Видный современный историк Р. Г. Скрынников так описывает начало правления Елены Глинской: «Молодая вдова, едва справив поминки по мужу, сделала Овчину своим фаворитом. Позднее молва назовет фаворита подлинным отцом Грозного. Но то была пустая клевета на великокняжескую семью. Овчина рано отличился на военном поприще. В крупнейших походах начала 1530-х годов он командовал передовым полком армии. Служба в передовых воеводах была лучшим свидетельством его воинской доблести. Василий III оценил заслуги князя и незадолго до своей кончины пожаловал ему боярский чин, а по некоторым сведениям также титул конюшего, командующего всей дворцовой конницей и старшего боярина думы. На погребение Василия великая княгиня вышла к народу в сопровождении трех опекунов (Василия Шуйского, Михаила Глинского, Михаила Воронцова) и Ивана Овчины – Телепнева-Оболенского. Простое знакомство с послужным списком Овчины убеждает в том, что карьеру он сделал на поле брани, а не в великокняжеской спальне.
      Овчина происходил из знатной семьи, близкой ко двору. Родная сестра его – боярыня Челяднина – была мамкой княжича Ивана IV. Перед смертью Василий III передал ей сына с рук на руки и велел „ни пяди не отступать“ от ребенка. Семья Овчины была связана узами родства с опекуном Михаилом Глинским, но родство не предотвратило конфликта».
      Василий Иванович умер 4 декабря 1533 года, и в тот же день тело его перенесли в Архангельский собор. Над гробом еще читали псалмы и служили беспрерывную панихиду, а уже 6 декабря в соседнем Успенском соборе митрополит Даниил венчал на великое княжение его сына, трехлетнего Ивана. Дивно было слышать, как из разверстых дверей стоящих рядом храмов несутся на Соборную площадь и плач об упокоении души усопшего отца, и радостные голоса певчих, возглашающих многолетие сыну.
      И опять испуганно шептались москвичи: виданное ли дело – отца еще не схоронили, а сына уже венчают на царство? И предрекали: много погубленных христианских жизней примет на душу великий князь Иван Васильевич, если надевают на него шапку Мономаха под погребальный звон и заупокойные молитвы... И страшная эта примета, как показало будущее, оправдалась с лихвой.

      Василия Ивановича еще отпевали, а уже вовсю готовился заговор против его вдовы и преемницы. Как и следовало ожидать, борьбу за великое княжение начали братья покойного – Юрий, удельный князь дмитровский, и Андрей, сидевший на уделе в Старице.
      Первым попробовал захватить московский трон Юрий Иванович Дмитровский. Он начал с того, что объявил свою присягу малолетнему Ивану Васильевичу недействительной, ибо бояре московские взяли с него эту клятву силою. Кроме того, вопреки вековым обычаям, ему не дали подписать с Иваном Васильевичем договор и, таким образом, «правды не дали».
      Конечно же, попытка мятежа Юрия Дмитровского была поддержана и боярскими силами внутри Москвы. Заводилами этой «замятии» оказались друзья и стародавние союзники Юрия – братья Андрей и Иван Михайловичи Шуйские. Братья Шуйские незадолго перед смертью Василия III попытались отъехать из Москвы в Дмитров, но были «пойманы» и оказались в опале.
      Как только Василий III умер, братья Шуйские тут же начали готовить мятеж, но никто из бояр и дворян не поддержал их. Через неделю после смерти Василия Ивановича, 11 декабря 1533 года, Юрий, собиравшийся бежать в Дмитров, был «пойман и посажен в стрельнице – одной из башен Московского Кремля – за сторожи». Такая же участь постигла и Андрея Шуйского, просидевшего «за сторожи» до 1538 года, пока Елена Глинская не умерла.
      Почему же Юрий Иванович Дмитровский был «пойман и посажен за сторожи»?
      Отвечая на этот вопрос, видный историк В. Б. Кобрин в книге «Иван Грозный» писал следующее:
      «Сначала великая княгиня на всякий случай заточила в тюрьму брата Василия III – дмитровского князя Юрия Ивановича. Ему очень хотелось стать самому великим князем. Князя Юрия можно понять. Ведь он был всего на один год моложе Василия III. Долгие годы бездетности старшего брата укрепляли его в надеждах самому занять трон. Почему же государем должен был стать его трехлетний племянник? Почему страной будет править иноземка из Литвы, а не он, такой же сын Ивана III, как и его покойный брат? Боярам и митрополиту пришлось запереть дмитровского князя на замок, пока он не принесет присягу, не поцелует крест своему племяннику. Но такую невольную клятву легко объявить недействительной. В свое время дед Юрия – великий князь Василий Темный, свергнутый своим двоюродным братом Дмитрием Шемякой, – тоже поцеловал крест, что не будет искать великого княжения. Но услужливый игумен Кирилло-Белозерского монастыря „снял“ с него клятву. Потому-то Елена Глинская решила не испытывать судьбу, даже не дала Юрию Ивановичу уехать после похорон в Дмитров, а оставила в Москве. Правда, в тюрьме. Там он и умер через три с половиной года».

      Когда наступил день поминовения по Василию – сороковины, приехал из Старицы другой брат покойного, Андрей. Он попросил Елену убрать из его городов всех великокняжеских ревизоров и пытчиков, но Елена отказалась сделать это, сказав своему деверю в присутствии Овчины, двух своих братьев, их жен и иных гостей, собравшихся за ее столом:
      – Я, Андрей Иванович, сирая вдовица. Государство покойным мужем не мне завещано, а сыну моему, великому князю Ивану Васильевичу.
      – Что же, прикажешь мне собственные мои грады и земли у несмышленыша просить?
      – Подожди двенадцать лет, пока вступит великий князь в совершенный возраст, тогда и проси. А уж ежели тебе совсем невтерпеж, тогда бей челом боярам, кои оставлены покойным мужем моим блюстителями государства.
      Сорвавшись, князь Старицкий закричал:
      – Мне, Рюриковичу и Палеологу, челом бить?! Мой отец и старший брат – последние великие государи всея Руси! Мой дед был византийским императором! И я стану перед Федькой Мишуриным и Васькой Головиным шапку ломать?
      И Андрей Иванович, потеряв всякую степенность, побежал из покоев.
      У самой двери настиг его насмешливый крик невестки:
      – Захочешь именья да пожитков – поклонишься!
      А Овчина добавил, будто нож в спину воткнул:
      – Император Старицкий – Андрей Палеолог!
      Надежда у обиженного Андрея была одна – крамола и заговор. Первым попытался он вовлечь Глинского, которого вскоре после смерти Василия Ивановича обошли Дмитрий Вельский и Федор Мстиславский, да и тех подмял под себя Овчина, ставший и первым боярином в Думе, и конюшим. Однако на сей раз Глинский на сговор не пошел. Тогда Андрей поехал к своему племяннику Дмитрию Вельскому, но и тот его не поддержал.
      А два других его племянника – Семен и Иван Вельские – стали союзниками князя Старицкого. К ним вскоре примкнул наместник Новгорода Великого Михаил Семенович Воронцов и напоследок – все же и Глинский с тремя недавно пришедшими на службу в Москву западнорусскими князьями – Ляцким, Воротынским и Трубецким. Они задумали захватить Кремль, когда Овчина с войсками уйдет на Оку встречать татар.
      Был назначен и день мятежа – 25 августа 1534 года.

