Выше вы уже познакомились с первым, довольно большим фрагментом, посвященным периоду правления Ивана III. Однако рассматривались в нем преимущественно вопросы личной жизни великого князя и неотделимые от этого проблемы взаимоотношений внутри семьи, династии и правящих верхов государства. Однако кроме жизни личной, слабо освещавшейся в учебных исторических сочинениях последних лет – почему и отдано было предпочтение именно этим сюжетам, – «Занимательная история России» познакомит вас и с пестрой мозаикой различных рассказов, легенд, былей и анекдотов из жизни общества – жизни культурной и бытовой, духовной и политической.
      Сначала поговорим о такой, казалось бы, безделице, к тому же давно канувшей в Лету, как валдайский колокольчик, когда-то известный на всю Россию.
      Его история начинается со времен Ивана III, потому-то место ее именно здесь.
      О том, почему именно Валдай стал центром их изготовления, рассказывает такая легенда: в 1478 году московские рати Ивана III окончательно присоединили Новгород к Москве и в знак того, что с вольностями Господина Великого Новгорода покончено, Иван III велел снять вечевой новгородский колокол и отвезти его в Москву.
      Однако по дороге, возле Валдая, колокол сорвался с саней и упал на дно глубокого оврага. Падая по крутому склону, он разбился на тысячи кусочков, из которых впоследствии и были сделаны тысячи ямских валдайских колокольчиков.
      Однако у этой легенды есть и другой вариант, принадлежащий друзьям-соперникам новгородцев – псковичам.
      По их версии, все, что случилось с новгородским вечевым колоколом, произошло с его псковским собратом, но намного позже – в 1510 году. Они утверждали, что Великий Московский князь Василий III велел спустить вечевой псковский колокол с Троицкой звонницы. Палач тяжелым молотом отбил у колокола его медные уши, сквозь которые продевались подвесные канаты. Потом повезли колокол на Снетогорское подворье церкви Иоанна Богослова и сбросили в заранее выкопанную яму, будто узника в темницу заключили. И все же не оставили колокол в покое и там: на третий день погрузили колокол в сани и повезли в Москву. Только не довезли. На Валдае сани с колоколом встретили слуги великого князя московского Василия III и велели разбить колокол на куски, а куски разбросать во все стороны.
      Все так и было сделано. Да только по осени взошли эти кусочки медными всходами – маленькими колокольчиками. И стали они называться «валдайскими».

      Позвольте рассказать вам еще одну историю, в которой объясняется, когда и при каких обстоятельствах впервые появилось выражение «дар Валдая». Оказывается, оно принадлежало Федору Николаевичу Глинке (1786–1880) – поэту и публицисту, автору многих популярных песен: «Вот мчится тройка удалая...», «Не слышно шуму городского...» и других. В первой из них и встречается выражение «дар Валдая».
      Текст песни был опубликован в «Русском альманахе» за 1832–1833 годы в виде стихотворения под названием «Тройка», являющегося фрагментом большого стиха «Сон русского на чужбине». В народной песенной интерпретации текст был различным, сам же Глинка написал такое четверостишие:
 
И мчится тройка удалая
В Казань дорогой столбовой,
И колокольчик – дар Валдая —
Гудит, качаясь, под дугой.
 
      Не каждому современному читателю будет понятно и выражение «столбовая дорога». Так назывались только большие почтовые тракты, вдоль которых стояли верстовые столбы. От названия верстовых столбов дорога и называлась «столбовой».
      И еще. Колокольчики подвешивались чаще всего под дугой ямщицких, фельдъегерских и других скоростных троек. Крепились они к дуге проволочным колечком, которое называлось «зга». Отсюда попело выражение «ни зги не видно», означающее полную тьму, когда ямщик или седок не видели даже этого поддужного колечка.
      Валдай, тогда уездный город Новгородской губернии, назван в стихотворении Глинки потому, что в XIX веке славился производством ямских колокольчиков.

