Генри Кеннет Балмер
      Транзитом до Скорпиона
      (Дрей Прескот - 1)
      Пер. с англ. В. Федоровой, А. Суворовой
      ЗАМЕТКА О КАССЕТАХ ИЗ АФРИКИ
      Когда я готовил к публикации странную и удивительную повесть Дрея Прескота, меня до глубины души поразила сила и внушительность его голоса.
      Я вновь и вновь прослушивал кассеты, переданные мне Джеффри Дином, пока не почувствовал, что знаю Дрея Прескота через его голос не меньше, чем через его рассказ. Этот голос, временами глухой и задумчивый, временами воодушевленный и страстный от огня воспоминаний, передает абсолютную убежденность. Не могу ручаться за правдивость самого рассказа; но если когда-либо человеческий голос и внушал мне доверие, то именно в данном случае.
      Начну с того, как попали ко мне кассеты из Африки. Джеффри Дин - мой друг детства, он работает на правительство в одной из организаций, связанных с Госдепартаментом. Этот седой подтянутый человек с устоявшимися привычками, целиком посвятивший себя карьере, не слишком приятный собеседник, и все же, когда он позвонил из Вашингтона, ради старой дружбы я был рад поговорить с ним. Я встретился с Джеффри Дином за ужином, прилетев с визитом в Вашингтон. Мы ужинали в закрытом клубе. Джеффри рассказал, что три года назад ездил в Западную Африку для надзора за деятельностью местного отделения организации в связи с катастрофическими неурожаями и голодом. На программы помощи зарубежным странам работает много способных молодых людей, и Джеффри познакомился с одним таким юным идеалистом. Его звали Дэн Фрейзер, и он работал куда старательнее, чем полагалось бы человеку в глубинке.
      Фрейзер рассказал Джеффри, что однажды, когда положение стало невыносимым из-за ужасающего числа ежедневных смертей, из африканских джунглей вышел, пошатываясь, человек. В самом по себе появлении незнакомца не было ничего необычного. Но этот человек был совершенно голым, тяжело раненным, и самое главное - он был белым.
      Джеффри вынужден был прерваться, отвечая на телефонный звонок, но вскоре продолжил рассказ, сообщив, что незнакомец потряс Дэна Фрейзера, несмотря на ситуацию, которая была способна лишить восприимчивости любого человека. Голод косил людей тысячами, массовые эпидемии предотвращались только ежедневными чудесами, самолеты, подвозящие припасы, сталкивались с почти непреодолимыми трудностями; и все же посреди этого хаоса и разрушения Дэну Фрейзеру, матерому полевому работнику, который все еще оставался идеалистом, придали духу и сил характер и личность Дрея Прескота. Фрейзер напоил и накормил Прескота и перевязал ему раны. Прескот, казалось, мог прожить, питаясь чуть ли не воздухом, раны быстро зажили, и когда он окончательно пришел в себя, то решительно отказался от какого-либо привилегированного положения. Фрейзер вручил ему кассетный магнитофон, чтобы Прескот мог записать все, что пожелает. По словам Фрейзера, он сразу понял, что у Прескота есть, что сказать.
      - Дэн заявил, что Прескот его просто спас. Сила, спокойствие и мужество Прескота приводили в изумление. Он был выше среднего роста и с такими плечами, что у Дэна глаза на лоб вылезали. Он обладал открытым и странно властным взглядом. Дэн почувствовал в нем неколебимую честность и неукротимую смелость. По словам Дэна, Прескот так и излучал энергию.
      Джеффри подвинул ко мне груду кассет через стол с бокалами, серебром, изящным фарфором и остатками первоклассного ужина. Мне вдруг показалось, что Соединенные Штаты, и вообще все, что находится за стенами этого закрытого фешенебельного клуба в Вашингтоне, так же далеки, как африканские джунгли, откуда прибыли эти кассеты.
      Дрей Прескот сказал Дэну Фрейзеру, что если по истечении трех лет он ничего не услышит о нем, то может сделать с кассетами все, что сочтет нужным. Мысль о публикации доставляла Прескоту несомненное удовлетворение, у него явно была цель, имевшая гораздо большее значение, чем он хотел показать.
