Отдельного ночлега нам сперва не дали. У дверей костела дежурил с револьвером Маргольц. Он строго-настрого запретил нам вступать в разговоры с посторонними. Когда к нему кто-нибудь приближался, он без разговоров тыкал в физиономию револьвер. Однако, в отличие от револьвера, сердце Маргольца было не из стали. Как только он получил из нашего общего фонда сто сигарет, кусок сала и шерстяные носки, его как будто подменили. Он выпустил наш блок из костела и устроил, как в Жуково, отдельно на ночлег.
      На улице мы столкнулись с толпой полек. Они несли в костел узникам-полякам большие горшки горохового супа. Но эсэсовцы не подпускали их прогнав с костельного двора палками.
      Горячий суп - да будут благословенны неизвестные польские женщины! достался нам. Польки отнеслись к нам, литовцам, с исключительным теплом и добротой.
      Ночевали мы в пивной. Ее владелица, полька, общественная деятельница местного масштаба, тоже была необыкновенно милая, сердечная женщина, словно родная.
      Вообще, где бы мы ни встречались с поляками, - будь то на ночевках или в пути, мы всегда чувствовали самую сердечную поддержку, самую искреннюю симпатию. Поляки делали для нас все что было в их силах. Встречали и принимали нас, как близкие как родные, как любимые братья - в самом святом смысле слова.
      Другое дело было, когда мы ночевали у немцев. Они считали нас закоренелыми преступниками, врагами Третьего рейха, кем угодно, но только не людьми. И хотя на ночь нас ставили к местным богатеям, идейным шинкарям-нацистам, у них и чашки кофе нельзя было выпросить. А если и давали, то брали за нее втридорога. Ну, а о куске и говорить нечего.
      А те немцы, что победнее, жалели нас, сочувствовали... Но что толку. Им и самим было не легче, чем нам!
      ЭТОТ ПРОКЛЯТЫЙ БОЛТУН МЮЛЛЕР
      Дальше идти я не мог. Ноги распухли. Взбесилось сердце. У меня поднялась температура. А другу моему атлету Витаутасу стало совсем уж плохо. У него ртуть в градуснике подскочила до 39,5. Всего четырнадцать километров отделяло нас от Лауенбурга. Но нам и этого не пройти.
      У Витаутаса были прекрасные сапоги с голенищами.
      - Ну их к лешему. - сказал он, - отдам тому, кто довезет.
      Ого! За такую мзду любой крестьянин в Третьей империи немедленно нашел бы лошадей. Буйвол Братке разрешил нанять возницу. Мы забрались с Витаутасом на телегу. К нам присоединился еще один литовец, старичок, бывший морской волк, капитан - нынче доходяга. Наши товарищи сложили на телегу свои мешки. В провожатые Братке дал нам фельдфебеля СС Мюллера, пятидесятилетнего крепыша из Ганновера, обладателя кривого носа и неслыханно болтливого языка.
      - Поехали!..
      Мы сидели и посасывали трубки. Мюллер и возница болтали о бабах и не обращали на нас никакого внимания. В ближайшем селе мы догнали другую колонну из Штутгофа. Она опередила нашу. На улице стояли большие ассенизационные возы, наполненные доверху картофельной кашей. Эсэсовские чины выдавали каждому заключенному по целому ковшу. Шутка ли, съев такую порцию, можно весь день шагать!
      Головную колонну кормили значительно лучше, чем нашу. Увидев это и учтя опыт, и Братке постарался так-сяк организовать питание заключенных. До сих, пор ему, буйволу, и в голову не приходило, что узники хотят есть и падают в снег не от лени...
      В нескольких километрах от деревни - перекресток. Регулировщик, отчаянно жестикулируя, принялся втолковывать нашему начальству, что передвижение заключенных в Лауенбург по шоссе строжайше запрещено. Узники, мол, должны двигаться проселочными дорогами... Он и Мюллеру посоветовал воспользоваться такой дорогой. Однако Мюллера нелегко было уговорить.
      - Scheisse! Дерьмо! - сказал наставительно Мюллер регулировщику. - Я не идиот, чтобы тащиться по собачьим закоулкам, если есть шоссе, по которому можно ехать.