      В лето 1469 от Рождества Христова в ближнем подмосковном селе Елох, где гораздо позднее построили Елоховский собор, в крестьянской семье родился мальчик, названный Василием.
      Был он с детства смышлен, трудолюбив и набожен.
      Когда Василий подрос, отец отправил его в Москву и отдал в обучение к сапожнику. Однажды к мастеру заехал молодой и красивый воин. Он попросил сделать ему сапоги из лучшей кожи, такие, чтоб носились много лет. Мастер пообещал сделать все за две недели, и заказчик дал ему хороший задаток.
      Как только воин ушел, Василий тяжело вздохнул, а потом, грустно улыбнувшись, сказал: «Пропадут деньги его понапрасну».
      Мастер рассердился и ответил: «Здесь, Васятка, напрасно денег не берут».
      Василий еще раз вздохнул и, ничего не сказав в ответ, печально поглядел на хозяина.
      На следующий день оба они узнали, что заказчик их внезапно помер.
      И еще несколько раз, к немалому изумлению знавших его, отрок оказывался пророком и ясновидцем. Невмоготу стало ему сидеть в тесной комнатушке над кожей и дратвой, и однажды, поклонившись хозяину, ушел Василий в старой поскони и босиком на паперть церкви Святой Троицы, что стояла над кремлевским рвом, рядом с Фроловским мостом. Здесь вскоре обрел он славу юродивого Христа ради, то есть блаженного человека, принявшего на себя смиренную личину юродства, но отнюдь не юрода-безумца, а, напротив, мудреца. Юродивых исстари почитали на Руси, считая Божьими людьми, отказавшимися от всех благ жизни, от собственных родных, не боявшихся говорить правду в глаза кому угодно, истязавшими себя голодом и холодом.
      Василий был ясновидцем и на торгу бесстрашно обличал нечестных торговцев, подливавших в молоко воду, а в муку – мел. Он не боялся ни бояр, ни самого грозного царя Ивана Васильевича, а они, напротив, боялись нищего пророка.
      Слава блаженного изо дня в день росла, и москвичи глядели на него со страхом и благоговением. Он необычайно возвысился в глазах народа в июне 1547 года, когда было Василию уже 78 лет. 20 июня его увидели горячо молящимся и безутешно плачущим возле церкви Вознесенского монастыря, что стоял на Остроге. (Ныне это улица Воздвиженка.) Необычайно долгой была молитва Василия и чрезвычайно глубоким казалось всем его горе.
      На следующий день в Вознесенском монастыре вспыхнул пожар и одновременно началась, как сообщал летописец, «буря велика, и потече огонь яко же молния». Это был самый грандиозный из всех пожаров, какие когда-либо случались в городе.
      Царь с семьей бежал из Кремля на Воробьевы горы и смотрел, как превращалась в пепел его столица. Через десять часов Москва выгорела дотла – не осталось ни одного дома, погибло людей «без числа».
      Вскоре после пожара Василий заболел и 2 августа 1551 года скончался. Сам Иван Грозный нес его гроб и повелел похоронить блаженного у Троицкой церкви, что на Рву.
      А в 1555 году над могилой Василия Блаженного начали строить новый храм в честь покорения Казани, названный Покровским собором, что на Рву.
      Через шесть лет собор был построен, но через 30 лет москвичи стали называть его храмом Василия Блаженного, потому что в 1588 году к собору был пристроен придел Василия Блаженного, который и дал новое имя всему собору, ставшее общепризнанным, хотя официально храм и сейчас называется собором Покрова Богоматери.

      В XV веке в России при производстве разных тканей широко использовался миткаль – неотбеленная пряжа, используемая для получения коленкора, ситца и кумача.
      Чтобы получить коленкор, миткаль отбеливали и пропитывали клеем или крахмалом. Для создания ситца суровый миткаль красили. А в 1799 году в Москве возникла первая ситцепечатная мануфактура – «Трехгорка», существующая в Москве и сегодня. Поначалу она принадлежала бывшему крестьянину из Троице-Сергиевой лавры Василию Ивановичу Прохорову, основателю династии текстильных фабрикантов, владевших предприятием до 1918 года, и потому называлась «Прохоровской мануфактурой». Если же миткаль красили в красный или синий цвет, то такая ткань носила название «кумач». Этот материал появился в России в XVII веке, а позже «кумачом» стали называть только красную ткань.

