5

Бегство из госпиталя

— «Мицубиси»… «Зеро-Сен» [17]… э… «Накадзима» [18]… э…

Джим лежал на койке в детском отделении и слушал, как молодой солдат-японец называет марки пролетающих над госпиталем самолетов. В небе над Шанхаем их была тьма-тьмущая. Солдат и знал-то названия всего двух типов самолетов, к тому же у него, по всей видимости, ото всей этой нескончаемой небесной круговерти кружилась голова.

Уже три дня Джим мирно отдыхал в палате на самом верхнем этаже госпиталя св. Марии во Французской Концессии, и единственный, кто мешал ему жить, был молодой солдат, который курил как паровоз и был полным дилетантом в авиационной технике. В палате Джим был один; он думал об отце и матери и надеялся, что скоро они к нему придут. А еще он слушал, как с воздушной военно-морской базы в Наньдао взлетают гидропланы.

—  …Э…Э…

Солдат тряс головой, в который раз ронял сигарету и принимался искать окурок на девственно чистом полу. Джим слышал, как в коридоре внизу, под лестничной площадкой, французские сестры-миссионерки спорят с японской военной полицией, которая заняла это крыло госпиталя. Несмотря на жесткий матрас, беленые стены с неприятной иконкой над каждой кроватью — младенец Иисус на кресте в окружении китайских последователей — и зловещий химический запах (неотделимый, как ему в последнее время стало казаться, от веры в Бога), Джиму как-то не верилось, что война и вправду наконец началась. Весь мир, казалось, отгородился от него глухими и гулкими стенами, и каждое встреченное им лицо выглядело странно.

Он прекрасно помнил рождественский вечер у доктора Локвуда в Хуньджяо и китайских фокусников, которые превращались в птиц. Но вот артобстрел «Буревестника», танк, переехавший «паккард», и тяжелые орудия «Идзумо» принадлежали к царству грез. Ему казалось, что вот-вот в палату войдет Янг и скажет, что на шанхайской киностудии снимается новый цветной фильм, масштабное эпическое полотно, и это все лишь постановочные трюки.

Что, вне всякого сомнения, относилось к сфере реальности, так это грязевая отмель, куда отец помогал вытаскивать раненых моряков и где они просидели шесть часов бок о бок с телом мертвого корабельного старшины. Казалось, японцы были настолько ошарашены скоростью, с которой город перешел в их руки, что им потребовалось время для того, чтобы осознать смысл происшедшего. Через несколько часов после атаки на Перл-Харбор японские войска, стоявшие вокруг Шанхая, вошли в Международный сеттлмент. Морские пехотинцы, которые взяли на абордаж КСШ «Бдительный» и оккупировали Дамбу, отпраздновали победу, пройдя церемониальным маршем мимо гостиниц и банковских домов.

Тем временем оставшиеся в живых раненые моряки с «Буревестника» и те штатские британцы, которые пришли к ним на помощь, по-прежнему сидели на отмели возле канализационного стока. Вооруженный отряд военной полиции спустился с причала и прошел вдоль воды. Капитана Полкингхорна, раненного в голову, и его первого помощника увели, но прочих так и оставили сидеть на солнышке. Японский офицер в парадной форме, сжав в руке ножны меча, обошел изможденных, истекающих кровью людей, вглядываясь в каждого по очереди. Когда очередь дошла до Джима, который, по-прежнему в блейзере и школьной шапочке, сидел возле выбившегося из сил отца, японца явно озадачила сложносочиненная кокарда и нашивки Соборной школы: должно быть, он принял Джима за необычайно юного гардемарина флота Его Величества.

Часом позже капитана Полкингхорна вывезли на моторке на место затопления «Буревестника». Прежде чем покинуть корабль, капитану удалось уничтожить шифры, и японцы еще несколько дней вели в этом месте водолазные работы, безуспешно пытаясь достать кодировщики.

