- Простите мя, братие, и благословите вси!
      Ропот, переходящий в рокот, прокатился из конца в конец, когда толпа <едиными усты> ответствовала своему князю:
      - Бог простит тя, господине наш!
      Михайло помолчал, покивал головою и начал спускаться с крыльца. Люди, теснясь и пятясь, расступались пред ним, открыв дорогу к теремам, куда и сыны, и бояре намерили было его вести. Но Михаил, отрицая, покачал головою, вымолвил и рукой показал:
      - В монастырь!
      Евдокия, княгини, иноки, сыновья, внучата, бояре и чадь, уразумев, что князь попрощался с ними навсегда, подняли плач, и плач охватил всю площадь: голосили и причитали женки, молились и плакали мужики. А князь шел, спотыкаясь, по-прежнему ведомый, в лавру Святого Афанасия, где и был пострижен в иноческий чин в тот же день, двадцатого августа, и наречен Матфеем.
      Теперь и духовные силы были на исходе. Он уже плохо понимал и воспринимал окружающее и здесь, в келье, уложенный на твердое ложе, всхлипнул, не то от усталости, не то от счастья оказаться наконец в постели. Келейник после какой-то возни за дверью внес в келью знакомый курчавый ордынский тулуп, посланный Евдокией, коим и укрыли князя. Михайло тихо улыбнулся этой последней заботе супруги своей, не забывшей и тут о суетных навычаях дорогого своего лады. Уже было все равно, чем одевать ветхую плоть свою, что вкушать или же не вкушать вовсе, но забота женская у самого порога вечности согрела сердце. Так и задремал с улыбкою на устах.
      Князю оставалось жить еще семь дней (преставился Михаил Александрович 26 августа, во вторник, в ночь, к куроглашению, а наутро, в среду, был положен в фоб), но свои счеты с жизнью Михайло покончил уже теперь, и в келье, изредка дозволяя посетить себя, ждал одного - смерти.
      Московский боярин Федор Кошка почел надобным поехать в Тверь на последний погляд и по родству, и так - из уважения к тверскому великому князю. Сына Ивана, отпросивши у Василия Дмитрича, взял с собой.
      - Сестру поглядишь! - примолвил коротко. - Все же не чужие им мы с тобою!
      Ехали верхами. Тряский короб, охраняемый полудюжиною ратных, остался назади.
      Осень осыпала леса волшебным багрецом увядания. Тяжкая медь дубовых рощ перемежалась то светлым золотом березовых колков, то багряными разливами кленовых застав и осинника. Ели, почти черные в своей густой зелени, купались в разноцветье осенней листвы, словно острова в океане. Сенные копны уже пожелтели и потемнели, и лоси начинали выходить из редеющих лесов, подбираясь к стогам, огороженным жердевыми заплотами. Убранные поля, в желтых платах скошенного жнивья, перемежаемого зелеными лентами озимых, гляделись полосатою восточной тафтой. В вышине тянули на юг птичьи караваны, и пахло свежестью, вянущими травами, грибною горечью и чуть-чуть могилой. Кони шли шагом, почти не чуя опущенных поводов. Иван то и дело взглядывал на престарелого родителя, который сидел в седле, словно в кресле, будто слитый с конем - научился в Орде ездить верхом не хуже любого татарина.
      Молчали. В лесах царило предзимнее безмолвие, смолкли ратаи на полях, и слышно становило порою, как падает, кружась, осенний лист. Еще не перелинявшие зайцы отважно шастали по полям, косясь на проезжающих всадников и лениво отпрыгивая от дороги.
      - Жалко все же князей, да и ратников, что погибли на Ворскле! говорил Иван. - Чего-то Витовт не рассчитал!
      Старый Кошка покрутил головою.