      Фрейзер был крайне занят в связи с голодом. Он почти полностью истощил свои нервные ресурсы - и только появление Дрея Прескота не дало отчаянному положению перерасти в катастрофу. И, возможно, положительно отразилось на международных делах. Джеффри Дин мало говорит о работе; но я считаю, что немало людей за рубежом обязаны здоровьем и жизнью именно ему.
      - Я пообещал придерживаться условий, поставленных Прескотом. В противном случае Дэн Фрейзер мог вообще отказаться разрешить мне взять кассеты с собой в Америку.
      Джеффри, как я всегда думал и до сих пор ничто не заставило меня изменить свое мнение, не страдал избытком воображения.
      - Голод был страшным, Алан, - продолжал он. - Дэн был занят выше головы. Когда я прибыл, Дрей Прескот исчез. Мы оба работали как проклятые. Дэн сказал, что видел Прескота ночью, под африканскими звездами, глядящего в небо, и почувствовал беспокойство при виде выражения его лица.
      Джеффри коснулся кассет кончиками пальцев.
      - Поэтому - вот они. Ты поймешь, что с ними делать.
      И теперь я представляю в книжной форме транскрипцию кассет из Африки. Рассказанная Прескотом повесть замечательна. Я старался редактировать ее как можно меньше. Думаю, из текста вы заметите, как Прескот перескакивает с выражений одного века на выражения другого - свободно, без всякого ощущения анахронизма.
      Я отпустил многое из того, что он говорит об обычаях и условиях Крегена; но надеюсь, что в один прекрасный день станет возможна более полная копия рассказа.
      Запись на последней кассете обрывается внезапно на половине фразы.
      Публикуется все это в надежде, что появится кто-то, способный пролить свет на необыкновенное содержание рассказа Дрея Прескота. Почему-то, не могу объяснить почему, мне думается, что именно для этого он и поведал свою повесть посреди голода и болезней. Я уверен, осталось еще много чего узнать об этой странной и загадочной фигуре.
      Фрейзер - молодой человек, посвятивший себя помощи менее удачливым людям других стран, а Джеффри Дин - государственный служащий, начисто лишенный воображения. Я не могу поверить, что кто-либо из них подделал кассеты. Они предоставляются вам с убеждением, что, несмотря на крайнюю недостаточность средств, рассказывают подлинную историю о том, что случилось с Дреем Прескотом на планете во многих миллионах миль от Земли.
      Алан Берт Эйкерс
      [Псевдоним Кеннета Балмера, под которым написаны романы из серии "Скорпион". (Прим. переводчика.)]
      Глава 1
      ЗОВ СКОРПИОНА
      Хотя я носил много имен и назывался по-разному у людей и зверей двух миров, при рождении я получил имя Дрей Прескот.
      Родители мои умерли, когда я еще не повзрослел, но я глубоко любил их обоих. В моем происхождении нет никакой тайны, и я считал бы позорным желать, чтобы мой отец оказался в действительности принцем, а мать принцессой.
      Я родился в небольшом доме среди ряда таких же домов, единственным и любимым ребенком. Теперь я часто гадаю, что бы подумали родители о моей странной жизни и как бы они отнеслись, с восторгом или милой семейной насмешливостью, к тому, что я прогуливаюсь с королями и веду себя на равных с императорами и диктаторами. Я пытаюсь представить, как бы они себя чувствовали в фантастической обстановке далекого Крегена, сделавшей меня таким, какой я есть.
      Жизнь моя длилась долго, невероятно долго по любым меркам, и все же я знаю, что стою лишь на пороге многих возможностей, таящихся в будущем. Насколько помню, великие неопределенные мечты и туманные амбиции всегда внушали мне пылкую веру в то, что жизнь сама содержит ответы на все, и чтобы понять жизнь, требуется понять вселенную.
