Ее зубы вцепились мне в плечо – кровь оставила на рубашке отпечаток рта. Не раздумывая, я ударил ее ладонью по голове.

– Извини! – выдохнула она мне в лицо. – Не двигайся, пожалуйста!

Она снова направила член в свое влагалище. Обеими руками держась за ее ягодицы, я стремительно двигался к оргазму. Серьезное лицо Елены Ремингтон, глядевшее на меня сверху, делало ее похожей на врача, который реанимировал пациента. Блеск влаги на коже вокруг ее рта напоминал отблеск утреннего лобового стекла. Она резко сжимала ягодицы, вдавливая свою лобковую кость в мою, потом откинулась на приборный щиток, а мимо нас по шоссе прогремел «лендровер», окутав стекла облаком пыли.

Она поднялась с пениса, когда он иссяк, позволяя семени стечь мне в промежность, потом уселась за руль, держа в руке влажную головку. Она оглядела кабину, словно раздумывая, что бы еще приспособить для нашего полового развлечения. Освещенный послеполуденным солнцем бледнеющий шрам на ее лице служил очертанием этих скрытых мыслей, словно секретная граница аннексированной территории. Полагая, что могу доставить ей пару приятных минут, я обнажил ее левую грудь и стал ласкать ее. Радостно возбужденный ее знакомой геометрией, я посмотрел в сверкающий грот циферблата, на торчащий кожух рулевого механизма и на хромированные головки переключателей.

На служебной дороге за нами появилась полицейская машина, тяжело переваливаясь белым корпусом через выбоины и канавки. Елена выпрямилась и одним движением руки спрятала грудь. Она быстро оделась и, глядя в зеркальце своей пудреницы, стала наводить; макияж. Так же внезапно, как мы начали, она сейчас обуздала свою жадную сексуальность.

Судя по всему, Елена Ремингтон явно не придавала особого значения этому экстравагантному действу, этим совокуплениям в тесном салоне моего автомобиля, который я припарковывал на различных пустых служебных дорогах, полуночных стоянках, в тупиках. В следующие недели я подбирал ее возле дома, который она снимала в Нортхолте, или ждал в приемных возле иммиграционных кабинетов аэропорта, и мне казалось невероятной какая-либо сексуальная связь между мной и этой чувственной женщиной-врачом в белом халате, снисходительно слушающей, как оправдывается какой-нибудь туберкулезный пакистанец.

Странно, но наши сексуальные отношения складывались только в моем автомобиле. В просторной спальне арендуемого ею дома я не был способен даже достичь эрекции, а сама Елена становилась благоразумной и отстраненной и бесконечно говорила о самых скучных сторонах своей работы. Оказавшись же в моей машине на переполненных полосах автострад, мы легко возбуждали друг друга. Каждый раз она проявляла все возрастающую нежность ко мне и моему телу. В наших совокуплениях мы воссоздавали смерть ее мужа, зачиная в ее влагалище его образ, воплощенный в сотне ракурсов наших ртов и бедер, сосков и языков, в металле и пластике автомобильного салона.

Я ожидал, что Кэтрин обнаружит мои частые встречи с этой одинокой женщиной-врачом, но к моему удивлению ее интерес к Елене Ремингтон ограничивался лишь любопытством. Кэтрин вновь решила посвятить себя браку. До аварии наши сексуальные отношения были почти абсолютно абстрактными и поддерживались набором воображаемых игр и извращений. Когда она по утрам вставала с кровати, она напоминала некий совершенный механизм для самообслуживания: быстрый душ, извержение ночной мочи в унитаз, ее колпачок вынут, смазан и снова вставлен (как и где она занималась любовью во время своих обеденных перерывов и с кем из пилотов и работников аэропорта?), программа новостей, пока она готовит кофе.