      После свадьбы молодые супруги жили надеясь на появление первенца, но Соломония отчего-то не беременела, и это ввергало супругов в сугубую печаль. Уезжая из Москвы по монастырям с молебнами о даровании наследника, Василий оставлял жену правительницей и с нетерпением ждал возвращения домой. Однако же шел год за годом, а наследника все не было.
      А у Романовых во всех семьях детей было по полдюжины, а то и более. И хотя главному в доме – Захарию Ивановичу – послал Господь всего лишь двух сыновей, зато только один из них – Юрий – одарил деда Захария шестью внуками.
      14 июня 1500 года побил Юрий Захарьич литовских людей на берегу реки Ведроши, и с этого момента звезда его засияла необычайно ярко.
      В ноябре 1510 года сын его Михаил Юрьевич Захарьин был отправлен во главе посольства в Литву в канун назревающей войны между Россией и Великим княжеством Литовским.
      Опасаясь удельных князей Рюриковичей, Василий III стал сближаться со старыми боярскими родами, и прежде всего с Захарьиными-Юрьевыми. Михаил Юрьевич в связи с этим стал человеком все более и более посвященным в самые тайные дела и замыслы Василия III. Одним из таких дел стала распря Василия Ивановича с пленным, но могущественным казанским ханом из дома Гиреев – Абдыл-Летифом.
      С давних пор в московском плену находился этот хан, судьба которого постоянно менялась: он был то почетным узником, то владетельным князем. Однако его положение зависело от отношений Москвы с Казанью и Крымом, на престолах которых сидели родные братья Абдыл-Летифа.
      Абдыл-Летиф правил Каширой, а еще один его брат – Куйдакул, в крещении Петр, – был зятем Василия III, женившись на сестре Великого Московского князя.
      Осенью 1517 года Василию донесли, что Абдыл-Летиф собирается его убить. Явных улик не было, и Василий пригласил царевича на охоту. Тот приехал и был тотчас же схвачен. Абдыл-Летифу ставили в вину, что он приехал на охоту с оружием. После ареста хана отправили в Серпухов, куда повез его Михаил Юрьевич Захарьин. По приезде в Серпухов Захарьин устроил пир, и первым тостом была здравица за Василия Ивановича. Абдыл-Летиф от такого тоста отказаться не мог. Однако в вино был добавлен яд, от которого казанский царевич тут же и скончался. И этот поступок Михаила Юрьевича был по достоинству оценен Василием Ивановичем.
      Через полтора года после этого, в январе 1519 года, Захарьин по поручению Василия III посадил на казанский трон угодного Москве хана Шиг-Алея. За все это и за многое другое в 1521 году стал Михаил Юрьевич боярином. А в 1523 году, когда на престоле казанского ханства в результате сложных интриг в доме Гиреев и в отношениях с Турцией оказался враждебный Руси хан Саип-Гирей, Михаил Юрьевич отправился во главе великокняжеской рати под Казань и для начала заложил на реке Суре крепость Васильград, позднее названную Васильсурск. Весной следующего года Михаил Юрьевич, осуществляя второй этап борьбы за Казань, принял участие в походе на столицу враждебного ханства, командуя всей русской артиллерией.
      Таким образом, были бояре Захарьины удачливы и в ратной службе, и в хозяйственных делах, и в многочисленных детях своих. А Василию Ивановичу и жене его Соломонии иметь детей было не суждено.