      Еще ребенком я впадал в странный транс и сидел, невидящим взором уставясь в небо без всяких мыслей в голове, воспринимая пульсировавший повсюду теплый белый свет. Я не могу сказать, какие мысли мелькали в моем мозгу, скорее всего, я тогда вообще ни о чем не думал. Если это было медитацией или созерцанием, которого столь рьяно добиваются восточные религии, то я наткнулся на тайны, находящиеся далеко за пределами моего понимания.
      Из моего детства мне часто вспоминается, как мать перегоняла мне одежду, когда я рос. Она приносила корзину с шитьем, Выбирала иголку и смотрела на меня с выражением любящей беспомощности, когда я стоял перед ней с опять порвавшейся на плечах рубашкой. "С такими плечами, Дрей, ты скоро не сможешь пройти в дверь", - упрекала она, а потом появлялся отец, смеясь, наверное оттого, что я смущенно вертелся, хотя в то время нам всем было вовсе не до смеха.
      Море, гремевшее и поднимавшее белые буруны, всегда пело мне песню сирены; но отец, днем и ночью носивший при себе свидетельство об освобождении от воинской службы, категорически противился моему уходу в море. Когда чайки кружили, крича, над прибрежными отмелями и парили вокруг башни старой церкви, я лежал в траве и размышлял о своем будущем. Расскажи мне тогда кто-нибудь о Крегене под Антаресом и о чудесах и тайнах этого дикого и жестокого мира, я убежал бы от него, как от прокаженного или безумца.
      Испытываемое отцом естественное отвращение к морю основывалось на глубокой подозрительности по части нравственности и порядочности лиц, ответственных за вербовку экипажей кораблей. Он всю жизнь занимался в основном лошадьми, и я знал все об уходе за ними. Когда я родился в 1775 году, отец зарабатывал нам на жизнь ветеринарством. Спустя долгое время после его смерти, проведя на Крегене немало сезонов с кланнерами Фельшраунга, я почувствовал себя ближе к нему, чем когда-либо раньше.
      В нашей кухне повсюду стояли зеленоватые бутылки с таинственными микстурами, а запах мазей и припарок смешивался с ароматами капусты и свежеиспеченного хлеба. И всегда шел степенный разговор о холере, сапе и конъюнктивите. Полагаю, что я научился умеренно хорошо ездить на коне и вскакивать на него раньше, чем смог без риска доковылять от кухни до передней двери.
      Однажды на улицу забрела старая ведьма с пытливым взглядом и горбатой спиной, одетая в лохмотья, из которых торчала солома, и среди наших соседей внезапно стало модным выяснять, что у кого написано на роду. Вот тогда я и открыл, что мой день рождения, пятое ноября, делает меня скорпионом, и что я нахожусь под влиянием планеты Марс. Я понятия не имел, что это значит, но слова о скорпионе заинтриговали и захватили меня. Поэтому, хотя позже мне и пришлось вступить в потасовки с друзьями, когда они прозвали меня Скорпионом, втайне я испытывал восторг и ликование. Оно даже компенсировало мне то, что я не оказался Стрельцом, как мечталось, или даже Львом, рычавшим громче, чем Васанский бык* [Псалмы, XXII, 12. (Прим. переводчика.)], о котором так любил упоминать школьный наставник. Не удивляйтесь, что меня научили читать и писать, - моя мать страстно желала, чтобы я сделался клерком в конторе или школьным учителем и таким образом поднялся бы над людьми, к которым я всегда испытывал самое глубокое уважение и симпатию.
      Когда мне исполнилось двенадцать, компания матросов остановилась на ночлег в постоялом дворе, где отец иногда помогал с лошадьми, говоря с ними, расчесывая гривы и скармливая с руки бесформенные куски добытого где-то вест-индийского сахара. В тот день отец внезапно заболел, и его поместили в заднюю комнату постоялого двора, осторожно уложив на старый ларь. Меня испугало его лицо. Он лежал, настолько слабый и безразличный, что даже не имел сил отпить из чашки крепкого эля, который принесла сердобольная служанка. Я безутешно бродил по двору, где валялись кучи соломы и навоза, а запахи лошадей и эля наполняли воздух такими миазмами, что хоть топор вешай.
