Ино того думою учинилася твоему улусу пакость и христиане изгибли. И ты бы опять тако не деял, а молодых не слушал, а собрал бы еси старейших своих бояр и многих старцев земскых, да думал бы еси с ними добрую думу, кая бы пошла на добро, чтобы твоим христианам, малым и великим, было добро, не погибли бы от твоей гордости в твоей державе до конца никтоже. Аще ли ты не восхощеши тако чините, но осваиватися восхощешь, ино ти ся робятити и бегати. (Видимо, быть как ребенку, впасть в детство?) Добро бы ти тако быти, како бы ти прожити и как бы ти пошлины ведати и како ти во улусе сем жити безбедно и княжити. А обиды каковы ни будут или от князей русских или от литвы, и ты к нам на них жалобные шлешь ежелет, и жалобныя грамоты обороны у нас от них просишь, и покоя в том нам от тебя нет николи, а ркучи тако, что ся улус истомил и выхода взяти не на чем. И мы преже сего улуса твоего сами своима очима не видали, только есмя слухом слыхали. А что твои приказы и грамоты твои к нам во Орду посылал еси, то еси нам все лгал: а что еси имал в твоей державе со всякого улуса с двух сох рубль, и то серебро где ся девает? Ино бы добро было тако, како бы тебе позватися, како бы то отдано по старине по правде, ино бы того зла улусу не учинилося, а христиане бы не погибли до конца, и ярости бы и брани нашей на тебя не было>.
      Ежели даже писец Никоновской летописи что и добавил, морализации ради, полагать все письмо русским сочинением не приходится. Явно, что и послание это, и сам поход свидетельствуют о стараниях ордынской диплотии вернуть <старину>, ту самую, которая начинала незримо, но явно уходить из жизни.
      * * *
      Когда весть о татарах достигла Москвы, Иван Федоров тотчас поскакал в Занеглименье, забрать своих и схоронить добро, а старшему сыну Ивану наказал скакать в деревню к Лутоне и предупредить двоюродника, чтобы, не медля ни дня ни час, уходил в лес. <На пути назад, - наказал, - берегись! Татары, чаю, уже будут под городом!>
      - Москвы не сдадут? - сильно побледнев, вопрошал сын, торопливо затягивая подпругу и вдевая кованые удила в конскую пасть.
      - Не должны! Сам Володимир Андреич во граде да братья великого князя - Андрей Дмитрич да его брат Петр, - не должны! - повторил Иван, но большой уверенности в голосе у него не было. - Берегись! - повторил. - И никому не верь! В такие дикие времена народ дичает! Такое содеют, што и самим потом стыдно становит. Коня береги! - проговорил уже вслед резво поскакавшему сыну.
      Старик Гаврило со скрипом затворял промерзшие створы ворот. Сунул засов в проушины, просительно глядит на хозяина:
      - Яму копать?
      - Вестимо!
      - Проша, Прох! - кричит Гаврило молодого парня. - Заступы неси!
      Скоро в сарае, наспех освобожденном от бочек и мешков, начинает яро взлетать земля, куда опустят коробьи с зерном и справою*, портна, ордынский сундук с дорогим узорочьем,* многоценными портами, серебром, сканью и зернью.* Везти все это в Кремник Иван не хочет. После того давнего Тохтамышева разорения не верится ему в крепость каменных стен!
      Суетятся женки. Сейчас добро зарывают во всех теремах и все опасливо выглядывают: не увидал бы сосед! Не то доведет татарам! Всей беды еще не разумеет никто, не догадывает об огненной беде, и потому иное добро прячут на подволоке,* на повети, зарывают в сено. Иван Федоров дело понимает лучше - не впервой, прикидывая, не повредит ли пожар зарытого? Возятся до вечера. Ночью нагруженные два воза с останним добром и снедью уезжают в Кремник. На возах - Любава с сыном, бабы - стряпья и скотница из Острового. Правит старик Гаврило. В Кремнике остановиться решили в хоромине Василия Услюмова, самого Василия еще нет, встречает Агаша с маленьким на руках. На подворье остаются Иван с Прохой. Нерасседланные кони ждут во дворе. Где-то незримая, наползающая бедой, движется татарская рать. И гаснут, сами собою рассыпаются в ничто нажитые годами труда устроенность и зажиток, столь хрупкий, как кажется теперь, хрупкий до ужаса!
