После этого семь членов Верховного тайного совета выработали условия, так называемые «Кондиции», которые, по их мысли, должна была принять Анна Иоанновна, прежде чем станет императрицей. По этим «Кондициям» Анна Иоанновна обязывалась: править страной вместе с Верховным тайным советом; без его согласия не начинать войны и не заключать мира; передать в подчинение Верховному тайному совету командование гвардией; не присваивать своей властью никаких чинов выше полковничьего; не употреблять государственные доходы для собственного пользования; не казнить без суда, по собственному произволу, никого из дворянства; не выходить замуж и не назначать себе преемника без согласия Верховного тайного совета.
      «Кондиции» завершались фразой: «А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны Российской». Добавив к «Кондициям» письмо о том, что все это одобрено Сенатом, Синодом и генералитетом, чего на самом деле не было, Василий Лукич Долгоруков поехал в Митаву к Анне Иоанновне.

      Мы уже говорили о том, что в 1727 году, сразу после смерти Екатерины I, один из ее любовников, граф Рейнгольд Густав Левенвольде, уехал на свою родину – в Ливонию. Брат же его граф Карл Густав Левенвольде остался в Петербурге и сделал после смерти Екатерины неплохую карьеру. Карл Густав был камергером при Петре II и в связи с этим имел доступ ко многим государственным тайнам. Был он осведомлен и о замысле верховников ограничить самодержавную власть Анны Иоанновны.
      Как только Карл Густав узнал об этом намерении, он тотчас же написал письмо своему брату Рейнгольду Густаву, жившему под Ригой, и отправил его с быстроконным нарочным, который примчался к адресату, на сутки обогнав «верховников», медленно ехавших в каретах. Рейнгольд Густав, прочитав письмо и тоже не теряя ни минуты, сам понесся в Митаву к Анне Иоанновне и вовремя предупредил ее о коварных планах Долгоруковых «со товарищи». Рейнгольд Густав не только передал письмо, но и посоветовал Анне Иоанновне подписать «Кондиции», не показав вида, что она знает о чем-либо, а потом, в Петербурге, уничтожить эту бумагу. Потенциальная императрица не забыла этой услуги братьев Левенвольде и, как только стала императрицей, произвела Рейнгольда Густава в обер-гофмаршалы, а Карла Густава в генерал-поручики и генерал-адъютанты.
      28 января 1730 года Анна Иоанновна подписала «Кондиции» и на следующий день выехала из Митавы в Москву.

      До поездки в Москву с Анной Иоанновной произошло несколько амурных историй, связанных со сватовством, но ничем не кончившихся, и одна история в высшей степени романтическая. Однако все по порядку. После скоропостижной смерти мужа Анны Иоанновны герцога Фридриха Вильгельма Петр I решил выдать юную вдову замуж еще раз.
      В 1717 году претендентом на ее руку был Саксен – Вейсенфельский герцог Иоганн Адольф, – но сватовство расстроилось. Следующий жених – принц Карл Прусский, – брак с которым тоже не состоялся, появился лишь через пять лет, в 1722 году.
      Затем, еще при жизни Петра I, возникли четыре германских принца, заявлявших о своем желании стать мужьями Анны Иоанновны, но дальше брачных переговоров дело не шло.

      Наконец в сентябре 1725 года, через полгода после смерти Петра I, Анне Иоанновне, бывшей тогда в Санкт-Петербурге, сообщили о новом суженом – блестящем кавалере, храбреце и красавце, покорителе дамских сердец от Варшавы до Парижа, графе Морице Саксонском, внебрачном сыне польского короля. К тому же он был на три года моложе невесты, перешагнувшей к тому времени тридцатилетний рубеж. Еще не видя графа Саксонского, Анна Иоанновна уже влюбилась в него.
      Новоявленную невесту не смущало, что Мориц слыл не только выдающимся бабником, но и столь же знаменитым дуэлянтом, мотом и картежником, за которым к
      моменту сватовства накопилась куча долгов. Анну Иоанновну не останавливало и то, что граф Саксонский по рождению не был августейшей особой. И казалось, что полдела уже сделано, однако брачных переговоров и сватовства не последовало, хотя потенциальная невеста делала все, что было возможно.
