ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Магдаг

— Я убедил Холли, — Генал поднял взгляд прищуренных глаз от места, по которому он шлепал шпателем, придавая нужную форму глиняному кирпичу, — принести нам, когда солнца будут в зените, лишнюю порцию сыра.

— В один прекрасный день, Генал, ты попросишь эту бедную девушку сделать слишком многое, — ответил я с лишь наполовину притворной резкостью. — И тогда охранники прознают и…

— Да Холли так просто не поймать, она девушка умная, — возразил Генал, шлепая твердой умелой рукой по изготовляемому кирпичу.

В удушающе-знойном воздухе плавали знакомые звуки: шлепанье и стук шпателей, плеск воды, тяжелое дыхание сотен рабочих, изготовляющих кирпичи.

— Слишком умная — и слишком прекрасная для человека вроде тебя, Генал, кирпичник ты эдакий.

Он рассмеялся.

О, да. Рабочие здесь, в городе Магдаг, могли смеяться. Мы не были рабами, нет — по крайней мере, в словарном значении этого гнусного слова. Мы работали за жалование, которое выплачивалось натурой. Нас снабжали продовольствием с тех громадных ферм, которыми владели магнаты, облаченные в кольчуги, хозяева Магдага. Нас, конечно, секли плетьми, дабы мы постоянно производили свою квоту кирпичей. Если мы недодадим продукцию, то не получим своей еды. Но рабочим дозволялось покидать свои маленькие злосчастные лачуги, притулившиеся у стен воздвигаемых ими великолепных зданий, и отправляться на выходные в располагавшиеся неподалеку, в «нахаловке», более постоянные дома.

Я сделал здесь пометку деревянным стилом на мягкой глиняной табличке в деревянной книце.

— Тебе лучше шевелиться попроворнее, Генал, — уведомил я его.

Он схватил ещё один ком кирпичной глины и принялся шлепать и постукивать по ней своим деревянным шпателем, одновременно побрызгивая на неё водой. Глиняный кувшин уже почти опустел, и Генал сердито крикнул:

— Воды! Воды, бесполезный ты крамф! Воды для кирпичей!

Подбежал юный паренек с бурдюком воды, из которого долил в кувшин. Воспользовавшись случаем, я сделал большой глоток. Солнца, плывшие по небу вблизи друг от друга, нещадно жарили, сияя во всем своем блеске.

Повсюду вокруг меня раскинулся город Магдаг.

Мне доводилось видеть египетские пирамиды; я видел Ангкор, видел Чичен-Ицу, вернее, то, что от неё осталось; видел Версаль и, конечно же, легендарный город Зеникку. Ни одно из этих сооружений не может соперничать с массивными комплексами Магдага — хотя бы просто в отношении размеров и обширности. Огромные архитектурные ансамбли тянутся миля за милей. Они подымаются с равнины в своего рода ненасытной жажде роста. На них работали неисчислимые тысячи мужчин, женщин и детей. Строительство в Магдаге не прекращалось никогда.

Что же касается стиля этой архитектуры, то за много поколений и веков он изменился, так что тут вечно будет возникать новый облик и вырастать новый силуэт, открывая новую грань в этой овладевшей магнатами Магдага мании мегалитического строительства.

В то время я был простым моряком, лишь слегка затронутым опытом пережитого на Крегене, все ещё по-настоящему не осознавшим того, что же это на самом деле такое — быть князем Стромбора. Домом мне долгие годы служил качающийся скрипучий шпангоут кораблей, как на нижней палубе, так и в кубрике среди офицерского состава. Для меня здание из кирпича и камня означало постоянство. Однако эти магнаты все строили и строили. Они продолжали воздвигать огромные строения, сердито глядящие на равнину и хмуро взирающие на внутреннее море и многочисленные гавани, сооруженные магдагцами в качестве неотъемлемой части их мании. Какое там постоянство в этих колоссальных строениях? Они по большей части пустовали. В них обитали пыль да пауки наряду с темнотой, великолепными украшениями, бесчисленными кумирами, святилищами, нефами и алтарями.

Магнаты Магдага лихорадочно строили свои гигантские монументы и безжалостно подгоняли своих рабочих и невольников, а результат, в конечном счете, был один — ещё больше огромных пустых зданий, посвященных непонятным мне тогда темным целям.

Генал, темное живое лицо которого показывало, что его быстрый и гибкий ум лишь наполовину сосредоточен на нуждах нескончаемого процесса изготовления кирпичей, бросил взгляд на небо.

