4. О втором незнакомце, о коричневой шкатулке и о помешательстве, охватившем весь Керктаун

На следующий день после вышеупомянутых приключений де Кьюзак и сообщил мне, что собирается покинуть наши края; он казался озабоченным и встревоженным. Я был очень огорчен, услышав о его намерении, поскольку понятия не имел, чем буду занимать свое свободное время без него; похоже, он догадался о моем самочувствии, так как неожиданно проговорил:

— Жаль, что я не могу взять тебя с собой, Джереми: ведь до сих пор мне так и не удалось превзойти тебя в том хитром повороте кистью, которому я сам тебя научил! Кораблекрушение нарушило все мои планы, и теперь я вынужден скитаться в одиночку.

— Как же вы собираетесь скитаться? — спросил я.

— Diable! — сказал он. — Это вопрос вопросов!

— И куда же вы пойдете? — не отставал я.

— Будь у меня крылья, — ответил он, — я бы взял курс на Лейт 13, но поскольку крыльев у меня нет, то мне абсолютно все равно, куда идти.

— Ничего подобного, — возразил я.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, пристально взглянув на меня.

— А то, что я могу взять у старого Эйба-лодочника быстроходный парусный ял, пригнать его сюда, взять вас на борт и сплавать в Лейт, и никто даже не догадается!

— Ты можешь достать лодку? — удивился он.

— Разумеется: я часто ходил на ней под парусом.

Он немного подумал, нетерпеливо притоптывая сапогом по песку.

— Это самый лучший вариант, — сказал он наконец. — Сколько времени тебе понадобится, чтобы приплыть сюда на лодке?

— Часа три, не меньше, — ответил я. — Но разве вы решили уйти уже сегодня?

— Чем раньше, тем лучше, Джереми, — сказал он. — Отправляйся за ялом; я буду ждать тебя здесь. День сегодня тихий, погожий, и ветер нам благоприятствует.

Я поспешил домой и вскоре без труда договорился о лодке со старым Эйбом: мне кажется, он относился ко мне благосклонно, потому что сам тоже был коренастым и низкорослым, вроде меня. Ял представлял собой юркое маленькое суденышко с неполной палубой, и, когда я вышел за пределы гавани, он живо побежал по волнам, так что у меня было время подумать, сидя на корме и держа в одной руке гладкую рукоятку румпеля, а другой управляя парусом.

Я размышлял о происшествиях последних двух месяцев, ломая себе голову над тем, что удерживало де Кьюзака на берегу столь долгое время. Едва ли он надеялся отыскать среди погибших какого-то особого мертвеца, потому что последнего утопленника выбросило на берег месяц тому назад, а остальная команда к этому времени давно уже превратилась в пищу для рыб и никогда больше не предстанет перед глазами простого смертного, во всяком случае, до дня Страшного суда. Может быть, на борту судна находилось сокровище, ведь де Кьюзак явно искал что-то в море в тот ветреный день, когда я застал его голым на рифе? Такое предположение было вполне правдоподобным, как, впрочем, и множество других, и поэтому я продолжал теряться в догадках. К тому же кругом ходили слухи о многочисленных заговорах, ибо королева Мэри 14 находилась в английской тюрьме, а мы в Керктауне были не так уж изолированы от мира, чтобы не знать о том, что творилось в Англии.

В конце концов я пришел к выводу, что какие бы причины ни вынуждали де Кьюзака жить на берегу, поблизости от места гибели судна, не менее веские причины заставляли его сохранять свое присутствие здесь в тайне, в чем меня убедило вчерашнее событие, а также беспокойство француза при виде следов чужого костра. Это ли послужило поводом для его поспешного решения покинуть здешние места, или он уже отыскал то, ради чего оставался здесь так долго?

Посвежевший бриз вернул меня к действительности, и мне пришлось все свое внимание и сноровку приложить к управлению ялом, то и дело норовившим увильнуть под ветер, так что я вынужден был постоянно держаться поближе к берегу. Поэтому прошло не менее четырех часов с момента нашего расставания с де Кьюзаком, прежде чем передо мной открылись наконец очертания знакомого берега.

Однако не успел я обогнуть крайнюю оконечность рифа, как до моих ушей донесся резкий звук пистолетного выстрела. Я быстро взглянул на берег и с трудом удержался от восклицания, так как там, где я оставил одного человека, теперь оказалось двое.

Одним из них был де Кьюзак, а вторым — я заметил это даже отсюда, из лодки, — значительно более крупный мужчина, оба стояли друг против друга со шпагами в руках, а между ними на песке лежал какой-то небольшой коричневый предмет.