      Проша вдруг начинает плакать: <Ты ето што?!> - пугается Иван.
      - Островое... В Островом... Матерь тамо! И сестры! Татары всех уведут! - вздрагивая, отвечает сквозь рыдания парень.
      - Авось... - проговаривает Иван и безнадежно смолкает. Какое там авось! Одна надея, что татары перешли Оку южнее Коломны, и Островое, и Любавина деревня остались покудова в стороне.
      Ночью раздается сильный стук в ворота. Иван вскакивает, торопливо наматывая портянки и засовывая ноги в сапоги:
      - Кого Бог несет?
      - Отворяй! - Голос знакомый, и Иван, помедлив, распахивает створы ворот.
      - По князему слову в Кремник! Не стряпая! - тараторит ратник, не слезая с коня.
      - Ково созывают-то?! - кричит Иван.
      - Всех! - уже отъезжая, отзывается ратный. Иван, ругнувшись, возвращается в терем. Проша уже на ногах, трясущеюся рукою зажигает огарок свечи о лампаду.
      - Собирайся! - говорит Иван. - И туши все! Икону забираем с собой. Тута ничего не оставляй. И лампадку тоже! Масло вылей из ней! Да куда-куда? На пол!! - взрывается он. - Тута все огнем пожгут!
      - И сена, - обреченно стонет Проша.
      - И сена пожгут! - безразлично, как о чужом, отвечает Иван. Он уже собран, деловит. Его ждут ратники. О сыне, посланном в Лутонину деревню, он предпочитает не думать. Затягивает пояс. Икону, завернутую в плат, сует за пазуху. - Кажись, все!
      - Вота ишо! - Проха достает медную, посеребренную узорную братину* и две чарки.
      - Как забыли? - гневает на себя Иван. - Засунь в торока*!
      Оглядывает еще раз жило: рубель, скалка, забытый рушник на стене... Кажется, материн! Срывает, завертывает в него лампаду, сует в калиту на поясе. Во хлеву вилы, заступы, хорошее водопойное дубовое корыто... А! Зло машет рукой, тушит свечу. Хлопают дверь обреченного дома. В сумерках зимней ночи, едва подсвеченной луною, оба садятся на коней.
      Василий сейчас в Орде, и большой вопрос - сумеет ли он выбраться оттуда и, главное, добраться до Москвы? А Лутоня? Он начал содеивать схрон только осенью, успел или нет? Об <Иване Иваныче>, о сыне своем, Федоров старался не думать. В Кремнике было полно народу, ржали кони, возчики ругались тихо и зло, миряне, монахи, торговые гости в сопровождении огромных груженных товаром возов тянулись во все ворота крепости. Мотался огонь в смоляных бочках, хрустел и хрустел снег, плакали дети. Кто-то в боярском платье промчал на коне, расталкивая народ и поминутно вздымая плеть. Иван сперва разыскал своих, убедился, что они добрались до места, что печь уже затоплена, тут же распорядил заносить дрова внутрь дома, на что поставил Прошу. Прикинул количество сена и овса, холодно рассудив, что ежели Едигей задержится, придется резать коней, и чуя, что не скоро уже воротит сюда, порысил к теремам, к молодечной, где надеялся застать своих молодцов. Во тьме улицы и площадь, все копошилось народом. Надрывно заревела вдруг над ухом корова, едва не испугав коня. Какие-то люди, с узлами и детьми, сидели, лежали прямо на снегу, и вчуже страшно было представить, что будет через несколько часов, ежели беженцев не пустят хотя в подклет какого-ни-то боярского терема!
      И над самою головой, в промороженной ледяной вышине, недоступной для смертных, сапфировая россыпь голубых звезд.
      В теремах творилось несусветное. Владимир Андреич своею волей распорядил принимать всех беженок с детями в княжеские терема. Из поварни валили дым и пар. В молодечной стояли гам и звяк. Разбирали оружие, сбитые наспех дружины расходились по стенам, Федоров не без труда обнаружил своих и понял - спорить не прихолось. Владимир Андреич топал сапогами, ругался, кричал и рычал медведем:
      - Немедля, враз! Готовьте смолу! Все тюфяки на стены! Где порох? Все бери! (это кому-то) Посады, как подойдут, надобно сжечь!