      В книге В. Б. Кобрина «Иван Грозный» так излагаются события, последовавшие за смертью Василия Ивановича:
      «Но борьба за власть только начиналась. Василий III, умирая, особенно рассчитывал на Михаила Львовича Глинского. Обращаясь к боярам, он говорил, что, хотя князь Михайло – „человек к нам приезжий“, бояре должны держать его „за здешняго уроженца“, ибо он государю „прямой слуга“. А самому Глинскому напоминал, чтобы он за малолетнего великого князя с братом и великую княгиню „кровь свою пролиял и тело свое на раздробление дал“. Михаил Львович, опытный государственный муж, думал, что пришло его время, что станет он правителем огромной страны. Но иначе думала его молодая племянница, которая, кстати, нашла себе другого советника-боярина – князя Ивана Федоровича Овчину – Телепнева-Оболенского. Поговаривали, что князь Овчина не только советник, но и возлюбленный великой княгини.
      Глинский был крайне недоволен, пытался все же добиться власти, вступил в конфликт с племянницей».
      Но Овчина был извещен о задуманном, когда шел он стать на берегу Оки против совершавших набеги крымцев, и, повернув часть войск от Серпухова, повел свой отряд к Москве. Действуя быстро и решительно, он арестовал главных заговорщиков. Елена не пощадила никого. Даже родного дядю, Михаила Львовича, велела оковать многопудовыми цепями и надеть на голову тяжкую железную шапку. Ему не давали есть, а воду подносили, чтобы продлить мучения. И он, семидесятилетний страстотерпец, умер 15 сентября 1534 года – на сороковой день после начала казни.

      Андрей Старицкий только потому не был среди мятежников, что отъезжал в ту пору в Старицу, но, как позднее писал летописец, «учал на Великого князя и на его матерь гнев держати». И когда в конце 1536 года казанский хан Сафа-Гирей двинулся на Муром и Нижний Новгород, князь Андрей против него не выступил, а когда Елена велела ему ехать в Москву, чтобы дать за это ответ, то, сказавшись больным, в Москву не поехал. Но после того как к нему прибыл князь Борис Щепин-Оболенский и потребовал выступления старицких полков с воеводами к Коломне, Андрей приказ Елены выполнил и оказался из-за этого сильно ослабленным. Он понял, что допустил ошибку, однако замысла о мятеже не оставил и решил привлечь на свою сторону Новгород Великий, предлагая себя новгородцам в князья. Однако Андрей просчитался: новгородцы крепко держались Москвы, и даже более того: как раз в этот момент новгородские полки должны были выступать на московскую службу. Андрей Старицкий, поняв, что ход событий движется против него, забрал жену и детей и выехал в Торжок. Он еще надеялся на то, что его обещания «жалования» Новгороду сыграют свою роль, однако пока «прелестные грамоты» старицкого князя шли в Новгород, в Москву прилетели сообщения о его измене. Овчина тотчас же пошел к Старице, чтобы «поймать» переметчика, а князь Никита Оболенский быстро пошел к Новгороду, чтобы воспрепятствовать мятежнику засесть за его стенами.
      Да и сами новгородцы не только не поддержали князя Андрея, но и вышли с войсками ему навстречу на подмогу московской рати.
      Не оказали содействия Андрею и его собственные воеводы, стоявшие у Коломны, а те, кто отправился с ним в поход, убегали из его войска один за другим. Осталась, по словам летописца, лишь малая кучка его сторонников, которые «упилися безумьем своим яко пьяни».
      Старицкий князь проиграл. Овчина – Телепнев-Оболенский, выведший навстречу мятежному князю московские войска, «поцеловал крест», что «вулос не упадет» с головы Андрея Ивановича, если он добровольно приедет в Москву. Удельный князь поверил. В Москве Елена Глинская разыграла удивление: как мог боярин Иван Овчина дать такое обещание сам, «с великим князем не обослався», для виду даже наложила на него опалу. А Андрея Старицкого бросили в темницу, где он и умер «страдальческою смертью» через полгода точно так же, как и Глинский, «под шляпою железной». А более тридцати новгородцев, примкнувших к мятежу, были повешены вдоль дороги из Москвы в Новгород. Но и Елена Васильевна, погубившая своего дядю и двух братьев покойного мужа, прожила после этого меньше года: она внезапно заболела какой-то нераспознанной и неизлечимой болезнью и 3 апреля 1538 года умерла.
      Сразу пошел слух, что тридцатилетнюю великую княгиню отравили, что она стала жертвой боярского заговора. Однако даже сын ее Иван IV, впоследствии губивший тысячи невинных и подозревавший всех и вся, ни разу не обвинил никого в скоропостижной смерти матери. Причина смерти ее остается неизвестной и сегодня.

      После внезапной кончины Елены Васильевны жизнь царского двора проходила в борениях и интригах, в арестах и заговорах, в казнях и опалах. Шел год за годом, а маленький Иван рос и мужал, горевал, когда увезли его «мамку» – сестру Овчины, боярыню Челяднину, – страдал, узнав, что Овчина в тюрьме, и негодовал, увидев, как один из Шуйских валялся на кровати его отца, не сняв сапог.
      Так Иван еще ребенком познал, что такое боярское правление.
      В 1551 году, когда Ивану IV шел двадцать первый год, в Москве заседал церковный собор с участием царя и Боярской думы. Этот собор вошел в историю под названием «Стоглавого», так как принял решения, поделенные на сто глав.
      В третьей главе сборника соборных решений, который назывался «Стоглав», сохранилось «Рукописание» царя к собору, в котором Иван IV так рассказывает о своем детстве:
      «Бояре и вельможи, верные моему отцу и любимые им, делали передо мною вид, что мне желают добра, на самом же деле были заняты только тем, что усиливали собственное самовластие. И как омраченные умом, дерзнули поймать и убить братьев моего отца, и когда вспоминаю их насильственную смерть и жестокие мучения, весь обливаюсь слезами и прихожу в покаяние и прошу у них прощения за юность мою и поведение. И после смерти дядьев моих вскоре умерла и мать моя. И отсюда постигла нас горькая скорбь: мне сиротствующему, а царству вдовствующему. И из-за этого бояре наши улучили себе время и сами овладели всем царством, не позволяя никому делать ничего неугодного.
      И моим грехом, и сиротством, и молодостью были допущены междуусобные беды и зло».
      Обратите внимание: обвиняя во всех бедах бояр, Иван ни словом не обмолвился о вине Елены, по приказу которой были убиты его дядья Юрий и Андрей.