      - О договоре Витовтовом с Тохтамышем не позабыл, часом? - вопросил он сына. - Что бы мы там ни думали, а Едигей с Темир-Кутлуком на Ворскле спасли Русь от латинян! Да, да! - повторил он с нажимом, не давая сыну открыть рта. - Без Орды нам нынче и не выстоять бы было! Съели бы нас они, как съели Литву! Веру потерять, и все потерять! Я с Ордою завсегда был мирен! Мирен, да мудр! - прибавил он, заметивши, что Иван пытается ему возразить. - Смотри, Иван, как бы вы там не порушили моего устроенья! Не спеши с Ордою! Николи не спеши! А и после: одно дело, разбить Орду. Ето и ноне возможно. Иное - што потом?
      - Баешь, под католиков? - рассеянно переспросил Иван, уже навычный к отцовым мыслям, озирая тишину окрест.
      - То-то! - невступно повторил Кошка. - Баял уже тебе о том! Латиняне для нас пострашнее всякой Орды!
      Воздохнул, помолчал, втягивая ноздрями терпкий воздух осени, в коем уже сквозила свежесть далеких пространств там, за окоемом, за краем неба, куда путника, навычного к странствиям, тянет ненасытимо, до того, что и умереть порою предпочитает на чужедальней стороне, в тайге ли, в степи, в горах каменных, пробираясь к востоку, в поисках Беловодья или неведомых индийских земель...
      Близкой смертью, концом того, к кому ехали на погляд, овеяло вдруг путников, и Федор Кошка произнес, не к сыну даже обращаясь, а к дали далекой, к миру и земле:
      - Великий был князь!
      <Был> само собою высказалось, хотя ехали к умирающему, еще живому, да и неясно казалось там, на Москве, взаболь умирает князь али оклемает еще, встанет со смертного ложа?
      - Ворог Москвы! - возразил Иван тем лениво-снисходительным тоном, каким обык подчас говорить с родителем с тех пор, как стал по службе княжьим возлюбленником. Отца это неизменно обижало, но в такие вот миги, как этот, Федор старался не замечать сыновьей грубости. (<Молод, суров! Оклемает ишо!> - думалось.) Он озирал пустые поля, словно раздвинутые вдруг просторные редеющие рощи, и в душе у него была та же, что в окрестной природе, яркая печаль увядания.
      Окоем, по коему тянули и тянули уходящие на юг птичьи станицы, начинало замолаживать. <Не к дождю ли?> - подумал Федор. Сыну отмолвил погодя, без обиды:
      - Тебе того ищо не понять. Великий был по всему! Што с того! И великие которуют* и ратятце друг с другом, а все одно - великие люди, они великие и есть!
      Иван подумал. Прищурив глаз, поглядел на отца. Федоров дорогой иноходец шел плавной ступью, и отец будто плыл, покачиваясь в седле. Вопросил, сбавив спеси:
      - Ольгерд был велик?
      - То-то! - обрадованно возразил Федор, почуяв перемену в голосе сына. - И Кейстут! Да и Любарт... Но тот им уже уступал! А уж Ягайло - не то совсем!
      - Ну, а у нас кто?
      - Михайло Ярославич, святой! - убежденно высказал Федор. - Ето всем внятно, ноне-то!
      - А на Москве?
      - На Москве: Калита*, владыко Алексий - вот был муж! И совета, и власти! Игумен Сергий был! Гляди, вот: один за одним! И которовали, и ратились, а вместе жили, в единую пору! Великий был век!
      - Ну а теперь у их Витовт! - начал было Иван.
      - У Витовта - талан! - живо возразил Кошка. - Талан есь и талан велик, а сам - мелок, мельче отца своего!
      - Ну, а в Орде? Тохтамыш? - полуутверждая, прошал Иван, по-прежнему озирая осенние поля и рощи.
      - Етот сотник-то? - пренебрежительно двинув плечом, отозвался Федор. - Я его про себя сотником кличу, на большее не тянет! И Мамай мелок был, суетлив, завистлив, злобен. Последний у их великий муж - Идигу! Едигей! А те, все прочее ханье, токмо резать друг друга!
      - Дак, батя, - вопросил взаболь заинтересованный Иван, - как ты судишь-то, не пойму, кто велик, а кто нет. По делам али по норову?
