Георгий Балл
      Дорога в Егорьевск
      Яков Норкин ославянился. И это не вдруг, а как-то по пути движения пригородной электрички к Егорьевску. Сначала ничего. Потом сквозь него стали проглядывать всякие еловые шишечки, сараюшки.
      Тишина уплотнилась.
      - Мужик, эй, мужик!
      Яков Самуилович оглянулся.
      - Идем, поговорим.
      Рядом стояли трое парней в коже. Один был с вытянутой яйцом головой, с коротким ежиком волос. Яков Самуилович встал. Он шел впереди, а те шли сзади.
      Яков Самуилович спотыкался о чемоданы, корзины.
      - Извините, - говорил он.
      В тамбуре тот парень с вытянутой головой сказал:
      - Купи, мужик, пейджер, - и в голосе его не было вопроса.
      Яков Самуилович достал кошелек.
      - Не знаю, хватит ли у меня денег, - Яков Самуилович подумал, что если он погладит яйцеголового по голове, то острый ежик уколет ладонь.
      Яйцеголовый вытащил деньги из кошелька Норкина.
      - Маловато.
      - У него припрятано.
      Один из парней обыскал неподвижно стоящего Норкина.
      Они неторопливо разговаривали между собой.
      - Может, он зашторил баксы в ботинки?
      - Непохоже. У него и сигарет нет. Зажмуренный какой-то.
      Они закурили.
      - Ты куда едешь?
      Норкин не сразу понял, что к нему обращаются. Прислушивался к постукиванию колес на стыках. С потерей кошелька он обрел легкость. Облака сейчас не такие тяжелые, как зимой. Весной пахнет. И снег не такой, как зимой. Хрупкий. Если ползти, то руки будут проваливаться до воды. И он вспомнил, что не в такое время, а крутой зимой шел по дороге к деревне. Около деревни на снегу паслось стадо пестрых коров. "Зачем же их выгнали у хлева?" - спросил он у пастуха. "Голландские. Пусть к русскому народу привыкают" - сказал пастух. Был он в крепко повязанной шапке-ушанке, в тяжелом тулупе.
      И опять откуда-то сверху:
      - Ты куда едешь?
      На этот раз Норкин услышал.
      - В Удельную.
      - Тебе надо бы в Люберцах-2 сойти.
      Норкин виновато улыбнулся. Он вообще чувствовал себя виноватым перед ними.
      - Я не сошел.
      - А в Егорьевске у тебя кто-нибудь есть?
      - Да нет никого. Правда, помню, Коля Васильков, с которым я работал, рассказывал, что он родился в Егорьевске. Но теперь я его потерял из виду. Уже давно не встречался. Коля потом женился, мне рассказывали, на Лиде Сойкиной. У них ребенок родился, но я сейчас не могу точно сказать, где они. Кажется, уехали к родителям Сойкиной во Владивосток.
      Парни докурили.
      - Вот тебе пейджер. Молодец, мужик, держи крепче.
      И тот яйцеголовый, с колючим ежиком, сказал своим:
      - Оставим ему рубль.
      - Это неразменный рупь, понял?
      Норкин улыбнулся.
      - Теперь надо бы его сбросить
      - Жалко. Мужик-то хороший, - сказал яйцеголовый. И одному из парней. Отожми дверь.
      Норкин в левой руке зажимал монету, а в правой руке держал трубку. Это была трубка от старого телефона. Красная, с красным болтающимся шнуром. Ребят в коже не стало.
      Норкин смотрел на трубку и вспоминал названия красного цвета: алканный, багряный, бордовый... Он прижал трубку к уху и услышал взволнованный голос Сони: "Яша, ты где? Я с ума схожу. Ты меня слышишь?"
      С трудом разжимая губы, Норкин произнес:
      - В Егорьевск еду.
      Помолчав, добавил:
      - Я счастлив, Соня.
      И он понял, что Соня не сможет услышать его и никогда не увидит. Если только случайно не различит точку в сыром небе. А в небе уже был свет:
      алый,
      свет светлый,
      ярко алый,
      жаркий, уходящий в синеву.