      Теперь позвольте предложить вам несколько небольших фрагментов о детстве будущего грозного царя из сочинений В. О. Ключевского, Д. И. Иловайского, а также ознакомить с письмом Ивана Грозного, написанным им 25 лет спустя своему бывшему другу князю Андрею Курбскому. В числе источников взяты «Курс русской истории» В. О. Ключевского; «Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским».
      В. О. Ключевский писал: «От природы он получил ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум. Но обстоятельства, среди которых протекало детство Ивана, рано испортили этот ум, дали ему неестественное болезненное развитие. Иван рано осиротел. Он с детства видел себя среди чужих людей. В душу его рано и глубоко врезалось и на всю жизнь сохранилось чувство сиротства, брошенности, одиночества, о чем он твердил при всяком случае: „Родственники мои не заботились обо мне“. Отсюда его робость, ставшая основной чертой его характера. Как все люди, выросшие среди чужих, без отцовского призора и материнского привета, Иван рано усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь. Это развило в нем подозрительность, которая с летами превратилась в глубокое недоверие к людям. В детстве ему часто приходилось испытывать равнодушие и пренебрежение со стороны окружающих. Он сам вспоминал после в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем».
      А вот как описывал свое детство сам Иван в письме к Андрею Курбскому: «Остались мы с почившим в бозе братом Георгием круглыми сиротами – никто нам не помогал; оставалась нам надежда только на Бога, и на Пречистую Богородицу, и на всех святых молитвы, и на благословение родителей наших. Было мне в это время восемь лет; и так подданные наши достигли осуществления своих желаний – получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при этом друг с другом. И чего только они не натворили! Сколько бояр наших, и доброжелателей нашего отца, и воевод перебили! Дворы, и села, и имущества наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча в них палками, а остальное разделили.
      Тем временем князья Василий и Иван Шуйские самовольно навязались мне в опекуны и таким образом воцарились; тех же, кто более всех изменял отцу нашему и матери нашей, выпустили из заточения и приблизили к себе. А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея Старицкого, и на этом дворе его люди, собравшись, подобно иудейскому сонмищу, схватили Федора Мишурина, ближнего дьяка при отце нашем и при нас, и, опозорив его, убили; и князя Ивана Федоровича Вельского и многих других заточили в разные места; и на церковь руку подняли: свергнув с престола митрополита Даниила, послали его в заточение; и так осуществили все свои замыслы и сами стали царствовать. Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков.
      Тогда натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле и не так, как обычно поступают дети. Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет – ни как родитель, ни как опекун, и уж совсем ни как раб на господ.
      Кто же может перенести такую гордыню? Как исчислить подобные бессчетные страдания, перенесенные мною в юности? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя. Что же сказать о доставшейся мне родительской казне? Все расхитили коварным образом: говорили, будто детям боярским на жалованье, а взяли себе, а их жаловали не за дело, назначали не по достоинству; а бесчисленную казну деда нашего и отца нашего забрали себе и на деньги те наковали для себя золотые и серебряные сосуды и начертали на них имена своих родителей, будто это их наследственное достояние...»
      Ключевский, прочитавший это письмо, замечал: «Горечь, с какою Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, дает почувствовать, как часто и сильно его сердили в детстве. Но в обстановке, в какой шло его детство, он не всегда мог тотчас и прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать сердце. Эта необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы питала в нем раздражительность и затаенное, молчаливое озлобление против людей, злость со стиснутыми зубами. К тому же он был испуган в детстве. В 1542 г., когда правила партия князей Вельских, сторонники князя И. Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце великого князя. Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его.
      Безобразные сцены боярского своеволия и насилия, среди которых рос Иван, были первыми политическими его впечатлениями. Они превратили его робость в нервную пугливость, из которой с летами развилась наклонность преувеличивать опасность, образовалось то, что называется страхом с великими глазами. Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон. Это заставило его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее в нем работал инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубого чувства».
      Братья Шуйские, оказавшись у власти, вместе со своими верными им родственниками и сторонниками, стали пользоваться ею бесконтрольно и безжалостно, отправляя своих противников на виселицу и на плаху.
      Конец их произволу пришел совершенно неожиданно: 16 сентября 1543 года тринадцатилетний Иван поехал по подмосковным монастырям и в конце декабря вернулся в столицу. За время этого продолжительного путешествия сопровождавшие его бояре и слуги рассказали великому князю, какие бесчинства и произвол чинят Шуйские, и Иван, возвратившись в Москву, велел своим псарям схватить Андрея Шуйского и обезглавить, что и было ими сделано прямо в Кремле без всякого промедления. Тут, по замечанию летописца, «начали бояре от государя страх имети и послушание».
      И страх этот с самого начала был настолько велик, что обезглавленное нагое тело Андрея Шуйского два часа валялось на земле у Курятных ворот, и никто не смел подобрать его.
      Так закончилось детство будущего великого тирана и наступила юность, которая ничуть не противоречила его детству: точнее, юность еще более сильно выявила в характере Ивана жестокость, необузданность всех омерзительных страстей и все иные дурные свойства его характера.

      С этого времени начинается бесконечная череда казней, закончившаяся лишь через сорок лет, когда главный их виновник – Иван Грозный – умер.
      Началось с того, что летом 1546 года пятнадцатилетний Иван стоял с войском у Коломны, ожидая набега крымской орды. Однажды он выехал из лагеря и увидел, как к нему приближается полсотни пищальников, крича, что они из Новгорода и хотят подать ему челобитную. Иван велел страже отогнать их, но новгородцы вступили в бой со стражей.
      Иван ускакал в свою ставку. Пищальников разогнали, арестовав полтора десятка зачинщиков. Виновными в этой «замятне» были братья-воеводы Федор и Василий Воронцовы, князь Иван Кубенский и конюший Иван Петрович Федоров. Воронцовым и Кубенскому отрубили головы. После казни Иван IV надел саван и ходил на ходулях вокруг эшафота: считалось, что если такой ритуал будет проделан, то человек, исполнивший его, никогда не умрет насильственной смертью.
      Конюшего же Федорова отодрали кнутом и сослали на Белоозеро.
      Чрезвычайная жестокость была рано подмечена в характере Ивана.
      Рано проявилась и другая склонность порочного отрока – любострастие. Еще в 1543 году посланник тринадцатилетнего Ивана к польскому королю Сигизмунду Борис Иванович Сукин должен был сказать: «Государь наш, великий государь Иван, Божиею милостью в мужеский возраст входит, а ростом совершенночеловека уж есть, аз Божьей волею помышляет уж брачный закон приняти».
      Как только Иван познал первую радость плотской любви, приспешники стали наперебой поставлять ему «гулевых девиц», из-за чего мимолетные любовницы менялись у сластолюбивого отрока чуть ли не каждый день. Историк С. Д. Горский утверждал, что за четыре года до свадьбы Иван познал несколько сот девиц, искушенных в блуде и старавшихся завлечь царя наигранной страстью и большой опытностью в любовных утехах.
      И поэтому, когда в послании к архимандриту и монахам Кирилло-Белозерского монастыря Иван называл себя «смердящим псом и нечистым и скверным душегубом, живущим в пьянстве, блуде, убийстве, разбое, в ненависти, во всяком злодействе», он ничуть не преувеличивал и не сгущал красок, характеризуя себя таким образом.