Это все теперь ушло, сменившись небольшим, но пылким набором жестов нежности и привязанности. Когда она лежала рядом со мной, намеренно опаздывая в офис, я мог довести себя до оргазма, просто думая о машине, где я занимаюсь сексом с Еленой Ремингтон.

Эта приятная домашняя идиллия с ее восхитительным промискуитетом оборвалась новым явлением Роберта Воана, кошмарного ангела автострад.

Кэтрин три дня отсутствовала – отправилась на конференцию в Париж, посвященную вопросам авиаперелетов, и из любопытства я взял Елену на гонки серийных автомобилей, которые проводились на стадионе в Нортхолте. Несколько водителей-дублеров, снимавшихся в фильме с участием Элизабет Тейлор на студии в Шефертоне, демонстрировали «адскую езду». Невостребованные билеты циркулировали по студии и в наших офисах. Не одобряя мои отношения со вдовой убитого мной человека, Рената дала мне пару билетов – вероятно, это был иронический жест.

Мы с Еленой сидели на полупустых трибунах, наблюдая, как по пепельному покрытию кружится процессия полосатых седанов. Толпа томилась, расположившись по периметру специально подготовленного футбольного поля. Над нашими головами с ревом прокатывался голос диктора. В конце каждого заезда водителей в полсилы приободряли их жены.

Елена сидела рядом со мной, обняв меня за талию, касаясь лицом моего плеча. Ее лицо побледнело от непрерывного рева лишенных глушителей моторов.

– Странно… Я думала, что это соберет намного больше публики.

– Настоящее зрелище впереди, – я указал на желтый листок программки. – Это будет поинтереснее: «Воссоздание захватывающей автокатастрофы».

Дорогу очистили и расставили ряды белых буйков, чтобы обозначить очертания перекрестка. Перед нами к сиденью машины без дверей пристегивали огромную фигуру человека в куртке, усыпанной серебристыми блестками. Белые крашеные волосы до плеч связаны на затылке красной лентой. Жесткое лицо бледное и голодное, как у безработного циркача. Я узнал в нем одного из дублеров студии, бывшего гонщика Сигрейва.

Пять машин должны были принимать участие в воссоздании катастрофы – сложного столкновения, в котором прошлым летом на северной окружной дороге погибли семь человек. Пока машины разъезжались на исходные позиции на поле, комментатор подогревал интерес публики. Клочья его комментария отражались от пустых трибун, словно пытались сбежать.

Я указал на высокого фотографа в армейской куртке, который околачивался вокруг машины Сигрейва, выкрикивая ему в отсутствующее лобовое стекло инструкции сквозь рев мотора.

– Опять Воан. Он говорил с тобой в больнице.

– Он фотограф?

– Весьма специфический.

– Я думала, он занимается какими-то исследованиями аварий. Он расспрашивал обо всех мельчайших деталях катастрофы.

Казалось, что на этом стадионе Воан выполняет роль кинорежиссера, словно Сигрейв был его звездой, неизвестным актером, который должен создать Воану репутацию; прислонившись к оконной стойке, он агрессивными жестами очерчивал какую-то новую хореографию насилия и столкновения. Сигрейв развалился на сиденье, затягиваясь небрежно свернутой сигаретой с гашишем, которую отдавал подержать Воану, когда поправлял ремни безопасности или устанавливал угол наклона рулевой колонки. Его белые крашеные волосы привлекли внимание всех зрителей. От комментатора мы узнали, что Сигрейв будет вести машину-мишень, тормозящий грузовик должен будет вытолкнуть ее под удары четырех встречных машин.

В какой-то момент Воан оставил Сигрейва и побежал в будку комментатора, расположенную за нами. Последовало непродолжительное молчание, после чего – с некоторым оттенком торжества – нам было сообщено, что Сигрейв попросил сесть за руль грузовика своего лучшего друга. Это последнее драматическое дополнение не возбудило толпу, но Воан, кажется, был удовлетворен. Когда он спустился вниз по проходу, его жесткие, пересеченные шрамами губы расползлись в дурацкой улыбке. Увидев нас с Еленой Ремингтон, он радостно помахал нам, словно благодарил за то, что мы пришли посмотреть на это патологическое зрелище.