В начале одиннадцатого японцы возобновили движение по Дамбе, и к парапету были согнаны тысячи взбудораженных китайцев и европейцев-нейтралов. Они смотрели вниз на окровавленную команду «Буревестника» и молча наблюдали за тем, как на мачте КСШ «Бдительный» торжественно подняли «Восходящее Солнце». Джим прижался к отцу — на холодном декабрьском солнце его била дрожь — и глядел в лишенные всякого выражения глаза китайцев, сбитых японцами в кучу у парапета. Их привели сюда в качестве свидетелей окончательного и бесповоротного унижения союзных держав перед лицом Японской империи: наглядный урок для тех, кто не желает присоединяться к Содружеству во имя Процветания [19]. К счастью, несколько часов спустя через толпу удалось пробиться представителям германского и французского вишистского посольств. Они начали бурно протестовать против такого обращения с ранеными британцами. Настроение японцев, как это нередко с ними случалось, вдруг резко переменилось, они дали себя убедить, и пленников буквально тут же отправили в госпиталь св. Марии.

Едва переступив порог, Джим сразу начал думать о том, как ему сбежать отсюда и вернуться к маме на Амхерст-авеню. Французский доктор, который намазал ему зеленкой колени, и сестры, которые его купали, сразу поняли, что он британский школьник, и попытались добиться для него свободы. Японцы, однако, заняли целое крыло госпиталя, очистили его от больных китайцев и установили на каждом этаже по охраннику. У детской палаты на верхнем этаже поставили молодого солдата, который проводил время, стреляя сигареты у сестричек и выкрикивая названия пролетавших над головой самолетов.

Монахиня-китаянка сказала Джиму, что его отец вместе с другими гражданскими находится в палате этажом ниже, отходит от последствий резких нагрузок на сердце и неблагоприятного воздействия среды, но через несколько дней его выпишут. Тем временем, преследуя какие-то свои цели, японское верховное командование принялось превозносить храбрость капитана Полкингхорна и его команды. На второй день после боя капитан «Идзумо» прислал в госпиталь группу офицеров при полном параде, и они торжественно отдали честь раненым морякам в полном соответствии с традициями бушидо, поклонившись лично каждому. Англоязычная «Шанхай тайм c», издававшаяся британцами, но давно уже не скрывавшая своих прояпонских симпатий, поместила на первой странице фотографию «Буревестника» и статью, воспевшую подвиг команды. В вынесенных на первую полосу заголовках говорилось о японской атаке на Перл-Харбор и о бомбардировке Кларк-Филд в Маниле [20]. Карандашные эскизы, предоставленные нейтральным агентством новостей, демонстрировали апокалипсические сцены с облаками дыма над уходящими под воду американскими боевыми кораблями.

Теперь, когда японцы выиграли войну, думал Джим, жизнь в Шанхае, по идее, должна вернуться в нормальное русло. Когда молодой солдат показал ему газету, он внимательнейшим образом изучил фотографии, на которых с японских авианосцев поднимались в небо истребители-бомбардировщики, сцены, словно бы нарочно переснятые с его собственных снов в спальном номере «Палас-отеля» накануне войны.

Развалившись на соседней койке, солдат тыкал пальцем во взлетающие самолеты, ожидая, что на Джима произведет впечатление эта ошеломляющая демонстрация военной мощи.

— …Э…Э…

— «Накадзима», — сказал Джим. — «Накадзима Хаябуса» [21].

— «Накадзима»?…

Солдат глубоко вздохнул, как если бы сам разговор о военной авиации был явно не по плечу маленькому английскому мальчику. По правде говоря, Джим узнавал по силуэту едва ли не любую японскую боевую машину. Британские выпуски кинохроники о японо-китайской войне открыто насмехались над японскими самолетами и летчиками, но и отец, и мистер Макстед всегда говорили о них с уважением.

Джим как раз раздумывал над тем, как бы ему повидаться с отцом, когда дежурный капрал прокричал снизу в лестничный проем какую-то команду. Молодому солдату этот маленький противный капрал (важнее чина в японской армии, судя по всему, не существовало) явно внушал ужас. Он тут же отбросил окурок, подхватил винтовку и пулей вылетел из палаты, погрозив предварительно Джиму пальцем.