      Услышав последнее, Иван аж сжал челюсти. Все-таки надея была - не тронут, минует стороной! Ну, пограбят, ну, сено разволочат по двору! думал так, пока не услышал князя-воеводу и не понял, что тот непременно так и сделает. Да и сам, будучи на месте князя Владимира, предложил бы то же самое... И все-таки! До боли, до дрожи в ногах стало жаль родного дома!
      - Пойдешь к часозвоне! Тамо и у ворот разоставишь своих людей! сказал Владимир Андреич и, охмурев ликом, присовокупил: - Люди бегут в Кремник, а тати тем часом начали грабить посад! Пропускай сюда с рассмотрением!
      Из утра Иван, разоставив по-годному людей и снарядив единую пищаль, выданную ему в оружейной, приказал опустить мост и сам, с двумя кметями, выехал в дозор. Улицы были пусты. На той стороне Неглинной, за оградой купеческого дома, приметили двух шишей, которые, завидя комонных, тотчас пустились наутек. Он нарочито проехал мимо родного дома, глянув поверх ограды. И вчуже, и странно было видеть родной терем охладелым, без привычной струи дыма из дымника. Сюда, кажись, еще не залезали. Иван придержал коня - спешиться, глянуть? Не стал. Чего травить сердце попусту! Татар все еще не было. Но когда уже, огибая город, приблизили к Богоявлению, встречу попались сани, которые волокла из последних сил тощая лошаденка. В санях мотались головы детей. Мужик с испытым лицом, в клокастой сивой бороде, прокричал: <В Коломенском уже!> Иван остановил коня, глядя, как вихляющие на ходу сани близят к Фроловским воротам Кремника. Прикинул - пора зажигать!
      По возвращении его тотчас позвали к Владимиру Андреичу. Воевода, не спавший ночь, тоже спал с лица, глубокая морщина перерезала лоб.
      - Как мыслишь? - вопросил.
      - Пора! - ответил Иван, дернув плечом. - Татары посад займут, и зажечи не можно будет!
      - Твой-то дом за Неглинкой? - тяжело глянув ему в очи, вопросил воевода. Посопел. Вопросил еще: - Своих-то привез?
      - В Кремнике, - отмолвил Иван. - И добро закопал, ведал, что будут жечь, не мы, так они!
      Князь-воевода опять посопел, покивал головой, сгорбился под распахнутою шубой... Разговор шел в молодечной палате дворца, в этот час почти пустынной. И князь сидел у стола, сплошь заложенного бердышами, рогатинами, топорами, тулами и колчанами, шеломами и кольчугами, приготовленными для тех ратных, кто еще придет или пробьется в Кремник в эти <предсмертные> часы.
      - Не сдадим города? - строго спросил Иван.
      Владимир поднял тяжелые глаза. Борода дрогнула в хмурой улыбке:
      - Пущай прежде меня убьют! - высказал. И добавил хмуро, понизив взгляд: - Ослаб народ! Пополошились вси! Бегут и бегут! Города сдают без боя! Переяслав горит! Часу не стояли, дернули в бег!
      - А князь?
      - Василий? Быват, на Костроме! А пока ни вести, ни навести! - И добавил ворчливо: - С Софьей, со всеми... С детьми... Не догнали бы только!
      И оба подумали об этом: к воротам Кремника татары подводят связанного Василия. Угрожая убить, требуют отворить город. Владимир даже головой потряс, прихмуря глаза. Промолчали.
      - Одна надея на Господа! - домолвил князь-воевода и встал. Выпрямил стан. - Ты иди! - сказал тяжело, медведем, волоча полы бобрового опашня по изгвазданным тесовым половицам молодечной, пошел к выходу.
      На стены полезет сейчас, ратных проверять!