      - И по делам тоже! - отозвался Федор. - Великий муж перво-наперво никому не завидует и свой путь завсегда избирает сам! Не то, чтобы там подражать кому-то, али што иное... И не страшит! Идет до конца! Как вот святой князь Александр Ярославич Невский*! Шел своим путем, и не свернуть его было! И доселева тот путь нам означен - быти вместях с Ордой! Вот и я по егову завету творил! А не то, как наш Юрий Данилыч*: всю жисть уложил на то, чтобы Михайлу Святого передолить...
      - И передолил! - возразил-таки Иван.
      - И передолил! А далее и не знал, што ему и содеять? Кончил тем, что выход присвоил, да с тем и велико княженье потерял! Коли хошь, не убей его Дмитрий Грозные Очи, невесть што и сотворилось бы на Руси... И Витовт твой! Будет ждать смерти Ягайлы, дождет ли, нет - невем! А дале што? Королем стать? Дак королей тех в Европе от Кракова до Рима раком не переставить, а толку? Ну, замок выстроит! Ну, рыцарски игрушки заведет у себя в Литве! А дале-то што? А и ништо! Хочет захватить Русь! А Русь - вот она! Ее прежде понять надобно! Полюбить!
      Кошка обвел старческой рукою туманный окоем, в коем дальние березы висели, словно таяли в тумане, и не понять было пока, к теплу ли повеяло али к большему холоду? А верно, к теплу! Досказал:
      - И век будет оглядываться твой Витовт: а что в Париже, да как в Венеции!
      - И мы, вон, в Цареграде учимсе, - вновь возразил Иван.
      - Учимсе, да! А токмо того, што Алексий измыслил, и в Цареграде нет! Учись, да не подражай! Начнешь подражать, завсегда останешь назади! А коли хошь знатья, татары-то нам ближе, чем латинский Запад! Поглянь в Орде, какой татарин на русской бабе женат, дак и женку ту холит-бережет и она довольна. Вера, конешно, вера не та! Ето - наша зазноба! Не крестили Орду до тех ищо времен, до Узбековых!
      - А могли?
      Федор кинул глазом на сына. Отмолвил твердо:
      - Могли! Юрий Данилыч с его затеями тому помешал! Так-то вот, сын!
      Оба надолго замолкли, думая каждый о своем и об одном и том же по-разному. Иван решал, что с Ордою надо кончать, и слепо завидовал-таки Витовту, забравшему такую власть в русской земле. Федор, словно бы читая тайные думы сына, вновь заговорил:
      - Ты на Софью Витовтовну не смотри! Решает земля! В ином и самый набольший землю не передолит!
      Намеренно не назвал великого князя Василия. Понимал себя как подручника, а тут уже ничего не содеешь противу, ежели... Ежели только набольший тот сам не изменит земле! О таковом думалось, впрочем, трудно. Да и как посудить? Во своем дому хозяин не станет же зажиток и добро губить! Так и князь! Нет, не верилось, не укладывалось, что набольший, глава земли, может стать предателем своего языка. Николи того не бывало! Хотя и бывало! В иных землях, в той же Византии греческой... Ох! Не пошли, Господи, и нам того наказанья когда-нибудь!
      - В Дмитрове заночуем! - высказал, взглядывая на небо и приметно темнеющий окоем. <Осень. Как-то сын будет без меня? Князь нравен, нетерпелив... Вона, как с Новым Городом дело повел! А коли и с Ордою умыслит такожде? Пождать, пождать надобно! Не противу, а вместях с Ордою, вкупе деять! Подчинить, да не отринуть, вота што надобно! Поймут ли? Содеют ли по годному? А то - всю жисть трудишься, у могилы ждешь: кому передать свечу? Ан, быват, и некому передать, и все на ниче!> И таково горестно зрети перед концом, уже на убыли сил, безлепицу и глупую гордыню молодости, не способной воспринять ни опыта предков, ни добытой великими трудами мудрости родительской.