      Именно так назвал одну из глав в своей книге «Иван Грозный» В. Б. Кобрин. И здесь название ее и текст будут сохранены.
      «С конца 40-х годов XVI века Иван IV переходит уже к самостоятельному правлению. В те времена люди взрослели куда раньше, чем сейчас. Мужчина становился совершеннолетним в 15 лет. До этого возраста юный феодал был еще „недорослем“, т. е. подростком, а к 15 годам он, как тогда говорили, „поспевал“ к службе и становился „новиком“. Через год после совершеннолетия, в 16 лет, Иван Васильевич собрал бояр и сообщил, что хочет жениться. Привести жену „из ыного государства“ ему кажется неверным, так как он опасается не сойтись с иностранкой характерами („нечто норовы будут розные“), а потому решил взять себе жену „в своем государьстве“. Должно быть, великий князь считал, что жену из своих подданных легче, чем иноземку, отправить в монастырь, если вдруг „норовы будут розные“. Бояре и митрополит, по словам летописи, которая часто изображает их людьми сентиментальными, даже всплакнули от умиления („от радости заплакаху“), что государь хоть и молод, а уже сам догадался жениться. Но государь порадовал своих слушателей еще одним сообщением: он желает „наперед своей женитвы поискати прежних своих прародителей чинов“. Конкретно же речь шла о том, чтобы принять новый титул.
      Почему Иван IV прародительским чином называл титул царя, которого на самом деле не носили его предки? Ведь все они были лишь великими князьями, только иногда, не столь в официальных документах, сколь в публицистике, их для пущей торжественности именовали царями. Причина состоит в том, что особое уважение к старине, традиции характерно для средневековой идеологии. Основанием же была популярная легендарная повесть „Сказание о князьях Владимирских“. В ней рассказывалось, что византийский император Константин Мономах (византийских императоров на Руси называли царями), родной дед киевского князя Владимира Всеволодича Мономаха, прислал внуку свой царский венец – „шапку Мономаха“ и все права на царский титул. Нужды нет, что тот головной убор, который называли шапкой Мономаха, на самом деле – золотая тюбетейка среднеазиатской работы, опушенная соболем и увенчанная уже в Москве крестом, как полагают, подарок хана Узбека Ивану Калите.
      Вряд ли 16-летний Иван IV сам был инициатором принятия царского титула. В его окружении важную роль играл митрополит Макарий, один из самых образованных людей России того времени. Он активно участвовал во всей государственной деятельности в 40-е и 50-е годы. Поднять авторитет государя при помощи нового титула, должно быть, стремились и его родственники – Глинские.
      Принятие царского титула было очень важно. Само слово „царь“ происходит от латинского термина „цезарь“, который из личного имени Кая Юлия Цезаря постепенно превратился в составную часть императорского титула. Потому-то на Руси и называли царями императоров Византии, называли так и ханов Золотой Орды, а затем и выделившихся из ее состава ханств. Естественно, „великий князь“ казался стоящим ненамного выше просто князя, тем более что среди служивших Ивану IV бояр-князей было немало сыновей и внуков великих князей же (ярославских, суздальских и т. п.). Великий князь мог еще восприниматься как первый среди равных. Царь – резкое выделение из ряда, принципиально иной титул. В Византии императоры фактически возглавляли церковь. В произведениях византийских богословов и проповедников, провозглашенных „святыми“, „отцами церкви“, немало места уделено поучениям о том, что нужно почитать царя и воздавать ему честь. Эти поучения теперь как бы автоматически переходили на личность государя всея Руси.
      Важную роль играл царский титул в международных отношениях. Ведя переговоры с Казанским, Крымским или Астраханским ханствами, русский государь выступал теперь с тем же титулом, что и его партнеры. В сношениях с Западной Европой титул царя был не менее важен. Титул „великий князь“ обычно переводили словами „принц“ или „герцог“, иногда – с добавлением определения „великий“. Но оба эти титула ниже королевского, не говоря уже об императорском. Слово же „царь“ либо оставляли непереведенным, либо передавали как „император“».

      Предлагаем вашему вниманию фрагмент из книги «Иоанн Грозный», принадлежащей перу выдающегося русского психиатра, профессора П. И. Ковалевского, оставившего нам серию блестящих исследовательских очерков, героями которых были исторические деятели.
      Причем П. И. Ковалевский, прекрасно владевший фактологией, подходил к анализу своих героев как врач-психиатр, принимая во внимание прежде всего их наследственность, анатомо-физиологические и психиатрические характеристики.
      Итак, мотивируя венчание на царство Ивана Грозного и принятие им царского титула, П. И. Ковалевский писал: «Начитавшись историй Священного писания, греческих и римских историй, Иоанн захотел быть на Московском престоле тем же, чем Давид и Соломон на Иерусалимском, Август, Константин и Феодосий на римском, чем были ассирийские цари, вавилонские цари и проч. и проч.».
      Такому желанию царя найдены были многочисленные исторические доводы и основания. Уже прежде московские властители считали себя преемственно царями, с одной стороны, потому, что заступали для Руси место ханов Золотой Орды, которых русские в течение веков привыкли называть царями, а с другой – потому, что считали себя по женской линии преемниками византийских императоров, титул которых переводился словом «царь».
      Кроме того, измышлено было сказание, что византийский император Константин IX Мономах прислал внуку своему Владимиру Мономаху царский венец, который, равно как и бармы и цепь, был возложен на Владимира Мономаха епископом Ефесским. Сказание передает далее, что Владимир Мономах завещал эти регалии сыну своему Георгию и приказал передавать их из поколения в поколение до тех пор, пока не воздвигнет Бог на Руси достойного самодержца.
      Таким самодержцем и явился Иоанн.
      16 января 1547 года митрополит Макарий венчал Иоанна на царство шапкою, бармами и цепью Мономаха.
      Измышлено было и другое сказание по этому поводу. Якобы брат римского императора Августа Октавиана – Прус – переселился в Литву. Рюрик, Синеус и Трувор, по этому сказанию, являлись прямыми потомками брата Августа Октавиана – Пруса, тем самым и все предки Ивана, и он сам происходили от цезарского рода Августа.
      Константинопольский патриарх Иосиф утвердил этот царский титул грамотою, подчеркнув в ней: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний властитель московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры императрицы Багрянородного, и что митрополит ефесский, уполномоченный для того собором духовенства византийского, венчал российского великого князя Владимира на царство».
      В народ пущен был слух, что сим исполнилось пророчество апокалипсиса о шестом царстве, которое и есть российское царство.
      Наконец, летописи отметили: «Смирились враги наши, цари неверные и короли нечестивые. Иоанн стал на первой степени державства между ними».
      Все эти апокрифы не имели бы никакого значения, если бы не одно обстоятельство во всем этом деле, имеющее более серьезный смысл, чем можно думать. Дело в том, что обо всех этих преданиях Иван, наверное, знал. Мало того, он в них искренне верил и считал их непреложными фактами. Хотя у нас нет на это исторических доказательств, есть основание предполагать подобное, поскольку лица с неустойчивою нервною системою и дегенераты имеют характерную особенность: подобные фантастические рассказы они не только принимают за факты, но и относят эти рассказы к своей собственной личности. У этих людей, если позволительно так сказать, нет чувства действительности, и они лишены способности проводить грань между правдою и вымыслом, между возможным и фантазией. Мало того, нередко они сами измышляют какую-либо фантастическую историю и затем настолько глубоко бывают убеждены в ее правдивости и действительности, что готовы за нее положить голову на плаху.
      Чрезвычайно метко охарактеризовал Иоанна К. С. Аксаков: «Натура Иоанна влекла его от образа к образу, от картины к картине, – и эти картины любил он осуществлять себе в жизни. То представлялась ему площадь, полная присланных от всей земли представителей, – и царь, сидящий торжественно под осенением крестов, на лобном месте и говорящий народу речь. То представлялось ему торжественное собрание духовенства, и опять царь посредине, предлагающий вопросы. То являлась ему площадь, установленная орудиями пытки, страшное проявление царского гнева, гром, губящий народы... и вот ужасы казней московских, ужасы Новгорода... То являлся перед ним монастырь, черные одежды, посты, покаяния, труды и земные поклоны, картина царского смирения, – увлеченный ею, он обращал и себя и опричников в отшельников, а дворец свой в обитель...»
      Иоанн, читая исторические сказания о царях вавилонских, ассирийских, византийских и римских, проникся горячим желанием стать столь же могущественным и славным царем, как и его знаменитые исторические предшественники. Нашлись люди, которые изложили ему апокрифы, могли найтись и такие, которые были не прочь и присочинить их, – и из всего этого создалась история венчания на царство.
      Так мы себе можем представить ход мыслей при развитии плана в уме Иоанна относительно венчания на царство. Уж слишком слабы и шатки все вышеуказанные апокрифы, чтобы на них строить серьезное государственное здание. Человек с крепким умом не считал бы необходимостью прибегать к столь слабым историческим доводам. Напротив поступит человек с болезненно развитой фантазией и воображением, одерживающим перевес над разумом. Такой человек искренне верит апокрифам, он их исповедует как истину, переносит в жизнь и старается осуществить их на деле.
      Иоанн был именно таким лицом, поэтому он и захотел привести к бытию свои фантастические планы о царском титуле, царском венчании, венце и бармах...
      А сказал самодержец: да будет! И бысть.

