборона Севастополя, длившаяся до 28 августа 1855 года, по справедливости считающаяся одной из наиболее славных страниц в истории русской армии и флота.

      Николай с самого начала войны пытался руководить ее ходом на всех театрах военных действий, а когда началась осада Севастополя, то не было дня, чтобы он не отправил Меншикову одного-двух писем, в которых вникал во все мелочи кампании, проявляя детальное знание людей и обстановки. Император давал советы, как строить укрепления вокруг Севастополя, чем отвечать на бомбардировки города, как отражать штурмы. Проходило время, а Севастополь стоял нерушимо, хотя все новые и новые дивизии союзников высаживались в Крыму. Но и из России туда же непрерывным потоком шли войска.
      Однако Николай чувствовал бесплодность своих усилий и метался, не зная, что предпринять. Зимой 1854 года он с Александрой Федоровной на время переехал в Гатчину, не желая никого видеть, и долгие часы проводил наедине с ней. Его тоска усугублялась тем, что императрица снова тяжело заболела, и врачи даже боялись за ее жизнь. А. Ф. Тютчева, бывшая вместе с царской четой в Гатчине, записала 24 ноября в дневнике: «Со времени болезни императрицы при мысли о возможности ее смерти несчастный император совершенно утратил бодрость духа. Он не спит и не ест. Он проводит ночи в комнате императрицы, и так как больную волнует мысль, что он тут и не отдыхает, он остается за ширмами, окружающими кровать, и ходит в одних носках, чтобы его шаги не были слышны. Нельзя не быть глубоко тронутым при виде такой чисто человеческой нежности в этой душе, столь надменной по внешности. Господь да сжалится над ним и да сохранит ему самое дорогое для него существо в ту минуту, когда у него уже все отнято». Очевидность того, что у Николая «уже все отнято» бросалась в глаза обитателям Гатчины. В тот же день Тютчева писала: «Гатчинский дворец мрачен и безмолвен. У всех вид удрученный, еле-еле смеют друг с другом разговаривать. Вид государя пронизывает сердце. За последнее время он с каждым днем делается все более и более удручен, лицо озабочено, взгляд тусклый. Его красивая и величественная фигура сгорбилась как бы под бременем забот, тяготеющих над ним. Это дуб, сраженный вихрем, дуб, который никогда не умел гнуться и сумеет только погибнуть среди бури».
      Перспективу «погибнуть среди бури» Николай оставлял не только для себя. Сильно любя своих сыновей, он послал младших – Николая и Михаила – в действующую армию, чтобы воодушевить солдат и показать России, что свою страну он любит больше своих сыновей. К тому времени Николаю было 22 года, а Михаилу – 21.
      Боевое крещение они получили в Севастополе. Прибыв туда 23 октября 1854 года вели себя образцово – не кланялись пулям и не отсиживались в штабах. Они бы оставались в Севастополе и дальше, но из-за тяжелой болезни матери по приказу Николая выехали в Петербург. 11 декабря братья прибыли в Гатчину. Всем, кто их видел перед отъездом в действующую армию, великие князья в эти 2 месяца показались повзрослевшими и посерьезневшими. Они рассказали отцу и матери обо всех своих впечатлениях, чем сильно приободрили императрицу. Однако несмотря на радость встречи, Александра Федоровна была недовольна, что они уехали из армии, и почти сразу же сказала: «Очень радостно увидеться, это дает нам силы для новой разлуки».
      Разлука наступила вскоре. Великие князья, не дождавшись Нового года, снова выехали в Севастополь. Вместе с ними был отправлен и флигель-адъютант полковник Волков с личным письмом Николая. В нем царь требовал взять Евпаторию, куда, как он опасался, может высадиться сильный вражеский десант, и тогда армия Меншикова окажется отрезанной от континентальной части империи. Меншиков поручил взятие Евпатории 19-тысячному отряду генерала С. А. Хрулева. Нападение на город было произведено 5 февраля 1855 года в 6 часов утра, а в 10 часов утра все русские орудия, подтянутые к Евпатории на 150 саженей, открыли огонь картечью, начав подготовку к штурму. Когда штурм был отбит, Хрулев, узнав к тому времени, что гарнизон Евпатории состоит из 40 000 человек, приказал отступить, чтобы не терять напрасно людей. Неудача под Евпаторией, хотя и была частным случаем в Крымской войне, оказалась последней каплей горечи, переполнившей чашу терпения императора.