      По пути мы встретились с английскими и французскими парнями в солдатском обмундировании. Они шли по направлению к Лауенбургу. Шли, помахивая тросточками, как по бульвару. Без всякого конвоя.
      - Куда, камрады, путь держите? - спросили мы у них.
      - Домой, домой! - весело ответили они. Фельдфебель с остервенением сосал свою трубку. Мюллер явно завидовал английским и французским парням. От зависти у него даже слюнки текли.
      Недалеко от Лауенбурга какие-то оборванные люди рыли окопы. Через такие окопы и курица перепрыгнула бы без труда. А немцы, как видно, считали, что они задержат... вражеские танки! Что и говорить, насмешили!..
      Школа нижних эсэсовских чинов была расположена в трех километрах от Лауенбурга. С ней мы связывали самые светлые надежды. Казалось, наступает конец дороги.
      Возница выбросил все наши пожитки у забора и уехал. Мюллер оставил нас со скарбом под дождем и ушел разыскивать начальство нашего будущего лагеря. Ушел и запропастился. Через, час он, наконец, вернулся и заявил, что никакого лагеря и в помине нет. Нет и не будет. Школу нижних чинов СС закрыли и превратили в училище латышей-юнкеров под руководством немецкого фельдфебеля-эсэсовца.
      Мимо нас во двор юнкерского питомника то и дело въезжали грузовики, легковые машины, подводы, детские коляски: немецкие граждане, штатские и военные, прятали свое имущество. Видно, все они приехали издалека, из разных провинций Гданьской области. Наводнение беженцев рассеяло все наши сомнения: для нас, заключенных, тут места не будет.
      Чтобы самому не мокнуть под дождем, Мюллер загнал нас в караулку, где под присмотром немца-фельдфебеля дежурили юнцы-латыши в эсэсовских мундирах. Латыши смотрели на нас, как на матерых бандитов. Они даже больным не предложили сесть. Часовые следили, чтобы мы ничего не сперли. Только часа через два, когда они убедились, что мы не разбойники, что в нашем лагере находились многие видные общественные деятели Латвии, они от удивления разинули рты, предложили сесть и даже угостили кофе.
      В сумерках появился и сам Мюллер. Он где-то все время околачивался.
      - Ну, - бодро изрек он, - положение прояснилось. Места для нас тут не заготовили. Наша колонна сюда не зайдет и отправится прямо в Лауенбург. Мы последуем за ней.
      - Но, господин шарфюрер. - воскликнули мы с Витасом, - мы не можем идти, мы больны, кроме того, у нас во рту маковой росинки не было!
      - Пустяки! Марш! Завтра поедите. Марш, марш!
      - Что же, господин шарфюрер, - молили мы - будет с нашими мешками? Это собственность наших товарищей. В них все их имущество, доставленное сюда с таким трудом!
      - Черт с ними! Вся Германия катится в тартарары и то ее никто не жалеет. А вы нюни распустили из-за каких-то вонючих баулов. Марш, марш!
      - Господин шарфюрер, учтите, здесь имеется и мешок начальника колонны. Не пропадать же ему, - пытался я спасти положение.
      - О, мешок Маргольца? Возьмите и несите - приказал Мюллер.
      Осыпая Мюллера всеми известными и неизвестными ругательствами, мы взвалили на спины свои мешки. Скарб наших коллег остался лежать у забора под дождем. Но проклятый болтун Мюллер заставил меня взять и нести узел палача Маргольца.
      Идти было невыносимо трудно. Мне - с двойной ношей, а Витаутасу с температурой сорок. И все же он был крепче меня. Витаутас еще помогал мне нести узел Маргольца.
      Мы едва плелись и проклинали болтуна Мюллера. Чтоб он сдох. А ему и горя мало. Только и слышно: "Марш-марш-марш!"
      - Пшел ты к черту! - чаша моего терпения переполнилась.
      - Что? Что ты сказал? - удивился Мюллер.
      - Пшел к черту! - еще раз объяснил ему Витаутас.
      - Хо-хо-хо! - захохотал Мюллер. - Зачем к черту? Скоро будет Лауенбург.