      Матросы смеялись и пили, сгрудившись вокруг плетеной клетки. Я сразу же, как все мальчишки, преисполнившись любопытства, подошел и протиснулся меж кряжистых тел.
      - Как бы тебе понравилось, чтоб такой забрался к тебе в постель, а, малый?
      - Посмотри, как мечется! Словно поганый марокканский пират!
      Они дали мне заглянуть в плетеную клетку, прихлебывая свой эль, смеясь и болтая на неотесанный матросский лад, ставший позднее, увы, весьма знакомым для меня.
      В клетке туда-сюда металось странное существо, размахивая хвостом, словно оружием, качаясь из стороны в сторону из-за резкости и силы движений.
      Его чешуйчатая спина и две свирепо сжимавшиеся и разжимавшиеся клешни вызвали у меня отвращение.
      - Что это? - спросил я.
      - Да это же скорпион, малыш.
      Так вот, значит, каково создание, в честь которого меня прозвали!
      Я почувствовал горячий стыд. Я знал, что люди вроде меня, скорпионы, считаются скрытными; но своей реакции мне было не утаить. Матросы заржали, а один хлопнул меня по спине.
      - Он до тебя не доберется, малыш! Том вот привез его из самой Индии.
      Интересно, зачем?
      Я промямлил что-то вроде "спасибо" - родители вдолбили в меня вежливость, этот нудный светский обычай - и убрался восвояси.
      Как все случилось - тайна, хранимая небесами или звездными владыками. Отец слабо улыбнулся мне, когда я сказал, что скоро придет мать и мы вместе с несколькими соседями отвезем его домой на телеге. Я посидел с ним, а потом пошел попросить еще кварту эля. Когда я вернулся, неся оловянную кружку, сердце у меня так и замерло в груди.
      Отец лежал, наполовину сползши с ларя, с плечами на полу и ногами, запутавшимися в одеяле, подоткнутом под него. Он глядел в немом испуге на существо на полу перед ним и не в силах был пошевелиться. Скорпион полз к отцу, выставив вперед клешни и покачивая непристойно-безобразным телом. Я бросился вперед, когда тварь нанесла удар. Преисполненный ужасом и отвращением, я обрушил кружку на поганое тело скорпиона. Он тошнотворно расплющился.
      Затем комната наполнилась людьми, матросы орали, ища своего питомца, визжали служанки, конюхи, слуги из пивного зала. Пьяные, они все дружно кричали и вопили.
      После смерти отца мать прожила недолго. И стоя рядом с двумя могилами, один-одинешенек, поскольку у меня не было никаких известных мне кузенов, дядь или теть, я твердо решил отряхнуть прах родного края со своих ног. Меня всегда звало море, и теперь я отвечу на его зов.
      Жизнь моряка в конце восемнадцатого века была особенно трудной, и я могу поставить себе в заслугу то, что выжил. Уцелели и другие, но далеко не все. Если бы я лелеял какие-то романтические представления о море и кораблях, они бы быстро развеялись.
      С присущим моей природе упорством, я боролся, пробивая себе путь наверх с нижней палубы. Я нашел покровителей, готовых помочь мне приобрести необходимое образование, чтобы иметь возможность сдать экзамены. Между прочим, следует сказать, что, как выяснилось, я инстинктивно владел такими предметами, как навигация и мореходство. Это в конечном итоге и привело меня на ют. Теперь, оглядываясь назад, кажется, что я провел этот период жизни, словно в сомнамбулическом трансе. Но была решимость вырваться из грязи нижней палубы и желание носить золотые галуны офицера корабля. Только изредка, словно для уравновешивания чувств, выдавались спокойные ночи, когда чистые прозрачные небеса горели над головой.
      Штурману требуется изучать звезды, и я то и дело обнаруживал, что мой взгляд притягивает созвездие Скорпиона с его надменно задранным хвостом на пересечении Млечного Пути с эклиптикой. В нынешние времена, когда люди ходят по Луне, а ракетные зонды уносятся за Юпитер, чтобы никогда не вернуться на Землю, трудно вспомнить, с каким удивлением и внутренним трепетом смотрели на звезды люди старших поколений.
