31

Империя солнца

Сырое утреннее солнце заполонило стадион, отражаясь в бессчетных лужах на гаревой дорожке и в хромированных радиаторах американских автомобилей, припаркованных рядами за футбольными воротами в северной оконечности стадиона. Опершись о плечо мистера Макстеда, Джим оглядел сотни лежащих на теплой траве мужчин и женщин. Некоторые сидели на корточках: бледные, обгоревшие на солнце лица, цветом похожие на отмокшую кожу, с которой слиняла вся краска. Они смотрели на автомобили, полированные решетки радиаторов явно их пугали: такие глаза были у крестьян в Хуньджяо, когда те поднимали головы от рисовой рассады и провожали взглядом родительский «паккард».

Джим отогнал мух от глаз и губ мистера Макстеда. Архитектор лежал совершенно неподвижно, и обычного пульса во впадине между ребрами видно не было, но Джим слышал его слабое прерывистое дыхание.

— Ну вот, вам уже и лучше, мистер Макстед… Я принесу вам воды.

Джим покосился на выстроившиеся в ряд машины. Даже на то, чтобы сфокусировать взгляд, у него ушли едва ли не все его силы. Он попытался держать голову прямо: земля под ногами ходила ходуном, как будто японцы пытались, раскачав стадион, высыпать из него заключенных вон.

Мистер Макстед повернулся и посмотрел на Джима, Джим указывал рукой на автомобили. Их там было штук пятьдесят — «бьюики», «линкольны», «зефиры» и два стоящих бок о бок белых «кадиллака». Неужели шоферы прознали про то, что война кончилась, и приехали, чтобы развести по домам своих британских хозяев? Джим погладил мистера Макстеда по щеке, потом положил руку во впадину под ребрами и попытался массировать сердце. Жаль будет, если мистер Макстед умрет в тот самый момент, когда его «студебекер» готов отвезти его обратно в шанхайские ночные клубы.

Впрочем, японские солдаты по-прежнему сидели на бетонных скамьях возле входного туннеля и, сгрудившись вокруг железной печки, прихлебывали чай. Между грузовиками, где лежали больные, тянуло дымком. Два молодых солдата передавали доктору Рэнсому ведра с водой, но жандармам, казалось, дела до заполонивших стадион узников Лунхуа было не больше, чем вчера.

Джим встал, чувствуя, как дрожат у него ноги, и стал оглядывать ряд за рядом, пытаясь отыскать родительский «паккард». А где, собственно, шоферы? По идее, должны стоять каждый у своей машины, как это обычно делалось при разъезде из загородного клуба. Потом солнце скрылось за небольшим грозовым облаком, и стадион погас, разом сбившись на монотонный тускло-оливковый цвет. Джим еще раз окинул взглядом ржавые потеки на хромированных радиаторах и понял, что эти американские машины стоят здесь уже не первый год. На ветровых стеклах запеклась пленочка зимней грязи, шины спустили: часть добычи, взятой японцами у граждан стран-союзниц.

Джим стал осматривать трибуны на северном и западном скатах стадиона. С бетонных подставок сняли сиденья, и целые сектора трибун использовались теперь как хранилища под открытым небом. Десятки кабинетов из черного дерева и столов из красного, без единой царапины, сотни венских стульев стояли плотными рядами, как будто на складе большого мебельного магазина. Кровати и гардеробы, холодильники и кондиционеры громоздились вавилонскими башнями, наваленные друг на друга. Огромная президентская ложа, где в один прекрасный день мадам Чан и генералиссимус могли стоя приветствовать съехавшихся со всего мира атлетов, была сплошь завалена рулеточными столами, коктейль-барами и беспорядочной толпой позолоченных гипсовых нимф, каждая из которых держала над головой безвкусную вычурную лампу. На бетонных ступеньках лежали кое-как завернутые в брезент скатки персидских и турецких ковров, и с них, как с торчащих из кучи металлолома ржавых труб, капала вода.

Для Джима эти потрепанные трофеи, собранные из особняков и ночных клубов Шанхая, казалось, сохранили весь блеск, всю витринную роскошь новизны, как те заполненные мебелью залы универмага «Синсиер компани», по которым они как-то раз бродили с мамой до войны. Он во все глаза смотрел на трибуны и был почти готов к тому, что вот сейчас из какого-нибудь закутка появится мама в роскошном шелковом платье и проведет затянутой в перчатку рукой по резной, из черного дерева, полировке.