Счастливый тем, что остался один, Джим тут же выбрался из постели. Сквозь окно ему была видна группа выздоравливающих сирот-китайчат на балконе соседнего крыла госпиталя. Они целыми днями сидели на балконе и пялились на него, одетые, милостью местной французской благотворительной организации, в точно такие же, как у него, европейские халаты. Между крыльями здания шла металлическая пожарная лестница, обложенная еще в 1937 году мешками с песком — для защиты окон от шальных, время от времени залетавших из-за реки снарядов.

Джим как был босиком, подошел к задней двери. Между мешками был оставлен узкий проход, а в нем просыпавшийся песок и сотни окурков — свидетельства тоскливых докторских перекуров. Стараясь не наступать на осколки битого оконного стекла, он пошел вниз по пожарной лестнице. К соседнему крылу от расположенной этажом ниже палаты вел ржавый металлический мостик.

Джим быстро спустился по железным ступенькам и пробежал по мостику. Где-то на этом этаже были отец и те, кто выжил на «Буревестнике». Окна палат, выходивших на пожарную лестницу, были закрашены черной краской — для светомаскировки. Провожаемый любопытными взглядами китайчат, он пошел по металлическому настилу вокруг крыла. Дверь черного хода в палату была заперта изнутри, но когда он потянул за ручку, головы китайчат вдруг разом исчезли за перилами балкона. На крыше стоял японский солдат с винтовкой: он посмотрел вниз, во двор-колодец между крыльями госпиталя, и что-то крикнул. Через внутренний двор побежали солдаты с примкнутыми штыками, а потом сквозь ворота вырулил мотоцикл с пулеметом на бронированной коляске. Джимслышал, как грохочут о каменные ступени солдатские башмаки и приклады винтовок; потом до него донеслись возмущенные крики французских монахинь.

Он присел за мешками с песком, перед запертой дверью. Солдаты уже бежали по металлическому настилу мимо детской палаты, и сквозь ржавый решетчатый пол сыпался песок. С авеню Фош донесся автомобильный гудок, и Джим понял, что все японские оккупационные войска, сколько их было в Шанхае, уже подняты по тревоге на его поиски.

Щелкнула задвижка, и дверь в палату распахнулась. Внутри было темно; затем, в случайно прорвавшейся сквозь облака вспышке солнечного света, Джим разглядел большую, на пещеру похожую комнату, в которой было полным-полно забинтованных людей, причем некоторые лежали на полу между койками; там были еще монахини, и японские солдаты с винтовками и брезентовыми носилками в руках отталкивали их с дороги. Бледные лица молодых британских моряков повернулись к солнцу, и тут же комната тяжело дохнула на него болезнью, ранами и затхлостью, и свежего воздуха вокруг не стало.

В дверном проеме стоял японский капрал и смотрел на Джима, скорчившегося между мешками с песком. Потом он захлопнул дверь, и Джим услышал, как он с криком влепил кому-то из солдат-японцев затрещину.

Час спустя Джим, опять водворенный в детскую палату, остался один. На авеню Фош снова загудели клаксоны, и он увидел, как в больничный двор задним ходом въезжает грузовик. Команду «Буревестника» и восьмерых гражданских, которые помогали спасать моряков, согнали вниз по лестницам и погрузили в кузов. Раненые лежали на носилках, прочие сидели, едва не падая от измождения.

Отца Джим не заметил, но сестра-француженка сказала, что и его тоже увезли на грузовике в военную тюрьму в Хонкю.

— Сегодня утром один из ваших моряков сбежал. Для нас это может очень плохо кончиться.

Сестра смотрела на Джима осуждающим взглядом японского капрала. Она сердилась на него, и за прошедшие несколько недель он уже успел привыкнуть к этой новой разновидности людского осуждения: на тебя злятся не за то, что ты что-то сделал не так, а за то, что ты не в силах изменить обстоятельств, в которых оказался.