      Прошло около года, прежде чем Мориц решился на активные действия со своей стороны. Будущий знаменитый полководец, маршал Франции и выдающийся военный теоретик, отличавшийся дерзостью и быстротой маневра, он и на сей раз избрал именно такой образ действий. Бросив все свои версальские дела и утехи, Мориц целиком отдался молниеносной подготовке и не менее стремительному осуществлению задуманного предприятия. Он собрал со своих богатых парижских любовниц и уже сильно обедневшей матери все, что только мог, и помчался в Митаву. Для того чтобы стать мужем Анны Иоанновны, Морицу предстояло получить согласие дворянского Курляндского сейма, имевшего право выбирать герцога по своему усмотрению. Счастье сопутствовало Морицу – его избрали герцогом, но это требовало дальнейшего утверждения королем Польши и согласия на то российской императрицы, так как Курляндия, по юридическому статусу, зависела от двух этих стран. Казалось, что отец Морица, занимавший трон Польши, несомненно утвердит его избрание, но не тут-то было: политика взяла верх над родительскими чувствами, и Август воздержался от одобрения. И уж совсем никаких надежд не мог связывать Мориц с русской императрицей, если ситуация не соответствовала ее политическим планам.
      А случилось так, что в это же самое время Екатерина I решила, что герцогом Курляндии должен стать А. Д. Меншиков, который и отправился в Ригу с внушительным кавалерийским отрядом. В Митаву же для переговоров с сеймом поехал Василий Лукич Долгоруков – влиятельный член Верховного тайного совета и опытный дипломат. Вскоре в Митаву приехал и Меншиков, где встретился со своим соперником, претендующим на курляндский трон.
      Желая сразу же поставить Морица на место, Меншиков первым делом спросил:
      – А кто ваши родители?
      Мориц ответил вопросом на вопрос:
      – А кто были ваши?
      Курляндское дело закончилось ничем для обоих соискателей. Причем Мориц потерпел двойное фиаско: он не только лишился перспективы завладеть троном, но и получил отказ в своих матримониальных намерениях. Последнее же обстоятельство связано было с комическим эпизодом, более смахивающим на фарс.
      ...Дело в том, что Мориц поселился во дворце своей невесты, в одном из его крыльев. Ожидая благополучного исхода сватовства, пылкий кавалер не оставлял без внимания и молодых придворных красавиц. Одной из его пассий оказалась фрейлина Анны Иоанновны, которую граф Саксонский среди ночи пошел провожать домой. Это случилось зимой, во дворе замка лежал глубокий снег, и Мориц понес свою любовницу на руках. Внезапно Мориц обо что-то споткнулся, поскользнулся и упал, выронив фрейлину на снег. И вдруг он услышал пронзительные женские крики. Это кричали испуганная фрейлина и еще кто-то. Оказалось, что Мориц упал, споткнувшись о спящую пьяную кухарку с черной дворцовой кухни, где готовили для конюхов, кучеров и младших слуг. Она лежала на снегу, и Мориц, не заметив ее в темноте, запнулся, упал и уронил на нее свою любовницу. Обе женщины, страшно испугавшись, стали пронзительно и громко кричать. Во дворце возник переполох, проснулись все его обитатели, в их числе и Анна Иоанновна, получившая очевидное доказательство того, каков ее жених.
      Понимая, что ситуация сложилась весьма для него неблагоприятно, Мориц все же проявил упорство и остался в Митаве, пока туда не пришли четыре русских полка под командованием генерала Ласи. Мориц бежал, на рыбацкой лодке переправился через реку Лиелупа и затем добрался до Данцига. Так завершилось очередное неудачное сватовство Анны Иоанновны.
      Все это было рассказано для того, чтобы читателю стало ясно, кого ожидал в России императорский трон, кого пригласили в Петербург не очень-то дальновидные «верховники».