Через двадцать минут я сидел в своей машине позади «линкольна» Воана, а Сигрейва с сотрясением мозга везли через автостоянку. Воссоздание катастрофы потерпело фиаско – после удара грузовиком машина Сигрейва зацепилась за бампер грузовика, словно близорукий тореадор, налетевший прямо на рога быка. Грузовик протащил его ярдов пятьдесят и ударился об один из встречных седанов. Жесткое неконтролируемое столкновение подняло на ноги всю толпу, включая меня с Еленой.

Только Воан не двинулся с места. Оглушенные водители, выбравшись из кабин, вынимали из машины Сигрейва. Тут Воан быстро пересек арену и повелительным жестом подозвал Елену Ремингтон. Я пошел за ней, но Воан вел Елену через толпу механиков и зевак, не обращая на меня никакого внимания.

Сигрейв вытирал замасленные руки о серебристые брюки комбинезона и слепо нащупывая перед собой воздух. Он мог передвигаться самостоятельно, но Воан убедил Елену сопровождать их до нортхолгской больницы. Только они отправились в путь, как я обнаружил, что какая-то сила заставляет меня следовать за машиной Воана – пыльным «линкольном» с прикрепленным сзади фонарем. Едва Сигрейв плюхнулся на заднее сиденье возле Елены, Воан помчался сквозь вечерний воздух, высунув одну руку в окно и постукивая ладонью по крыше. Я догадался, что он пытается проверить, сможет ли от меня оторваться; на светофорах он наблюдал за мной в зеркало заднего вида, чтобы тут же рвануть на желтый свет. На нортхолтском мосту он мчался, изрядно превышая скорость, небрежно обогнав не с той стороны патрульную полицейскую машину. Водитель мигнул фарами, но успокоился, увидев алую, похожую на пятно крови ленту на волосах Сигрейва и мои тревожно мигающие фары сзади.

Мы проехали мост и помчались по бетонной дороге через западный Нортхолт – жилой поселок аэропорта. В маленьких садиках, разделенных проволочными заборами, стояли одноэтажные домики. В этой зоне жил млад ший персонал аэропорта: сторожа автостоянок, официантки и бывшие стюардессы. Многие из них, работая посменно, спали после обеда, и когда мы катили по пустынным улицам, окна их квартир были зашторены.

Свернув, мы заехали на территорию больницы. Игнорируя автостоянку для посетителей, Воан миновал вход в травматологическое отделение и остановил машину на стоянке, предназначенной для врачей. Он выпрыгнул сам и поманил из машины Елену. Приглаживая белые волосы, Сигрейв неохотно выбирался с заднего сиденья. Его чувство равновесия еще не восстановилось, и он прислонил свое массивное тело к стойке двери. Глядя на его расфокусированные глаза и всю в ушибах и синяках голову, я решил, что это только последнее из множества сотрясений его мозга. Воан придержал его голову, а он поплевал на свои испачканные маслом ладони, потом взял Воана за руку и, пошатываясь, последовал за Еленой к отделению скорой помощи…,

Мы ждали их возвращения. Воан сидел в темноте на капоте своего автомобиля, закрывая бедром свет одной из фар. Вдруг он нервно встал и начал бродить вокруг машины, провожая пристальными взглядами вечерних посетителей. Глядя на него из своей машины, припаркованной рядом, я заметил, что даже сейчас Воан играет свою роль, представляет драматический образ анонимным зрителям, оставаясь все время в свете прожекторов, словно ожидает появления невидимых телекамер, которые вставят его в рамку кадра. Несостоявшийся актер угадывался во всех его порывистых движениях, раздражая и отталкивая меня. Пружиня на истертых теннисных туфлях, он побрел к багажнику и открыл его.