      * * *
      В Твери они сразу попали словно в разоренное осиное гнездо или в муравейник. Князь был еще жив, но находился в монастыре и при смерти. Захлопотанная, зареванная Анна повисла на шее у отца, всплакнув по случаю.
      Кошка некоторую небрежность княжат воспринял спокойно, в отличие от Ивана, надувшегося, как индейский петух. Однако и он прихмурился, когда выяснело, что великого князя им никак не повидать.
      Михаил отказывался принимать кого-либо, да и верно, был очень плох. Федор Кошка все-таки прорвался, использовав все свое влияние, волю и церковные связи. Через самого владыку Арсения выхлопотал разрешение на мал час посетить умирающего.
      И вот - лавра Святого Афанасия. Ограда, у которой не редеют толпы народа. Тесно застроенный двор, с кельями в два жила*. И наконец крыльцо, строгий придверник, миновать коего было весьма непросто. И он - Михайло. Бледный, ужасно старый, худой, в монашеском платье и с запахом смерти, исходящим от бессильного тела. Медленно перевел взгляд - неотмирный, нездешний уже. Кошка перепал: а вдруг не узнает?! Но князь, вглядевшись, узнал, и бледный окрас улыбки коснулся иссохших ланит.
      - Федор... Пропустили тебя! - сказал не то дивясь, не то утверждая.
      - Как видишь!
      Федор поклонил князю земно, перекрестился на иконы, твердо сел у ложа. Он не боялся смерти, предчувствуя, что и его век не долог уже.
      - Помнишь, в Орде... - Михайло говорил трудно, замирая почти на каждом слове. Морщил лоб, ему уже трудно было связать мысль в словесное обличье.
      - Я был не прав? - вопросил после долгого молчания Михайло.
      Федор смотрел на умирающего прихмурясь. Отверг:
      - Ты был прав! То, что достигается без труда, мало ценят!
      Помолчали. Глаза у князя посветлели. Он явно вглядывался во что-то, явленное ему одному.
      - Так будет Русь? - вопросил.
      - Будет! - твердо отмолвил Федор, глядя в глаза князю. - Грядет новый век и будет Русь!
      - Новый век! - как эхо повторил умирающий и, помолчав, добавил: - Ну, тогда все было правильно. Поцелуемся, Федор!
      Кошка с трепетом коснулся почти неживых холодных уст князя. Почуяв нежданную предательскую слезу на своей щеке, вспомнил сына, здорового, румяного, уверенного в себе и в правде своей. Сколько поколений прошло и пройдет, уверенных в себе и в бессмертии своем? Пройдут, прейдут и сгинут, освободивши место иным, столь же юным и гордым, столь же уверенным в личном бессмертии!
      Должно, однако, помнить, что бессмертие всякого <я> - в бессмертии рода, а бессмертие рода - в бессмертии языка, народа, в продолженности навычаев старины. А бессмертие народа (ибо и народы смертны!) в постоянном обновлении, в появлении все новых и новых племен, множественность которых и являет собою бессмертие человечества, иначе обреченного исчезнуть в свой неотменимый черед.
      Скрипнула дверь. Придверник торопил боярина. Федор Андреич поднялся. Князь слегка прикрыл вежды, провожая его, и Федор вновь поклонил ему в пояс, коснувшись рукою пола. Как-то все иное показалось мелко и ничтожно в тот миг! Суета сует и всяческая суета!
      Сына он нашел на дворе и едва не порешил тотчас уехать, но дочь с зятем упросили остаться, а там и двадцать шестое августа подошло. И было всенародное прощание с телом князя, была поминальная трапеза, и только после того, порядком измученный, простывший Кошка с сыном устремил домой.
      Уже на обратном пути, подъезжая к тому же Дмитрову, Иван вопросил родителя:
      - Ты баешь, батяня, што вот он - великий муж, по слову твоему! Дак... И почто не победил? Али...
      - Ни то, ни другое, сын! - отозвался старый боярин. - А надобна нам всем, всей Руси, единая власть! А для того... Я с покойным Михайлой в Орде ищо баял о том... Кто-то должен был уступить. Он понимал это, понял! И потому - паки велик!