      Когда, маленькие издали, под городом показались всадники в островерхих малахаях, на низкорослых степных конях, посад уже пылал в разных концах, а московляне, теснясь на стенах, стоном и воплями провожали гибель родных жилищ. Пламень ярился, взмывал, плясал в вышине, дрань и солома, сорванные с крыш огненнем вихрем, словно стая черных птиц, плавала в воздухе, косо падая вниз, дымными огненными струями, и поджигая новые дома. Снежные шапки с шипением сползали с кровель, рушились вниз, в пламя, что, угасая на недолгие мгновения, вновь взмывало ввысь с гулом и громом. А ряды татарского конного войска позадь огня все густели и густели, обскакивая город, и с безопасного расстояния пуская в Кремник редкие стрелы.
      * * *
      Великий князь Василий был не трус и, пожалуй, в бою мог бы показать себя не с худшей стороны, но приходилось бежать, а бегство заражало робостью. Софья, та, обняв дочерей, устремлялась на бег безоглядно, лишь бы уцелеть, уйти, любою жертвою заслонить себя и детей! Ратники и бояре до слов, как могли, оберегали князеву семью и своего князя. Юный княжич Иван скакал, закусив губу, со слезами на глазах. В Переяславле, сползая с коня, вопросил тонким, ломающимся детским голосом, в котором звенело отчаянье:
      - Батюшка, драться не будем?
      Василий поглядел на него дико. Сглотнул. Двинув кадыком, произнес погодня:
      - Сколь повиждь, сколь нас и сколь их! Тут думать надоть! - Он уже, кажется, смутно догадывал о том, что надобно содеять для спасения.
      В Переяславле даже толком не передохнули. Тридцатитысячное татарское войско шло по пятам, половодьем разливаясь окрест. Юрьев был взят мимоходом и пострадал мало - погребли и ушли, а в Переяславле, хорошо укрепленном, где можно было держаться не день и не два, попросту началась паника, бежали в Вески, бежали на Клещино, бежали в сторону Берендеева, забивались в леса. Кто и как запалил город Переяславль было не понять, но к приходу татар весь город пылал, как огромный бревенчатый костер. Тут даже и с грабежом было не пробиться внутрь городских стен. Торопливо ограбили монастыри, ободрали монахов. В полон монашескую братию не забирали. Яса Чингисхана все еще продолжала действовать.
      Недавно выгоревший Ростов Великий тоже был занят без боя, но великий князь, безжалостно загоняя коней, все же и тут сумел уйти, оторвавшись от погони; он летел с горстью дружины, как волк, уходящий от стаи преследующих его хортов, уходил, спасая семью и себя с сыном, отлично ведая, что Едигею - догнать и полонить великого князя - это значило выиграть войну и прекратить всякое возможное сопротивление. Испуганных, рыдающих княжон, как кули, перебрасывали из саней в сани. Тяжелые возки были брошены в самом начале пути. Василий не раз предлагал двенадцатилетнему княжичу оставить седло и пересесть в сани, но тот зло и отчаянно мотал головой, сцепляя зубы, щерясь, из всех сил отказывался показать детскую ослабу свою. Из седла в седло княжича пересаживали кмети, он так и оставался раскорякою в их руках, но вновь вцеплялся в поводья сменного коня на очередной подставе, шепча про себя как молитву, как заклинание: <Выдержу, выдержу, выдержу!>
      Костромы достигли на третий день. Лед еще не вдосталь сковал Волгу, и тут было едва не угодили в лапы татарам, тем паче передовые ратные провалились в широкую полынью и едва выбрались, утопив несколько коней (черная вода шла стремительно и сильно, затягивая отчаянно ржавших животных под лед). В конце концов настелили хворосту, поливши его водой (было студено и вода сразу схватывалась грудой), раздобыли дощаник, чтобы перевезтись через стрежень реки и кое-как, мало-помалу переправились на тот берег, разрушая за собою хрупную дорогу свою. Уже подскакавшие татары глядели на русичей с того берега, орали что-то неразличимое, изредка пуская стрелы, двое-трое сунулись в сугон, но тотчас ушли под воду и едва выбрались, а одного так и утянуло под лед...
      В Костроме, оторвавшись наконец от погони, мало передохнули и вновь двинулись на север, к Вологде, забираясь все глубже в непролазные северные леса.
      И вот тут наконец Василий решился исполнить свой замысел. Он оставил семью, и сам, один с сыном, двумя боярами и горстью ратных, поскакал на низ, туда, где за Ярославлем скрывался в лесах старший сын Тохтамыша Зелени-Салтан.