      Одна звезда - Антарес - чудилось, пылала надо мной с силой и огнем гипнотической власти.
      Я смотрел на звезды с многих палуб. Мы пересекали пассаты, или участвовали в морской блокаде, или дремали долгими спокойными ночами в тропической жаре, но где бы мы ни были - этот огонек всегда глядел на меня, угрожая мне судьбой, какая выпала моему отцу.
      Люди знают теперь, что двойная звезда Альфа Скорпиона, Антарес, находится в четырехстах световых годах от Солнца и горит в тысячи раз ярче. А тогда я знал лишь, что она, похоже, имеет надо мной гипнотическую власть.
      В год сражения при Трафальгаре* [В 1805 г. (Прим. переводчика.)], должен упомянуть, что тогда я снова пережил разочарование, не получив повышения, мы попали в один из самых сильных из когда-либо испытанных мною штормов. Наш корабль, "Роккингэм", швыряло с презрительной легкостью волнами, сплошь в белой пене, угрожая немедленно погубить нас. Кормовой подзор поднимался к небу, и при каждом последующем прокатывающемся вале погружался все ниже и ниже, словно уже никогда и не поднимется. Брамсели давно снесло; потом ветер выдрал с мясом стеньги и изорвал в клочья прочную парусину штормового кливера. Мы в любую секунду могли получить пробоину, а нас по-прежнему долбили и молотили громадные волны. Где-то с подветренной стороны по носу лежало побережье Западной Африки, и именно туда нас, беспомощных, несло яростью шторма.
      Было бы неправдой сказать, что я отчаялся спастись, ибо желание иррационально цепляться за жизнь присуще мне, как и любому другому человеку; но теперь это стало всего лишь ритуальным актом вызова злой судьбе. Жизнь не сулила особых радостей; мое повышение, мои мечты - все растаяло и исчезло вместе с минувшими днями. Я устал без конца продолжать бессмысленный ритуал. Если мрачные волны сомкнутся над моей головой, я буду бороться и плыть, пока достанет сил, но потом, когда сделаю все, что может и должен с честью сделать человек, то попрощаюсь с жизнью с большим сожалением о том, чего не сумел достичь, но без сожаления о пустом для меня прожитом времени.
      Когда "Роккингэм" кренился и содрогался в бескрайнем море, я чувствовал, что жизнь прошла понапрасну. Я не видел никакого настоящего смысла в сохранении бодрости духа. Мне не раз доводилось сражаться разным оружием, я боролся и пробивал себе дорогу в жизни, грубо, всегда скорый мстить за учиненную несправедливость, невзирая на противника, но в конечном итоге жизнь меня одолела.
      Мы напоролись на песчаные мели в устье одной из рек, что текут из сердца Африки в Атлантический океан, и тут же развалились на куски. Я всплыл на поверхность бушующего моря, ухватился за какой-то брус, и меня вышвырнуло на берег с жестким желто-серым песком. Я просто лежал там, промокший, обессиленный, с вытекающей изо рта струйкой воды.
      Воины нашли меня с первыми лучами солнца.
      Я открыл глаза и увидел кольцо черных голеней и плоских вывороченных ступней. Браслеты из перьев и бус указали мне, что эти чернокожие - воины, а не рабы. Я никогда не имел отношения к Треугольной Торговле* [Треугольная торговля шла так: из Англии везли бусы и прочую бижутерию в Африку, где их выменивали на рабов и слоновую кость, оттуда купленные товары везли в американские колонии, где с выгодой продавали, а на вырученные деньги приобретали табак и прочие колониальные товары, которые затем везли в Африку. (Прим. автора.)], хотя искушение появлялось не раз, но теперь мне это вряд ли поможет. Когда я встал и посмотрел на них, украшенных перьями и гротескными головными уборами, со щитами и копьями в руках, то без особой надежды подумал, что они могли бы обойтись со мной как с белым человеком, участвующем в торговле на побережье, и проводить к ближайшей фактории, где найдутся мне подобные.