Утомленный светом его фар, отраженным от двери физиотерапевтического отделения, я вышел из машины и стал смотреть на Воана. Он рылся в багажнике среди камер и вспышек. Выбрав кинокамеру с пистолетной рукояткой, он закрыл багажник и уселся за руль, эффектно упершись одной ногой в черный асфальт.

Он открыл пассажирскую дверь:

– Идите сюда, Баллард, они пробудут там дольше, чем может себе представить девчонка Ремингтон.

Я сел возле него на переднее сиденье «линкольна». Он глядел в объектив камеры, шаря взглядом по входу в отделение скорой помощи. На полу в грязи лежала пачка фотографий разбитых автомобилей. Больше всего в Воане меня волновала странная постановка его бедер, словно он хотел втиснуть половые органы в приборный щиток машины. Я смотрел, как сдвигаются бедра, когда он глядит в камеру, как сжимаются его ягодицы. Внезапно у меня возникло желание протянуть руку, взять его член и направить головку к люминесцирующим циферблатам. Я представил, как сильная нога Воана вжимает в пол педаль газа. Через строгие интервалы времени капли его семени падали бы на спидометр, а стрелка прибора поднималась бы, возбуждаясь вместе с нами, мчащимися по извилистому бетону.

Мне довелось знать Воана с этого первого вечера нашего знакомства до его смерти год спустя, но характер наших отношений определился в те несколько минут, когда мы ждали Сигрейва и Елену Ремингтон на автостоянке для врачей. Сидя возле него, я чувствовал, как моя враждебность уступает место некоему почтению, даже, возможно, подобострастию. Манера Воана вести автомобиль задавала тон всему его поведению – попеременно агрессивному, безумному, чувственному, неуклюжему, отстраненному и жестокому. Вторая передача в его «линкольне» не работала. Она сорвалась, как позже объяснил Воан, во время гонок с Сигрейвом по шоссе. Иногда на Западном проспекте нам приходилось сидеть в машине, задерживая движение на скоростной полосе, поскольку мы тащились на скорости десять миль в час, ожидая пока израненная передача позволит набрать скорость. Тогда Воан вел себя, как какой-нибудь паралитик, тупо вращая руль, словно он считал, что в машине неисправна система управления, его ноги беспомощно свисали с сиденья, а мы, уже набрав скорость, мчались к задним огням такси, стоящего под светофором. В последний момент он рывком останавливал машину, изображая удачную карикатуру на водителя.

Его поведение со всеми женщинами, которых он знал, подчинялось правилам им же придуманных безумных игр. С Еленой Ремингтон он обычно разговаривал в той же небрежной ироничной манере, но бывали моменты, когда он становился вежливым и почтительным, бесконечно поверяя мне в гостиничных писсуарах, что его волнует вопрос, будет ли она заботиться о жене и маленьком сыне Сигрейва или, возможно, о нем самом. Потом, отвлеченный чем-то другим, он мог вообще мысленно разжаловать ее из медицинских работников. Даже после того, как между ними возникла связь, настроения Воана колебались – нежность сменяли затяжные припадки раздражения. Он сидел за рулем машины и глядел, как она идет из иммиграционного отдела, холодно оценивая взглядом зоны предполагаемых повреждений на ее теле.

Воан прислонил кинокамеру к рулю, вытянулся на сиденье, расставив ноги, поправил рукой свои тяжелые чресла. Белизна его рук и груди, шрамы, отмечавшие кожу так же, как и мою, придавали его телу нездоровый металлический блеск – как у истертого пластика в салоне машины. Эти явно бессмысленные отметки на его теле, словно следы стамески, бугорки плоти, оформленные разлетающимся стеклом индикаторов, треснувшим рычагом коробки передач и включателями габаритных огней, демонстрировали объятия сминающегося салона. Все вместе они задавали тон боли и чувственности, эротизму и страсти. Отраженный свет фар выхватывал из тьмы полукруг из пяти шрамов, окружавших правый сосок Воана, – указатель для руки, которая захочет прикоснуться к его груди.