      Дальнейшее (о чем ни в каких харатьях* не сохранилось сведений) происходило так.
      Василий, доскакав до недавно срубленного Плеса, где как раз и прятался Джелаль эд-Дин (спавший с лица, потемневший ликом от недосыпов и почти круглосуточного пребывания в седле), он - хватило ума - прежде, чем явиться к Зелени-Салтану, забрал с собою достаточное число кметей, а явившись к татарину - стоя, до столов, до всего, до того, хищно оскалясь (впрочем, - один на один), приказал тому скакать к Сараю и ударить, пока Едигей здесь - ударить на ставку Булат-Салтана. Зло отмотнув головою, обеими руками взял за плечи монгола и, близко глядя ему в глаза, выдохнул: - <Не отсидишься тут! Выдадут! Идигу тебя и до Сарая не довезет, прирежет на месте!> - Тот еще чего-то не понимал, поднял было ладони - скинуть руки Василия, когтисто ухватившие его почти за воротник. - <Дам ратных! Коней! Серебро! Ну! Ханом будешь! Захватишь Сарай, Идигу уйдет!> - Василий почти тряс Джелаль эд-Дина за воротник. И тот начал понемногу что-то понимать.
      - Мы с тобою одним арканом повязаны! - кричал Василий, мешая русскую речь с татарской. - Сядешь на трон! Решай! - знал, ведал, что Джелаль эд-Дин ему не друг и другом не будет никогда, но - пусть использует удачу! Считаться будем потом! Пусть спасет Русь, добывая ордынский престол! Ведал, знал, что в случае неудачи Зелени-Салтан тотчас уйдет, что он и сам теперь, неволею, помогает тестю. Но это был единственный выход, единая надея была на этот, с тылу, удар по Орде, а что сын Тохтамыша тотчас обретет сподвижников в левобережье Итиля - Волги, сомневаться не приходилось. За ним стояла легенда, легенда о великом отце, объединившем степь, о наследнике Батыя и Чингиза. - <Только не медли, хан, не то потеряешь все! - напутствовал его Василий, провожая в степь. - Считаться будем потом!>
      Проводил, почти вытолкал Зелени-Салтана, а сам, как опустошенный куль, едва не свалился ничком. Усталость, напряжение последних дней, все тут сказалось разом. Теперь надо было возвращаться к семье и ждать. И верить, что Владимир Андреич не сдаст города. Надеяться более было не на что.
      Софья, едва ли не впервые, узнала на деле страну, в которой ей довелось стать великой княгиней, страну, которой можно было и ужасаться и гордиться, которую можно было или ненавидеть, или любить, но относиться к которой безразлично было нельзя. Добрались до Вологды в санях, не в повозке! На деле ощутила безмерность русских просторов.
      Тридцатитысячное войско, меж тем посланное в погоню, не обретя князя, воротилось к Москве. Были взяты затем Дмитров, Верея, Серпухов. Перед татарами все бежало. Разбившись мелкими кучками, степные грабители набирали полон. Сгоняли людей и скотину, грузили сани лопотью, узорочьем и справой. И не редкость было видеть тогда, как один татарин гонит перед собою, повязавши их единым ужищем, до сорока полоняников, а те бредут, спотыкаясь и падая, обливаясь слезами, разлученные с родней, исторгнутые навечно из родимых хором. И многие тысячи повязанных крестьян текло по зимним дорогам Московии, падая, замерзая в пути. Иные, бегая, гибли от холода, иные, пытавшиеся противу стать, или просто попавши под руку, падали под саблями степняков, оставаясь лежать на голубом декабрьском снегу.
      Московский летописный свод XV века прибавляет, что земля была разорена <до Галича и до Белоозера>, а это могло быть только в том случае, ежели татары все-таки, идя в догон за великим князем, перешли Волгу и разоряли уже заволжские места.
      Тверская земля пострадала лишь краем: был после Дмитрова взят и разорен Клин. Едигей, впрочем, и не собирался идти к Твери. Тверскому великому князю Ивану Михайловичу он послал приказ двигаться к Москве с пушками, с тюфяками и самострелами, <и со всеми сосуды градобойными, хотя разбивати град Москву>. Иван Михалыч поступил мудро: известивши Едигея, что идет, он двинулся с малыми силами из Твери (с небольшою дружиной), якобы выполняя татарский наказ, и задерживаясь на каждом привале, а из Клина, не доехав до Москвы, сославшись на нутряную болезнь, вовсе возвратился в Тверь.