      Они что-то залопотали, а один ткнул острием копья мне в живот. Я смело обратился к ним, попросив отвести меня к другим белым людям; но через несколько минут понял, что никто из них не понимает английского. К тому времени я уже достиг полного своего роста, немного выше среднего, и вместе с широкими плечами, приводившими в отчаяние мою мать, приобрел канаты мускулов, не раз пригодившиеся мне в буре или в бою.
      Одолели меня не без труда. Они не пытались убить меня, используя только древки или тупые концы копий, и я предположил, что они намерены продать меня в рабство арабам в глубине Африки или медленно нарезать мое тело над вонючим деревенским костром, применяя лишь утонченные пытки.
      Когда они оглушили меня, я пришел в себя привязанным к дереву в деревне, расположившейся среди мангровых болот, печально известных тем, что единственный неверный шаг означал немедленную и мучительную смерть, когда отвратительная вода постепенно зальет разинутый рот. Деревню окружал частокол, на котором выгоревшие черепа мрачно предупреждали чужаков. Дымились костры и скулили шавки. Меня оставили в покое. Я мог только гадать, какая меня ждет судьба.
      Рабство всегда мне претило, и я находил мрачную иронию в том, что получу расовое возмездие за преступление, которого не совершал. Меня снова одолело ощущение побеждающей судьбы. Но если придется умереть, то умереть, сражаясь, ни по какой иной причине, кроме той, что я - человек.
      Путы жестоко врезались в запястья, и все же, покуда с течением дня возрастали жара, вонь и удушающая влажность, стало очевидным некоторое ослабление, вызванное постоянным трением и перекручиванием, из-за которых руки были стерты до крови. В полдень в деревню приволокли еще двух уцелевших после крушения "Роккингэма". Один из них - боцман, рослый, угрюмый малый с рыжеватыми волосами и бородой, очевидно, он сопротивлялся, так как на его рыжих волосах запеклась кровь. Другой оказался толстым и жирным казначеем, которого никто не любил. Как и следовало ожидать, он пребывал в жалком состоянии. Моряков привязали к кольям по бокам от меня.
      Мы висели в компании жужжащих вокруг мух, пока наконец не зашло солнце. Тогда высасывать из нас кровь принялись свежие орды насекомых. Я не размышлял о том, что происходит с моими несчастными сотоварищами, но их страшные мучительные крики заставляли еще яростнее перетирать путы.
      Оглядываясь назад, я думаю, что меня оставили напоследок. Черные хотели применить на мне все свое дьявольское искусство, несомненно, из-за того, что днем я самолично поднимал ноги и с силой лягал в живот чересчур назойливого субъекта, желавшего узнать, в каком я состоянии. Когда умерли два моих спутника, я понял, почему нам не привязали ноги.
      К тому времени наступила темнота с красным светом костров, плясавшим на грубых стенах хижин и частоколе. Насаженные на колья черепа словно смеялись. Негры плясали вокруг меня, размахивая оружием, подымая пыль и топая, делая выпады копьями и отскакивая от моих лягающихся ног. При жизни на море быстро учишься уживаться с любой нормальной усталостью. Мое утомление было глубже. Но, угрюмый и неподатливый, я твердо решил, как сказали бы мои англосаксонские предки, умирать с музыкой.
      Несмотря на ужас положения, я не питал ненависти к неграм. Они всего лишь действовали в соответствии со своей природой. Они, несомненно, повидали много несчастных караванов невольников, влекомых к факториям, где их клеймили и гнали, как скот, на поджидавшие корабли. Или, возможно, я ошибался, и эти люди были членами местных племен, покупавших рабов у негров и арабов из глубин Африки и продававших торговцам на побережье. В любом случае, это было неважно. Единственное, что меня заботило, - это разорвать последнюю неподатливую прядь, связывавшую запястья. Если я не вырвусь на волю в ближайшее время, то никогда не сумею этого сделать.
