Татаро-монгольское иго оставило по себе страшную память, но народ создал во времена владычества золотоордынцев и немало высокохудожественных произведений – былин, песен, богатырских сказов.
      Среди русских легенд одной из самых поэтичных является легенда о граде Китеже. Невидимый сказочный город народная молва расположила на дне озера Светлояр, находящегося в Семеновском районе Нижегородской области. Это почти идеально круглое озеро редкой для Поволжья глубины – до 30 метров – имеет необычайно чистую прозрачную воду, уровень которой одинаков в любое время года. Рассказывают, что оно связано подземным протоком с Волгой, откуда попадают в него невиданные чудовища. Еще рассказывают, что в тихую погоду из-под воды доносится колокольный звон. Воде этой приписываются целебные свойства, и, по местным поверьям, для того чтобы вода оставалась чистой, в Светлояре нельзя купаться, а плавать по озеру можно только в долбленых лодках местного производства.
      Однако когда говорят о самом граде Китеже, то помещают его в разных местах: и на дне Светлояра, и под береговыми холмами, и на берегах. В последнем случае добавляют, что Китеж хотя и стоит по берегам, но остается силой древнего волшебства невидим.
      Письменно легенда о граде Китеже была зафиксирована в конце XVIII века в «Книге, глаголемой летописец», или «Китежский летописец». В ней рассказывалось, что последний владимирский Великий князь домонгольского периода Георгий Всеволодович однажды сел в струг и поплыл из Ярославля вниз по Волге. Во время этой поездки он заложил город Городец, на месте древнего города Радилова, и основал мужской монастырь. Этот Городец называли Малым Китежем. В ста верстах от него, в заволжских лесах за рекой Керженец, Георгий остановился на берегу озера Светлояр. И, увидев, что озеро это прекрасно, а место многолюдно, велел построить на его берегах город и крепость – Большой Китеж. Сам же уехал во Псков.
      Когда орды хана Батыя ворвались на Русь, Георгий выступил против татар, но потерпел поражение и бежал сначала в Городец, а потом и в Большой Китеж. Наутро ордынцы взяли Городец и стали пытать его жителей, добиваясь, чтобы они показали им путь к Светлояру. И один из жителей – Гришка Кутерьма, – не выдержав мук, привел войска Батыя на берега Светлояра. Татары взяли град Китеж и убили князя Георгия Всеволодовича, после чего повоевали всю русскую землю, а град Китеж в один прекрасный миг стал невидим и пребудет таковым до второго пришествия Христа.
      Невидимый град Китеж может увидеть лишь праведник, человек чистого сердца, утверждает легенда.
      Образ града Китежа вдохновлял многих корифеев русской культуры. О нем писали прозаики П. И. Мельников-Печерский, В. Г. Короленко, М. М. Пришвин, поэты С. М. Городецкий, М. А. Волошин, А. А. Ахматова, в его честь сочинялась музыка Н. А. Римским-Корсаковым и С. Н. Василенко, писались живописные полотна А. А. Васнецовым и Н. К. Рерихом.
      В сознании старообрядцев град Китеж был той волшебной страной, где ждут праведников русской земли обетованной, где нет ни печали, ни воздыхания.

      Пища и напитки, о которых рассказывалось в этой книге в разделе. «Становление цивилизации», когда речь шла о IX–XI веках нашей эры, остались традиционными и позднее, а многие из них дошли и до наших дней. Что же касается одежды, то она со временем изменяла форму, пополняясь новыми видами и предметами гардероба, привнесенными на Русь монголами и татарами.
      Наиболее важными и стойкими оказались новые вещи, появившиеся на Руси в результате заимствования их у монголов и татар и бытовавшие здесь в течение многих столетий потому что они соответствовали и климату, и уровню хозяйственного развития восточных славян.
      Упомянем лишь четыре из них: армяк, поярковую шляпу, кафтан и тулуп, рассказав и о более поздней истории этих вещей.