В туалете отделения скорой помощи наши писсуары были рядом, и я взглянул на член Воана, любопытствуя, есть ли шрамы и на нем. Головка, зажатая между указательным и средним пальцем была отмечена четким рубцом, похожим на канал для подачи семени или лимфы. Какая деталь разбивающейся машины поцеловала этот пенис на свадьбе его оргазма и хромированной ручки прибора? Пугающее возбуждение от этого шрама наполняло мое сознание, когда я шел за Воаном обратно к машине между разбредающимися по домам посетителями больницы. Легкий боковой отблеск этого шрама, как зайчик от стойки лобового стекла «линкольна», отмечал весь окольный, но упорный путь Воана по открытым территориям моего сознания.

Фары застывшего вдоль берега автострады потока машин освещали вечернее небо, словно подвешенные к горизонту фонари. Со взлетной полосы в четырехстах ярдах слева от нас по канату своих нервных моторов в темный воздух поднялся авиалайнер. За оградой на неухоженной траве стояли длинные ряды металлических столбов. Полосы посадочных огней образовывали освещенные поля, которые напоминали кварталы вечернего города. Мы находились в зоне строительства, протянувшейся вдоль южной стороны аэропорта. Двигаясь по неосвещенным территориям с размещенными на них трехэтажными домами для персонала аэропорта, недостроенными отелями и бензозаправочными станциями, мы проехали мимо пустого супермаркета, утопающего в грязи. Вдоль кромки шоссе в свете фар «линкольна» вздымались белые дюны строительного мусора.

Вдали возникла полоска уличных фонарей, отмечающая границы этой транзитной территории. Сразу за ее пределами, на западных подъездах к Стэнвеллу находилась зона трансформаторных станций, автомобильных свалок, маленьких автомастерских и распределительных блоков. Мы проехали мимо неподвижного двухколесного прицепа, загруженного разбитыми машинами. На заднем сиденье машины Воана оживился и привстал Сигрейв – некий ему одному известный возбудитель достиг его измотанного мозга. По дороге из больницы он полулежал, опершись о стойку заднего окна, его светлые крашеные волосы, похожие на нейлоновый парик, были освещены фарами моего автомобиля. Рядом с ним сидела, время от времени оглядываясь на меня, Елена Ремингтон. Она настояла на том, чтобы мы проводили Сигрейва до дома, очевидно, сомневаясь в намерениях Воана.

Мы свернули на площадку перед гаражом Сигрейва и участком, предназначенным для готовых к продаже машин. Его бизнес явно знавал лучшие времена в те счастливые дни, когда он был автогонщиком, специализирующимся на гоночных и переоборудованных серийных машинах. За запыленной травой торгового участка стояла плексигласовая копия гоночной машины «бруклэндс» 1930 года, ее сиденье было завалено выцветшими флагами.

Я наблюдал, как Елена Ремингтон и Воан ведут Сигрейва в дом. Каскадер расфокусированно смотрел на дешевую дерматиновую мебель, некоторое время не в силах узнать собственный дом. Он улегся на софу, а его жена требовала чего-то от Елены Ремингтон, словно она, врач, была в ответе за симптомы своего пациента. Почему-то Вера Сигрейв освобождала Воана от любой ответственности, хотя – как я понял позже, а она должна была уже знать – Воан явно использовал ее мужа в своих экспериментах. Волосы этой симпатичной энергичной женщины лет тридцати были заплетены в тонкие косички в африканском стиле. Между ее ног, глядя на нас, стоял ребенок, машинально блуждая пальчиками по двум длинным шрамам на бедрах матери, чуть скрываемых мини-юбкой.