      Свет костра сверкал на остриях копий и отражался красным в глазах дикарей. Они приближались, собираясь практиковать на мне свои дьявольские штучки. Я выдал последнее отчаянное усилие; мои мускулы вздулись, в голове зашумела кровь. Последняя прядь лопнула. Руки горели от возвращавшегося кровообращения, и долгий мучительный миг я ничего не мог поделать, чувствуя себя, словно окунул руки в чан с кипящей водой.
      Затем я прыгнул вперед, выхватил копье у пораженного воина, сшиб ударом древка и его, и стоящего рядом, издал пронзительный крик, затем глухой рыкающий рев, словно бросаясь на абордаж, и помчался между хижинами со всей скоростью, на какую был способен. Грубые ворота частокола не могли меня остановить. Мгновение спустя я сорвал веревку, связывающую их, распахнул створки и прыгнул в ночные джунгли.
      Я не имел никакого представления о том, куда бегу. Но бегство побуждало меня не останавливаться. Воины в эту минуту должны были, преодолев шок, броситься за мной, несясь, как охотничьи псы, держа копья наготове для смертельного броска, что поразит меня в спину.
      Гнавший меня инстинкт был настолько глубоко спрятан в подсознании, что я едва мог уразуметь, почему бегу. Совершенно очевидно, мне предстоит умереть. Но я буду бороться и искать всяческие средства продлить жизнь это тоже очевидно, учитывая природу человека, которым я был.
      Если умеешь бегать по нок-рее фор-брамселя в шторм и в кромешной темноте, то сможешь пробежать и через мостик в ад.
      Я бежал. Они гнались, и все же гнались не так быстро или не с таким рвением, как могли бы, и мне пришло в голову, что они, возможно, боятся ночных джунглей больше моего. Но они не прекращали преследования, и плен был неизбежен. Где безопасное место в этих джунглях, кишащих неизвестными опасностями и сочащихся ядом? Добравшись до чистого пространства, где упавшее дерево увлекло за собой соседей, я влез на гниющий ствол, выгнав некоторых жильцов. Почувствовав на ступне щекотку, словно от принесенных ветром песчинок, я дернул ногой. Надо мной, сквозь окружающую растительность, засияли звезды.
      Они пылали в небесах, и когда взгляд встретил знакомые созвездия, я принялся искать знакомый силуэт, единственный, что притягивал меня с гипнотической силой, которой я не мог ни понять, ни объяснить.
      Там искрилось, слепя глаза, надменное созвездие Скорпиона, с Альфой Скорпиона, Антаресом. Все другие звезды словно померкли. Меня лихорадило, кружилась голова, я ослаб и знал, что верная смерть подкрадывается ко мне, бесшумно ступая по джунглям. Возникла мысль воспользоваться звездами для определения направления бегства. Может быть, я сумел бы найти путь к берегу. Бог его знает, на что я надеялся. Я со злобой уставился на созвездие Скорпиона.
      - Ты убил моего отца! - Пот заливал мне глаза. Я сделался наполовину безумен. - И пытаешься поступить так же со мной!
      Дальше я помню все очень смутно. Дыхание причиняло боль. Силуэт гигантского скорпиона становился все более отчетливым, разгораясь синим огнем. Я погрозил кулаком Антаресу.
      - Ненавижу тебя, Скорпион! Если бы ты только был человеком...
      Я падал.
      Синий огонь блистал на всем вокруг, был в звездах, был у меня в глазах, у меня в голове, слепящий, ошеломляющий. Синева сменилась ярким ядовито-зеленым. Я падал, в то время как синие и зеленые огни пульсировали вокруг и переходили в красные. А потом огни Антареса дотянулись и поглотили меня.
      Глава 2
      ВНИЗ ПО РЕКЕ АФ
      Я очнулся, лежа на спине.
      Я чувствовал с закрытыми глазами тепло на лице и трепетание ветерка, а знакомое движение подо мной сказало мне, что я на борту судна. Эти сведения вовсе не показались мне странными. В конце концов, разве я не провел последние восемнадцать лет жизни на море? Я открыл глаза.