Армяк и поярковая шляпа «гречник»

      Армяк, первоначально называвшийся «ормяк», – наиболее распространенная верхняя одежда крестьян-мужчин, известная на Руси с XIII века.
      Ее название происходит от татарского слова «армак», что означает «одежда из верблюжьей шерсти».
      На Руси армяк выделывался из серой, коричневой или черноватой ткани домашней выделки – армячины или сермяги. Подпоясывались армяки цветными кушаками, представляя собой длинный, довольно теплый, просторный халат без сборок.
      Как правило, владелец армяка носил на голове шляпу, сделанную из овечьей шерсти. Такая шляпа называлась поярком, ибо стриглась с ярки – овцы. Эта шляпа именовалась гречником, так как напоминала пирог из гречневой муки, изготавливавшийся во время постов.
      Пирог-гречник имел форму столбика высотою в два вершка, широкий сверху и чуть сужающийся снизу.
      Точно такой же формы была и шляпа.

Краткая история кафтана (XIII–XIX вв.)

      Кафтан, как и армяк, появился на Руси в первые десятилетия XIII столетия. Он был заимствован у завоевателей и представлял собой верхнюю мужскую одежду самого разнообразного кроя. Он мог быть длиною и до колен, и до щиколотки, с рукавами до кончиков пальцев или всего лишь до локтя. От этого возникли выражения: «Работать спустя рукава» и «Работать засучив рукава». Существовало несколько типов кафтана. Наиболее распространенным на нашей Родине был так называемый «русский кафтан». Его нижняя часть кроилась прямыми клиньями, с боков были разрезы, на талии образовывались сборки.
      Кафтаны были широко распространены среди мужчин всех сословий, и его шили и из сукна разных цветов, и из шелка, и из парчи, украшая шитьем и богатыми пуговицами.
      В XIX веке кафтан носили преимущественно кучера-лихачи, в то время как их младшие собратья – извозчики – ваньки продолжали носить армяки.

Краткая история тулупа (XIII–XVIII вв.)

      Вместе с армяками, шляпами-гречниками и кафтанами появились на Руси и тулупы – просторная мужская и женская верхняя одежда, очень длинная, мехом внутрь, ничем не крытая, чаще всего сделанная из овчины.
      До того как тулупы (от тюркского слова «тулуп» – кожаный мешок из звериной шкуры) появились на Руси, здесь была известна подобная им одежда – кожух.
      В XVII веке тулупы стали крыть разными тканями – сукном, крашеной холстиной, а богачи – шелком, расшивая эти ткани камнями и металлическими бляхами.
      В XVII – начале XVIII века тулуп носили даже летом, чтобы показать свое положение – общественное и имущественное.
      Короткие легкие тулупчики носили как теплые домашние куртки, делая их из любых мехов – заячьего, козьего, кроличьего и т. п.

      В 1422 году факторы Тевтонского ордена, проживавшие в Данциге, демонстрировали «горящее вино», – спирт, изготовленное в монастырских лабораториях, возможно и алхимических.
      А в 1429 году винный спирт получили генуэзцы, жившие в Кафе, в Крыму, и оттуда, как и из Данцига, спирт попал в Ливонию, Литву, Польшу и на Русь.
      Первыми русскими городами на торговых путях немцев в глубину России были Псков и Новгород, но они, получая «заморские» вина и «горящее вино», лишь потребляли их, не заводя собственного винокурения. Не заводили винокурения и все другие княжества Руси, кроме Москвы.
      Именно Москва стала общерусским центром по производству «хлебного вина», или «водки», которую называли «московской». Кроме водки московскими называли только калачи, в то время как тульскими были пряники, коломенской – пастила, валдайскими – баранки и т. п.
      И потом, до появления промышленного производства водки, она изготавливалась только в Москве.

Феномен Рублева

      На протяжении многих лет ученые-обществоведы спорят о том, существует ли зависимость индивидуального творчества от социальных условий и как влияет уровень развития производительных сил, а также тот или иной политический строй и связанные с ним категории – свобода, благополучие, общественное спокойствие – на развитие литературы, искусства, науки и иных проявлений духовных начал.
      Дискуссии продолжаются с переменным успехом, а факты заставляют верить в то, что творчество столь же индивидуально и феноменально, как и его создатель – выдающийся человек, свободный от многого, чего не может преодолеть его ординарный современник, зависящий от множества крупных и мелких факторов.
      Таким феноменом был и гениальный иконописец Андрей Рублев.