Он сел и прикрыл от яркого света глаза. Он помассировал большим и указательным пальцами щеки мистера Макстеда, потом раздвинул ему губы и выбросил набившихся в рот мух. Вокруг на сырой траве лежали обитатели лагеря Лунхуа и смотрели на выставку бывшей своей собственности; и этот мираж делался все роскошнее по мере того, как разгоралось яркое августовское солнце.

Впрочем, очарование миража прошло довольно быстро. Джим вытер руки о шорты мистера Макстеда. Японцы довольно часто использовали стадион в качестве пересыльного лагеря, и выбитый газон был сплошь покрыт засаленными тряпками и золой от маленьких костерков, обрывками палаточного брезента и деревянными ящиками. Были здесь и самые безошибочные признаки человеческого присутствия, — пятна засохшей крови и кучки экскрементов, на которых пировали тысячи мух.

Шумно завелся мотор больничного грузовика. Солдаты-японцы спустились с трибун и выстроились в колонну. Они попарно стали взбираться через задний борт в кузов, и на лицах у них были марлевые повязки. Доктор Рэнсом и с ним еще трое заключенных-британцев принялись спускать на землю трупы и тех из пациентов, кто был слишком слаб, чтобы выдержать очередной дневной переезд. Они лежали в оставленных грузовиками на газоне длинных выбоинах и перебирали мягкую землю пальцами, так, словно пытались натянуть ее на себя.

Джим скорчился рядом с мистером Макстедом и стал качать его диафрагму, как кузнечный мех. Он видел, как доктор Рэнсом возвращает своих пациентов из мертвых, а для мистера Макстеда сейчас самым важным было прийти в себя прежде, чем их погонят дальше. Заключенные вокруг уже сидели, и довольно прямо, а некоторые мужчины уже поднялись на ноги и стояли возле своих лежащих кучками женщин и детей. Из тех интернированных, что постарше, кое-кто за ночь умер — в десяти футах от Джима лежала в своем выцветшем бумажном платье и смотрела в небо миссис Уэнтворт, которая играла роль леди Брэкнелл. Другие лежали в лужицах воды, выдавленных весом их тел из мягкой травы.

У Джима болели руки, он слишком долго массировал мистеру Макстеду легкие. Он сидел и ждал, когда доктор Рэнсом наконец спрыгнет через задний борт и сам займется мистером Макстедом. Но все три грузовика вдруг разом тронулись с места и поехали в бетонный туннель, и в одном из них раскачивалась из стороны в сторону белобрысая голова доктора Рэнсома. У Джима было сильное искушение встать и рвануть за ними следом, но он знал, что уже принял решение остаться с мистером Макстедом. Он давно успел понять: заботиться о ком-то, — это все равно, как если бы кто-то заботился о тебе.

Джим слышал, как грузовики идут через парковку, как кашляют, набирая скорость, их моторы. Лагерь Лунхуа наконец-то расформировали. У туннеля уже строилась к маршу колонна заключенных. На беговой дорожке стояло человек триста, молодые британцы со своими женами и детьми, и перед ними ходил туда-сюда жандармский сержант. Рядом, на футбольном поле, остались те заключенные, кто был слишком слаб, чтобы сесть или встать. Они лежали, разбросанные по зеленой лужайке, как павшие на поле брани. Между ними бродили японские солдаты, с таким видом, словно искали куда-то запропастившийся мяч, а эти британцы, которые забрели ненароком в самый глухой тупичок войны, нимало их не интересовали.

Час спустя колонна тронулась в путь, заключенные прошаркали через туннель, и ни один из них даже не обернулся. С ними ушли шестеро японских солдат, а остальные тут же возобновили неусыпную охрану холодильников и кабинетов из черного дерева. Старшие унтер-офицеры прохлаждались у туннеля, смотрели, как кружат в небе американские разведывательные самолеты, и не предпринимали ни малейшей попытки хоть как-то сорганизовать оставшихся на стадионе заключенных. Однако минут через пятнадцать на гаревой дорожке сама собой начала собираться вторая маршевая партия, и японцы подошли поближе, чтобы ее досмотреть.