— Ты живешь на Амхерст-авеню? Вот и иди себе домой. — Сестра сделала знак рукой монахине-китаянке, которая тут же выложила на койку свежевыстиранные вещи Джима. Было видно, что они рады возможности наконец-то от него отделаться. — Пускай твоя мамаша за тобой и смотрит.

Джим оделся, повязал галстук и старательно выровнял школьную шапочку. Он хотел было поблагодарить сестру, но она уже успела уйти к сиротам.

6

Парень с ножом

Войны всегда вдыхали в Шанхай новую жизнь, учащали пульс его запруженных людскими толпами улиц. Даже трупы в канавах стали выглядеть как-то оживленнее. Тысячи крестьянок заполонили тротуары на авеню Фош, у Cercle Sportif Franaise [22] торговцы сталкивались друг с другом на ходу, сцеплялись колесами велосипедов: вело— и просто рикши сплошным потоком, по десять в ряд, лились по дороге, затирая автомобили, которым едва-едва, на черепашьей скорости и под оглушительный рев клаксонов, удавалось как-то двигаться вперед. Молодые бандиты-китайцы в американских костюмах из блестящего шелка стояли на углах и выкрикивали друг другу номера в джай-алай. Возле «Ридженси-отеля» сидели в колясках рикш проститутки в меховых шубах под бдительным присмотром сутенеров: как будто заботливый муж собрался вывезти на прогулку свою очаровательную супругу. Весь город высыпал на улицы, как будто специально для того, чтобы отпраздновать захват Международного сеттлмента, его отторжение от Европы и Америки в пользу пусть чужой, но азиатской державы.

Впрочем, на пересечении авеню Петэн и авеню Хейг движение по-прежнему регулировали с подвесной площадки британский полицейский сержант и два сикхских унтерофицера из шанхайской полиции, под надзором одного-единственного стоявшего у них за спинами японского солдата. Вооруженные японские пехотинцы разъезжали по городу на разукрашенных камуфляжными пятнами грузовиках, как туристы на экскурсии. У Института Радия стояла, подтягивая перчатки, группа японских офицеров. Поверх рекламы кока-колы и колтекса красовались свеженаклеенные плакаты с портретами Ван Цзинвея, коллаборациониста, лидера местного марионеточного правительства. На авеню Петэн Джима нагнала колонна китайских солдат [23]; перекрывая шум толпы, они скандировали лозунги. То и дело сбиваясь с ноги, эта армия обычных кули, одетых в оранжевые мундиры и в американского образца резиновые кеды, промаршировала мимо барочного фасада казино «Дель Монте», а потом — мимо стадиона для собачьих бегов.

На проезжей части возле трамвайной остановки на авеню Хейг сотни пассажиров на минуту притихли, наблюдая за публичной казнью. На посадочной платформе лежали обезглавленные тела в стеганых крестьянских халатах, мужчины и женщины, должно быть, карманники или шпионы-гоминьдановцы. Китайские унтеры вытирали башмаки от крови, которая уже успела набраться в желобки трамвайных рельсов. Подошел переполненный трамвай, зазвонил и отогнал палачей в сторону. А потом прогремел себе по маршруту дальше, со свистом высекая дугой из провода и разбрасывая по сторонам искры, и передние колеса у него были окрашены влажно отблескивающим темно-алым цветом, как будто на ежегодной демонстрации профсоюзов.

В обычное время Джим бы остановился, чтобы посмотреть на толпу. По дороге домой из школы Янг часто заезжал в Старый город. Публичную казнь через повешение обычно приводили в исполнение на маленьком стадионе с начищенным скребками полом и скамьями вокруг тиковых виселиц, и это зрелище неизменно собирало многочисленную задумчивую аудиторию. Китайцы потому так и любят спектакль смерти, решил про себя Джим, что он напоминает им о том, что они и сами до сих пор живы по чистой случайности. И проявлять жестокость они любили по той же самой причине, чтобы не тешить себя лишний раз мыслью, будто в мире есть что-то, кроме жестокости.