Расплывчатые контуры биографии Рублева

      Первый великий художник России Андрей Рублев творил в конце XIV – первой трети XV столетья.
      Мы до сих пор не знаем точно, где и когда он родился, не можем датировать многие из его работ, к счастью сохранившиеся, как не можем и хотя бы перечислить те его произведения, которые не сохранились.
      Создатель московской школы живописи, художник, чье творчество признано одной из вершин отечественной и мировой культуры, не оставил потомкам каких-либо сведений о своей жизни, подарив человечеству несколько шедевров, вызывающих изумление и восторг зрителей вот уже более пяти веков.
      Крупный историк русского искусства В. Н. Лазарев писал:
      «Было бы неверно рассматривать Андрея Рублева как первого русского художника. Уже задолго до него владимирские, новгородские и псковские мастера сумели выразить на языке живописи то неповторимое русское, что лежит вне сферы византийского мироощущения. И если мы все же воспринимаем Рублева как новатора, то только потому, что в его работах получает свое логическое завершение процесс обособления русской живописи от византийской, наметившийся уже в XII веке и развивавшийся в непрерывном нарастании вплоть до XV. В рублевских иконах и росписях количество оригинальных русских черт переходит в новое качество. Вот почему его творчество знаменует в нашем сознании столь значительную веху.
      Рублев окончательно отказывается от византийской суровости и византийского аскетизма. Он извлекает из византийского наследия его античную, эллинистическую сердцевину. Он освобождает ее от всех позднейших напластований, он проявляет удивительную для человека того времени восприимчивость к античной грации, к античному этносу, к античной просветленности, к античной ясности замысла, лишенного всяких прикрас и подкупающего благородной и скромной простотой».
      Несомненно, Рублев не был первым русским художником по времени, но еще более несомненно, что он был первым по своему значению во всем древнерусском искусстве.
      Наиболее вероятно, как считают историки искусства, родился он около 1360-х или же 1370-х годов, но где и в какой семье – неизвестно. Скорее всего, воспитывался в светской среде и, вероятно, уже в довольно зрелом возрасте постригся. А вот где это произошло, мы не знаем. Искусствоведы склоняются к тому, что, по-видимому, Рублев принял постриг или в Троице-Сергиевом монастыре, или в Андрониковом монастыре.
      В пользу второй точки зрения говорит то, что именно в Андрониковом монастыре находится сохранившаяся до наших дней могила Андрея Рублева.
      Сведения о том, когда, где и с кем расписывал великий мастер стены храмов и создавал иконы, лишь иногда оказываются относительно точными, чаще же всего эти данные весьма приблизительны.
      Искусствовед И. А. Иванова пишет:
      «Мы не имеем и подписанных работ Андрея Рублева, однако история сохранила нам его имя. О Рублеве неоднократно упоминается в летописях. Правда, сведения летописцев, повествующих о его работах, скупы, но и они говорят нам о том, что слава пришла к художнику еще при жизни, что уже современники отмечали и ценили его замечательный талант.
      Андрей Рублев принимал участие во всех крупнейших художественных работах того времени. О том, насколько ценились его произведения, свидетельствует случай, когда Иосиф Волоцкий, писатель-публицист конца XV – начала XVI века, желая умилостивить разгневанного удельного князя, послал ему в дар „иконы Рублева письма“.