      Известие о неудаче под Евпаторией пришло в Петербург утром 12 февраля. К этому времени Николай уже неделю болел гриппом и депешу от Меншикова получил, лежа на походной кровати, застланной старым, тощим матрацем, и укрывшись поношенной шинелью с красной генеральской подкладкой, залатанной в нескольких местах. Врач считал, что император заболел легкой формой гриппа вечером 4 февраля. До 9 февраля он по совету врачей не выходил из Зимнего дворца еще и потому, что морозы в те дни превышали 20 °C.
      А меж тем из Севастополя шли известия одно хуже другого, из-за чего Николай сильно нервничал и пребывал в постоянном унынии. Придворные понимали, что близящееся военное поражение заставит императора сесть за стол переговоров в качестве побежденного, а этого он не смог бы ни за что перенести. Николай стал раздражительным, несдержанным, склонным к необдуманным решениям. Совершенно странным было желание больного выехать утром 9 февраля на смотр маршевых батальонов. Причем Николай приказал подать себе не теплую шинель, а легкий плащ и, как обычно, открытые сани. Доктор Ф. Я. Карелль сказал: «Ваше Величество, в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком Вы находитесь, и при таком морозе в 23 градуса». Наследник и слуги стали просить Николая хотя бы одеться потеплее, но он сел в сани и умчался в Манеж, где было так же холодно, как и на улице. Он пробыл там несколько часов, а потом долго еще ездил по городу и приехал домой совершенно больной и с высокой температурой, которая держалась всю ночь. Тем не менее на следующее утро император снова выехал в Манеж инспектировать маршевые батальоны, хотя мороз стал еще крепче, к тому же поднялся сильный, пронизывающий ветер. Вернулся Николай совершенно больным и тут же свалился в постель. Но могучий организм победил болезнь. Утром 12 февраля он уже принимал с докладами и среди прочих сообщений узнал о том, что накануне в Макетном зале Инженерного замка, где стояли макеты всех крепостей России (в том числе и макет Севастополя) видели двух иностранцев, попавших туда неизвестно каким образом и свободно срисовывавших план города и крепости. Макетный зал считался секретным, и ключ от него находился только у коменданта училища – старого заслуженного генерала А. И. Фельдмана, причем тому категорически было запрещено пускать в зал посторонних. Ко всему прочему один из офицеров, бывших в зале, не задержал иностранцев, а просто предложил им уйти, что те немедленно и исполнили.
      Николай, узнав об этом происшествии, пришел в страшную ярость и помчался в Инженерный замок. Он стал кричать, как только переступил порог, и выражение «Безмозглая скотина!» и «Старый идиот!» были самыми пристойными из тех, которые царь сказал. Высказав все при офицерах и юнкерах, он выскочил за порог, не попрощавшись, как и вошел, не поздоровавшись. Военные инженеры много раз встречались с Николаем, видели его в разных ситуациях, но столь разъяренным его никто из них никогда не видел. Совершенно расстроенный император вернулся в Зимний дворец, где его ожидало сообщение о неудаче, постигшей Хрулева под Евпаторией.
      Известие это буквально подкосило Николая. Он бродил по залам Зимнего дворца, горестно восклицая: «Бедные мои солдаты! Сколько жизней принесено в жертву даром!» Одним из последних распоряжений, которые он успел сделать, была замена Меншикова генералом М. Д. Горчаковым. Однако это уже ничего не изменило, да и не могло изменить: всемогущий рок увлекал Россию в бездну «постыднейшего поражения». Именно так воспринимал все происходящее Николай, впавший в глубокое уныние и великую печаль. Картины осажденного Севастополя, к бастионам которого подходили все новые и новые силы союзников, постоянно стояли перед его глазами. В ночь на 13-е он то бродил по залам дворца, то молился, но ни на минуту не сомкнул глаз. С этого времени он перестал спать, никого не желал видеть и порой глухо рыдал. Он понимал, что гибнет дело всей его жизни, но не мог остановить эту гибель.
      После 15 февраля болезнь хотя и не отступала от Николая, но и не усиливалась. Во всяком случае 17 февраля его лейб-медик М. Мандт успокоительным тоном говорил о состоянии больного, возле которого неотступно находился другой врач – доктор Карелль. И вдруг совершенно неожиданно, в 3 часа ночи на 18 февраля, Николай попросил его позвать Мандта.