      Как бы то ни было, но будущая российская императрица, выехав из Митавы 29 января 1730 года, 10 февраля приехала в Москву, объявленную покойным Петром II единственной столицей России.

      Анна Иоанновна была второй дочерью царя Ивана Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой. Она родилась в Москве 28 января 1693 года и сразу же попала в обстановку весьма для нее неблагоприятную. Отец постоянно болел, а мать почему-то не-взлюбила Аннушку, и она оказалась предоставленной самой себе да опеке богомольных и темных нянек и приживалок.
      Уже в детстве девочке сказали, что она вовсе и не царская дочь, потому что Иван Алексеевич бесплоден, а отцом ее является спальник Прасковьи Федоровны Василий Юшков. (Спальником называли дворянина, который стерег сон царя или царевны, находясь в покоях рядом с опочивальней.)
      Только два учителя были приставлены к девочке, когда она подросла, – учитель немецкого и французского языков Дитрих Остерман, брат вице-канцлера барона А. И. Остермана, и танцмейстер француз Рамбур. Из-за этого Анна Иоанновна осталась полуграмотной и в дальнейшем не очень-то увлекалась науками. Девочка была рослой – на голову выше всех, полной и некрасивой. После скоропостижной смерти мужа, она, как уже говорилось, навещая Петербург, делила свои сердечные привязанности с разными соискателями ее любви, но в Митаве ее серьезным поклонником, а потом и фаворитом, был мелкий дворцовый чиновник немец Эрнст Иоганн Бюрен. (В России его звали Бироном, да и он сам называл себя так, настаивая на своем родстве с французским герцогским домом Биронов.)
      Во время его первого появления перед герцогиней Курляндской Бирону было двадцать восемь лет. Его отцом был немец-офицер, служивший в польской армии, но, кажется, не бывший дворянином. Во всяком случае, когда Анна Иоанновна попыталась добиться признания своего фаворита дворянином, Курляндский сейм отказал ей в этом. Что же касается матери будущего герцога, то ее дворянское происхождение бесспорно: она происходила из семьи фон дер Рааб. Эрнст Бирон был третьим сыном, «причем поначалу не самым удачным». В юности он стал студентом Кенигсбергского университета, но не закончил его, потому что чаще, чем в университетских аудиториях, сидел в тюрьме за драки и кражи. Двадцати четырех лет он приехал в Петербург и попытался поступить на дворцовую службу, но не был принят из-за низкого происхождения. В 1723 году Анна Иоанновна женила своего тридцатитрехлетнего фаворита на безобразной, глупой и болезненной старой деве Бенгине-Готлибе фон Тротта-Трейден, происходившей из старинного и знатного немецкого рода. Однако женитьба ничего не изменила в отношениях герцогини и фаворита. Более того, когда 4 января 1724 года у Бирона родился сын, названный Петром, то сразу же поползли упорные слухи, что матерью мальчика была не жена Бирона, а Анна Иоанновна. Когда мальчик подрос, обнаружилось его сильное сходство с Анной Иоанновной. И это еще больше утвердило тех, кто верил в эту версию, в их правоте.

      А вот что писал о Бироне автор «Записок о России. 1727–1744» Христофор Герман Манштейн, уроженец Петербурга, близкий ко двору человек, офицер русской армии, хорошо осведомленный и о делах Курляндского двора: «Его дед по фамилии Бирен был первым конюхом герцога Иакова III Курляндского. Сопровождая всюду своего господина, Бирен успел заслужить его милость, так что герцог подарил ему в собственность небольшую мызу. Эрнст Иоганн провел несколько лет в Кенигсбергском высшем училище, отсюда он бежал, чтобы не попасть под арест, которому подвергался за некоторые некрасивые дела. По возвращении в Митаву он познакомился с Бестужевым (отцом великого канцлера), обер-гофмейстером двора герцогини Курляндской; он попал к нему в милость и пожалован был камер-юнкером при этом дворе. Едва он встал таким образом на ноги, как начал подкапываться под своего благодетеля; он настолько в этом успел, что герцогиня не ограничилась удалением Бестужева от двора, но еще всячески преследовала его и после, отправив Корфа в Москву жаловаться на него. А Бирен своею красивою наружностью в скором времени так вошел в милость у герцогини, полюбившей его общество, что она сделала его своим наперсником. Курляндское общество исполнилось зависти к новому любимцу; некоторые лица пытались даже вовлечь его в ссору.