Небрежно приобняв Веру Сигрейв за талию, пока она допрашивала Елену Ремингтон, Воан направился к трио, сидящему напротив на ветхом диванчике. Мужчина, телережиссер, делавший первые программы Воана, поощрительно кивал, когда Воан описывал аварию Сигрейва, но был слишком накурен гашишем – сладковатый дым окутал комнату, чтобы сконцентрироваться на предложении Воана сделать из этого программу. Возле него сидела молодая женщина с узким лицом и готовила следующий косяк; пока она разминала маленький кусочек смолы в смятой серебристой фольге, Воан вынул из кармана бронзовую зажигалку. Она обожгла размятую смолу и стряхнула получившийся порошок в развернутую сигаретную бумажку, уже ждавшую в машинке у нее на коленях. Работник службы социального обеспечения в стэнвеллском отделении Общества защиты детей, она была давней подругой Веры Сигрейв.

В глаза бросались следы на ее ногах, похожие на шрамы от газовой гангрены, а также бледные круглые вмятинки на коленных чашечках. Она заметила, что я смотрю на шрамы, но это ее вовсе не смутило. Возле нее к дивану была прислонена хромированная трость. Когда она сменила позу, я увидел, что подъемы обеих ее ступней взяты в стальные зажимы хирургических шин. По слишком жесткой постановке ее фигуры я понял, что, кроме того, на ней был какой-то поддерживающий корсет. Она вынула из машинки сигарету, бросив на меня взгляд, полный нескрываемого подозрения. Я догадался, что этот отблеск враждебности продиктован предположением, что я, в отличие от Воана, ее самой и Сигрейвов, не был травмирован в автокатастрофе.

К моей руке прикоснулась Елена Ремингтон:

– Сигрейву, – она посмотрела на неуклюже двигающегося каскадера, который немного оправился и забавлялся со своим сыном, – кажется, завтра предстоит дубляж на студии. Можешь убедить его, чтобы он не шел?

– Попроси его жену. Или Воана. По-моему, он здесь заправляет.

– Думаю, это бесполезно.

Раздался голос телевизионного продюсера:

– Сейчас Сигрейв дублирует актрис. Все дело в его красивых белых волосах. Сигрейв, а как ты ведешь себя с брюнетками?

Сигрейв забавлялся крохотным члеником своего сына.

– Даю им пинка под зад. Сначала делаю маленькую медицинскую свечку из гашиша, а потом отправляю ее по назначению своим – ха-ха – шомполом. Два удовольствия сразу. – Он машинально посмотрел на свои промасленные руки. – Мне хотелось бы посадить их всех в те машины, водить которые приходится нам. Что ты об этом думаешь, Воан?

– Мы это когда-нибудь сделаем, – в голосе Воана прозвучала неожиданная нотка почтения. – Обязательно сделаем.

– И пристегнуть их этими дерьмовыми дешевыми ремнями. – Сигрейв затянулся небрежно свернутой сигаретой, которую передал ему Воан. Он задержал дым в легких, глядя на гору брошенных машин в конце своего сада. – Воан, представь себе их в каком-нибудь сложном скоростном столкновении. Как они красиво переворачивались бы. Или как они сработали бы лобовое столкновение. Я это иногда даже во сне вижу. Это все твоя работа, Воан.

Воан одобрительно улыбнулся:

– Ты прав. С кого же начнем?

Сигрейв улыбнулся сквозь дым. Он не обращал внимания на пытавшуюся его успокоить жену и спокойно смотрел на Воана:

– Я знаю, с кого бы я начал.

– Правда?

– Я отлично представляю себе, как эти большие сиськи врезаются в приборный щиток.

Воан резко отвернулся – возможно, ему показалось, что Сигрейв валяет с ним дурака. Из-за шрамов вокруг рта и на лбу его мимика не вписывалась в обычную гамму чувств. Он бросил взгляд на диван, где его бывший режиссер и покалеченная молодая женщина, Габриэль, передавали друг другу сигарету.