      В Лауенбурге остановив первого попавшегося гражданина Мюллер сказал:
      - Я, знаете ли, веду каторжников из Штутгофа. Они славные люди. Не воруют и не режут. Черт знает, за что они попали в лагерь. Вы может быть, видели колонну, пришедшую из Штутгофа?
      Гражданин пожал плечами. Он ничего не видел. Находчивый Мюллер не растерялся. Он остановил бабу и пропел ей то же самое:
      - Я, видите ли, веду каторжников из Штутгофа. Они славные люди. Не воруют и не режут. Черт знает, за что их упрятали в лагерь. Вы ненароком не заметили пришедшую из Штутгофа колонну заключенных?
      И баба пожала плечами.
      Мюллер бегал по городу. То он останавливал бабу, то какого-нибудь полицейского, то праздного зеваку, каждому он болтал одно и то же.
      Любому встречному и поперечному фельдфебель обязательно рассказывал всю нашу подноготную. Он подолгу выламывался перед какой-нибудь бабенкой, размахивал руками у нее под носом и божился, что он старый солдат и что все будет в порядке.
      Мы же, согнувшись под ношей, стояли и ждали, пока проклятый болтун Мюллер не выговорится. Он, должно быть, думал что мы очень довольны: он, мол, создает нам рекламу, чего же еще. Каждого уверяет, что мы не воры и не головорезы!
      - Повел бы ты лучше нас в тюрьму или в полицию! - орал на него выведенный из терпения Витаутас. - С таким дурнем толку не добьешься.
      - Куда? В полицию? Извольте. Я и сам думал в полицию. Марш-марш в полицию, марш!
      Но по пути в полицию Мюллер снова задержал какую-то бабу и снова заладил:
      - Я, знаете ли, веду двух каторжников. Из Штутгофа. Они сла-а-вные парни. Не воры и не головорезы. Черт знает, за что их посадили в лагерь. Я, знаете ли, поехал с ними на телеге, а вся колонна пошла пешим ходом. Куда она ушла, черт знает. А я, ей богу, не знаю. Не скажешь ли, милая, где тут находится полицейский участок?
      Баба указала дорогу. Но Мюллер был не простак. Он ей не поверил и, встретив другую горожанку, принялся за свое:
      - Я, знаете, веду двух каторжников из Штутгофа. Они сла-а-вные люди. Не воры и не голово-о...
      - Ах ты, боже мой, боже, когда же ты, наконец, заткнешься, сатана проклятый?
      Поклявшись каждому в полицейском управлении, что мы не воры и не головорезы, Мюллер пристал к секретарю. Он с ним проговорил около получаса и, торжествующий, вернулся обратно.
      - Наша колонна ушла в РАД - трудовой лагерь рейха, недалеко от деревни Годдентов. Надо и нам идти в лагерь. Марш, марш туда!
      - Куда? - спросили мы удивленно.
      - Недалеко, всего восемь-десять километров от города.
      - Провались ты сквозь землю, я отсюда не уйду, - выругался Витаутас и растянулся вдоль коридора. Поперек он лечь не мог. Рост не позволял.
      Рядом с Витаутасом примостился я.
      Мюллер топтался вокруг нас и без передышки бормотал:
      - Марш-марш, марш...
      Правда, сам он не видел особой необходимости двигаться дальше.
      - Не пойдем мы отсюда никуда. Делай что хочешь.
      - Эй вы, ну-ка марш, марш-марш!
      - Свинья - ответил ему Витаутас и отвернулся к стене. Мюллер не был в состоянии справиться с нами своими силами. Он вызвал подкрепление. На помощь проклятому болтуну пришел секретарь полицейского участка, старый толстый немец.
      - Уйдите, тут вам оставаться нельзя - беззлобно сказал он.
      - Куда же мы пойдем? - закричали мы. - Идти не можем, больны. Если в участке запрещено ночевать, посадите нас в тюрьму.
      - Но и в тюрьму я не могу вас посадить!
      - Тогда поступайте, как знаете... Мы отсюда ни шагу. Или обеспечьте нас телегой. Может быть, доедем.
      - С большим удовольствием дал бы, но у меня ее нет. Никакого вида транспорта нет. Немецких женщин и детей эвакуировать не на чем, а вас тем более.