      Русское министерство также его не терпело. Всех возмутил его поступок с Бестужевым, от этого и в Москве его ненавидели и презирали. Дело дошло до того, что незадолго до кончины Петра II, когда Корф ходатайствовал об увеличении содержания герцогине, министры Верховного тайного совета объявили ему без обиняков, что для ее императорского высочества все будет сделано, но что они не хотят, чтобы Бирен этим распоряжался. В числе условий, которые депутаты должны были предложить новой императрице, было и то, чтобы она оставила своего любимца в Митаве. Хотя она и дала на это свое согласие, однако Бирену приказано было следовать за нею не в дальнем расстоянии...
      В то время, когда он стал подвигаться на поприще счастья, Бирен присвоил себе имя и герб французских герцогов Биронов. Вот какой человек в продолжении всей жизни императрицы Анны и даже несколько недель после ее кончины царствовал над обширною империей России как совершенный деспот. Своими сведениями и воспитанием, какие у него были, он был обязан самому себе. У него не было того ума, которым нравятся в обществе и в беседе, но он обладал некоторого рода здравым смыслом, хотя многие отрицали в нем и это качество. К нему можно было применить поговорку, что дела создают человека. До приезда своего в Россию он едва ли знал даже название политики, а после нескольких лет пребывания в ней знал вполне основательно все, что касается до этого государства. В первые два года Бирон как будто ни во что не хотел вмешиваться, но потом ему полюбились дела и он стал управлять уже всем. Он любил роскошь и пышность до излишества и был большой охотник до лошадей. Остейн, ненавидевший Бирона, говаривал о нем: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит, как человек; когда же он говорит о людях или с людьми, он выражается, как лошадь». Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и далее нахальный, корыстный, во вражде непримиримый и каратель жестокий. Он очень старался приобресть талант притворства но никогда не мог дойти до той степени совершенства, в какой им обладал граф Остерман, мастер этого дела».

      Встретившие Анну Иоанновну «верховники» с удовлетворением отметили, что Бирон не приехал, о чем специально просил ее Василий Лукич Долгоруков. Зато жена Бирона и его дети сопровождали Анну Иоанновну, что было дурным предзнаменованием, ведь вслед за женой в Москве мог появиться и муж. На следующий день, 11 фев-раля, состоялись похороны Петра II, которые откладывались в ожидании приезда новой императрицы.
      Когда похоронная процессия выстроилась за гробом, Екатерину Долгорукову просто-напросто не подпустили к покойному, а ее брата Ивана поставили в середину процессии, хотя как ближайший друг покойного он порывался встать сразу за гробом. Все это красноречиво свидетельствовало о том, что звезда Долгоруковых закатилась.
      20 февраля в Успенском соборе Кремля Анна Иоанновна приняла присягу высших сановников империи и князей церкви, а 25 февраля при стечении московских дворян и гвардейских офицеров на клочки изорвала «Кондиции», но все же пригласила «верховников» к пиршественному столу, накрытому в Грановитой палате. Во главе стоял малый императорский трон, и, пока собравшиеся устраивались на своих местах, императрица встала и сошла к князю Василию Лукичу Долгорукову. Анна Иоанновна взяла князя двумя пальцами за большой нос и повела вокруг опорного столба, поддерживавшего своды Грановитой палаты. Она остановила его напротив портрета Ивана Грозного и спросила:
      – Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?
      – Знаю, государыня, царя Ивана Васильевича.
      – Ну так знай, что я, хотя и баба, но как он буду. Вы, семеро дураков, собрались водить меня за нос, да прежде-то я тебя провела...
      Через десять дней специальным манифестом Анна Иоанновна упразднила Верховный тайный совет, а с течением времени все его члены оказались либо в ссылке, либо на плахе.