Джим провел рукой по влажной траве и сунул пальцы в рот мистеру Макстеду, почувствовав костяшками, как мелко дрожат у архитектора губы. Но августовское солнце уже начало подсушивать траву. Джим перевел взгляд на лужу, рядом, на гаревой дорожке. Он дождался, когда пройдет часовой, потом пересек газон и стал пить, зачерпывая воду рукой. Вода пробежала вниз по горлу, как замороженная ртуть, как электрический разряд, от которого у Джима едва не остановилось сердце. Прежде чем японец успел его прогнать, Джим набрал воды в обе ладони и понес ее мистеру Макстеду.

Когда он тонкой струйкой сливал воду в рот мистеру Макстеду, из десен у архитектора выбирались и, жужжа, улетали прочь мухи. Рядом с мистером Макстедом лежал старый майор Гриффин, отставной офицер Индийской армии, который читал в Лунхуа лекции о пехотном вооружении времен Первой мировой войны. Сил на то, чтобы сесть, у него не было, и он попросту указал пальцем на сложенные лодочкой ладони Джима.

Джим слепил вместе губы мистера Макстеда и искренне обрадовался, когда кончик языка рефлекторно высунулся между ними наружу. Пытаясь приободрить мистера Макстеда, Джим сказал:

— Мистер Макстед, наш паек уже на подходе.

— Молодец, Джейми, держись.

Майор Гриффин сделал слабый знак рукой.

— Джим…

— Иду, майор Гриффин…

Джим сходил к беговой дорожке и вернулся с пригоршней воды. Сидя на корточках рядом с майором и похлопывая его по щекам, он заметил, что в двадцати футах от них на газоне сидит миссис Винсент. Ребенка и мужа она оставила в группе заключенных, лежащих в самом центре футбольного поля. Не в силах сделать ни шагу больше, она смотрела на Джима, и взгляд у нее был совсем как в Лунхуа, когда она следила за тем, как он ест долгоносиков, такой же отчаянный. Ночной дождь смыл с ее платья последние остатки краски, и цвет лица у нее был пепельно-серый, точь-в-точь как у китайских рабочих на аэродроме Лунхуа. Миссис Винсент, пожалуй, выстроила бы очень странную взлетную полосу, подумал Джим.

— Джейми…

Она позвала его детским именем, которое мистер Макстед в бреду вызволил из какого-то давнего довоенного воспоминания. Она хотела, чтобы он снова стал ребенком и бегал, бегал, бегал, выполняя чужие поручения — за счет чего и выжил в Лунхуа.

Набирая в ладони холодную воду из лужи, Джим вспомнил, как миссис Винсент отказалась помогать ему, когда он болел. Но ему всегда нравилось смотреть, как она ест. Он стоял и ждал, пока она пила из его рук.

Когда она выпила все, что было, он попытался помочь ей подняться на ноги.

— Миссис Винсент, война кончилась.

С неприязненной гримаской на лице она оттолкнула его руки прочь, но ему уже было все равно. Он стоял и смотрел, как она, пошатываясь, идет между сидящими на газоне заключенными. Потом присел рядом с мистером Макстедом и принялся обмахивать у него с лица мух. Он все еще чувствовал на пальцах ее быстрый язык.

— Джейми…

Еще кто-то звал его, так, словно он был китайский кули, которому надо выслужиться перед господами-европейцами. Голова у него кружилась так, что даже и сидеть было бы трудно, и Джим лег на траву рядом с мистером Макстедом. Все, кончился мальчик на побегушках. Руки у него закоченели от холодной воды. Война что-то уж слишком затянулась. В фильтрационном центре и в Лунхуа он делал все возможное для того, чтобы остаться в живых, но теперь какая-то его часть хотела умереть. Это был единственный способ разделаться с войной раз и навсегда.

Джим обвел взглядом сотни лежащих на газоне заключенных. Ему хотелось, чтобы они умерли все, в окружении своих гнилых ковров и кабинетов для коктейлей. Он с радостью заметил, что многие уже последовали его рекомендации, и совершенно искренне озлился на тех, которые все еще могли передвигать ноги и формировали теперь вторую маршевую колонну. Он догадывался, что, вероятнее всего, их просто загоняют до смерти по окрестностям Шанхая, но ему хотелось, чтобы они остались здесь, на стадионе, и чтобы, когда они будут подыхать, перед глазами у них стояли белые «кадиллаки».

Джим яростно смахнул мух с лица мистера Макстеда. Хохоча над миссис Винсент, он начал раскачиваться на коленях, как делал когда-то в детстве, петь себе под нос и размеренно бить ладонью оземь.