      - Раздобудьте из-под земли, на то вы и полиция. Из Литвы вы нас смогли сюда притащить, а теперь вдруг не можете...
      - Не я вас притащил. Я не виноват.
      - А мы чем виноваты?.. Стоит нам выйти из города, и мы замертво свалимся. Мюллер нас пристрелит. (Мы даже не величали его теперь фельдфебелем.) На кой черт нам мучиться идти, когда он может отправить нас к праотцам без пересадки, тут же на месте? Стреляй Мюллер, гром тебя разрази, стреляй! Живо!
      - Хо-хо-хо - - заржал Мюллер. - Нашли стрелка. Когда я в вас стрелял?
      - Не хватало еще, чтобы ты в нас стрелял, дурень!
      Секретарь полицейского участка, просто-таки просил нас... Он просил уйти из города километра полтора. Там, мол, есть небольшая деревня. Он обещал дать Мюллеру записку, по которой тот сможет реквизировать у крестьян подводу и везти нас дальше.
      - Хо-хо-хо - загоготал Мюллер. - Мы еще покатаемся.
      Полиция в образе секретаря участка апеллировала к нашему благоразумию. Пристало ли нам, каторжникам с ней препираться?
      Мы спокойно прошли по городу в сопровождении специального полицейского - это для того, чтобы Мюллер не задерживался по пути и не стрекотал без меры. За городом мы снова остались в обществе нашего болвана. В деревне началась та же самая канитель. Фельдфебель останавливал каждого встречного и поперечного и подробно излагал всю нашу историю.
      Мы брели по щиколотку в воде - неожиданно наступила оттепель, ковыляли от избы к избе. Подводы никто нам не давал. Крестьяне опасались, что Мюллер, заполучив бричку, уедет и не вернется. Поди, насыпь ему, дураку, соли на хвост! Они всячески выкручивались, артачились, упрямились. Добряк Мюллер их не очень и донимал. Подводы мы не получили. Нас послали к деревенскому старосте, который жил за несколько километров. Но найти его в непроглядной темноте было почти невозможно.
      Мы поносили Мюллера, обзывали его последними словами, но бойкий фельдфебель в ответ только хохотал.
      - Хо-хо-хо, можете на меня положиться, я старый солдат. Все будет в порядке.
      С большим трудом мы все-таки разыскали старосту. Он угостил нас кружкой кофе и дал по ломтю хлеба на брата. И телегу дал! Едем!
      Трудовой лагерь рейха - РАД - находился недалеко от деревни. О нашей колонне там никто и не слыхал. В лагере было пусто, но ночевать нам не разрешили - зарежем, мол, кого-нибудь, прочь отсюда!
      Когда мы вернулись назад, староста взбесился. Он чувствовал себя уязвленным: дал подводу, выполнил свой долг а мы-то, мы-то! Не вдаваясь ни в какие рассуждения, он выгнал нас вон вместе с Мюллером.
      Говорить с Мюллером не было никакого смысла. Мы только потрясали кулаками под его дурацким носом.
      Эх, послать бы болтуна ко всем чертям, но одни мы погибли бы. Больные, без документов, без денег, на чужбине, куда бы мы делись? Нас изловили бы как беглецов и повесили на первом попавшемся суку. Шутка ли, такое страшное время. Кроме того, нас предупредили, что побег одного из нас отразится на судьбе всего литовского блока.
      Гоняя Мюллера от избы к избе, мы все же нашли в деревне ночлег. У Витаутаса температура была около сорока, но он держался, как герой. Правда, ругался на чем свет стоит.
      Назавтра Мюллер погнал нас обратно в Лауенбург, в полицейский участок. Он осмелел и бодро отдавал распоряжения. Как мы его ни убеждали, чтобы он позвонил в полицию по телефону, фельдфебель не сдался. Может, в нашем возвращении никакой нужды не было?
      - Нет, нет - артачился Мюллер, - я не буду звонить. Можете на меня положиться, я старый солдат. Надо идти.
      Мы подозревали что он, змееныш, не умеет говорить по телефону, и, пожалуй, были правы...