      Боле о Михайле до самой Москвы они не баяли.
      Моросил мелкий осенний настырный дождь, стынь и сырь забирались под дорожную вотолу*; пути раскисли. И разом померкла, потускнела, съежилась предсмертная краса осенних лесов. В такую погоду и верхоконному боярину забедно, а уж каково пешему страннику, убогому, бредущему из веси в весь в поисках пропитания!
      Федор Кошка, достигши дома, слег и долго отлеживался на русской печи, в челядне, держа ноги в горячем овсе.
      Глава 3
      Вслушаемся в музыку названий городов русского Севера, или Заволжья, и представим, вспомним, что стоит за каждым из них: Каргополь (где причудливо соединилось местное речение с греческим словом <полис>, что означает <город>), Вытегра, Шенкурск, Весьегонск (весь - имя угро-финского племени, <весь Егонская>), Белоозеро, Великий Устюг, Яренск, Кологрив, Селижарово, Устюжна, Галич, Тотьма, Вологда, Кубена; Солигалич, Чухлома, Пермь, Чердынь, Вятка, Кунгур, Пустозерск... Поселения, обязанные своим появлением древним насельникам края, а затем - монастырской, крестьянской и купеческой колонизации, муравьиной работе тысяч и тысяч людей, осваивавших местные земли так, что каждый клочок чернозема оказался со временем распаханным и засеянным в здешних лесах хлебопашцами-русичами.
      Воспомянем великие реки Севера: Двину и Пинегу, Мезень и державную Печору, Сухону, Вычегду, Вагу и Вятку, Кокшеньгу и Юг, величественную Каму и десятки других, великих и малых, текущих с Урала и пересекающих эту древнюю, все еще мало обжитую землю, до недавнего времени укрытую густою шубою хвойных лесов и полную дыхания истории.
      Вот как описывает летописец, крещенный просветителем Стефаном, Пермским край: <А се имена живущим около Перми землям и странам и местом иноязычным: Двиняне, Устюжане, Вильяжане, Вычажане, Пинежане, Южане, Серьяне, Гаияне, Вятчане, Лопь, Корела, Югра, Печора, Вогуличи, Самоядь, Пертасы, Пермь Великая, глаголемая Чусовая. Река же первая, именем Вымь, впаде в Вычегду; другая река Вычегда обходяще всю землю Пермьскую, потече в северную страну и впаде в Двину ниже Устюга сорок верст, река же третья Вятка потече в другую страну Перми и вниде в Каму реку. Сия же река Кама обходящи всю землю Пермьскую, по сей реце мнози языци седят, и потече на юг в землю Татарскую, и впаде в Волгу реку ниже Казани шестьдесят верст>.
      Когда-то, в незапамятных тысячелетиях, еще до нашествия ледников, здесь росли древовидные папоротники и ползали ящеры, поедая друг друга. Затем земля эта замерзла, обратясь в тундру, по которой бродили мамонты, шерстистые носороги и дожившие до наших времен овцебыки. Потом снова стало теплеть. Где-то здесь в ту пору располагалась <Великая Пермь> - загадочное государство, невестимо сгинувшее, возможно - с новою волною холода, притекшего с <дышущего моря> (Ледовитого океана). Ныне же, в четырнадцатом столетии, с новым потеплением (на севере начал вызревать хлеб!) земля эта деятельно заселялась Русью: <низовцами> - жителями разоряемого постоянными татарскими набегами Волго-Окского междуречья и новгородцами, что наложили на северные Палестины, вплоть до Урала, тяжелую руку свою. Здесь добывали дорогие меха, сало <морского> зверя (ворвань), красную рыбу и <рыбий зуб> (моржовый клык, а также бивни мамонтов), добывали <закамское> серебро (<камнем> назывались Уральские горы) и многое иное. Все эти богатства, невзирая на чересполосицу владений, где новгородских, а где и ростовских, и московских тож, перетекали в руки Господина Великого Нова Города, который рос, богател, утверждался в своей независимости, отбивая набеги свеи* и орденских рыцарей, оставаясь, до времени, стражем всей северо-западной Руси.