— Почти полдень. Где же Холли? Я проголодался.

Многие другие рабочие, мастерившие кирпичи, вставали, кое-кто потягивался. Шлепающие звуки формирования кирпичей, разносившиеся в жарком воздухе, поутихли.

Охранник-ош отхаркался и сплюнул.

Теперь женщины разносили полуденную еду своим мужчинам.

Еду готовили в небольших хижинах и сараях, воздвигнутых в тени высоченных стен и громадных возносящихся ввысь строений,. Они лепились к ним, словно моллюски к скалам. Женщины грациозно шли среди куч стройматериалов, кирпичей, лесенок, каменной кладки и длинных отрезков бревен.

— Тебе повезло, Писец — повезло, что ты служишь писцом в нашей Бригаде, — сказал Генал, когда приблизилась Холли.

Я кивнул.

— Согласен. Лучше Холли не готовит никто.

Она бросила на меня быстрый подозрительный взгляд, эта юная девушка, в чью задачу входило готовить и убирать для бригады мастеривших кирпичи, а потом, когда придет её очередь, работать деревянным шпателем из дерева струм. Полагаю, вид моей страхолюдной рожи заставил её заколебаться с ответом. Из-за открытия, что я владею довольно редким искусством читать и писать — все тот же дар таблетки с генетически закодированным обучением языку, что была дана мне так давно Масперо, моим наставником в легендарном городе Афазое — меня автоматически зачислили в писцы, то есть одним их тех, кто вел подсчет сделанных кирпичей, выполненной работы, достигнутых квот. Писцы стояли повсюду среди зданий — как стояли, ведя учет, во время сева и сбора урожая на принадлежащих Магдагу полеводческих фермах.

Из-за этого простого умения писать и читать я избавился от многих ужасов, выпадавших на долю настоящих рабов — тех, кто надрывался, обтесывая камень в карьерах или выдавая на-гора большие двуручные корзины самоцветов, или греб прикованный к весельным скамьям галер.

Магдаг, несмотря на свою грандиозную строительную программу, господствовавшую в жизни всех обитавших в радиусе пятидесяти дуабуров от города, был, по существу, морским портом, городом внутреннего моря.

И вот я сидел здесь — моряк, приговоренный считать кирпичи, когда слышно было, как море омывает причалы, а у этих причалов ждут, покачиваясь на волнах, корабли! Как я жаждал тогда вырваться в море! Щекотавший ноздри морской бриз вызывал у меня острое, до зуда в подошвах, желание ощутить под ногами палубу, а в волосах — ветер, услышать скрип канатов и блоков, почуять самую живую кровь моря!

Мы все уселись обедать, и Холли, как и обещала, выделила Геналу двойную порцию, а он предложил ей сделать тоже самое и для меня. Все мы носили обыкновенные серые набедренные повязки, или набедренники, рабочих. Некоторые женщины одевали также серые туники, но большинство их не утруждало себя этим, желая иметь свободные руки для нескончаемой работы. Когда Холли нагнулась передо мной, я посмотрел на её юное лицо. Она выглядела совсем молодой и наивной — темноволосая, с серьезными глазами и нежными, казалось, едва сформировавшимися губами.

— А с каких это пор писец стал заслуживать лишнего пайка, украденного с риском для жизни? — спросила она Генала.

Он вспыхнул и вскочил, но я положил ему руку на плечо, и он опустился на место, хотя и с некоторым усилием.

— Это не имеет значения.

— А по моему, имеет…

Я не ответил. Среди бригад рабочих, обедавших в полдень, к нам бежал человек с искаженным гневом лицом, раздавая на бегу удары по плечам длинной балассовой палкой.

— Вставайте, ленивые расты! За работу. Вставай!

Генал поднялся со звуком возмущения и гнева, напоминавшим рычание щенка. Его юное лицо раскраснелось, глаза горели. Холли быстро шагнула рядом с ним. Голова её только-только доходила ему до плеча. И им обоим приходилось подымать голову, чтобы посмотреть мне в лицо.

— Пугнарсес, — с отвращением произнес Генал. Он добавил бы ещё пару ласковых слов, но Холли положила ему на руку свою нежную ладонь.