      Еле живые, добрели мы до Лауенбурга. Город был наводнен беженцами. Куда ни глянешь - беженцы, беженцы, беженцы. Нацисты-коричневорубашечники стаскивали с телег всех мужчин и выстраивали их: сколачивали печально-знаменитый немецкий фольксштурм. Женщины, оставшиеся на возах, плакали, причитали, вытирали слезы подолом, - видно, берегли носовые платки.
      Проклятый болтун Мюллер, столкнувшись с какой-нибудь бабой, заводил, как старая шарманка:
      - Я, знаете ли, веду двух каторжников. Они людей не режут...
      Секретарь полицейского участка принял нас недружелюбно. Он посмотрел на нас, как бык на красное.
      - О господи, опять вы! Вон, вон! - заорал он. - Я же сказал, что вы должны пойти в лагерь РАД, там для вас приготовили места. Вон, вон!
      На все наши объяснения, что мы в лагере были, он только отмахивался, как от назойливой мухи.
      - Ничего не знаю. Ничего другого у меня для вас нет. В тюрьму вас не пущу. Вон, вон, вон!
      - Вон, так вон, но избавьте нас от этого идиота Мюллера, дайте другого конвоира. - заявил Витаутас.
      - Хо-хо-хо, - захохотал Мюллер. Он был, видно, польщен таким откровенным признанием его глупости.
      Другого провожатого мы не получили. Из полиции нас выгнали взашей вместе с Мюллером и возвращаться в лагерь мы должны были в его компании. Однако на сей раз фельдфебелю пришлось туго. Мы его к бабам на пушечный выстрел не подпускали.
      - Нет времени, Мюллер. Не лезь, черт возьми, не в свое дело, - мы оттаскивали его от горожанок, и он покорно шел с нами дальше. За городом мы начали самостоятельно реквизировать подводу.
      Стоило появиться какой-нибудь бабе с подводой, и мы тотчас бросались к ней: - стоп!
      - Тетушка, подвези. Нас двое, а этот болтун Мюллер сзади пойдет! Не дожидаясь ответа, мы останавливали лошадь, залезали в подводу, а Мюллера усаживали рядом с бабой. Мюллер соглашался. Ему что, ему бы только с бабой поговорить да болтовней душу отвести... фельдфебель заводил с бабой тары-бары и принимался за свое:
      - Я, знаете ли, веду двух каторжников. Они людей не режут...
      В лагере РАД нас встретили так же, как в полицейском участке.
      - О господи, опять вы? Вон, вон, вон!
      Мюллер, предчувствуя недоброе, спрятался от нас за столбом. Высунув оттуда голову, он поманил меня пальцем. Я подошел поближе.
      - Можете на меня положиться, я старый солдат. Все будет в порядке.
      Оставив болтуна за столбом, мы с Витаутасом стали держать совет: что же, черт побери, делать дальше?
      По нашему настоянию охрана лагеря кое-как выяснила по телефону, что колонна Штутгофа идет в местечко Ланц в четырех километрах отсюда.
      - Ну, что я вам говорил, - торжествовал Мюллер. - На меня можете положиться. Дайте табачку на трубку...
      - На, - сказал, я, - набей, только не лезь не в свое дело, душа из тебя вон.
      По пути мы реквизировали испытанным способом подводу и довезли Мюллера до Ланца. Там и дождались прихода нашей колонны. Мюллер улыбался до ушей:
      - Я старый солдат. Я же говорил, что все будет в порядке!..
      НЕ ЖИЗНЬ, А МАЛИНА!
      В местечке Ланц мы соединились с нашей колонной. Наше дальнейшее двухдневное путешествие приобрело совершенно иной характер.
      Прежде всего в Ланце буйвол Братке выгнал из школы пеструю компанию беженцев и отвел помещение для нас. Немцы недовольно гудели:
      - Мы, чистокровные, давно поселились в школе и теперь должны выметаться на улицу, а эти каторжники займут наши места?
      - Вон! - проревел Братке и выгнал немцев. Буйвол просто сошел с ума. Он заставил местных жителей варить для нас гороховый и картофельный суп, и даже с колбасой! Мои-де каторжники хотят есть. Бюргеры покорно варили суп и тащили к Братке, а он раздавал всем узникам. И позже, когда мы шли по немецким деревням, мы получали суп. Братке заранее заказывал его по телефону, и во всех деревнях немцы ждали нашего прихода с полными котлами.