      В городе была и рать, и добрые воеводы (панику первых дней Владимир Андреич скоро остановил), люди были как-то размещены, как-то накормлены, и не хватало для долгой осады только дров и сена. Брать Москву приступом, без помощи тверичей, в этих условиях не имело смысла, и Едигей это понимал очень хорошо, ни разу даже не подступив к городу. Однако угрожал московитам, что простоит в осаде целую зиму и заставит сдать город, не силой, так голодом.
      Простоять ему пришлось, однако, только три недели. И уже 20 декабря Едигей, волоча за собой полон и скот, разоривши по дороге Рязань, ушел в степь. С москвичей он потребовал перед уходом три тысячи рублев откупа, которые можно было бы и не давать, коли бы воеводы заранее прознали про ордынские новости, а точнее сказать, кабы ордынские вести, послужившие причиною Едигеева ухода, вовремя дошли до московских защитников.
      Василий Услюмов во время ордынский замятни* был в Сарае и видел своими глазами все совершившееся и едва не погиб при этом!
      Едигей увел на Русь едва не все войска, и Тохтамышев сын, посланный Василием, усмотрев сию ослабу, не замедлил ею воспользоваться.
      Мело. Низко над землю, засыпая юрты, несся с тоскливым пением серо-синий колючий снег. В морозном тумане едва проглядывали сквозь вьюгу приплюснутые тела юрт и стада сбившейся в кучу скотины. Василий как раз выехал с русского подворья к ханскому дворцу, когда почуял беду. Во вьюжном тумане замелькали мохнатые воины, ощетиненные копьями. Стоны метели прорезал низкий горловой крик.
      Он понял враз, кто напал и почему, и пока те громили торг, поскакал опрометью, уйдя дорогою от брошенного аркана и двух пущенных ему вослед стрел, спасать Керима, в юрте коего был еще с утра. Выскакал за город. Мало что различая в тумане, так залепляло лицо снегом, с трудом обнаружил Керимову юрту. Тут еще и не ведали ничего. С трудом уговорил приятеля, не ввязываясь в драку, переждать с дочерьми на русском подворье. Старуха мать со старшей женой отказались трогаться с места.
      - Овец порежут, коней отгонят - помирать станем! Кому мы, две старухи, нужны!
      Уже на подворье, куда пробирались задами, минуя бесконечные плетни и дувалы, вызналось от прибывшего вестника остальное: цесаревича, оказывается, обманул проводник, выведя не к ханскому дворцу, а к торгу (то ли обманул, то ли запутался в тумане, но заплатил за это головой). Булат-Салтан успел собрать неколико дружины и теперь отбивается, а на Русь, к Едигею, послал отчаянного гонца с письмом, мол, приходи и спасай!
      Теперь что ж? Василий с трудом обмысливал сказанное, не решив еще для себя, что лучше: чтобы Булат-Салтан усидел или погиб? И тогда погибнет Едигей, заклятый враг Тохтамышевых сыновей, что нынче громит его родину? Но добры ли будут до Руси и они, коли захватят ханский престол?
      В углу грудою тряпья, замотав лица до глаз, сидели Керимовы дочери с младшей женою и младенцем. Керим сидел потерянный, не похожий на себя, на лавке, слушая почти не понятную для него русскую молвь споривших друг с другом мужиков.
      - Где же хан? - вопросил Василий гонца. Тот махнул рукою:
      - В степи! Ускакал! Свои, дак не выдадут!
      - Нас-то цесаревич твой не выкурит отсюдова? - тяжело и прямо вопросил, глядя исподлобья, Степан Ворыгин, ключник русского подворья. Гонец глянул исподлобья, перевел плечами, смолчал. Скоро поспела каша и уха из волжской рыбы. Сели за стол. <Убеглым> - Кериму с домашними тоже налили мису ухи, отломили хлеба.
      - Етот, твой друг, Булат-Салтанов холуй, что ли? - вопросил Ворыгин.