«Должно быть, де Кьюзак выстрелил из самопала и промахнулся», — подумал я и в диком волнении повернул нос яла к берегу, ловя парусом малейшее дуновение ветра, чтобы поскорее добраться до цели.

Я молча следил за дерущимися, затаив дыхание, но ни один из них меня не заметил, поскольку все их внимание было занято нанесением и парированием ударов; шпаги их с невероятной быстротой мелькали в воздухе, а гибкие фигуры то сходились, то расходились, словно в каком-то странном и нелепом танце.

Берег становился все ближе и ближе, пока я не начал уже различать на нем некоторые детали. Так я заметил, что крупный мужчина был ранен в щеку — очевидно, пулей из пистолета — и что темный предмет между бойцами представлял собой небольшой сундучок или шкатулку. «Успею ли я?»— единственная мысль билась у меня в голове по мере того, как вода журчала и плескалась под килем яла и дорожка белой пены ровной полосой тянулась за его кормой.

До меня уже доносилось позвякивание стали — клик-клик, — но я все еще оставался незамеченным. Я молчал, стиснув зубы, изо всех сил удерживая рвущийся у меня из груди крик, боясь, как бы случайным возгласом не отвлечь внимание дуэлянтов.

Де Кьюзак явно теснил своего более крупного соперника и один раз, сделав ловкий финт, едва не проткнул незнакомца насквозь; однако тот успел вовремя уклониться и остался невредимым.

И тут я увидел, как незнакомец носком сапога толкнул сундучок под ноги де Кьюзаку; тот запнулся и, потеряв равновесие, сделал несколько неверных шагов; в мгновение ока незнакомец набросился на него.

Я на секунду зажмурился, потому что еще ни разу не видел, как убивают человека. Когда я открыл глаза, де Кьюзак лежал, неподвижно растянувшись на берегу, а его убийца хладнокровно вытирал клинок о пурпурный плащ француза, валявшийся рядом на песке.

Покончив с этим делом, он случайно оглянулся и увидел меня. Лицо его побледнело от неожиданности и страха, и он, подхватив сундучок, со всех ног бросился бежать, достигнув подножия каменной стены как раз в тот момент, когда днище лодки заскрежетало по прибрежной гальке.

«Ну погоди, пес: сейчас я до тебя доберусь!»— подумал я, выскакивая на берег с обнаженной рапирой в руке, предоставив ял собственной судьбе и пробегая мимо неподвижного тела де Кьюзака. Но, несмотря на то что я мчался со всей скоростью, на которую способны были мои ноги, незнакомец скрылся в густой поросли у основания скал, и, когда я добежал до нее, его уже и след простыл.

Я поспешно нырнул в кустарник, однако все мои попытки настичь незнакомца оказались тщетными. Напрасно я искал его повсюду, царапая лицо и руки о колючие ветки, заглядывая за каждый куст, исследуя концом рапиры любую подозрительную щель в скале, — незнакомец как сквозь землю провалился.

— Да это, очевидно, сам дьявол!.. — пробормотал я в суеверном ужасе и осенил бы себя крестным знамением, будь я папистом, но поскольку я таковым не являлся, то просто стоял, оторопело уставясь на гладкую поверхность каменной стены, поглотившей негодяя.

Тут я вспомнил, что если один из дуэлянтов бежал, то де Кьюзак остался и, возможно, нуждается в моей помощи; я быстро вернулся к нему, но с первого взгляда убедился в том, что помощь ему больше уже не понадобится. Француз был мертв: шпага убийцы насквозь пронзила его сердце, и тонкая струйка крови все еще продолжала вытекать из уголка его губ, окрашивая в ярко-алый цвет его темную бородку.

Я стоял над мертвым телом, оцепенев от горя и ужаса, и затем — я не стыжусь признаться в этом — разрыдался, как малый ребенок.

И ничего удивительного. У меня не было друзей, а этого человека я знал два месяца, и он был по-своему добр ко мне и многому меня научил. Я был еще очень молод, и тяжкая горечь утраты не стала еще для меня привычной.

Однако я быстро утер слезы и, следуя его собственным принципам, обыскал покойника, но не нашел ничего, кроме золотого медальона со светлым локоном внутри и серебряного свистка, снятого им с мертвого моряка.

Они и сейчас лежат передо мной, когда я Пишу эти строки, и даже теперь я с грустью вспоминаю о странном человеке, который умер, унеся с собой свою тайну. Я сделал для него все, что мог. Я похоронил француза возле его маленькой хижины, положив рядом с ним его шпагу, и, засыпая могилу песком, бормотал: «Господь да упокоит его душу», — так как знал, что ему бы это понравилось, хотя все молитвы — пустой звук, ибо, по моему разумению, уж коли человек мертв, то он мертв окончательно и одному Всевышнему дано судить о нем по его делам, добрым или злым.