      Одно обстоятельство бросалось в глаза при посещении дворцов Анны Иоанновны, о нем с некоторым удивлением писали иноземные гости императрицы: российский императорский двор был забит юродивыми и приживалками, ворожеями и шутами, странниками и предсказателями. В шуты не гнушались идти князья Голицын и Волконский, родственник царицы Апраксин, гвардейский офицер Балакирев. День новой императрицы проходил так. Вставала она в семь утра, ела за завтраком самую простую пищу, запивая ее пивом и двумя рюмками венгерского вина. Гуляла за час до обеда и перед ужином, а затем полтора часа ужинала и в десять часов ложилась спать. День ее был заполнен игрой в карты, разговорами и сплетнями с приживалками и гадалками, разбором драк шутов и дураков. Очень любила она стрельбу из ружей и была столь в ней искусна, что била птицу на лету. Во всех ее комнатах стояло множество заряженных ружей, и Анна стреляла через открытые окна в сорок, ворон и даже ласточек, пролетавших мимо. В Петергофе был заложен для нее зверинец, в нем содержалось множество зайцев и оленей, завезенных из Германии и Сибири. Если заяц или олень пробегали мимо ее окон, участь их была решена – Анна Иоанновна стреляла без промаха.
      Для нее соорудили тир, и императрица стреляла по черной доске даже зимой, при свечах. Остаток дня проводила она в манеже, катаясь верхом, в чем ей очень способствовал Бирон, пропадавший в манеже и конюшне целыми днями. Летом же Анна Иоанновна превращалась в страстную охотницу, выезжавшую со сворой гончих на травлю зайцев и лисиц, ловлю зверей в силки и капканы, чтобы затем перевести своих четвероногих пленников в дворцовый зверинец.
      Однако непритязательность и скромность в жизни личной новая императрица оставляла в своих жилых комнатах, как только выходила в дворцовые залы и апартаменты: на балах, приемах послов и иноземных влиятельных особ, на частых и разнообразных куртагах и пиршествах обществу являлась великая государыня – в порфире и отороченной горностаем мантии, в платье, усыпанном драгоценностями.

      Вырвавшись из митавского захолустья, Анна Иоанновна с головой окунулась в роскошь и удовольствия. Однако удовольствия были грубыми и довольно однообразными, а развлечения скорее напоминали утехи средневековых восточных владык, нежели европейский политес XVIII века. Единственно, чем отличалась от своих предшественников Анна Иоанновна в лучшую сторону, – это тем, что она не любила пьянства.
      Государственные же дела были у Анны Иоанновны в таком же загоне, как и у Екатерины I, и у Петра II. Ими занимались Бирон, Остерман, Миних и Артемий Петрович Волынский. О фактическом правителе России – герцоге Бироне – уже при его жизни сложилось противоречивое мнение. Одни считали его глупцом и грубияном, другие – истинно государственным человеком. Однако было бы чересчур опрометчиво полагать, что Бирон был глуп или бездарен. Сохранилось много доказательств его высокой образованности, ума и, если было нужно, такта.
      Искусствовед Р. М. Байбурова писала об одной из сторон жизни Анны Иоанновны – ее увлечении строительством дворцов – так: «Оказавшись в России самодержавной царицей, хотя при этом, как отмечают историки, и никудышним государственным деятелем, передав полномочия по управлению страной в чужие, столь же нерадивые руки, Анна Иоанновна получила неожиданную возможность осуществлять с поистине русским размахом все то, к чему была приобщена долгой жизнью в зарубежье. И надо признать, что большие претензии в сочетании с самодержавной властью обернулись большим культурным сдвигом.
      Прежде всего императрица пожелала иметь достойные дворцы. Прежние царские были скромны и производили незавидное впечатление на иностранцев: «Зимний дворец мал, выстроен вокруг двора и весьма некрасив... нет ничего замечательного в отношении архитектуры, живописи или меблировки. Летний дворец еще меньше и во всех отношениях плох, исключая садов, которые прекрасны для этой страны и имеют много тени и воды», – писал выдающийся архитектор Бартоломео Растрелли.