      16 февраля 1547 года, завершив древний обряд выбора невесты из многих сотен претенденток, Иван сыграл свою первую свадьбу. Его женой стала Анастасия Романовна Захарьина – дочь окольничего Романа Юрьевича, чьи потомки стали впоследствии носить фамилию Романовых и под этой фамилией три века занимали российский царский, а затем и императорский престол.
      Теперь придется вспомнить, что у Юрия Захарьевича и жены его Ирины Ивановны, урожденной боярыни Тучковой, было шесть сыновей и две дочери. Из сыновей же более прочих прославился второй – Михаил, которого умирающий Василий III оставил среди опекунов своей вдовы и сирот, и четвертый – Роман, вошедший в историю России из-за того, что именно его потомки – трое сыновей и три дочери – носили фамилию Романовых.
      Как раз младшая дочь Романа Юрьевича Захарьина-Юрьева, Анастасия Романовна, носившая по отцу родовое имя Романовой, и стала женой царя Ивана.
      Вот как анализировал этот сюжет уже знакомый нам П. И. Ковалевский: «Спустя четыре недели Иоанн женился на Анастасии Захарьиной, которая, помимо красоты, отличалась целомудрием, смирением, набожностью, чувствительностью, благостью и основательным умом».
      Однако и искренняя любовь к добродетельной супруге не могла укротить души Иоанна, пылкой и беспокойной, стремительной к порывам гнева и приученной к шумной праздности и к шумным и неблагочинным забавам.
      «Он любил показывать себя, – говорит Карамзин, – царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей, играл милостями и опалами; умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы показать свою независимость... Никогда Россия не управлялась хуже: Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юного государя; наслаждались почестями, богатствами и равнодушно смотрели на неверность частных властителей».

      Анастасия своею кротостью и прочими прекрасными качествами сумела на первое время смягчить нрав своего венценосного супруга, однако ненадолго. Историк С. Д. Горский, повествуя о первых месяцах их супружества, приводит факты, свидетельствующие о неискоренимой, маниакальной жестокости Грозного. Он писал, что однажды Ивану Васильевичу захотелось повеселиться по-прежнему и он велел пригнать пред свои очи мужиков для его государевой потехи. Тогда тотчас же царские слуги помчались на постоялые дворы, где останавливались челобитчики, приходившие в Москву искать правды в судах да в приказах. Слуги говорили челобитчикам:
      – Государь Великий, царь всея Руси Иоанн Васильевич пожаловал вас, рабов его, милостью: велел вам явиться перед его светлые царские очи, чтоб могли вы, холопишки его, челобитные свои государю подать.
      Ходоки с радостью бросались к саням и мчались в Кремль.
      Их проводили к Красному крыльцу, возле которого стояли стрельцы с бердышами и копьями. Челобитчиков ставили перед крыльцом, и те стояли на коленях, ожидая государя.
      В это время на самом верху крыльца устанавливали большое красивое кресло с высокой спинкой, и тут же в богатой, крытой бархатом шубе вышел из покоев государь. Государь, улыбаясь, ласково кивал головой и, махнув платком, опустился в кресло.
      Челобитчики ликовали: ласков государь да милостив, тотчас же разрешит дела по правде-истине и справедливости.
      Вдруг, к их изумлению, стрельцы быстро встали вокруг них. На нижних ступенях Красного крыльца появился богато одетый царский слуга и громко произнес:
      – Великий государь, царь всея Руси Иоанн Васильевич жалует вас, холопишек своих, игрой перед его светлыми очами.
      Хотя челобитчики слышали все, но ровным счетом не понимали: «Что за милость? Что за игра?»
      Да враз прозрели: прямо к ним, сквозь строй расступившихся стрельцов, царские псари и конюхи вели на цепях, продетых сквозь ноздри, трех огромных медведей. Введя зверей в круг, поводыри тут же выпустили цепи из рук и нырнули за спины стрельцов, вновь сомкнувших кольцо и ощетинившихся бердышками и копьями.
      Стоявшие на коленях мужики, опасливо оглядываясь на трех свирепых медведей и на поводырей, державших их на цепях, все же больше смотрели на государя и видели, как сверкают его очи и как пятна румянца выступают на его щеках. Заметили мужики, что и поводыри остановились и, замерев, не сводили с государя глаз.
      Государь махнул платком, и вдруг поводыри отпустили из рук цепи, и медведи ринулись на стоявших на коленях просителей.
      Кое-кто из челобитчиков успел вскочить на ноги и побежать к стрельцам, но те отбрасывали их к медведям копьями и бердышками, а кое-кто так и не успел встать с колен.
      Дальше челобитчики уже ничего не помнили: медведи катали их по снегу, грызли и рвали, сдирали с голов скальпы. Слышался только хруст костей и придушенные вопли несчастных... И над всем этим – безумный смех юного государя...
      Через четверть века, желая оправдать свою жестокость над беззащитными подданными, Иван писал князю Андрею Курбскому, бежавшему перед тем к враждебному польскому королю: «Что же до игр, то устраивал я их для того, чтобы он (народ) нас, своих государей, признал, а не вас, изменников, подобно тому как мать разрешает детям забавы в младенческом возрасте, ибо когда они вырастут, то откажутся от них сами или по советам родителей, к более достойному обратятся, или подобно тому как Бог разрешил евреям приносить жертвы – лишь бы Богу приносили, а не бесам».
      И здесь Иван лукавит, объявляя «потеху» делом, угодным народу и даже – богоугодным.