Когда над могилой образовался песчаный холмик, я взгромоздил на него тяжелый сундук с одеждой и, подобрав лежавший на земле пистолет, снова зарядил его. Затем я вернулся к зарослям кустарника, но, как ни старался, не нашел и следа того, кого искал: незнакомец словно растворился в воздухе. И тем не менее я дал себе клятву, что, если встречу его на том или на этом свете, у него будут основания запомнить Джереми Коротышку и человека, которого он так подло заколол на берегу Файфа.

Отказавшись наконец от бесплодных поисков убийцы де Кьюзака — ведь незнакомец был не кем иным, как убийцей, — я покинул опустевшую хижину француза и его одинокую могилу и, не взяв с собой ничего, кроме пистолета и рапиры, вернулся на борт яла, который все это время с полощущимся парусом качался на волне, скрипя килем по прибрежному песку.

Я оттолкнул лодку от берега и бросил последний взгляд на место, где провел столько приятных, хоть и необычных дней, пытаясь проглотить тугой комок, подкативший к моему горлу и мешавший дышать. За всю обратную дорогу я сделал всего одну остановку, чтобы спрятать в укромном месте свою рапиру, ибо никто в Керктауне до сих пор не видел меня со шпагой и не знал о моем умении ею пользоваться.

Старый Эйб ожидал меня у лодочного причала, но у меня не было настроения болтать с ним, и я медленно побрел домой, чувствуя себя странно повзрослевшим оттого, что видел, как погиб человек, и размышляя, тот ли я Джереми, который покинул Керктаун всего несколько часов тому назад. Ночью, когда стемнело, я вернулся за шпагой, достал ее и с тех пор держал постоянно при себе. Я возвратился к прежней жизни и продолжал свои физические упражнения, втайне от других наращивая силу и ловкость, занимаясь резьбой по дереву и обучением в школе, где, как ни странно, мальчишки очень меня полюбили и в большинстве своем учились охотно и добросовестно.

Хоть я и мало общался со своими сверстниками и редко беседовал с ними, от моего внимания не ускользало все то, что происходило в Керктауне. И в один прекрасный солнечный день, предвещавший скорую весну, я обнаружил, что многие, если не все, деревенские парни внезапно помешались — да, именно так я расценивал это — из-за девицы, недавно появившейся в Керктауне, или, чтобы быть более точным, в его окрестностях. Девицу звали госпожой Марджори Бетьюн, и она была единственной дочкой старого Эндрю Бетьюна, владельца поместья Крукнесс, который в молодости вынужден был бежать из страны и до сих пор жил в Швейцарии, где, как поговаривали, женился и где похоронил свою жену. Теперь, на старости лет, он решил вернуться домой, чтобы умереть на своей земле. Говорили также, что, когда он обнаружил, в каком состоянии находится его имение, он крепко выругался, поскольку землями Крукнесса пользовался всяк кому не лень. Ежегодно на одном из его лугов, носившем название «Зеленый дол», устраивались деревенские спортивные состязания, танцы и гулянья, запретить которые было некому, так что луг вскоре превратился в плотно утрамбованную площадку без единой травинки на ней. Заборы и изгороди были повалены, поля заросли кустарником, голубятня разграблена, о чем мне было известно лучше, чем другим, а плодовые деревья, или то, что от них осталось, одичали и захирели.

Вскоре, однако, каждый житель Керктауна понял, что всему этому произволу пришел конец, так как дом был приведен в порядок, изгороди восстановлены, а границы имения были обозначены щитами с надписями, которые, впрочем, не каждый умел прочесть, угрожающими всякому, посмевшему нарушить территорию частного земельного владения. Сам старый Бетьюн осел в своем поместье и занялся разведением скота, выращиванием зерна и живых изгородей; о случае, связанном с этим самым скотом, я расскажу немного позже. Итак, как я уже говорил, одним прекрасным предвесенним утром я в одиночестве — поскольку отец опять почувствовал себя плохо — вышел из дома с книжками под мышкой, направляясь вверх по холму к зданию школы, и встретил по пути Дика Рамсэя, владевшего тремя рыбачьими лодками; несмотря на юный возраст, он неплохо преуспевал и считался солидным человеком.

— Отличный денек! — сказал я, пробегая мимо, так как немного опаздывал.

— Угу, — прогнусавил он, страдая дефектом речи, вероятно из-за особенностей строения зубов, и затем крикнул мне вслед: — Эй, Джереми, погоди! Постой, Джереми!

Я сделал вид, будто не слышу, и продолжал торопливо идти своим путем.