      - Не! В Шадибековой Орде был. Я ево и спас. А до того - у меня служил в сотне! - Степан усмехнулся криво:
      - Теперь-то на Москве служишь?
      - На Москве! - кратко отмолвил Василий, отметая гадкий намек. Ели молча. Надо всеми висел клятый вопрос - сунутся ли татары сюда?
      - И как ты - на Руси? - вопросил вновь Ворыгин, отлагая ложку, которую облизал, прежде чем сунуть за голенище.
      - Брат у меня там. С семьей. Не ведаю - живы ли, - отозвался Василий и добавил, помолчав, чтобы все уж разом стало ясно и более к нему не цеплялись: - И жена! Вот, еговая дочь! - Степан присвистнул, понял. Не утерпел все-таки сказать: <Ты как словно наш князь какой, на татарке женат>.
      - Ну, до князя... - Василий отмахнул рукою, прекращая зряшную молвь. Приходило ждать, и даже подать весть на Русь нынче, до возвращения Едигея, нельзя было.
      Он воротился уже в марте, когда начинало таять. Иван Федоров возил бревна на новый терем, с Василием встретились накоротк. <Спасибо Агаше, сказал Иван. - Приняла нас со всею ватагой! Дров у тебя много пожгли, ну да ты видал! Славная она у тебя и по-русски уже гуторит. А в деревню съезди, сын у Лутони погиб! Старший, Паша. Занадобилось в деревню воротить, проверить, как там и што? И почто полез! А нарвался на татарский разъезд, ну и... Сказывали потом, что Павел не дался запросто так, дрался с татарами, а убил ли кого из них - неведомо. Тело потом нашли. Лисы всего объели. Мотя до сей поры места не находит себе: зачем отпустила, бает! А еще у их, в лесе, маленький помер, замерз ли, внучок... Съезди, повидь!>
      Иван отвернулся, смолк. Ему, воину, тяжело было баять о таком... Не уберегли... И он, Иван, не уберег! Сколь людей увели! В Островом почти не осталось народу! Выкупит князь, ай нет, поди знай! А погибло сколь! Теперь по всем дорогам мертвяки, вытаивают из снега, дак страшно и посмотреть-то на их... Он зло сплюнул. Громким голосом выругал мужика, не по-годному сгружавшему бревна.
      - Поснидашь? - Василий молча кивнул. Иван поставил времянку на дворе из тонкотья, с печкой, слепленной абы как, посередине избы. И столом служила широкая доска, положенная на две бочки, да и сидели на досках, а спали, вповалку, на полу, на ворохе сена и лапнике, прикрытом рядном, все вместе, мужики и бабы - не до того было!
      - К осени поставлю терем! - говорил Иван, в очередь черпая деревянной ложкою щи. - Коней сберегли, то дорого!
      - А твой, старший, Иван?
      - Иван Иваныч-то? Тоже едва к татарам не угодил, вздумал пробиваться в город, я с костра узрел, отокрыли ворота, уж вырвался сам, обеспамятев, кмети за мной. Едва живого отбили! Думал - не выживет!
      - Где ни то сейчас?
      - В дружине, у Боровицких ворот, в стороже стоит. К вечеру должен прискакать. Руки, ноги целы... Я уж молился, старый дурак, - Господи, мол, возьми меня, а сына моего сбереги!
      - А младший в Царьграде?
      - Там! Добро, не зрел всей етой беды... Почто вот люди не могут никак добром, и на-пади!
      - Не могут! - эхом отозвался Василий, думая о своем и прикидывая, что скажет Лутоне, чем утешит.
      Жизнь налаживалась, жизнь шла, несмотря ни на что.
      От икон в этом году во многих местах струились миро и кровь.
      Джелаль эд-Дин, не сумев одолеть Булат-Салтана, по слухам, ушел к Витовту, в Киев, подобно своему отцу. Все повторялось! Повторялось, как в дурном сне.
      Глава 33
      Юности не с чем сравнивать. Все увиденное - впервые. Еще нет привычки связей, знакомств, как у бывалого торгового гостя, что и красоты природы перестает замечать порой, и обычаи чужие до того становятся ведомые ему, что и не помнятся после. Мало кто из купцов сохраняет свежесть взгляда, чтобы запомнить и рассказать при случае. А чтобы записать, как Афанасий Никитин о своем хождении в Индию, - и того менее!