      Снова во дворце появились непотребные девки, причем многие пришли к царю по своей воле, чтобы снискать его милости и расположение к своим близким, ибо были среди них дочери, и племянницы, и сестры доброродных людей – стольников, окольничих, даже князей и бояр. Анастасия впала в немилость. Царь изредка допускал ее к себе и редко исполнял ее просьбы.
      11 апреля 1547 года Анастасия попросила принять на службу во дворец своего родственника Василия Захарьина, и муж, почему-то рассмеявшись, согласился принять его завтра же.
      На следующий день Иван велел быть Анастасии к столу, и она пришла, не увидев за столом ни одной женщины, зато сразу же усмотрела в углу столовой палаты одинокую фигуру в дурацком наряде и колпаке с бубенчиками.
      Шут стоял, опустив голову и закрыв руками лицо.
      – Васька Захарьин! – крикнул Иван шуту. – Подойди к столу, поблагодари царицу за милость. Это она упросила меня взять тебя на службу.
      Шут, подойдя, произнес:
      – Спасибо тебе, матушка-царица! Пожаловала и превозвысила ты и меня, и весь наш род. Однако же и ты, и сам государь зло горазды шутить, и вам бы обоим пристало шутами быть.
      Анастасия лишилась чувств, а Василий Захарьин сразу же после обеда был выставлен один на один против свирепого медведя и умер в мучениях, растерзанный голодным зверем.
      Слух о происшедшем в тот же день вылетел за стены Кремля, и когда назавтра, 12 апреля, вспыхнул в Москве пожар, его сочли за наказание Господне, ибо преступление было и кощунственным, и ужасным, и столь же ужасной должна была быть и кара небесная.
      Так оно и случилось: этот пожар оказался страшнее всех других. Вся Москва, горевшая два месяца, превратилась в пепел и прах.
      Вот какие подробности о пожаре приводит в книге «Из истории Москвы» В. В. Назаревский: «Весною, 12 апреля, выгорела часть Китай-города, примыкавшая к Москве-реке. Одна крепостная башня, служившая пороховым складом, взлетела на воздух с частью китайской стены. Затем, 20 апреля, выгорела часть посада около устья Яузы, на Болвановке, где жили кожевники и гончары. 21 июня вспыхнул новый, еще не виданный с изначала Москвы пожар. Он пошел от Воздвиженья на Арбат и сжег все Занеглименье. Поднявшаяся буря погнала отсюда огонь на Кремль: там загорелся верх Успенского собора, крыша царских палат, двор царской казны. Благовещенский собор с его драгоценными иконами греческого и русского письма (Андрея Рублева), митрополичий двор и царская конюшня.
      Погорели монастыри – Чудов и Вознесенский, и погибли все боярские дома в Кремле. Одна пороховая башня с частью стены взлетела на воздух. Пожар перешел в Китай-город и истребил оставшееся от первого пожара. На Большом посаде сгорели: Тверская, Дмитровка до Николо-Грачевского монастыря, Рождественка, Мясницкая до Флора и Лавра, Покровка до не существующей теперь церкви св. Василия, со многими храмами, причем погибла масса древних книг, икон и драгоценной церковной утвари.
      Около двух тысяч народу сгорело живьем, митрополит Макарий едва не задохся от дыму в Успенском соборе, откуда он своими руками вынес образ Богоматери, написанный святителем Петром. Владыка, в сопровождении протопопа Гурия, несшего Кормчую книгу – свод правил и законов, определявших церковную жизнь, взошел на Тайницкую башню, охваченную густым дымом. Макария стали спускать с башни на канате на Москворецкую набережную, но тот оборвался, и владыка так ушибся, что едва пришел в себя и был отвезен в Новоспасский монастырь. Царь с семьей и боярами уехал за город, в село Воробьево.
      Интрига пустила в народ молву, будто Москва сгорела от Глинских, родственников царя. Бабка его, княгиня Анна, будто разрывала могилы и из покойников сердца вынимала, высушив их, толкла, порошок сыпала в воду, а тою водою, ездя по Москве, улицы кропила, от того-де Москва и сгорела. В городе начались народные волнения».

      А вот что пишет о дальнейших событиях, произошедших в Москве, уже известный вам П. И. Ковалевский: «Бояре, недовольные правлением Глинских, воспользовались случаем свергнуть правителей. Средством для этого они избрали бунт черни. В народе пустили молву, что пожар произвели Глинские. Донесли об этом и царю. Царь назначил произвести дознание.
      Розыск дела совершался так: на Кремлевскую соборную площадь собрали чернь и начали спрашивать: кто зажигал Москву? Народ, видимо, заранее подготовленный, завопил, что это княжна Анна Глинская со своими детьми волховала и, благодаря этому волшебству, сгорела Москва. Бывший при этом Юрий Глинский, видя недоброе дело и желая спасти себя, укрылся в церковь Успения; но чернь извлекла его оттуда и, убивши, покинула на лобном месте. Засим имущество Глинских было разграблено, и все их слуги и дети боярские были убиты.
      Княжна Анна Глинская, бабка государя, вместе с сыном своим Михаилом, находилась в то время в ржевском своем имении. Чернь, не насытившись кровью Юрия Глинского и его слуг, явилась во дворец к Иоанну, требуя от него выдачи бабки его Анны Глинской и Михаила Глинского, якобы схороненных царем в своей опочивальне.
      Иоанн потрясен был беспредельно. Еще недавно удовлетворенный в своих идеях величия, он был растерян и бессилен при виде целого ряда ужасов и бед. Бунт псковитян (так, по крайней мере, он понимал искание правды псковитянами у своего царя, при одержимости последнего идеями преследования), пожар в Москве, еще пожар в Москве, падение колокола-благовестника, уничтожение Москвы новым пожаром, бунт черни, убийство Глинских и, наконец, последняя протодерзость – требование от царя выдачи его родных, – все это могло потрясти и не такого человека, как нервный и душевнобольной Иоанн.
      В эту-то пору внутреннего трепета, душевного потрясения и умственного бессилия является глас Божий в лице иерея Сильвестра. „Сильвестр явился к Иоанну с поднятым угрожающим перстом, с видом пророка и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над головою царя легкомысленного и злострастного; что огнь небесный испепелил Москву, что сила Вышнего волнует народ и льет фиал гнева в сердца людей. Раскрыв святое писание, сей муж указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму царей земных. Он заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов, потряс душу и сердце, овладел воображением и умом юноши“ (Карамзин)».