Бежавший был надсмотрщиком, рабочим вроде нас самих, но избранным из наших несчастных рядов и получивший в знак своей мелкой власти балассовую палку — баласс похож на земное черное дерево — и серую тунику с нашитыми на спине и на груди черно-зелеными знаками принадлежности к начальству. Его отличали высокий рост, почти с меня, массивное телосложение, нечесаные черные волосы и заостренный нос. Над поблескивающими злобой глазами хмурились лохматые брови. Он служил бригадиром десяти бригад и ни за что не потерпел бы недоработки или халтуры. Над Пугнарсесом всегда висела угроза кнута, так как среди мегалитов Магдага от неё было никуда не деться.

Мы все быстро поднялись, ворча и потягиваясь, быстро набивая рты остатками пищи.

Я ясно видел, что Пугнарсес лупил своей палкой со свирепостью, проистекавшей от собственного едва сдерживаемого гнева на то, чем ему приходилось заниматься. Он считал себя человеком, родившимся не в том слое общества. Ему следовало быть сыном какого-нибудь высокопоставленного магната, важно расхаживать в кольчужной броне и с мечом на боку и отдавать приказы скорее в гуще боя, а не среди рабочих о качестве и количестве глиняных кирпичей.

Теперь мы услышали громкие крики других надсмотрщиков и протяжные стенающие завывания сотен рабочих и невольников.

Пробегая среди путаницы кирпичного производства и мимо места, где оторвались от обеда каменщики, мы увидели крылатую статую футов в сто[11] высотой, влекомую сотнями мужчин и женщин. Эта колоссальная статуя возвышалась над нами словно башня, великолепный образчик варварского вдохновения и культурного достижения.

Много дней ушло на ваяние этих неподвижных черт, этого лба, подобного утесу, короны из перьев, сложенных рук с атрибутами полубожественной власти, распахнутых крыльев, на которых было отчетливо высечено каждое перо. Массивные катки из ленка под пьедесталом скрипели от тяжести. Покуда одна группа рабочих и невольников тащила, надрываясь на жаре, эту ужасающую массу при помощи длинных веревок, другая подымала последний освободившийся каток и переносила его вперед. Там старший надсмотрщик с цветным знаком на белой тунике, ярко горящим в лучах солнц, и скрученным в спираль кнутом в правой руке указывал, куда именно следует положить этот каток.

Нас поспешно поставили на веревки, и мы навалились со всей силы. Обливающийся потом Пугнарсес кричал и размахивал балассовой палкой. Дергая в такт отчаянным рывкам других рабов, мы втащили чудовищную статую наверх по пологому склону, который и послужил причиной минутной задержки и последовавшего за ней вызова новой группы тяглового скота — мужчин и женщин, рабочих Магдага.

Вместе, потратив много сил на проклятия, брань и взывания к Гракки-Гродно, небесному покровителю тяглового скота, под обрушивающиеся на наши голые спины удары балассовых палок и кнутов надсмотрщиков, мы втянули этого кумира вверх по склону, а потом проволокли полпути к затененному входу вышиной в четыреста футов[12], через который он должен был быть доставлен на свое место у стены. Там ему было суждено служить лишь ещё одним напоминанием о величии и мощи Магдага.

В длинных рядах налегавших вместе с нами на веревки невольников и рабочих я увидел множество полулюдей Крегена. Там трудились оши, рапы — стервятникообразные субъекты, чей запах так раздражал человеческое обоняние — и даже кучка фрислов. Попадалось и множество зверолюдей других, неизвестных мне видов. Но среди рабов я не увидел ни одного чулика.

Другие люди, оши и рапы в мечами и кнутами в руках охраняли и погоняли людей, ошей и рап. Воистину, мироздание на Крегене уравняло все виды. Хотя человек явно доминировал в этой части планеты, он отнюдь не являлся венцом творения. Я увидел множество людей, смазывавших веревки на месте связок и проверявших по очереди каждый высвобождающийся каток в поисках трещин или слабин. Многие из них были рыжими, а значит, вполне могли быть уроженцами Лаха — континента укрытых за стенами садов и женщин под прозрачными покрывалами, что лежал к юго-востоку от Турисмонда в Закатном море, ближе к Вэллии, чем восточная оконечность Турисмонда, где среди моря варварства процветали лишь отдельные изолированные города. Мысль о Вэллии с её островной империей, которую я никогда не видел, потянула за собой другие непрошеные воспоминания, от которых мне так никогда и не удалось избавиться, и я с проклятием налег на веревку.