      За северные богатства даже и в самом Новгороде шла меж боярами разных <концов> глухая борьба, в которой решительней всего действовали неревляне, чьи родовые земли как раз и простирались на север к Заволочью. В 1342 году неревский боярин Лука Варфоломеев, отец знаменитого впоследствии победителя шведов Онцифора Лукина, <не послушав Нова Города ни митрополичья владычня благословения, скопив с собою холопов-сбоев>, поехал за Волок, на Двину, поставил городок Орлец и <скопив емцян, взял землю заволоцкую по Двине все погосты на щит>. Сын его, Онцифор, в ту пору отходил на Волгу. Лука выехал сбирать дань с двумя сотнями ратных и был зарезан заволочанами.
      Когда весть о том, что Лука убит, пришла в Новгород, <всташа черные люди на Ондрешка, на Федора, на посадника Данилова, аркучи, яко те заслаша на Луку убити. И пограбеша их домы и села>... Дыму без огня не бывает, и когда вернувшийся Онцифор бил челом Нову Городу на поименованных, возмутился весь город. Федор с Ондрешком бежали. Вече с Софийской стороны ударило было на <Торговый Пол>, но тут уж и самому Онцифору пришлось бежать после неудачной сшибки. Мир установился лишь с помощью архиепископа и княжого наместника.
      Кипение страстей, войны, далеко не всегда удачные, пожары, моровые поветрия сопровождают всю новгородскую историю XIV столетия. Но год за годом, упрямо и упорно, город растет, отстраивается, хорошеет, люднеет народом, крепчает торговлею, тянется в высь островерхими кровлями боярских теремов. Походы в Заволочье оборачиваются сооружением все новых и новых каменных храмов, о чем заботливо сообщает погодная новгородская летопись. В те века именно каменное церковное зодчество вернее всего говорило о богатстве страны. В западной Европе в Х - XV столетиях как раз и были возведены или начаты постройки всех наиболее значительных средневековых соборов, а у нас в XIV - XVII* богатство охотнее всего обращали в церковное зодчество. Причем наиболее духовным, наиболее устремленным к Богу было на Западе зодчество XI - XII столетий, а у нас, соответственно, XIV - XV. Люди, даже занимаясь торговлей и войной, больше думали все-таки о вечном и возведением храмов, а отнюдь не дворцов и хором старались искупить земные свои прегрешения. Да и сами богатства те же новогородцы зачастую хранили в подклетях каменных храмов и в монастырях, и не только хоронясь пожаров и татьбы. Господу поручался надзор за тем, что, в конце концов, и должно было отойти ему в виде обильных, иногда посмертных пожертвований**.
      _______________
      * Временной разрыв в данном случае объясняется разными сроками
      этногенеза. Западные этносы складываются с VIII столетия на
      развалинах империи Карла Великого. Московская Русь обязана своим
      появлением <пассионарному толчку> конца XIII - XIV столетий.
      ** Вот летописная хроника новгородского церковного зодчества за
      полвека до описываемых нами событий:
      1343 год 8 августа архиепископом Василием окончена каменная
      церковь на Городище святого Благовещения (огромный храм, позже
      обрушившийся и восстановленный князем Симеоном Гордым).
      1345 год <заложил владыка Василий святу Пятницу, что порушилася
      в великий пожар, повелением раба Божия Андрея сына тысяцкого и Павла
      Петриловица>. <Того же дни заложи владыка Василий церковь святую
      Кузьмы и Домиана, повелением раба Божия Онаньи Куритского на
      Кузьмодемьяни улици, на другой недели по Велице дни>. <Того же лета
      поновлена бысть церква святый Георгий, покровен Бысть новым свинцом>
      (это один из крупнейших новгородских храмов еще домонгольской стройки
      в Юрьевском монастыре). <Того же лета свершена бысть церква святая
      Пятница>. <Того же лета свершена бысть церковь святый Козьма и
      Домиан> (и это не взирая на ссоры, свары, даже междоусобные бои,
      вплоть до разрушения Великого моста через Волхов!)