      Возникновение Сильвестра рядом с царем, его бесстрашная речь, полная угроз и обличений, были почти столь же внезапным явлением, как гром среди ясного неба.
      Кто он? Откуда он взялся? Что было с ним потом? Великолепный знаток той эпохи Р. Г. Скрынников пишет: «Сильвестр родился в Новгороде в семье небогатого священника и избрал духовную карьеру. Из Новгорода Сильвестр перебрался в столицу и получил место в кремлевском Благовещенском соборе. Благовещенский священник выделялся своим бескорыстием. Он никогда не умел устроить своих дел. После пожара перед Сильвестром открылась возможность получить официальный пост царского духовника, но он не воспользовался случаем. Начав карьеру священником Благовещенского собора, он закончил жизнь в том же чине. Принадлежал он к образованным кругам духовенства и обладал неплохой для своего времени библиотекой. Иван немало обязан был Сильвестру своими успехами в образовании.
      Припоминая свои взаимоотношения с Сильвестром, царь писал много лет спустя, что, следуя библейской заповеди, покорился благому наставнику без всяких рассуждений. Сильвестр был учителем строгим и требовательным. Когда ученик восстал против пережившей себя опеки со стороны наставника, он произнес много горьких слов по его адресу. При Сильвестре, сетовал царь, даже в малейших и незначительных делах „мне ни в чем не давали воли: как обуваться, как спать – все было по желанию наставников, я же был как младенец“. Как бы то ни было, пора ученичества не прошла для Ивана бесследно.
      Сильвестр принадлежал к числу глубоко верующих людей. Его преданность религии граничила с экзальтацией: он слышал небесные голоса, ему являлись видения. Рассказы Сильвестра производили на Ивана потрясающее впечатление. Фанатик зажег в душе Ивана искру религиозного чувства. Иван увлекся религией и вскоре преуспел в этом увлечении. Он ревностно исполнял все церковные обряды. По временам, в минуты крайнего нервного напряжения, у него случались галлюцинации. Под стенами Казани в ночь перед решающим штурмом 23-летний царь после многочасовой молитвы явственно услышал звон колоколов столичного Симонова монастыря».
      А вот какую характеристику дал Сильвестру П. И. Ковалевский, возвращаясь к тому моменту, когда Сильвестр окончил свою обличительную речь: «Совершилось чудо. Обливаясь слезами раскаяния, Иоанн простер десницу к наставнику и требовал от него силы быть добродетельным и помощи.
      Видимо, Сильвестр был давно известен Иоанну с хорошей стороны; этим объясняется быстрый и необыкновенный успех его у Иоанна.
      С этих пор Сильвестр становится главным руководителем Иоанна. На помощь ему выступает Алексей Адашев. Эти два мужа ведут государственные дела и дают новое направление управлению государством. Мятежная чернь была разогнана и государство успокоено.
      Почти все историки высказывают тот взгляд, что Иоанн Грозный обладал недюжинным умом и твердым характером. На наш взгляд, ум Иоанна Грозного был не выше среднего уровня, а характер у него вовсе отсутствовал.
      Во всем царствовании Иоанна мы не видим ни одной определенной мысли, которою бы он руководился, ни одного прочного убеждения, ни одного твердого правила. Это был ум крайне поверхностный, неустойчивый и неопределенный. Одну минуту он думал одно, другую – другое, а третью – третье. Он не имел своих убеждений, а поступал так, как ему внушали другие. Узкий и недальновидный во взглядах, он не замечал, как ему окружающие внушали. Болезненно самолюбивый и любящий фигурировать, он охотно поведал чужие мысли как свои. Гордый и строптивый, он радостно приводил в исполнение чужие внушения, принимая их за свои. Так он в 13 лет сыграл роль, внушенную ему Глинскими. Так он проделал историю венчания на царство, внушенную ему его фантазией и, можно думать, митрополитом Макарием. Так он всецело подпадает влиянию Сильвестра и Алексея Адашева в настоящий момент.
      Две мысли, однако, владеют царем беспредельно и безгранично. Это мысли болезненные, это мысли, присущие ему от рождения и не покидавшие его по конец жизни. В настоящий момент они еще не имеют логической подкладки и правильной систематизации; но многие жизненные обстоятельства говорят, что они существуют и по временам отражаются в его действиях и поступках. Так, в жалобе новгородских пищальников он видит бунт и усмиряет его оружием; в челобитье псковитян он видит новое возмущение и собственноручно не брезгает издеваться над людьми, пришедшими к своему отцу просить правды и справедливости.
      Правда, идеи преследования находят себе поддержку, и сильную поддержку, в возмутительных поступках бояр, но одно только это едва ли бы создало больного Иоанна, если бы к тому не было основы в самом существе организма его. Самоуправство и презрительное отношение бояр к Иоанну дало только известное направление бредовой его деятельности, но оно не создало и не породило ее.
      Нетвердый умом, не имея никаких определенных убеждений и взглядов, фантазер и мечтатель, потрясенный до глубины души целым рядом несчастных событий, дерзкий и кровожадный в силе, малодушный и трусливый в одиночестве, суеверный и мистик, Иоанн всецело отдается в руки человека с железною волею, твердым умом, строгими и определенными убеждениями и непреклонным характером.
      Все способствовало господству Сильвестра.
      Первее всего он дает царю мысль, как усмирить взбунтовавшуюся чернь и водворить порядок и при этом быстро приводить все в исполнение.
      Наступает тишина и спокойствие.
      Слава Господу! Гроза миновала. Разбитый и обессиленный царь от всей души рад отдохнуть и успокоиться под крепкою рукою человека с железной волей. К счастью, этот человек не из бояр и вельмож – заклятых врагов Иоанна. Это всего только поп, не имущий ни власти и господства, ни славы и почести, ни богатства и родовитости».

      Итак, людьми, оказывавшими сильное влияние на молодого царя, с 1547 года были Сильвестр и Адашев. Но не только они. Следует признать, что Анастасия была единственной женщиной, способной хорошо влиять на царя Ивана. Это происходило при очень сильном влиянии на царскую чету духовника Ивана – Сильвестра.
      Именно те тринадцать лет, которые Иван прожил с Анастасией и в тесном общении с Сильвестром, и были самым лучшим периодом почти полувекового правления Грозного.
      В эти годы Иван сменил свое окружение, отдав предпочтение нравственным и грамотным советникам, составившим так называемую Избранную раду, т. е. Совет избранных.
      «Рада» в конце 40-х и на протяжении почти всех 50-х годов XVI века оказывала сильнейшее влияние на Боярскую думу в области как внутренней, так и внешней политики. Руководителем Избранной рады был костромской дворянин Алексей Федорович Адашев, друг и сторонник Сильвестра. Адашев был начальником Челобитного приказа, в который подавались просьбы служивых людей. Приказ был канцелярией царя и функционировал и как контрольный, и как кассационный правительственный орган. Правильно анализируя челобитные, Адашев делал верные выводы и предлагал проведение назревших государственных реформ.
      Иван охотно шел ему навстречу и вместе с другими видными членами Избранной рады митрополитом Макарием, князем Андреем Курбским, думным дьяком Иваном Висковатым активно способствовал созданию нового «Судебника», «кормлений» (содержания должностных лиц за счет местного населения), оформил и упорядочил деятельность приказов – древнерусского прообраза будущих министерств.
      Кроме того, Адашев был начальником царского архива, хранителем государственной печати и постельничим царя, ведавшим его личным хозяйством.
      Адашев был сторонником активной восточной политики, продолжая внешнеполитическую линию «западника» Ф. И. Карпова, сторонника сближения России с Западом, для эффективного противостояния осколкам Золотой Орды: Крыму, Казани, Астрахани, Ногайской Орде.
      В значительной степени благодаря А. Ф. Адашеву были подготовлены походы русских войск на Казань и Астрахань и оба этих ханства в середине 50-х годов были присоединены к России.