      Летом 1523 года, через восемнадцать лет после свадьбы, сорокачетырехлетний Василий – в который уж раз! – отправился в объезд по городам и святым обителям с жаркими молитвами, чтобы не оставить пустующим прародительский трон.
      Дело осложнялось тем, что братья Василия – Дмитровский удельный князь Юрий, Угличский – Дмитрий, князь Калужский – Семен и Любужский – Андрей – становились все более очевидными претендентами на престол, что могло ввергнуть страну в длительные, кровавые межкняжеские усобицы.
      В июле 1523 года Василий отправился по святым местам, взяв всех четырех братьев с собою, и только после того, как 15 сентября возвратился в Москву, разрешил им разъехаться по уделам.
      И как только это произошло, он, по выражению летописи, «начаша думати со своими боярами о своей великой княгине Соломонии, что неплодна бысть». И Василий, опять же по словам летописи, говорил боярам: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех градах моих и пределах: братьям ли дам, но ведь братья и своих уделов не умеют устраивать». И говорили ему бояре: «Разойдись с Соломонией, государь, и вступи в новый брак, ибо неплодную смоковницу посекают и выбрасывают из виноградника».
      Хотя в 1523 году дело до развода не дошло, Василий стал отдалять от себя родственников Соломонии, занимавших важные посты в государстве, и привлекать других вельмож. Вместе с Сабуровыми подверглись опале и их сторонники – священнослужители Максим Грек и Вассиан Патрикеев.
      Осенью 1525 года, когда Василию уже шел сорок седьмой год, да и Соломонии было около сорока, великий князь решился на развод. Самой большой сложностью в расторжении брака был вопрос юридический – в истории Рюриковичей не было случая, когда бы при живой жене задумывалась новая свадьба.
      Австрийский дипломат барон Сигизмунд Герберштейн, подолгу живший среди русских и хорошо знавший их обычаи, писал в своих «Записках о Московии»: «Если же ктонибудь женится на второй жене и, таким образом, становится двоебрачным, то они это хоть и допускают, но не считают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвертой же жены они никому не разрешают, считая, что это не по-христиански».
      И все же, вопреки сложившимся традициям и против обычая, московский митрополит Даниил, сторонник и друг Василия, разрешение на развод дал.
      Вслед за тем против Соломонии было возбуждено надуманное дело о колдовстве, ловко подстроенное пособниками Василия.
      23 декабря 1525 года после оговора Соломонии в «волховании» был произведен «обыск» и было установлено, что якобы по ее просьбе некая ворожея Стефанида, чтобы приворожить к постылой жене ее мужа, вместе с Соломонией «смачивали заговоренной водой сорочку, порты и чехол и иное платье белое». После этого Василий III, не предавая «колдунью» церковному суду, велел отправить ее в Рождественский монастырь, что на Рву (монастырь сохранился до наших дней и находится в Москве, на улице Рождественке, строение № 20), и там склонить ее к пострижению. Однако Соломония на монашество не согласилась. Тогда Соломонию отвезли в суздальский монастырь и там насильно остригли ей волосы и надели монашеский повой. А когда она сорвала с головы апостольник, бросила его на пол и растоптала, то доставивший ее в Суздаль Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, любимец Василия III, ударил ее плеткой и вскричал:
      – Неужели ты противишься воле государя? Неужели медлишь исполнить его повеление?
      После этого Соломония, нареченная при постриге старицей Еленой, громко заявила: – Повой надели мне против воли моей и по принуждению, и прошу Господа покарать моих обидчиков и помочь мне.
      (Надобно помнить, что принятие монашества, или, как тогда говорили, «ангельского чина», должно было совершаться непременно с согласия инока или инокини.)
      А через два месяца после насильственного, а значит, и недействительного пострижения Соломонии – 21 января 1526 года – состоялась совершенно неожиданно свадьба сорокашестилетнего великого князя с двадцатилетней красавицей – княжной Еленой Васильевной Глинской.

      Была Елена при изумительной красоте умна, весела нравом и прекрасно образованна: она знала немецкий и польский языки, говорила и писала по-латыни. К тому же была она знатного рода и состояла в дальнем родстве со многими владетельными южнославянскими домами. Василий Иванович потерял голову из-за всего этого. Уже пожилой, по меркам того времени, великий князь Василий Иванович сбрил бороду и переменил полувизантийскую-полутатарскую одежду на польский кунтуш и, подобно молодому франту, переобулся в красные сафьяновые сапоги с загнутыми вверх носками.
      Возле Василия тотчас же появились новые люди – прежде всего родственники, друзья и подруги его юной жены, веселые, молодые, совсем непохожие на степенных, молчаливых, скучных бояр, окружавших его недавно – старых, бородатых, одетых в длиннополые ферязи. Теперь около великого князя были братья Елены – Михаил и Иван, их жены – Аксинья и Ксения, и целый выводок молодых красавиц, боярынь да боярышень великой княгини – сестер Челядниных, Третьяковых, княжон Волынской и Мстиславской.
      Ближе прочих была Глинской Елена Федоровна Челяднина – родная сестра князя Ивана Федоровича Овчины – Телепнёва-Оболенского – красавца, храбреца и прекрасного военачальника, украдкой бросавшего влюбленные взоры на молодую великую княгиню.
      Василий III взял себе в жены Елену Глинскую, желая, во-первых, иметь от нее детей; во-вторых, из-за того, что по матери вела она род от сербского православного рода Петровичей, бывшего в ту нору магнатским венгерским родом, переселившимся из Сербии в Трансильванию и игравшим первые роли при короле Яноше Заполяи; и в-третьих, потому, что дядей Елены был Михаил Глинский – опытный дипломат и выдающийся полководец, который смог бы лучше других защитить своих внучатых племянников, если бы возникла такая необходимость.