      Впоследствии Мандт, уехавший в Германию, рассказывал то, что с его слов знали самые близкие его друзья, оставшиеся в России. Он говорил, что, придя к Николаю, застал его в состоянии безысходной депрессии, и больной, подозвав его к себе, сказал:
      – Был ты мне всегда предан, и потому хочу говорить с тобой доверительно. Исход войны раскрыл ошибочность всей моей внешней политики, но я не имею ни сил, ни желания измениться и пойти иной дорогой – это противоречило бы моим убеждениям. Пусть мой сын после моей смерти совершит этот переворот. Ему это сделать будет легче, столковавшись с неприятелем.
      – Ваше Величество, – возразил царю Мандт, – Всевышний дал вам крепкое здоровье, и у вас есть силы и время, чтобы поправить дело.
      – Нет, исправить дела к лучшему я не в состоянии и должен сойти со сцены. С тем и вызвал тебя, чтобы попросить помочь мне. Дай мне яд, который позволил бы расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно, чтобы не вызвать кривотолков.
      Мандт отказался сделать это, но Николай все же настоял на своем и заставил врача дать ему медленно действующий яд. Выпив смертельное снадобье, Николай позвал к себе цесаревича и долго беседовал с ним, наставляя его на царствование. Александр вышел от умирающего отца весь в слезах, но никогда никому не передавал своего последнего разговора с ним.
      Последнее распоряжение Николая было в его духе: он приказал одеть себя в мундир и велел привести к нему старшего своего внука – цесаревича Николая Александровича. Испуганный 12-летний мальчик опустился на колени перед кроватью грозного прежде деда и услышал только два слова: «Учись умирать». Последнее напутствие внуку оказалось пророческим: великий князь Николай Александрович не достиг уготованного ему трона – он умер от чахотки в 1865 году, не дожив до 22 лет.
      Цесаревич, призванный к постели умирающего отца, записал ход событий следующим образом: «Мандт пришел за мной. Государь спросил Бажанова (священника, духовного отца императрицы). Причастился при нас всех. Голова совсем свежая. Удушье. Сильные мучения. Прощается со всеми – с детьми, с прочими. Я на коленях, держу руку. Жал ее. К концу чувствуется холод. В четверть первого все кончено. Последние ужасные мучения». Незадолго перед концом к императору вернулась речь, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: «Держи все, держи все». Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко (так рассказывала жена цесаревича, тоже присутствовавшая при кончине императора).

      После смерти Николая, была распространена официальная версия, что, будучи болен гриппом, император простудился, и это явилось причиной его кончины. Однако сразу же появилась и стойкая версия, что император был отравлен Мандтом по категорическому настоянию самого Николая. Это предположение получило серьезное подтверждение современников, которые могут считаться добросовестными и хорошо осведомленными людьми. Одним из первых авторитетных (хотя и косвенным) свидетелей обстоятельств смерти Николая был Венцеслав Венцеславович Пеликан – друг доктора Мандта, занимавший посты председателя Медицинского совета, директора Медицинского департамента Военного министерства и президента Медико-хирургической академии. Со слов Мандта ему было известно, что Николай сам приказал дать ему смертельную дозу яда, и врач не посмел отказать, хотя и сильно страдал.
      Об отравлении царя Пеликан знал и от анатома Медико-хирургической академии Венцельгрубера, которому поручили бальзамировать тело Николая. Венцельгрубер не был ни царедворцем, ни дипломатом и как честный и объективный ученый впоследствии опубликовал в Германии составленный им протокол анатомо-патологического обследования тела умершего. Из протокола следовало, что царь был отравлен.
      Семейные предания дворян Мосоловых рассказывают, что доктор Боссе (их родственник), вскрывая труп Николая I, был настолько поражен увиденным, что не удержался и воскликнул: «Какой сильный яд!» Но ему тут же было приказано молчать об этом.
      Тело покойного долго оставалось в Зимнем дворце, и к нему не допускался никто, кроме взрослых членов семьи. 28 февраля все они были в сборе: в этот день из Севастополя вернулись Николай и Михаил, которые больше на театр военных действий не возвращались. Будущее воцарение старшего брата делало их присутствие в Петербурге более необходимым, чем в Севастополе, тем более что как только Николай умер, тут же появилась и надежда, что война скоро закончится.
      Когда гроб с телом покойного был выставлен в Петропавловском соборе, в ходе прощания с усопшим версия о том, что император умер от яда, вновь нашла подтверждение. Инженерный офицер А. В. Эвальд, один из очевидцев прощания с покойным, писал: «Несмотря на то, что лицо его в гробу было прикрыто сложенной в несколько раз кисеей, видно было, что оно покрыто большими темными пятнами, которые произошли вследствие не совсем удачной бальзамировки».

Почти по Гоголю