      В XVI веке, при Иване Грозном, на Стоглавом соборе 1551 года, где обсуждались различные вопросы общественной жизни Руси, было постановлено: „Писати живописцам иконы с древних образов, как греческие живописцы писали и как писал Андрей Рублев“.
      Из столетия в столетие передавалось имя художника. С ним связывались легенды, предания. В XIX веке любители старины приписывали все лучшие произведения Рублеву.
      Как бы ни были скудны исторические сведения о Рублеве, они служат для нас канвой, на основе которой мы воссоздаем этапы его жизни и творчества».
      Познакомимся с наиболее вероятной хронологической канвой его жизни и творчества.
      В 1405 году, как сообщает летопись, Рублев вместе с двумя другими иконописцами – Феофаном Греком и Прохором с Городца – расписал стены Благовещенского собора в Московском Кремле, однако эти фрески не сохранились.
      В 1408 году с иконописцем Даниилом Черным и артелью других мастеров расписал Рублев стены Успенского собора во Владимире. Здесь его фрески частично сохранились и являются ценнейшей реликвией русской живописи.
      Его фреска «Страшный суд» – не ужас перед неминуемой небесной карой, а светлый праздник торжества справедливости.
      В 1420–1427 годах в Андрониковом монастыре был построен белокаменный Спасский собор, и Рублев с Даниилом Черным расписали его. В интерьере собора сохранились фрески, как полагают искусствоведы, принадлежащие кисти Андрея Рублева.
      По мнению большинства исследователей, между 1412 и 1427 годами Андрей Рублев создал свое величайшее произведение – икону «Троица». Основная идея этой иконы, где изображены три ангела, сидящие перед чашей, – самопожертвование, которое художник воспринимал как высочайшее состояние духа, ведущего не к смерти, а к созиданию жизни и мира.
      В 1425–1427 годах вместе с Даниилом Черным расписал он только что построенный белокаменный Троицкий собор в Троице-Сергиевом монастыре и создал часть иконостаса. Некоторые из этих икон сохранились.
      В Третьяковской галерее хранятся и написанные Рублевым иконы «звенигородского чина», названные так потому, что были написаны Рублевым для построенного в 1399 году белокаменного Успенского собора. Это – «Спас», «Апостол Павел», «Архангел Михаил», написанные в начале XV века.
      Здесь же, в Успенском соборе, сохранились фрески, которые, как полагают некоторые историки искусства, тоже принадлежат Андрею Рублеву.
      Скончался он скорее всего в Андрониковом монастыре в Москве около 1430 года, там и похоронен.
      В 1947 году в этом монастыре открыт Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева, а в 1985-м – памятник великому художнику (автор – О. К. Комов).
      Завершая очерк о Рублеве, уместно привести оценку, данную итогам его жизни и деятельности искусствоведом Н. А. Деминой:
      «Рассматривая все созданное русскими художниками далекого прошлого, художниками эпохи, предшествующей А. Рублеву и его времени, и, кроме того, мастерами южнославянских стран и греками, видим, что Рублев сумел отобрать все самое лучшее, что заключалось в их произведениях. Творчески претворив богатство этой многообразной художественной культуры, он обрел свой собственный изобразительный язык, родной и понятный всем его окружающим. Он сумел в своем творчестве отразить лучшие чаяния и устремления русского народа в решительный момент его борьбы за свое национальное бытие».