Я развернулся, чтобы идти, решив подождать Елену в машине. Воан вышел вслед за мной. Сильной кистью он взял меня за руку:

– Не спеши уходить, Баллард, я хочу, чтобы ты мне помог.

Когда Воан проигрывал эту сцену, у меня было ощущение, что он контролирует нас всех, давая каждому то, чего он больше всего хочет и больше всего боится.

Я пошел за ним по коридору в фотолабораторию. Закрывая дверь, он жестом пригласил меня в центр комнаты.

– Это новый проект, Баллард, – он доверительно обвел комнату рукой. – Я делаю серию программ для телевидения – это одна из программ моего проекта.

– Вы ушли из NCL?[3]

– Конечно, проект чрезвычайно значителен, – он встряхнул головой, избавляясь от ассоциаций. – Большая государственная лаборатория не приспособлена – ни в техническом, ни в любом другом отношении – для того, чтобы делать что-то подобное.

Сотни фотографий были приколоты к стенам, лежали на стульях и в эмалированных лотках. Пол вокруг увеличителя был завален бледными снимками, проявленными и отброшенными, как только начали прорисовываться на них образы. Воан кружил вокруг центрального стола, листая страницы альбома в кожаном переплете, а я глядел на отвергнутые отпечатки у меня под ногами. На большинстве из них были запечатлены легковые автомобили и грузовики после столкновений, окруженные зрителями и полицией, на некоторых фотографиях – разбитые радиаторные решетки и лобовые стекла. Многие снимки были сделаны нетвердой рукой из движущейся машины, со смазанными очертаниями рассерженных полицейских и санитаров скорой помощи, пререкающихся с движущимся мимо них фотографом.

При беглом осмотре я не увидел на этих фотографиях знакомых людей, но на стене над металлической раковиной возле окна висели увеличенные снимки шести женщин средних лет. Меня удивило их отчетливое сходство с Верой Сигрейв – так она могла бы выглядеть лет через двадцать. На этих снимках были разные женщины: одна, с мехами на плечах, ассоциировалась у меня с хорошо сохранившейся женой преуспевающего бизнесмена, другая – с климактической кассиршей супермаркета, третья – с ожиревшей билетершей в обшитой тесьмой габардиновой униформе. В отличие от остальных фотографий эти шесть были сделаны с особой тщательностью и сняты мощными объективами через лобовые стекла и вращающиеся двери.

Воан наугад открыл альбом и вручил его мне. Прислонившись спиной к двери, он наблюдал, как я поправляю настольную лампу.

Первые тридцать страниц изображали саму автокатастрофу, госпитализацию и реабилитацию молодой работницы службы социального обеспечения – Габриэль, – которая сидела на диванчике в гостиной Сигрейва и сворачивала сигареты с гашишем. По случайному совпадению ее маленькая спортивная машина врезалась в автобус аэропорта возле въезда в туннель, недалеко от места моей аварии. Ее лицо с острым подбородком, с уже припухшей, но еще не посиневшей кожей было откинуто на залитом маслом сиденье. Вокруг разбитой машины стояла группа полицейских, санитаров и зевак. На переднем плане первых фотографий пожарник сварочным аппаратом разрезал стойку правой передней двери. Травм молодой женщины еще не было видно. Ее отрешенное лицо смотрело на пожарника почти так, как если бы она ожидала какого-то сексуального надругательства. На более поздних фотографиях начала проявляться маска синяков на ее лице как очертания второй натуры; маска эта словно являла всем скрытые лица ее души, которые должны были проявиться гораздо позже, в преклонном возрасте. Меня удивили аккуратные линии синяков вокруг большого рта. Эти болезненные углубления делали ее похожей на эгоистичную старую деву с богатой историей несложившихся отношений. Позже еще больше синяков выступило на руках и плечах отпечатки рулевой колонки и приборного щитка, словно это любовники били ее целым набором нелепых предметов в припадках все возрастающей абстрагированной страсти.