      Судно оказалось просто очень большим листом. Я уставился, как пялится по-совиному на тусклый дневной свет человек, вышедший, шатаясь, из бара в Плимуте. Лист несся по стремнине широкой реки, зеленая вода сверкала, плескаясь и рябя. По обоим берегам раскинулась равнина с зеленовато-желтой травой, теряясь в колеблющемся мареве горизонта. Небо заливало меня ярким белым светом. Поднявшись на локте, я обнаружил, что совершенно голый. Запястья саднило, и жжение раздражало память.
      И тут я сделался неподвижным и молчаливым.
      Лист был большим, добрых восемнадцати футов* [Фут - мера длины, равная 30,48 см. (Прим. переводчика.)] длиной, его изогнутый черенок подымался грациозной дугой, словно ахтерштевень древнегреческой галеры. Я молча и неподвижно сидел на носу. А там, где у обыкновенной земной лодки была корма, изогнулся скорпион длиной в целых пять футов.
      Чудовищная тварь имела красноватую окраску и подрагивала, покачиваясь из стороны в сторону. Глаза на стебельках, круглые и алые, полуприкрытые тонкой пленкой, двигались вверх-вниз с такой гипнотической силой, что мне пришлось заставить себя побороть ее. Его клешни могли запросто раздавить приличных размеров собаку. Он высоко поднял в воздух кончик вооруженного жалом хвоста в кощунственной пародии на изящную дугу кормы листа - с жала капала ядовитая зеленая жидкость - и целился в мое беззащитное тело.
      Вокруг рта дрожало скопление щупалец и терлись друг о друга жвалы.
      Мрачная немая сцена тянулась, кажется, очень долго, мое сердце билось с перебоями. Скорпион! Это была не увеличенная копия земного скорпиона. Внутри гротескного тела, покрытого пластинами брони экзоскелета, должен был существовать настоящий позвоночный скелет для поддержания такой массы тела. Постоянно двигавшиеся глаза не были глазами, положенными скорпиону. Но эти клешни, эти жвалы, это жало!
      Скорпион! - вспомнил я. Вспомнил африканскую ночь, свет костров, блеск копий и безумное бегство через джунгли. Так как же я мог очутиться здесь, плывя вниз по реке на гигантском листе, где экипаж - лишь чудовищный скорпион?! Антарес - красная звезда, что так мощно засияла мне, когда я пытался сбежать, - Антарес, которому я швырнул свою жалкую смертную ненависть, - я понял без тени сомнения, что какая-то сверхъестественная сила утащила меня с родной Земли, и теперь в небе надо мной сиял мрачным светом именно Антарес, Альфа Скорпиона.
      Даже сила тяжести была иной, меньше, и это, понял я, могло дать мне скромный шанс уцелеть в схватке с устрашающим чудовищем.
      Скорпионы питаются ночью. Днем они забиваются под бревна и камни. Я осторожно подтянул сперва одну ногу, затем другую и медленно уселся на корточки. Все это время я не отрывал взгляда от колеблющихся передо мной глаз на стебельках. Один шанс у меня был. Один хрупкий шанс прыгнуть вперед и, во-первых, избежать секущих и хватающих клешней, а, во-вторых, увернуться от разящего жала. Потом схватить, приподнять и опрокинуть тварь за борт. Мои пустые руки сжались в кулаки. Если б только у меня было оружие! Какое угодно - абордажная сабля, разбитая бутылка, валек весла, даже крепкий корень. Человек, проживший такую жизнь, как я, понимает значение личного оружия и уважает его. Как бы здорово ни умел я ломать человеку хребет голыми руками или выбивать противнику глаза, природное оружие смертного человека - плохая замена оружию из бронзы или стали, которым человечество пробило себе дорогу из пещер и джунглей. Я остро ощущал свою наготу, мягкую плоть и хрупкие кости, свои жалкие человеческие мускулы - и взалкал оружия. Какая бы сила ни занесла меня сюда, она не потрудилась снабдить меня пистолетом или саблей, копьем или щитом, и в том, что эта таинственная сила поступила так, я заподозрил слабость.