      Кроме того, буйвол Братке уже два дня не разрешал пристреливать обессилевших и ослабевших. Их складывали на реквизированные подводы и везли дальше. Черт знает, что вдруг стало с буйволом!
      В Ланце, в школе, Братке поселил нас в теплом зале, а своих эсэсовцев загнал в холодную, нетопленую комнату.
      Эсэсовцы были возмущены поступком своего шефа. Они матерились, снимая штаны и ложась спать в холодной конуре. А нам нанес визит... сам бургомистр Ланца со своим помощником. Городской голова вежливо поздоровался и весьма любезно осведомился не испытываем ли мы в чем-нибудь нужды, не ждем ли от него какой-нибудь помощи. Утром он снова проводил нас в путь, словно мы были самыми дорогими его гостями!
      Мы разинули рты от удивления. Мы ничего не понимали.
      Неужели мы вновь стали людьми? Вот черт!
      По Ланцу мы шатались, совершенно не обращая внимания на конвоиров и полицейских. Каждый шел, куда хотел. Наши специалисты-попрошайки быстро снюхались с кучкой немок. Не успели мы и оглянуться, как они притащили суп. Девчонки заполнили зал школы до отказа - хоть бал устраивай. Представительницы прекрасного пола наперебой предлагали плоды своего кулинарного искусства, и я просто не знал, какую из них почтить своим вниманием. Ничего себе были девочки, средней руки. Жаль только, что ноги у меня распухли и температура все еще была около 38-ми. У друга моего Витаутаса хоть и было сорок с лишним, но суп он глотал, как дракон.
      Проклятый болтун Мюллер присмирел, как ягненок.
      - Эй, ты, - говорили мы ему - сделай то-то и то-то. И Мюллер шел и выполнял поручение, словно бы это был его солдатский долг.
      - Мюллер, не будь скотом, не приставай. Получишь по морде!
      - Хо-хо-хо. - ржал Мюллер. - Зачем по морде? Дай лучше табачку.
      Ну и дела; у эсэсовцев иссякли запасы курева, не осталось ни щепотки. А у нас еще водились сигареты. Эсэсовцы оказались в наших руках!
      Отказавшись от курения, мы сложили свои запасы в общую кассу и держали эсэсовских молодчиков в своем подчинении. Набить трубку доверху мы им никогда не давали. Мы насыпали на ладонь щепотку на полтрубки. Эсэсовцы низко кланялись и благодарили нас. Очарованные табаком, они терпеливо выслушивали все наши ругательства, не выражая протеста, боясь не получить и на полтрубки.
      Наконец мы добрались до цели. Нас пригнали в захудалый лагеришко Ганс, или, по-нашему, гусь. Свое птичье название он получил по одноименной деревне, расположенной недалеко от моря, примерно в двенадцати километрах от рыболовецкой гавани Леба.
      Лагеришко был совсем паршивенький. Он лежал на склоне высокого холма, и окружало его огромное непроходимое болото. Бараки плохонькие, полуразвалившиеся, скорее годные для разведения кроликов, чем для заключенных. А впрочем, может, они и для кроликов не годились бы.
      Наша колонна сильно поредела. От тысячи шестисот человек осталось не больше половины. Одни убежали по пути, других прикончили. Однако бараки Ганса не могли вместить и такое сравнительно малое количество узников. Давка была неимоверная.
      Атаман бандитов Франц немедленно приступил к "организации" жилья. Он оккупировал угол одного из бараков, поставил стражу, вооруженную дубинами, и никого не подпускал. Другие пусть располагаются, как хотят.
      Чем же мы хуже Франца? Решили попытать счастья.
      У некоторых из нас были вещи, выплаканные у Майера еще в Штутгофе. Узники, в частности, объяснили Майеру, что без часов и вечных ручек они не в состоянии успешно трудиться во славу Третьего рейха. Уважая столь высокую цель, Майер кое-кому вернул часы и ручки. Одни часы тут же были положены в лапу буйвола Братке - и тут же были приняты. Сумасшедший буйвол снова превратился в теленка. Братке немедленно нашел в дальнем углу лагеря отданную всем ветрам на расправу халупку - складик для хранения инструмента. Халупка была крохотная, но с печью.