— Ей Зим-Зар, — выдохнул рослый, сильный и совершенно голый раб, тянувший рядом со мной за соседнюю веревку. — Чтоб этой проклятой языческой статуе опрокинуться и разлететься на тысячу обломков!

— Молчать, раб! — чулик щелкнул коварным кнутом, оставив на спине соседа рубец. — Тащи!

Раб, блестя на солнцах копной кудрявых черных волос, выругался, но у него не нашлось слюны, чтобы достойно выразить свое презрение.

— Мерзкие звери, — тихо крякнул он, налегая веревку так, что затрещали мускулы. У него была здоровая загорелая кожа, надменный крючковатый нос и тонкие губы. — Ей Зантристар Милостивый! Будь у меня сейчас на боку мой меч…

Мы тянули и тянули — и водворили наконец этого колосса на предназначенное ему место.

Он станет, как я знал, ещё одним прекрасным обиталищем для пауков.

Когда мы, перемешавшись, всей толпой повалили к высокому выходу, рабочие — смеясь и болтая, поскольку работа была закончена, а невольники — мрачные и молчаливые, я постарался пристроиться рядом с курчавым.

— Ты помянул Зима, — сказал я.

Он вытер окруженный бородой рот мускулистым предплечьем. И осторожно посмотрел на меня.

— А если и так, разве это удивит еретика?

Я покачал головой. Мы вышли на свет.

— Я не еретик. Я думал, что Зар…

— Гродно — это небесное божество, которому поклоняются эти бедные обманутые дураки, хотя все живущие на свете знают, что спасения мы должны искать у Зара, — он смерил меня взглядом. — Ты ведь недолго был рабом? Ты чужеземец?

— Из Сегестеса.

— Мы здесь, в Оке Мира, ничего не знаем о внешнем океане. Если ты чужеземец, то ради спасения твоей бессмертной души советую тебе всячески избегать Гродно. Спасения следует искать только у Зара. Магнаты Магдага уволокли меня с моей галеры. Они заклеймили меня и обратили в рабство. Но я сбегу и вернусь через внутреннее море в Святой Санурказз.

В давке нас растолкали в разные стороны, но я успел схватить его за руку. Вот сведения, которых я жаждал. Название «Санурказз» пленило мое воображение. Я упоминал, как запульсировала моя кровь, когда я впервые услышал слово «Стромбор» и почувствовал, как передо мной разворачивается образ золотого великолепия. И сейчас я ощутил здесь то же самое, когда моего слуха впервые коснулось название «Санурказз».

— Ты не мог бы рассказать мне, дружище… — начал было я.

Он перебил меня, взглянув на мою ладонь у него на руке.

— Я раб, чужеземец. Я страдаю от кнута, оков и баласса. Но никакой невольник или рабочий не поднимет на меня руки.

Я отнял руку. Убрал я её не слишком поспешно и не стал выражать сожаления, так как взял за правило никогда не извиняться, но кивнул, и мое лицо, должно быть, заставило его не торопиться с действиями.

— Как тебя зовут, чужеземец?

— Люди называют меня Писцом, но…

— Писец. Я — Зорг. Зорг ти-Фельтераз.

Мы продолжили бы разговор, но надсмотрщики кнутами отогнали рабов и наорали на рабочих, и нам пришлось расстаться. Этот человек произвел на меня сильное впечатление. Возможно, его и сделали рабом, но не сломили.

К тому времени, как мы вернулись на кирпичное производство, временную площадку среди строящихся повсюду колоссальных зданий, время нашего полуденного перерыва прошло, и нас сразу же снова поставили на изготовление кирпичей. Проверяя продукцию и делая аккуратные метки крегенским курсивным письмом, ибо там всегда велся строгий учет, я размышлял об этом человеке — Зорге из Фельтераза. Он, совершенно очевидно, не разделял преклонения перед божеством зеленого солнца Гродно. Он был последователем Зара. Вот потому-то он и стал невольником, а не рабочим. Различия между этими состояниям были невелики. Они существовали, и одни возмущались ими, а другие гордо провозглашали их, но для свободного человека присущая последним гордость казалась жалкой.

Мои дни среди мегалитических зданий Магдага проходили один за другим.