      Тем большим контрастом стали дворцы аннинские, которые создавал Растрелли. Подытоживая свой долгий творческий путь, он писал: «Я построил большой двух-этажный дворец из дерева, с каменными погребами, наименованный Анненгоф, фасад которого, обращенный в сторону Москвы, имел более 100 туаз в длину... там был сделан сад... а также терраса напротив названного дворца, вся из тесаного камня, с большим спуском, над которым был сделан цветочный партер, окруженный пятью бассейнами, с фонтанами, украшенными статуями и вазами – все в позолоте. Это большое сооружение состояло более чем из 400 комнат, помимо большого зала, и имело две парадные лестницы, также украшенные скульптурой, а в главных апартаментах плафоны были расписаны живописью...» Четырехэтажный дворец с погребами и мезонинами был построен им в Петербурге, он также был богато украшен скульптурой и живописью. Талантливый зодчий строил и другие дворцы, оформлял праздники.
      За императрицей потянулось и ее сановное окружение: большие комфортабельные дома, не уступающие западноевропейским образцам, стали строиться в Санкт-Петербурге и Москве, в усадьбах, окружающих обе столицы.
      В Москве под руководством архитектора И. Ф. Мичурина началось составление плана города и урегулирование городской застройки. Был составлен свод архитектурных правил: «Должность архитектурной экспедиции». В Санкт-Петербурге интенсивно работала Канцелярия от строений, в которую входила «живописная команда», расписывавшая интерьеры новых зданий, садовые павильоны, и создававшая портреты знатных и богатых заказчиков. Меблировка новых домов требовала больших денег, а также и множества сопутствующих предметов роскоши: посуды, зеркал, ковров и гобеленов, мрамора и бронзы, что способствовало развитию мануфактур и ремесел.
      Все это влекло за собой усовершенствование карет и экипажей, появление новых тканей и ювелирных изделий, одежды и обуви.

      Приехав в Россию, Анна начала с того, что отправила в ссылку всех Долгоруковых с женами и детьми. Фамилия была велика, а потому разнообразна и в отношении к случившемуся, и в характерах, и в судьбах. Не имея возможности рассказать в этой книге о каждом из Долгоруковых, проследим судьбы лишь камергера покойного Петра II князя Ивана Алексеевича, его невесты Натальи Борисовны Шереметевой и «разрушенной царской невесты» Екатерины Алексеевны Долгоруковой с ее семейством.
      Мы уже говорили, что незадолго до смерти Петр II и его «собинный друг» Иван Долгоруков, обручившись каждый со своей невестой, договорились сыграть общую свадьбу и даже назначили срок – 19 января 1730 года. Однако 18 января Петр II умер, и, таким образом, речь могла идти только об одной свадьбе – Ивана Долгорукова и Натальи Шереметевой. Уже на похоронах Петра II стало ясно, что их недолгая песенка спета до конца, и с каждым новым днем все отчетливее вырисовывалась мрачная перспектива гонений и опалы.
      Богатая и красивая Шереметева могла бы отказаться от венчания, порушив помолвку, но она любила своего жениха, и когда ее родственники стали говорить: «Откажись от него – он тебе еще не муж, помолвлен, да не венчан!» – Наталья Борисовна отвечала: «Войдите в рассуждение: какое это мне утешение, и честна ли совесть, когда он велик, так я с радостью за него шла, а как стал несчастлив, так и отказать ему?» И когда прошло много лет, и Наталья Борисовна, все же ставшая Долгоруковой, перенесла вместе со своим мужем невероятные лишения и страдания (о них речь пойдет ниже), она написала так: «Во всех злополучиях была я моему мужу товарищем, и теперь скажу самую правду: никогда не раскаивалась я, что пошла за него. Он тому свидетель. Все, любя его, сносила, еще и его, сколь могла, подкрепляла».