Академик И. Э. Грабарь о творчестве Рублева

      Известный художник, выдающийся реставратор и, несомненно, самый крупный историк русского искусства, академик И. Э. Грабарь (1871–1960) в книге «О древнерусском искусстве», вышедшей через шесть лет после его смерти, высказал несколько соображений, касающихся творчества Андрея Рублева и его места в мировой живописи:
      «История искусства знает художников, имена которых уже вскоре после их смерти обросли легендой. К таким легендарным мастерам относится и Андрей Рублев, „русский Рафаэль“, как величали его наши деды, „русский Беато Анжелико“, как было бы правильнее назвать его в наши дни, если уж прибегать к италианским сравнениям: они не только современники, не только оба были монахами и за одним народная память сохранила прозвище „преподобного“, а за другим „блаженного“, но в самом их искусстве, в его чудесной внутренней гармонии и обаятельности, в легких линиях и нежных красках есть отдаленное духовное родство, не вполне стираемое даже глубочайшим различием италианского и русского художественного миропонимания...
      К 1405 году, к сорокалетию Рублева, его искусство сложилось уже окончательно в тот стиль, который мы отныне называем рублевским. В его тогдашних работах есть все черты, отличающие и работы последних лет: исключительное, ни у кого столь ярко не выраженное чувство ритма, чувство цветовой гармонии, необычайная одухотворенность концепции. Одного из этих редких даров было бы достаточно, чтобы выделить художника среди его современников и обеспечить ему неувядаемую славу; Рублев владел всеми тремя, и оттого так единодушны восторги перед „Троицей“ археологов и художников, реалистов и стилистов, русских и иностранцев. Совершенное и прекрасное, это произведение отвечает на все запросы, удовлетворяет все желания.
      Как это могло случиться? Так же, как мы это видим на примере Рафаэля: как он, так и Рублев неподражаемо использовали плоды художественных усилий нескольких поколений и, найдя наилучшую формулу для воплощения идеалов своей эпохи, сумели столь прозорливо связать их с намечавшимися чаяниями, что надолго предопределили содержание и форму искусства, шедшего им на смену...
      Вбирая в себя всю сумму великого коллективного достояния, наследованного его поколением от прошлого, он медленно, но неуклонно идет по пути, ведущему к графическому стилю. Этот путь он совершает без колебаний, но и без излишней горячности, с уверенностью мастера и со спокойствием гения устраняя все неровности и достигая совершенного выражения».