      Казань, закрывавшая России путь на Волгу, была в середине XVI столетия, кроме того, одним из крупнейших центров работорговли. Достаточно сказать, что в это время в Казани было около ста тысяч русских невольников. Московские рати ходили под Казань несколько раз, но эти походы по разным причинам оказывались неудачными. На престоле в Казани часто происходила смена правителей, которые были ставленниками либо Крыма и Турции, либо Москвы.
      Борьба шла с переменным успехом, пока казанские ханы и беки не пригласили к себе весной 1552 года астраханского царевича Ядигара.
      Тогда, 16 июня, под стены Казани двинулось огромное русское войско в 150 тысяч пехоты и конницы при 150 орудиях.
      На помощь единоверческой и единородной Казани выступили 30 тысяч конных крымских татар во главе с крымским ханом Девлет-Гиреем. Навстречу крымцам Иван IV послал полк правой руки, насчитывавший 15 тысяч воинов. Под Тулой крымцы были остановлены, разбиты и бежали на юг. Через полтора месяца, пройдя 850 километров, русские войска подошли к русской крепости Свитяжен, построенной неподалеку от Казани, и в конце августа осадили столицу Казанского ханства.
      Всеми инженерными и осадными работами руководил бывший при армии А. Ф. Адашев. Осада Казани велась с применением самых совершенных методов и средств: была выстроена система параллелей, построены боевые башни, подтянуты тяжелые осадные орудия, к стенам города подведены минные галереи.
      По одной из подземных минных галерей, скрытно возведенных под главный водоисточник Казани, была доставлена мина большой мощности и произведен удачный взрыв. Осажденные лишились воды.
      Затем было пробито несколько проломов в городских стенах, и 2 октября 1552 года Казань была взята штурмом. Иван присутствовал при этом и в сознании войска и всего народа являлся главным виновником этой достославной победы.

      В 1552 году по дороге в Москву после взятия Казани Иоанн, приближаясь к любезной ему столице, увидел на берегу Яузы бесчисленное множество народа, так что на пространстве шести верст, от реки до посада, оставался только самый тесный путь для государя и дружины его. Сею улицею, между тысячами московских граждан, ехал Иоанн, кланяясь на обе стороны, а народ, целуя ноги, руки его, восклицал непрестанно: «Многие лета царю благочестивому, победителю варваров, избавителю христиан». Там, где жители московские приняли некогда Владимирский образ Богоматери, несущий спасение граду в нашествие Тамерлана, – где ныне монастырь Сретенский, – там митрополит, епископы, духовенство с сею иконою, старцы бояре, слуги отца и деда его, со всеми чиноначальниками стояли под церковными хоругвями. Иоанн сошел с коня, приложился к образу. Государь и митрополит обратились друг к другу с приветственными речами. Митрополит, духовенство, сановники и народ пали ниц пред Иоанном; слезы текли из глаз; благословения раздавались долго и непрерывно.
      Тут государь снял с себя воинскую одежду, возложил на плечи порфиру, на выю и на перси крест животворящий, на главу венец Мономахов и пошел за святыми иконами в Кремль; слушал молебен в храме Успения; с любовию и благодарностию поклонился мощам российских угодников Божиих, гробам своих предков; обходил все храмы знаменитые и спешил наконец во дворец. Царица еще не могла встретить его: лежала на постели [незадолго до возвращения мужа она родила долгожданного наследника, царевича Дмитрия]; но, увидев супруга, забыла слабость и болезнь: в восторге упала к ногам державного героя, который, обнимая Анастасию и сына, вкусил тогда всю полноту счастья, данного в удел человечеству.
      Москва и Россия были в неописанном волнении радости. Везде в отверстых храмах благодарили небо и царя. Несколько дней посвятив счастию семейному, Иоанн, ноября 8-го, дал торжественный обед в Большой Грановитой палате. «Никогда, – говорят летописцы, – не видали мы такого великолепия, празднества, веселия во дворце московском, ни такой щедрости. Иоанн дарил всех, от митрополита до простого воина, ознаменованного или славною раною, или замеченного в списке храбрых; князя Владимира Андреевича жаловал шубами, златыми фряжскими кубками и ковшами; бояр, воевод, дворян, детей боярских и всех воинов по достоянию одеждами с своего плеча, бархатами, соболями, кубками, конями, доспехами или деньгами; три дня пировал со своими знаменитейшими подданными и три дня сыпал дары.
      Чтобы ознаменовать взятие Казани достойным памятником для будущих столетий, государь заложил великолепный храм Покрова Богоматери о девяти куполах».

      Через два года после присоединения к России Казанского ханства Иван IV послал свои войска под Астрахань, чтобы сокрушить и этот осколок Золотой Орды и «встать твердой ногой» в устье Волги, на северном берегу Каспия.
      В поход пошла пешая, конная и судовая рать под командованием воеводы князя Юрия Ивановича Шемякина-Пронского. Крымский ставленник – хан Ямгурчей – бежал из города, а на его место был посажен союзный России ногайский хан Исмаил Дервиш-Али. Однако еще через два года Дервиш-Али решил стать независимым от Москвы государем, но не успел в этом: русские войска в 1556 году вновь подошли к Астрахани и взяли ее, окончательно присоединив город и все ханство к России.

      В Кремле постоянно следили за всеми «иноземными супостатами», стараясь не только реагировать на враждебные происки московских недоброхотов, но и в необходимых случаях перехватывать у них инициативу, навязывая своим противникам ответные действия – решительные и энергичные.
      После того как в 1552 году была покорена Казань, а через четыре года и Астрахань, два самых близких к Руси татарских ханства перестали быть постоянной угрозой и опасностью для России. А вскоре на Восток двинулись русские землепроходцы, стрельцы и земледельцы.
      В 1558 году купцы и промышленники Строгановы получили жалованную грамоту на «камские изобильные места» и, таким образом, оказались за Камой, приближаясь к Уралу.
      В это время главной внешнеполитической опасностью для Русского государства стал Ливонский орден – непреодолимый барьер на путях России к Балтийскому морю. В Ливонии существовал закон, по которому всякого, кто пытался проехать в Россию, будь то мастер или купец, ждала смертная казнь. Русским проезд через территорию Ливонии также был запрещен.
      Положение еще более усугубилось после того, как осенью 1557 года в местечке Посвол представители Ливонского ордена и Литвы подписали союзный договор, направленный против Москвы.
      Иван Васильевич и Избранная рада пришли к выводу, что надлежит нанести упреждающий удар, не дожидаясь нападения на Иван-город, Псков и Новгород. В конце января 1558 года русские войска вторглись в Ливонию, нанося одновременные удары на трех направлениях: на Дерпт (старый русский город Юрьев), Ригу и Ревель. Русские войска по всем направлениям беспрепятственно шли вперед, захватывая замки и дворянские усадьбы.
      11 мая была взята Нарва, а 19 июля после недолгой осады – Дерпт.
      Ни польский король Сигизмунд II, ни Ганзейский союз, ни шведский король Густав I Ваза не помогли Ливонии, отделываясь туманными обещаниями, а то и откровенным неприятием просьб Ордена о помощи. У ливонских дипломатов оставалась надежда только на Данию, но датчане согласились стать лишь посредниками в ливонско-русских переговорах.
      В январе 1559 года, после двух небольших, но удачных для русских сражений, войска Ивана IV осадили Ригу, но вскоре отошли от города. Однако положение оставалось для Ордена критическим, и потому летом и осенью того же года часть ливонских земель отошла под протекторат Польши, другая ее часть – под протекторат Дании.
      В начале 1560 года русские войска в третий раз перешли границу и взяли сильнейший на восточном рубеже Ливонии замок Марненбург. Вслед за тем пал замок Феллин и еще восемь других, менее мощных крепостей. Только замок Венден, нынешний Цессис, еще продолжал сопротивление.