— Джейми… Джейми…

Рядом по гаревой дорожке расхаживал японский часовой. Он прошел по газону и остановился рядом с Джимом. Шум явно действовал ему на нервы, и он совсем уже было собрался ударить мальчика ногой в развалившемся наполовину ботинке. Но тут вдруг над стадионом полыхнула мощная вспышка света, мигом залившая весь юго-западный угол футбольного поля, так, словно где-то к северо-востоку от Шанхая взорвалась невероятных размеров американская бомба. Часовой заколебался, оглянулся через плечо; свет между тем становился все ярче и ярче. Через несколько секунд он угас, но повсюду на стадионе остался его бледный отсвет, на грудах ворованной мебели на трибунах, на автомобилях за стойками футбольных ворот, на занявших весь газон заключенных. Они сидели на самом донышке огромной плавильной печи, и грело это печь второе солнце.

Джим оглядел свои бледные руки и ноги, потом перевел взгляд на исхудавшее лицо японского солдата, которого, судя по всему, эта вспышка всерьез обескуражила. Они оба ждали грома, грохота, который неизменно приходил вслед за вспышкой от разрыва, но над стадионом и над прилегающими землями лежала мертвая тишина, как будто на несколько секунд солнце померкло, отчаявшись. Джим улыбнулся японцу, жалея о том, что не может ему сказать одну простую вещь: этот свет — предвестник смерти, это значит, что крохотная его душа вот-вот соединится с большой душой гибнущего мира.

Эти игры, эти видения продолжались до второй половины дня, когда над стадионом вновь заходило зарево от воздушного налета на Хонкю. Джим лежал в полудреме и чувствовал, что земля пружинит у него под спиной, как пол бальной залы в «Шанхай кантри-клаб». Вспышки света перебегали с одной трибуны на другую, преображая мебель в серию живописных картин, иллюстраций из британской колониальной жизни.

В сумерках у туннеля собралась последняя маршевая партия. Джим сел рядом с мистером Макстедом и стал смотреть, как человек пятьдесят заключенных сами строятся в колонну. Куда они собрались? Многие едва держались на ногах, и Джим сильно сомневался, что они дойдут хотя бы до парковки у ворот стадиона.

Впервые после отправки из Лунхуа японцы начали проявлять признаки нетерпения. Торопясь избавиться от последних способных самостоятельно передвигаться заключенных, солдаты стали сходиться со всех концов поля. Они толкали заключенных и тащили их за собой за руки. Капрал в белой марлевой повязке на лице светил фонариком в лица умерших, а потом переворачивал труп на спину.

За спинами японцев суетился штатский-евроазиат, спеша прийти на помощь каждому, кто собрался отправиться в путь, — похожий на посыльного в хорошо отлаженной туристической фирме. По краям поля японцы уже начали грабить мертвых, снимая с них пояса и ботинки.

— Мистер Макстед… — В последний момент относительного просветления Джим сел, зная, что должен оставить умирающего архитектора и уйти вместе с последней колонной в ночь. — Мистер Макстед, мне пора идти. Надо кончать с ней, с этой войной…

Он попытался встать, но тут вдруг почувствовал, как на запястье у него сомкнулись пальцы мистера Макстеда.

— Не ходи с ними… Джим… оставайся здесь.

Джим ждал, что вот сейчас мистер Макстед умрет. Но тот продолжать тянуть его руку вниз, словно пытаясь пригвоздить ее к земле. Джим сидел и смотрел, как маршевая партия, шаркая, тронулась по направлению к туннелю. Те, кто был не в состоянии пройти больше двух-трех шагов, падали и оставались лежать на гаревой дорожке. Джим слышал, как приближаются приглушенные марлевыми повязками голоса японцев, слышал, как поперхнулся от вони и сплюнул на землю сержант.

Рядом с ним, хрипло отдуваясь из-под маски, встал на колени солдат. По груди и бедрам Джима, обшаривая карманы, прошлись его сильные руки. Потом они грубо сорвали у него с ног туфли и зашвырнули их на гаревую дорожку. Джим лежал, не двигаясь, и отсветы горящих в Хонкю нефтехранилищ плясали на трибунах, подпаливая бока ворованных холодильников, решетки на радиаторах белых «кадиллаков» и лампы гипсовых нимф в ложе генералиссимуса.

ЧАСТЬ III