      Михаил Львович Глинский – старший брат отца новой великой княгини Василия Глинского и признанный глава славной фамилии – был виновником переезда рода Глинских из Литвы в Москву.
      В ранней юности и в молодости, до того, как оказаться при дворе Великого Литовского князя Александра Казимировича, женатого на сестре Василия III – Елене Ивановне, прошел Михаил Львович огни, и воды, и медные трубы. В детстве попал он ко двору германского императора Максимилиана Габсбурга, получив там европейское образование, после чего оказался в Болонском университете и, окончив медицинский факультет, стал первым в истории России дипломированным врачом.
      Вслед за тем перешел Глинский в католичество и вступил в военную службу к своему другу – саксонскому курфюрсту Альбрехту.
      Служил он в армии императора, получив из его рук орден Золотого Руна за победы, одержанные им в Фрисландии, и стал первым русским кавалером ордена, хотя в Польше и был уже тогда орден Белого Орла, а в России ордена появились более чем через два века после этого, при Петре I. (О чем будет рассказано в этой книге в свое время, на своем месте.)
      Другом Глинского был не только саксонский курфюрст, но и другие князья-электоры, магистры рыцарских орденов, епископы и кардиналы, бывшие его сторонниками и приятелями.
      Приехав в начале 90-х годов XV века в Литву, он стал командиром придворной гвардии и наместником Вельским.
      В 1508 году Михаил Львович поднял мятеж против польского короля Сигизмунда, желая превратить восточные области Великого княжества Литовского, населенные православными русскими и белорусами, в самостоятельное государство со столицей в Смоленске. Разумеется, главой этого государства – герцогом Борисфенским (а Борисфеном на античных картах назывался Днепр) должен был стать он сам.
      Василий III, крымский хан и молдавский господарь помогли ему, но Сигизмунд оказался сильнее, и Михаил Львович войну проиграл и вынужден был «отъехать» в Москву вместе со своими многочисленными родственниками и сторонниками. При дворе Василия III князь Михаил встал во главе враждебной Польше партии и сделал все, чтобы Великий князь Московский вступил в борьбу за Смоленск, который был обещан Глинскому, как только он возьмет его. 1 августа 1514 года после третьего похода и третьей осады Смоленск был взят, однако Василий и не подумал отдавать город своему удачливому полководцу. Обиженный Глинский «переметнулся» на сторону Сигизмунда, но когда он тайно поскакал в польский лагерь, был схвачен русскими, закован в цепи и отправлен в Москву. Десять лет мятежный князь провел в тюрьме. Когда его племянница стала русской великой княгиней, у Глинского появилась надежда, что его освободят. И его упование вскоре сбылось.
      В самом конце апреля 1526 года в Москву прибыли цесарский посол барон Сигизмунд Герберштейн и папский посланник Леонгард Нугарола. Официально они должны были предложить Василию III вступить в европейскую антитурецкую лигу, но, кроме того, имели от императора Максимилиана Габсбурга еще одно поручение – попросить Великого князя Московского отпустить на волю Глинского.
      От вступления в антитурецкую лигу Василий отказался, но, желая продемонстрировать дружеские чувства к императору, а заодно и угодить молодой жене, пообещал князя Михаила Львовича освободить.
      Весть об освобождении старого «перемета» и изменника была встречена в Москве по-разному, кто говорил, что не следовало освобождать князя, иные же считали, что негоже дяде новой государыни сидеть в тюрьме. Но как бы то ни было, все же новость эта была у многих на устах, ибо не на шутку волновала. Но не успели москвичи от нее успокоиться, как еще более невероятное событие стало предметом жарких пересудов.