— Мастер Клефан! — закричал он громче, но я не остановился. — Учитель! — заорал он во весь голос, так что я поневоле обернулся и спросил, что ему нужно.

— Слыхал новость? — осклабился он, продемонстрировав в улыбке все свои кривые зубы.

— Какую новость? — поинтересовался я.

— Эндрю Бетьюн вернулся в Крукнесс.

— Ну и черт с ним, — отрезал я, потому что школьный колокол уже перестал звонить. — И ты меня остановил только для того, чтобы сообщить об этом?

— Не-е, учитель, — лукаво подмигнул он, — но его дочка приехала вместе с ним!

— И что же тут особенного? — удивился я.

— Ничего я тебе больше не скажу! — обиделся он на мою резкость.

— И слава Богу! — бросил я и заторопился дальше, но прежде, чем я добрался до школы, мне навстречу попался не кто иной, как Дик Ханиман, мой старый школьный однокашник, я с ним не раз дрался и задавал ему изрядную трепку, но теперь он стал человеком с весом и положением в обществе, о чем он неизменно давал понять всякий раз, когда навещал родные пенаты.

— А, учитель! — сказал он. — Как жизнь проходит?

— Если ты о времени, — ответил я, — то, с моей точки зрения, слишком быстро.

— Ты прав, учитель, — согласился он, — ты чертовски прав; но слышал ли ты новость?

— Про Эндрю Бетьюна? — спросил я.

— Нет-нет!

— А о ком же тогда?

— О его дочери.

— Черт побери его дочку! — взорвался я.

— Надеюсь, этого не случится, — возразил он, — потому что я сам имею на нее определенные виды. Она прелестнейшая из всех девиц, на которых мне когда-либо случалось остановить свой взгляд, а я, честно признаться, — тут он хвастливо закрутил с полдюжины редких волосков, произраставших у него под носом, — видел их немало в Эдинбурге!

— Неважно, кто ее возьмет — ты или дьявол, — отпарировал я, — потому что, кажется, мне не будет покоя от нее, пока один из вас не уберет ее из Керктауна!

С этими словами я поспешил на урок, оставив его в замешательстве глядеть мне вслед.

5. О девице Марджори и о нападении дикого стада

Все эти дни я пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа: здоровье отца так и не улучшалось, и спустя некоторое время школьная жизнь стала казаться мне скучной и однообразной, потому что отнимала у меня много сил, и лишь очень немногим школярам мне удалось привить любовь к классике. Я все больше и больше возвращался мыслями в прежние дни, вспоминая де Кьюзака и его истории, задумываясь над тем, увижу ли я когда-нибудь те чудеса, о которых он говорил мне, ибо хотя старому Эйбу случалось придумывать и более замысловатые байки, однако он не умел рассказывать их так, как это делал француз, — забавно задирая плечи и разводя руками, со своей неизменной насмешливой улыбочкой, которой мне так недоставало.

Случилось однажды, что, проведя полдня в школе, я воспользовался прекрасной погодой и решил немного прогуляться, думая, как обычно, о де Кьюзаке и его загадочной судьбе; по рассеянности я надел на голову одну из отцовских шляп — солидный головной убор с широкими полями, истинное вместилище мудрости и познаний, — и заметил это только после того, как отошел на порядочное расстояние от школы.

Обнаружив свою оплошность, я не очень расстроился: меня мало заботило, в каком виде я могу предстать перед скучающими прохожими, хоть вид у меня, должно быть, был весьма любопытный — этакий низкорослый широкополый гриб на ножках.

Я продолжал свой путь, не замечая из-за полей шляпы, куда несут меня ноги, да не особенно об этом и задумываясь, пока не очутился, пройдя через разрыв в живой изгороди, посреди лужайки, поросшей короткой травой и круто поднимавшейся вверх, к гребню водораздела, закрывавшего от меня дальнейший вид.

Насколько мне помнилось, я никогда еще не бывал здесь, и не имел понятия, где я нахожусь, но, обнаружив спокойное и тихое местечко по своему вкусу, я стал медленно прогуливаться вдоль густой и высокой зеленой изгороди, пока, завернув за выступающий куст, не наткнулся на пожилого джентльмена и девушку, занятых серьезной беседой. Мне сразу пришло в голову, что это, должно быть, Эндрю Бетьюн и его дочь, и я недолго оставался в сомнении, ибо, как только старик увидел меня, он поднял свою палку и яростно набросился на неожиданного гостя.

— Вы что, сударь, — закричал он, — читать не умеете, что ли? Какого черта вам здесь надо? Марджори, быстро позови людей: мы отведем этого мальчишку в дом, где, клянусь честью, я сумею научить его уважать чужую собственность!