      - Вот, - рявкнул Братке, - ваше помещение. Изолировано. Воров не будет. Принесите солому. Устраивайтесь, как хотите.
      Быть владельцами "особняка", пусть и плохого, - великое дело.
      Мы притащили соломы, украли полмешка угля для печи. Верстаки и другое деревянное оборудование превратили в топливо, натопили печку. Ах, как приятно было лежать возле горячей печи, растянувшись на соломе! Одна беда у нас нечего было варить. Ничегошеньки. И в лагере было пусто. Живи, как хочешь.
      На этот раз в карман к Братке попала сотня сигарет, и он согласился дать нам провожатого с тем, чтобы трое из нас пошли нищенствовать в окрестных деревнях. Попрошайничество дало скудные результаты.
      В окрестностях Ганса жили немецкие крестьяне. Они свято верили, что все заключенные головорезы - чего же ради их тогда кормить? С мужчинами в деревнях вообще нечего было разговаривать. У женщин можно было кое-что выудить, пустив в ход все свое мужское обаяние, и то если не видят местные мужчины. Однако через три дня и этот источник продовольствия иссяк.
      Маэстро разбойников Франц последовал нашему примеру и предпринял экспедицию в деревни. Экспедиция действовала самостоятельно и оригинально. Она не попрошайничала, нет. Франц и его свояк просто грабили крестьян брали все, что попадалось под руку.
      Немецкие крестьяне возопили. Они пожаловались высшему начальству в Лауенбург. Оттуда пришел строгий приказ: во избежание грабежей и распространения заразных болезней никого из лагеря не выпускать.
      Потерпев банкротство как грабитель, Франц решил заняться торговлей. Через эсэсовца-свояка атаман бандитов купил корову и быка на мясо. Он предложил нам вступить в компанию, и мы согласились. Когда в лагерь привели купленных животных, мы ахнули: перед нами стояли две старые клячи лошадиной породы. Что Франц делал с кониной, черт его знает. Но мы прогорели, нам достались только копыта. Оно, конечно, и копыта вещь неплохая, но все же есть их было несподручно...
      Чтоб гром разразил проклятого Франца! Разве можно делать бизнес с бандитским атаманом!
      Другой разбойник, страдавший от избытка инициативы оккупировал со своей шайкой единственный в лагере колодец с насосом. Хочешь напиться - плати дань шайке. Заплатишь - напьешься. Не заплатишь - капельки не выпросишь. Тебя гонят палкой прочь. Не, мешай, мол, видишь, насос испорчен, починяю.
      О! Братке - наша власть - начал кормить заключенных!
      Он каждому выдавал в день по пол-литра супу. В несоленой воде стыдливо плавали две неочищенные картофелины. Больше ничего не было, ничегошеньки.
      Позже начальство стало привозить из Лауенбурга хлеб. Давали по 250 300 граммов раз в неделю. А иногда даже по два раза!
      Братке скупал у окрестных крестьян полудохлых лошадей. Он сдирал с них шкуру и мясо совал в суп, - по кусочку, конечно, для вкуса. Конину и картошку обычно съедали Франц и его союзники-бандиты, занимавшие командные посты на кухне. Всем другим смертным доставалась только жижа, в которой плавали отдельные картофелины и какие-то ошметки конины - длинные мочалистые жилы, похожие на щетину грязного старого борова. Всю эту радость мы получали раз в день. Месиво варилось без соли. Соли хватало только для Франца и его шайки. В лагере начались серьезные кишечные заболевания. Лагерь стонал и голодал. Голод принял такие размеры, что кишки зарезанной клячи, выброшенные бандитами, заключенные вырывали друг у друга из рук и проглатывали сырыми, вместе с содержимым. Эпидемия в лагере росла...
      Мой приятель Витаутас лежал с температурой сорок. Были у нас еще двое с такой температурой. Я тоже был все время прикован к постели. Мои ноги не слушались. Черт знает, что с ними сделалось. Кажется, ноги были как ноги, в меру распухшие, в меру свинцовые. Представьте себе, даже не болели. Только сладко ныли и таяли, как будто пчелы в них меду нанесли. Право, ничего особенного с ними не происходило. Но когда я их ставил на землю, они отказывались идти, гнулись, словно были без костей, и я падал ничком. Ничего, брат, не поделаешь.