      В 1347 - 1348 гг. - литовское нашествие, через год - пожар,
      затем Магнусов крестовый поход, взятие шведами Ореховца, битвы,
      осады, пожар на Софийской стороне.
      Но в те же лета <подписывают> церковь святого Воскресения на
      Деревяннице, ставят каменную палату на владычном дворе.
      В 1352 - 1354 гг. по Руси гуляет черная смерть, вымирают целые
      города, гибнет от чумы великий князь Симеон со всеми детьми, а в
      Новгороде умирает владыка Василий, и все же <в лето 1354-е поставлена
      бысть церковь каменная во имя святыя Богородица Знамение на Ильине
      улицы>.
      В последующие лета каждогодно возникают каменные церкви
      иждивением где архиепископа Моисея, а где и уличан или отдельных
      жертвователей (два храма возводит боярин Лазута). Вспыхивают новые
      ссоры, опять мор, но и в те же лета (в 1360 году) <заложи церковь
      каменну Федор Святый на Федорови улице Семеон Ондреевиц с боголюбивою
      матерью своею> (это одна из лучших новогородских церквей XIV века, с
      остатками интереснейшей росписи в куполе храма).
      1362 год - каменная церковь святого Благовещения на Михайлове
      улице. В то же лето - каменная церковь святого Рождества.
      1363 год - <подписана> церковь святой Богородице на Болотове.
      Надо подчеркнуть, что лучшие, наиболее значительные фресковые росписи
      возникают опять же в эту пору.
      1364 год - храм в Торжке возводится <замышленном богобоязливых
      купець новгородчких>.
      На другой год, рачением архиепископа Алексия возводится соборный
      храм святой Троицы во Пскове.
      В лето 1366-е состоялся тот самый злосчастный поход на Волгу,
      исторы за который пришлось платить тридцать лет спустя, нахождение
      немцев, пожары, уничтожившие едва ли не весь город, и одновременно
      возводятся храмы на Ярышеве улице и на Рогатице (а сколько стоило
      одновременное восстановление порушенных городских хором!).
      1372 год - пожар Торжка, взятого Михайлой Тверским, гибель под
      Торжком новгородской рати. Новгород спешно, готовясь к осаде, обносят
      рвом. Но в 1374 году <поставиша церковь святого Спаса на Ильине
      улицы> (а это лучший из новгородских храмов XIV столетия, и расписал
      его великий византийский мастер, перебравшийся на Русь, Феофан
      Гречин!).
      И опять пожары, и опять походы, во Пскове бушует ересь
      стригольников, но продолжается раз за разом каменное строительство.
      В 1386 году Дмитрий Иваныч, <вспомнив> поход на Низ 1366 года,
      подступает под Новгород, и новгородцы выплачивают ему восемь тысяч
      рублей (огромная сумма по тому времени!), из коих пять тысячей взяли
      с двинян. Новгородцы спешно ставят каменные города на рубежах, по
      Шелоне и Луге, свирепствует новый мор, но и вновь упорно продолжают
      возникать каменные храмы на Люгощей и Чудинцевой улицах и в Детинце,
      строятся новые монастыри в Людином и Неревском концах, и это невзирая
      на розмирье с новым великим князем Василием Дмитричем, на войну со
      Псковом, на новые пожары (1394 - 1396).
      Война с великим князем то затихает, то разгорается вновь. Князь
      захватил новгородские <пригороды>, новгородцы в ответ разоряют
      московские волости: Устюжну, Белозерск, Вологду. Но одновременно
      возникают новые каменные храмы, возводится каменный Детинец с
      церковью на воротах, работают иконописцы, творится, не прекращаясь,
      мудрое дело культуры.