      Наши сведения о том, что происходило в Москве в первой трети XVI века, очень ограниченны. Исключением являются прекрасные, часто очень подробные и детальные записи австрийского посла Сигизмунда Герберштейна, как раз в это время находившегося в Москве.
      Всезнающий Герберштейн писал: «Вдруг возникла молва, что Соломония беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников Юрия Траханиота и постельничего Якова Ивановича Мансурова. И уверяли, что они слышали из уст самой Соломонии признание в том, что она беременна и скоро родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а супругу Траханиота даже побил за то, что она своевременно не сообщила ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Соломония, дьяков Григория Путятина и Федора Багракова, поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха.
      ...Некоторые же клятвенно утверждали, что Соломония родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица – то есть Баграков и Путятин – для расследования истины, она ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери».
      (Герберштейн – очень точный в передаче фабулы – здесь ошибается, называя одного из дьяков Баграковым, на самом же деле это был Третьяк Раков. – В. Б.) После поездки в Суздаль государевых дьяков слухи не умолкали, а, напротив, имели свое продолжение: говорили, что, спасая сына Соломонии, верные ей люди переправили младенца в заволжские скиты к старцам-отшельникам, жившим на реке Керженец. Через два десятка лет прошла молва, что Георгий стал неуловимым и отчаянным атаманом – мстителем за бедных и обиженных, прозванным Кудеяром.
      Так как Соломония была со всех точек зрения законной великой княгиней, павшей невинной жертвой козней коварной католички, то и сын ее имел гораздо больше прав, чем будущие дети Глинской. И, таким образом, Кудеяр в сознании народа становился законным наследником престола, а отнюдь не будущие дети Глинской и Василия Ивановича.

      Примерно в одно и то же время, когда по Москве распространился слух о княжиче Георгии и об освобождении Михаила Львовича Глинского, произошли события, связанные с двумя видными церковными деятелями – монахами Филофеем и Максимом Греком.
      Известный историк И. Е. Забелин писал в книге «История города Москвы»:
      «После брака Ивана III с греческой царевной Софьей Москва на самом деле явилась наследницею второго Рима, т. е. исчезнувшего Византийского царства. Брак был устроен папою в видах привлечения Русской церкви к подчинению папской церкви, но он послужил только к новому возвеличению Москвы в глазах всего православного мира.
      Как бы то ни было, но в Москве с того времени стали ходить толки и рассуждения о значении двух Римов, древнего и нового, т. е. Цареградского; новым назвал его сам царь Константин, строитель Византии. Ходили толки и о наследстве, кто будет наследником и восстановителем этого нового Цареградского Рима, завоеванного теперь турками. И так как московский государь являлся теперь единственным на всем христианском Востоке независимым православным государем, то простая мысль уже прямо указывала, что таким наследником и восстановителем православного Рима может быть и должна быть только одна Москва. Другого могучего представителя и охранителя восточного христианства теперь не было. Это сознание вырастало у всех покоренных турками православных народностей. Оно принесено было и в Москву, и таким образом и в Москве между книжными людьми воцарилась мысль о третьем, уже Московском, Риме.
      В первой четверти XVI столетия в псковском Елеазаровом монастыре жил старец Филофей, человек сельский, как он писал о себе, учился только буквам благодатного закона, т. е. книгам св. Писания. Несмотря на такой скромный отзыв о своей особе, старец, однако, судя по его писаниям, принадлежал к образованнейшим книжникам своего времени.
      Он написал обширное послание к жившему во Пскове в 1510–1528 гг. царскому дьяку Михаилу Мунехину о звездочетцах в ответ на вопрос дьяка, как разуметь приходящие от латинян астрономические гадания, предсказывавшие, что в тот 1524 г. последует переменение всего видимого мира. Разрешая этот вопрос на основании Бытейских книг и опровергая кощуны и басни латинских астрономов, старец касается и вероисповедных различий с латинством, а также и переменений в судьбах царств и стран, что не от звезд это происходит, но от Бога.