      В нашем "особняке" жил и врач колонны, поляк из Гданьска, Витковский. Он провел в лагерях около пяти лет. Добрый, милый человек, Витковский сам еле держался на ногах. У него не было ни лекарств, ни инструмента. Власти ему ничего не позволили взять из Штутгофа, ровным счетом ничего.
      Когда Витковский осматривал наших приятелей, лежавших с высокой температурой, он только качал головой и молчал. У них, конечно, был тиф или паратиф. Скажи он начальству, больных немедленно перевели бы в "больницу", которая скорее напоминала мертвецкую, чем лечебное учреждение. Там они угасли бы сразу. В нашем же "особняке" им посчастливилось выжить. И никто от них не заразился.
      Хороший человек был Витковский, дай бог ему здоровья. Изредка нас навещали эсэсовцы. Одни заходили за табачком, другие за сочувствием погоревать по поводу различных житейских бед и невзгод. Эсэсовцы приносили иногда горсточку соли: больше у них и у самих ничего не было. Иногда приходил даже Маргольц. И он старался корчить приветливую мину.
      А буйвол Братке стал даже философом. Он приносил известия о ходе военных действий, но они не радовали его сердце.
      - Если так пойдет и дальше, - уверял Братке, - я брошу весь лагерь к черту, прихвачу вас с собой и подамся прямо в порт Леба. Там я суну капитану рыболовецкого судна револьвер в морду, и мы все перемахнем в Швецию.
      Но пока что Братке привел к нам немецкого крестьянина из деревни Ганс и разрешил с ним торговать. Крестьянин явился как нельзя кстати. В лагере не было продуктов. Узники должны были сами добывать пропитание.
      Крестьянин привез около пяти центнеров картошки и несколько ковриг хлеба. Выманив у нас пару хороших часов, новые сапоги и мотор с длинной кишкой для накачивания воды, который мы нашли в нашем "особняке", он скрылся. Нам передали, что жена будто бы запретила ему поддерживать торговые отношения с заключенными. Объегорил он нас, гадюка. Такие часы отдали, такие сапоги, а мотор, мотор! Его можно было и под кроватью держать, и к лодке привинтить, и в колодец опустить. Он всюду бы работал. И за такое добро мы получили только пять центнеров картошки! Шельма, а не купец!
      Эсэсовец Шяшялга, желая облегчить нашу участь, обегал все окрестные села в поисках чего-нибудь съедобного. Всю добычу он принес нам. Шяшялга нашел в округе одного "умзидлера" - колониста из Литвы. Колонист носил коричневую нацистскую рубашку и чувствовал себя чистокровным немцем. Литовцам он не захотел помочь... из принципа. Пусть подохнут, так им и надо.
      В соседнем с лагерем поместье Шяшялга встретил литовца-батрака из Кретинги. Вместе с семьей его насильственно привезли сюда из Литвы. Работал он в имении скотником и много терпел от своего хищного, скаредного хозяина.
      Скотник пришел на помощь своим соплеменникам. Он, может быть, сделал больше всех для нашего спасения.
      Окрестные жители-поляки стали привозить своим соотечественникам, особенно родственникам, много всякой всячины... Приезжали они с нагруженными доверху возами. Организованно доставляли хорошие продукты. У нас же ничего не было за душой. Мы питались только картошкой, да и ее оставалось так мало! Так вот, этот скотник-литовец ради нас обижал лошадей своего хозяина. Порядочную часть муки, предназначенной для лошадей графа, он прятал. Жена скотника пекла из этой муки хлеб, а Шяшялга доставлял этот хлеб нам. Конечно, не по многу нам этого хлеба доставалось - в жалкой нашей будке ютилось около сорока человек, но все же каждый получал ломоть-другой, причем ежедневно, в течение месяца. А это было очень много. Иногда Шяшялга раздобывал для больных какой-нибудь пирожок, стакан молока или яичко. Мало, конечно, да и на том спасибо!