      При Иване III в истории Москвы произошли очень крупные изменения: из стольного города одного из русских княжеств она превратилась в столицу огромного государства, появившегося на рубеже Европы подобно сказочному исполину. Будучи сторонником той точки зрения, что история – многотомный исторический роман, автор предлагает вашему вниманию, уважаемые читатели, фрагменты биографии Великого князя Московского Ивана III.
      ...22 ноября 1440 года у Великого князя Московского Василия Васильевича Темного и жены его Марии Ярославны родился сын, названный Иваном.
      Род Рюриковичей, по утверждению хорошо знающих свое дело, однако же изрядно льстивых и небескорыстных московских летописцев, происходил от внучатого племянника Юлия Цезаря – императора Августа, в царствование которого явлен был миру Христос. От брата Августа – Пруса – и пошли, по их писаниям, Рюриковичи.
      Много было в их роду и великих законодателей, и угодных Богу праведников, среди коих блистал и один равноапостольный князь – Владимир Красное Солнышко, креститель Руси, но более всего было среди Рюриковичей воинов и героев, с младых ногтей повенчанных с мечом и копьем.
      Таким же надлежало быть и юному князю Ивану Васильевичу.
      Вот что пишет об этом сибирский историк Н. Г. Алексеев в книге «Государь Всея Руси», вышедшей в Новосибирске в 1991 году:
      «Уже на двенадцатом году жизни он участвовал в большом походе московских войск. Это был последний поход против мятежного Шемяки. 1 января 1452 года великий князь Василий двинулся к Ярославлю, а „из Ярославля же отпусти сына своего князя великого Иоанна на Кокшенгу, противу князя Дмитрия“. Позже из Костромы Василий отправил на помощь сыну отряд татарских вассалов царевича Ягупа. Но еще ранее лучшие воеводы, князь Семен Иванович Оболенский и Федор Басенок, а с ними серпуховской князь Василий Ярославич с „двором“ великого князя – лучшими, отборными войсками, – двинулись прямо к Устюгу, где, по московским данным, находился Шемяка. Тот, узнав о прибытии Ивана Васильевича в Галич, сжег устюжский посад, оставил Устюг с наместником своим Иваном Киселевым и побежал на Двину. Московские воеводы, пройдя мимо Устюга („под городом не стояли ничего, ни единого дни“), бросились за ним в погоню. А сам великий князь Иван с царевичем Ягупом двинулся наперерез ему, через Кокшенгу на Вагу. Спасаясь от преследования, Шемяка побежал с Двины к Новгороду. С его политической ролью было покончено.
      Зимний поход 1452 года должен был многому научить молодого великого князя. Он дошел с войсками до устья Ваги, а потом вернулся с ними в Вологду, пройдя за поход около полутора тысяч километров. В суровых условиях северного края войска стремительно передвигались на большие расстояния, преследуя противника. Опытные московские воеводы хотели окружить Шемяку, отрезать ему пути отступления на Новгород. Великий князь Иван впервые мог увидеть своими глазами жестокие сцены феодального способа ведения войны, привычные средневековому человеку. Проходя через Кокшенгу, край, населенный „кокшарами“, еще не принявшими христианства, войска предавали его огню, мечу и полону. „И градки их поимаша, и землю ту всю плениша и в полон поведоша“, – повествует московский летописец. „А городок Кокшенский взял, а кокшаров секл множество“, – с удовлетворением вторит ему устюжский».
      Василий Васильевич рано стал думать о продлении своего рода и о женитьбе наследника московского трона. Он знал из летописей, что в стародавние времена лестно было европейским государям породниться с Рюриковичами. И потому сидела прапрабабка его – о чем вы, уважаемые читатели, уже знаете из очерка «Анна Ярославна – королева Франции» – на троне в Париже, а кроме нее были киевские и новгородские княжны женами ярлов и королей в Норвегии, в Чехии, в Венгрии и в других государствах. Однако же было так до пленения Руси золотоордынскими ханами, ибо кому из европейских владык было лестно иметь женою дочь, сестру или племянницу татарского раба, хотя бы носил на себе этот раб жемчуга и алмазы и имел титул Великого князя? И потому не выдавали своих дочерей и сестер в Московию неподвластные Орде европейские правители.
      Теперь следовало искать невесту среди своих – тех же Рюриковичей.
      Перебрав немногих, с кем Василий Васильевич хотел бы породниться, остановился он на тверском княжеском доме. И этот выбор следовало считать прекрасным, потому что тверские великие князья были потомками родного брата Александра Невского – Ярослава Ярославича, ставшего вскоре и Великим князем Владимирским. Однако в политике не только происхождение играло первую роль. Дело было в том, что к середине XV столетия Великий Тверской князь Борис Александрович был самым верным и надежным союзником Москвы.
      Борис Александрович был женат на можайской княжне Анастасии Андреевне, от которой имел дочь Марию. Эта Мария и была помолвлена с сыном Василия Васильевича Иваном.
      Жениху было тогда семь лет, а невесте – пять, а еще через пять лет – 4 июля 1452 года – двенадцатилетний Иван Васильевич и десятилетняя Мария Борисовна были повенчаны и стали мужем и женой.
      А вот и то, чего вы, уважаемые читатели, еще не знаете: их супружество продлилось пятнадцать лет. Мария Борисовна через шесть лет после свадьбы, когда пошел ей семнадцатый год, родила сына. Первенца, как и отца, назвали Иваном. Однако мальчику не исполнилось и десяти лет, как остался он сиротой – Мария Борисовна умерла не то от колдовства, не то от яда.