Меня изумлял чистый масштаб комплексов. Мастера взбирались на шаткие деревянные леса на высоту в пятьсот футов[13], выполняя чудесные фризы на архитравах. Скульптуры варьировались от статуй в натуральную величину до огромных творений из искусственно скрепленных масс камня. Сколько искусства, сколько мастерства, сколько изнурительного труда затрачивалось всего лишь для украшения и декорирования огромных пустых храмов. Некоторые их этих зданий были воистину гигантскими. Я слышал разрозненные замечания о времени умирания, времени Великой Смерти и Великого Рождения, но они не складывались ни в какую систему, помимо того, что могло быть простым сельскохозяйственным циклом смерти и возрождения.

Я был уверен в одном. Мы строили не гигантские мавзолеи, жертвы живых мертвым. Эти мегалиты отнюдь не гробницы, не крегенские пирамиды.

Большую часть жизни на корабле занимает ожидание, и поэтому мне не составило труда вписаться в жизнь среди мегалитов Магдага, так как уж чего-чего, а ждать-то я научился отлично. Я знал, что если попытаться вырваться без разрешения Звездных Владык — к этому времени я убедил себя в том, что в нынешнем положении я оказался именно с их помощью — то меня накажут, отправив обратно на Землю.

Как писец, я пользовался некоторой свободой и мог перемещаться среди зданий. Я потратил некоторое время на поиски того зарянина — Зорга из Фельтерназа, но не нашел его. Однако я буду говорить только о вещах, имеющих непосредственное касательство к тому, что воспоследовало, оставив за рамками большую часть неприятных наказаний, голодовки, следующие за сдачей недостаточного количества продукции или недостижение должной высоты стен к определенному сроку; спорадические бунты, безжалостно подавляемые охранниками-зверолюдьми; нечастые дни буйных пиров; драки, ссоры и воровство в «нахаловке», где мы жили. Они делали жизнь жестокой, причудливой, требовательной — такой, какую не следует выносить ни одному мужчине и ни одной женщине.

— Почему ты и твой народ надрываетесь и страдаете из-за магнатов лишь для того, чтобы строить для них новые пустые монументы? — спросил я Генала. — Неужели вы не желаете жить собственной жизнью?

Он стиснул кулаки.

— Да, Писец, я-то желаю! Но бунт…такое дело надо тщательно обдумать… тщательно обдумать… — и он беспокойно осмотрелся по сторонам.

Многие мужчины и женщины говорили о бунте. И невольники, и рабочие — все говорили о том времени, когда они в результате восстания станут свободными людьми. Но, по-моему, никто из них в это время не поднимался мыслью от просто восстания к настоящей революции.

Может быть, говоря так, я проявляю несправедливость к Пророку.

Наверно, он даже тогда видел сквозь кровавую утробную реакцию восстания проблески идеалов революции, ибо впоследствии он показал себя благородным человеком. Его называли просто Пророком; несомненно, у него было имя, но это имя забыли. Раба могут называть так, как того захочет хозяин. Меня, например, стали называть Писцом, по выполняемой мной работе, и я даже не ведал об этом, пока употребление данного имени не стало привычным. Среди тесных построек «нахаловки» на сухопутной границе города, за пределами пестрых и величественных районов, где жили в роскоши магнаты Магдага, овеваемые при дневной жаре прохладным ветерком с моря, Пророк двигался уверенной поступью, проповедуя. Он попросту говорил, что ни один человек не должен владеть другим как рабом, что ни один человек не должен съеживаться от страха перед кнутом — ни невольник, ни рабочий, ни свободный, что люди должны в какой-то мере распоряжаться тем, что происходит с ними в жизни.

Я время от времени встречал его, бродящего по «нахаловке» среди невольников и рабочих, произносящего свои пламенные речи, которые наталкивались лишь на тусклые взгляды и разочарованные пожимания плечами, на отсутствие всякой надежды. Он постоянно скрывался от стражников. Рабочие питали к нему жалость и некоторую приязнь, какую вызывал бы слепой пес, которого они не дали бы убить. Поэтому они прятали его, кормили и переправляли из убежища в убежище. В этом лабиринте древних кирпичных и глиняных стен, проваливающихся крыш и обветшавших стен и башен могла заблудиться целая армия. Стражники осмеливались соваться вглубь «нахаловки» на свой страх и риск и только с крупными силами.

На два дня из каждых двенадцати рабочие могли возвращаться домой в «нахаловку». Зачастую они умудрялись задержаться там подольше — пока их не вспугивали стражники. Вот тогда-то Пророк и обращался к ним со своей проповедью, пытаясь воспламенить их и пробудить от спячки.