Воан все еще стоял за моей спиной, прислонившись к двери. Впервые с момента нашей встречи его тело было совершенно расслабленным, маниакальные движения были каким-то образом успокоены значимостью этого альбома. Я перевернул еще несколько страниц. Воан тщательно собрал фотодосье на эту молодую женщину. Я догадался, что он наткнулся на аварию через несколько минут после того, как ее затормозившая машина врезалась в зад автобуса. Встревоженные лица нескольких пассажиров смотрели через заднее стекло на расшибленную спортивную машину, в которой сидела молодая израненная женщина, – некая живописная скульптура под окнами их автобуса.

Следующие снимки изображали, как ее достают из машины, белая юбка потяжелела от крови. Ее лицо отрешенно покоится на руке пожарника, поднимающего ее из кровавой чаши, в которую превратилось водительское сиденье. Она напоминает безумного сектанта с Юга Америки, крещенного в крови ягненка. Полицейский водитель без фуражки держал одну из рукояток носилок, его квадратная челюсть прижималась одной стороной к ее левому бедру. Между бедер выделялся темный треугольник лона.

Затем шло несколько фотографий, запечатлевших ее разбитую машину на свалке, пятна высохшей крови на водительском и пассажирском сиденьях, снятые крупным планом. На одной из фотографий промелькнул и сам Воан, в байроновской позе уставившийся на машину, сквозь облегающие джинсы отчетливо угадывался его тяжелый член.

Последняя группа фотографий изображала молодую женщину в хромированном кресле на колесах. Вот ее везет подруга мимо усаженного рододендронами газона санатория, вот она сама управляет своей сверкающей тележкой на соревнованиях по стрельбе из лука и, наконец, берет первые уроки за рулем инвалидной машины. Когда я дошел до снимков, где она знакомится со сложной системой тормозных рычагов и коробки передач, то осознал, насколько изменилась эта трагически искалеченная молодая женщина за время выздоровления. Первые фотографии, где она лежит в расшибленной машине, изображали обычную девушку, чье симметричное лицо и свежая кожа излучали сдержанность уютной пассивной жизни, незначительных романов на задних сиденьях дешевых машин. На этих снимках я видел девушку, которая не имела ни малейшего представления об истинных возможностях собственного тела. Я мог представить ее сидящей в машине какого-нибудь чиновника социальной службы средних лет; тогда она еще не замечала той композиции, которая создается сочетанием их половых органов с дизайном приборного щитка, не обращала внимание на геометрию эротизма и фантазии, которая откроется ей впервые во время автокатастрофы, во время неистовой свадьбы, вертящейся в танце вокруг ее колен и лобка. Эта вполне симпатичная девушка с ее уютными эротическими снами возродилась в ломающихся контурах сминаемой спортивной машины. Три месяца спустя, сидя возле инструктора-физиотерапевта в инвалидной машине, она держалась за хромированные рычаги сильными пальцами, словно те были отростками ее клитора. Ее хитрые глазки, казалось, отражали осознание ею того, что пространство между ее покалеченными ногами постоянно оставалось в поле зрения этого мускулистого мужчины. Его взгляд бродил по влажной ложбинке ее паха, пока она перемещала рычаги коробки передач. Смятое тело спортивной машины превратило ее в существо свободно и патологически сексуальное, высвобождающее здесь, возле металлических переборок и сочащейся охладительной жидкости мотора, все извращенные возможности своей плоти. Ее покалеченные бедра и атрофировавшиеся икры были отличным материалом для аномальных фантазий. Когда она через окно смотрела в камеру Воана, ее лукавые глаза давали понять, что она четко улавливает степень его заинтересованности ею. Положение ее рук на руле и рычаге акселератора, нездоровые пальцы, как бы указывающие ей на грудь, напоминали элементы какого-то стилизованного мастурбационного ритуала.