      Овдовев в 1467 году, двадцатисемилетний Иван Васильевич решил жениться еще раз. Выбор его остановился на греческой принцессе Зое Палеолог – племяннице последнего византийского императора Константина XI Драгаса, погибшего в бою с турками при штурме Константинополя 29 мая 1453 года.
      Отец Зои – Фома Палеолог – был родным братом погибшего. Убегая от турок, сначала он поселился на острове Корфу вместе с двумя сыновьями и дочерью. Через некоторое время, оставив детей на Корфу, Фома уплыл в Рим, надеясь найти защиту у римского папы Николая V. Добравшись до Рима, он преподнес папе бесценную христианскую святыню – голову апостола Андрея Первозванного. Голову апостола при необычайном стечении народа положили в храме Святого Петра – главном святилище католического мира, а Фома Палеолог удостоился папского покровительства, почета и, что весьма немаловажно, – ежегодной пенсии в шесть тысяч золотых экю.
      Фома Палеолог скончался через три года, так и не дождавшись детей, которые незадолго перед тем похоронили на Корфу свою мать и уже плыли на корабле в Италию.
      Когда Андрей, Мануил и Зоя Палеологи появились в Риме, к ним перешла пенсия отца и вместе с нею благорасположение нового папы – Павла II, занявшего ватиканский престол в 1464 году.
      Зое предложил свою руку кипрский король Яков II, однако судьбе было угодно распорядиться иначе: Зоей заинтересовался Иван III, и выбор был сделан ею в пользу Великого князя Московского.
      Случилось же это так.
      В Москве, на Монетном дворе, работал итальянец Джованни Баттиста делла Вольпе. Он был знаком с Зоей и однажды рассказал Ивану Васильевичу о прелестной племяннице последнего императора Византии.
      Иван Васильевич тут же послал мастера в Рим, чтобы получить «парсуну» – так на Руси называли портрет, изменяя на свой лад слово «персона».
      Вольпе поручение выполнил, привез и портрет, и, главное, согласие на брак, после чего снова уехал в Рим за невестой.
      Новый папа Сикст IV, надеявшийся на содействие Зои – без пяти минут «королевы русской» – в борьбе с турками-османами, дал ей на дорогу шесть тысяч дукатов, многочисленную свиту и обоз из ста лошадей и нескольких десятков телег.
      Весело и торжественно проехав по Италии, перевалив затем через Альпы, прибыла Зоя в Нюрнберг, а потом в Любек – главный город купеческого союза Ганзы.
      Отсюда «королева русская» со свитой ушла в море, и вскоре ее эскадра бросила якоря в Ревеле – нынешнем Таллине. Это был на пути в Москву последний нерусский город. Рядом был Псков. 11 октября 1472 года свою будущую повелительницу встречали лучшие граждане-псковичи и бояре, приславшие ей навстречу шесть больших насадов – речных судов с насаженными, то есть высоко поднятыми, бортами. Палубы насадов были покрыты большими коврами, а сами корабли наполнены подарками.
      Встретив Зою на восточном берегу реки Эмбах, псковичи поднесли ей «кубки и роги злащённые с медом и вином, и пришедши к ней челом ударили», – сообщает Псковская летопись.
      Переплыв озеро Пейпус и Псковское озеро, насады поднялись по реке Великой и оказались во Пскове.
      Здесь с воспитанницей пап и кардиналов произошла мгновенная и глубокая перемена – царьградская принцесса истово отстояла долгий молебен в Троицком соборе Псковского кремля, вызвав восторг своих будущих подданных искренним православным благочестием.
      Затем, проследовав через Новгород Великий, Зоя 12 ноября въехала в Москву, где все уже было приготовлено к обряду венчания.
      Зое бросился в глаза странный парадокс: встречавшие ее князья и бояре были усыпаны золотом и драгоценными камнями, а церковь Успения в Кремле – первый по значению храм Московской Руси, где служил митрополит и происходило венчание на царство, – была деревянной, как и все строения внутри Кремля.
      Митрополит Геронтий при встрече с Софьей Фоминичной (так прозвали Зою на Руси) благословил ее и православных греков, сопровождавших царевну, а затем отправил невесту к матери Великого князя, где она впервые и увидела своего будущего мужа.
      Там молодых обручили и в тот же день обвенчали.
      Софья приехала из страны, залитой солнцем, в слякоть и морозы засыпанной снегом Московии. Оливковые рощи и виноградники сменились болотами и заснеженными, голыми и мокрыми лесами. Вместо камня и мрамора дворцов и замков Европы встретила ее тысячеверстная избяная Русь, где от деревни до деревни ехала она порой по многу часов, а то и несколько дней.
      С Софьей Фоминичной приехали в Москву наученные грамоте и разным языкам слуги. Они привезли привычные для них, но неизвестные в Москве порядки и нравы далекого и таинственного Царьграда.
      С появлением в Кремле греков рассыпались тонкие интриги, двусмысленные словеса, хитрые улыбки, загадочные взоры. Софья Фоминична недооценила новой, варварской, как она считала, страны, ибо эта страна и этот двор были не менее коварны и лукавы, чем Царьград и Рим, и где с первых же дней завязались вокруг нее нити интриг не менее опасные, чем в Византии или Италии, ибо в ней видели опасную соперницу, способную разделить власть и, главное, передать ее возможному будущему наследнику, которого она должна была родить своему венценосному мужу.
      Однако же пока это были не более чем пустые мечтания, ибо между ее будущим сыном, которого пока не было и в помине, видела Софья Фоминична несокрушимого соперника – сына Ивана Васильевича и покойной Марии Борисовны, Ивана Ивановича.

      В 1467 году, когда умерла Мария Борисовна, ее сыну Ивану, прозванному Молодым, в отличие от его отца, тоже Ивана, было всего девять лет. Когда же в Кремле появилась царьградская царевна, объявленная новой женой его отца и, стало быть, его мачехой, Ивану Молодому сравнялось уже четырнадцать.
      Вроде бы и немного, да все же и не девять. К тому же за время, прошедшее после смерти матери, отец сделал его своим полноправным преемником и несомненным вторым человеком в Московском царстве, как уже тогда называли подвластные Москве земли.