      Сейчас, когда все эти церкви обшарпанные и пустые, или
      превращенные в склады, замолкли и <оскудели>, словно выброшенные
      волнами пустые раковины отживших морских существ, задавлены наглой
      многоэтажной кубической застройкой, за века ушли в землю, в
      <культурный> слой на три - пять метров, трудно порою понять их
      красоту, трудно представить себе роскошь этих бело- и краснокаменных
      розовых храмов с живою многоцветною росписью внутри, с кострами
      свечного пламени во время служб, с толпами разряженных в лучшее свое
      прихожан внутри и окрест, с гласами хора - мужского, могучего, с
      веселым перезвоном колоколов, с шумом торга не в отдалении, в
      окружении тесовых мостовых, стоячих бревенчатых тынов, боярских хором
      в узорных тесовых кровлях с резными и расписными столбами ворот.
      <Гнедое> море хором вокруг бело-розовых каменных храмов (сосновые
      бревна, не тронутые современною въедливою копотью с годами
      приобретают благородный, темно-коричневый с красниною цвет, а узорный
      лемех осиновых кровель - серебристо-серый, ежели кровля не покрыта
      красною, синею или зеленою вапой, а изредка и - позолотою...
      Представить вот так, среди толпы горожан и моря рубленых хором, да и
      выше на три-пять метров эти храмы - залюбуешься!
      Однако и то увидим, внимательно вчитываясь в скупые летописные строки, что большинство храмов уже строится иждивением зело немногого числа лиц: Лазута, Исак Окинфов, Богдан Обакунович, строит владыка, строят уходящие на покой посадники*. Богатства зримо начинают сосредотачиваться в одних и немногих руках. Именно в этом и было заложено грядущее крушение республики*. Все более уходила она от былого народоправства, все более приближалась к олигархии: коллективному правлению кучки избранных богачей, а коллективное управление особо опасно как раз в неспокойные военные времена, почему мудрые римляне на время войны отлагали парное консульское руководство (принесшее им поражение в битве при Каннах) и избирали единоличного с неограниченными полномочиями вождя - диктатора. Но еще одно скажем тут, к слову. Демократия городов-государств всегда была существенно ограниченной. Она являлась демократией избранных, демократией господствующего племени со своим советом старейшин и только. Области и города, подчиненные удачливому гегемону, вскоре на своей шкуре начинали чувствовать, что отнюдь не равны с городом-хозяином, и обязаны всячески платить ему дани, уступая во всех правах. И вот окраины начинают бунтовать и или отпадают от центра, или... Или власть из городской, соборной, демократической становится властью одного, обычно - наследственного правителя. Так Рим, покоривший <римский> мир, по необходимости принял императорскую власть вместо власти сената, ибо только при ней возможно стало более или менее равномерное распространение законов на все население империи (хотя бы на все свободное население!). Без чего Римская империя устоять не могла. И города-государства Италии, с тою же необходимостью, подчинялись наследственной власти герцогов и королей или, как во Флоренции, власти одного семейства - Медичей.
      Уцелей Новгород в борьбе с Москвою, все одно с демократическим выборным правлением ему бы пришлось распроститься. Во всяком случае, уже с половины XIV века споры со своими <пригородами>: Псковом, Вяткой, Двинской землей - достигли критической точки. Со Псковом дошло до сущей войны и попыток псковичей поставить своего епископа. Вятка и вовсе отпала от Новгорода. Двинская земля после последнего новгородского кровопускания, когда двинян заставили заплатить за давний поход на Волгу, тоже попыталась откачнуть к Москве, чем и поспешил воспользоваться великий князь Василий Дмитрич. Однако попытка Василия единым махом подчинить себе вольный город не удалась. На сей раз не удалась! Новгород был покуда достаточно силен, чтобы отбиться от великого князя московского и на столетие отодвинуть свой, как прояснело впоследствии, неизбежный конец и неизбежное поглощение княжескою Москвой.
      Глава 4
      Путешествующий западный рыцарь Гильбер де Ланнуа* писал в начале XV столетия, что реально управляет Новгородом избранная господа - <триста золотых поясов>, что город окружен плохими стенами (читай: не каменными, а рублеными и земляными) и что новгородцы могут выставить сорокатысячное конное войско и <бесчисленную пехоту>.