      И нет той беды в юные годы, что бывает, когда неизвестно допрежь, видишь во второй раз. Опять же - сравнивать не с чем! Для Сергея давние рассказы отца, раковина, привезенная из далеких земель, да братина, да истертый ковер, купленные когда-то в Цареграде, - вот и все, что было известно и руками потрогано, так сказать, из того неведомого, что лежало за гранью ежедневно зримого мира. А тяжелая дорога <водой и горой> сквозь степи, населенные шайками речных и полевых разбойников, только прибавляет очарование неведомому.
      Легкая достижимость в наши дни далеких земель погубила романтику странствий. Поезда, а затем авиация вовсе убили поэзию пространства. А телевидение ежедневно показывает нам то, к чему предки стремились годами в жажде увидеть, понять и постичь. <И когда на краю пустыни встают голубые минареты Тимуридов, сердце стесняется от этой сказочной красоты> - не нами сказано. Мы эти минареты уже видели! В журнале или в цветном кино. И мы не пробирались реками, не тряслись в седле день за днем, неделя за неделею, не изнывали от зноя и не замерзали в степи, чтобы узреть Константинополь столицу мира. Мы туда летали на самолете, за кожаными куртками и, бегая по рынку, даже не заглядывали подчас в замолкшую навсегда Софию. О, волны Эгейского моря! О, походы аргонавтов! О, красные или скорее рыжие, смоленые паруса русичей, плывущих осаждать Херсонес! О, сумрак истории! О, жажда неведомого! Где ты? В силах ли мы вопросить: <А что за краем Земли?> Мы твердо-знаем теперь, что края нет, а Земля кругла и конечна. И как понять, как ощутить вновь, когда - впервые в жизни! - над краем колеблемого ветром <Русского моря> подымаются из воды сизые и голубые, в отдалении схожие с облаком громады греческих гор, с незримою среди них щелью Босфора?
      И гор таких, в осыпях серого камня и бескрайнего моря - не видел, не зрел доселе Сергей Федоров, плывущий сейчас вместе с дружиною духовных за новым владыкою Русской земли. Каков он будет? Не стало бы нового Пимена на Руси!
      На подходе к Босфору даже и рясоносная братия покинула тесное нутро корабля. Выстроились вдоль борта под хлопающим парусом. Ветер треплет долгие монашеские однорядки, отдувает бороды. И что-то незримое уже явилось в воздухе - запах иной! Стоят, смотрят. Многие, как и Сергей, тут впервые. Молчат. Владимирский архимандрит негромко рассказывает горицкому игумену о прежних злоключениях цесаря Мануила. Тот, приставя ладонь к большому старческому уху, внимательно слушает. Сергей стоит рядом, тоже стараясь ничего не упустить из разговора старцев - ему интересно все. Царь Мануил, по мере рассказа, оживает перед ним со всеми своими заботами и трудами, упорными стараниями во что бы то ни стало сохранить Империю, вернее, то жалкое, что от нее осталось, и хотя бы сохранить обычай старины. Он и венчался на царство по прежнему пышному обряду. Он и турецкие набеги сумел отбить, хотя, конечно, без победы Тамерлана над Баязетом* Империя вряд ли существовала бы уже. И к тому же, в Великом городе нынче кого только ни было! Кроме греков - фряги и франки, армяне, болгары, славяне-русичи, грузины, аланы... И больше всего генуэзских фрягов, которые уже почти что съели Константинополь! Кабы не православная вера, и вовсе грекам пропасть! А Сергей слушает и запоминает одно: вера держит власть! Вера - основа государств.
      Но вот корабль входит в узкость Босфора. Приспущены паруса, опускаются на воду длинные весла. Гребут все - и миряне, и духовные, иначе можно простоять тут неделю, ожидая попутного ветра. Бокастый паузок* едва движется, хотя ладони уже стерты до волдырей, и пот заливает глаза. Текут часы. Сергей гребет, сжимая зубы, думает, дивясь, - а как же рабы на галерах? С утра до вечера этой каторги и так - всю жисть!