      А после похорон Петра II и дом старого князя Алексея Григорьевича Долгорукова, и дома всех его родственников, а вместе с ними и дом Шереметевой, оказались как будто пораженными чумой – никто не заезжал, не заходил и к себе никого из опальных вельмож и их родни не звал. Князь Алексей Григорьевич со всей семьей из Москвы
      уехал и поселился в пятнадцати верстах от города, в усадьбе Горенки, в большом каменном доме с оранжереей, с церковью, в парке с прудами. Сюда же приехала и Наталья Борисовна. Молодых обвенчали в усадебной церкви, а тихая свадьба больше походила на поминки. Когда на третий день новобрачные собрались в Москву, чтобы нанести визиты другим Долгоруковым, вдруг появился сенатский секретарь с именным императорским указом, повелевавшим всему дому Долгоруковых отправляться в ссылку. И вместо Москвы поехали Долгоруковы, куда велено им было, – за восемьсот верст, в одну из их пензенских вотчин. Стоял апрель, таяли снега, и дорога была нелегкая.
      В Коломне нагнал их офицер и отобрал у старого князя и его сына, бывшего камергера, «кавалерию» – ордена
      Андрея Первозванного. По дороге к Пензе начались меж Долгоруковыми раздоры. Невестку они невзлюбили, сразу же отделили Ивана и Наталью от своего кошта, и даже палатку на ночь ставили им где-нибудь обочь, не на самом удобном месте. Обоз их то и дело плутал, и ночевать чаще всего приходилось то в лесу, то в поле. Через три недели доехали они до села Селище, под Касимовым, которое тоже принадлежало их семье. Не успели Долгоруковы передохнуть, как в тот же день нагнали их солдаты и велели, не мешкая, менять путь и отправляться в Сибирь. Под строгим караулом, не объявляя пункта назначения, семью погрузили на струг, и по Оке и Каме через месяц доставили в Соликамск, а потом погнали пешком через Уральские горы. Местность была совершенно пустынна, и спать приходилось под открытым небом. В Тюмени их снова погрузили на судно – на сей раз это была старая, дырявая расшива, – и повезли по Иртышу на север. Через месяц плавания расшива причалила к острову между реками Сосьвой и Вогулкой, на котором в землянках и курных избах – маленьких, кособоких, грязных – жили дотоле невиданные ими люди: они ездили на собаках, ели сырую рыбу и носили на голом теле одежду из невыделанных оленьих кож. И изб таких были сотни, а людей поболее тысячи, да церковь, да острог. Это был печально знаменитый Березов, где умер Меншиков и где теперь предстояло жить и Долгоруковым.
      Долгоруковых заперли в острог, и от всего пережитого в пути и увиденного в Березове старый князь через неделю умер, и лишь только успели его схоронить, как следом за ним умерла его жена.
      Наталья Борисовна, бывшая уже на сносях, тихо плакала, Иван пребывал в постоянной печали, а Екатерина неистовствовала, срывая досаду и зло на мягкосердечной и безответной Наталье Борисовне.
      Со временем положение ссыльных чуть улучшилось – их стали выпускать из острога, а воинский начальник, майор Петров, и местный воевода Бобровский иной раз приглашали в гости. Когда же у Натальи родился сын Михаил, то Петров даже стал его крестным отцом. Все было бы более или менее благополучно, если бы Иван Алексеевич не подружился с отставным моряком-пьяницей
      Овцыным, который стал волочиться за бывшей царской невестой, а князь Иван пустился в загул и во хмелю стал говорить своему новому другу бог весть что. Он рассказывал об оргиях Елизаветы, о ее связи с Шубиным, утверждал, что и он сам тоже был любовником цесаревны. Слухи об этих пьяных сплетнях поползли по Березову, и вскоре отозвались доносом в Петербурге. На первых порах велено было всех Долгоруковых вновь запереть в острог и в город более не выпускать. Но вслед за первым доносом пошел второй, после чего Ивана Алексеевича отделили от семьи и посадили в землянку, под замок.
      В мае 1738 года в Березове появился капитан Ушаков – родственник начальника Тайной канцелярии, но под чужой фамилией, и, разумеется, не в мундире. Он перезнакомился со всеми и особенно сошелся с «разрушенной невестой», которая и наговорила ему такого, что брата ее схватили и отправили в Тобольск.