Иван Никитич Федоров, посланный в Смоленск Киприаном по служебной владычной надобности, подъезжая к городу, услышал звуки, которые сперва принял за то, как на реке весною лопается лед, и удивил тому: ледоходу на Днепре, тем паче нынешней мягкой зимой, быть не должно, да и поздно! Лед уже весь прошел, даже в верховьях рек. Дорога вилась перелесками, то подступая к реке, то отходя от нее. Гул то доносился отчетливо, то стихал, и только когда уже дорога выбежала на бугор, с которого виден стал город, звуки донеслись совершенно отчетливо, и Иван понял, что то бьют пушки, а вскоре и завидел массы конного войска, что медленно перемещались, словно оползая кольцо городских валов и стен и там, вдали, подымались белые облачка порохового дыма, а потом, с отстоянием, долетал гулкий удар выстрела. Пока Иван раздумывал, что делать, к нему подскакали двое оружных кметей в остроконечных литовских шапках, заранее хозяйственно озревших его сряду, оружие и коня, намеревая обобрать и спешить неведомого всадника.
      - Москва! - поднял руку предостерегающим жестом Иван, и добавил веско: - Гонец митрополита русского Киприана!
      Всадники остановились, озадаченно глядя на Федорова. От первоначального замысла ограбить комонного кметя им явно отказываться не хотелось.
      - Покажи фирман! - наконец выговорил один в распахнутом вотоле и с кривою татарскою саблей на боку, недовольно щурясь. Иван неторопливо достал владычную грамоту. Те повертели ее в руках, сославшись глазами. Видимо, оба были неграмотны. Отдали наконец, приказав;
      - Вертай за нами!
      Иван молил в душе встретить поскорей какого ни на есть боярина, не то заведут в кусты и убьют! Они уже въезжали в воинский стан. Промежду шатров в разных направлениях разъезжали посыльные. Пушечная пальба отсюда казалась вовсе близкой, от каждого удара закладывало уши.
      Проскакал, мельком, без интереса взглянувший на них кто-то в шишаке и броне. Наконец остановили у чьего-то шатра. Невдолге вышел молодой боярин в русском платье и летнике с висячими рукавами. Смешно сморщив нос, глянул на Ивана. Прочитал про себя, шевеля губами, владычную грамоту, подал Ивану опять, вымолвил, подумав:
      - Вали к Лугвению! Пущай он разберет! Я тебя в город пустить не могу, да и смоляне не пустят, убьют! Тута и самому владыке не пройти будет! Слышишь, пушки палят? Не глухой, поди!
      Князя Лугвеня, что объезжал рогатки, выставленные против каждых ворот, в береженье от нежданных вылазок смоленской рати, нашли только к полудню. Тот тоже не мог ничего вершить. Пожал плечами, глянул рассеянно, но предложил попытаться вызвать кого из духовных из города на говорю, для чего послать стрелу с привязанной к ней грамотою поверх заборол.
      Пушки продолжали с тупым упорством бить и бить, всаживая в бревна городень круглые ядра и круша дощатые свесы крыш на кострах. Духовный, дьякон княжеской церкви, появился токмо к вечеру, когда уже Иван отчаялся ждать. Разумеется, ничего из того, о чем просил Киприан, содеять было нельзя, пока шла осада, и Ивану ничего не оставалось деять, как попросить смоленского дьякона написать ответную грамоту Киприану, удостоверяющую, что он, Иван, по крайности не пренебрег наказом, и хоть не побывал в городе, но передал послание Киприана в надежные руки и получил рекомый ответ.
      Иван выпросился ночевать в стане, опасаясь, что ночью его попросту убьют, чтобы попользоваться срядою и конем. Литовский стан шумел разноголосо, наряду с русской слышалась и польская, и литовская речь. Витовт, как выяснилось, привел под Смоленск мало не все свои наличные силы: рати Корибута и Лугвеня Ольгердовичей, рать Швидригайло, полки брянцев и полочан. Поздно вечером в сгущающейся тьме узрел Иван самого князя Витовта. Владыка Литвы ехал шагом на богато убранном коне, сгорбясь, и его расплывшееся котиное лицо брюзгливо кривилось. По сторонам и сзади скакала охрана, обнажив оружие. И Иван, отступивший посторонь, не посмел напомнить Витовту о давнем краковском знакомстве своем. Да и помнит ли? Почитай, два десятка летов минуло с той поры!
      Он еще прошелся по стану, рискуя каждый миг быть схваченным сторожею. Издалека пошумливал город, и представилось - как там сейчас? Поди, кипятят смолу, подносят камни, точат оружие. В улицах, верно, горят костры (пурпурное зарево над Смоленском удостоверяло правоту его догадок). У костров греются ратные, пьют горячий сбитень, поглядывают на стены, изнутри розовые от света костров, гуторят. Сдадут или не сдадут город? Гадал Иван и не находил ответа. Могло быть и эдак и так. И всего обиднее, когда все не хотят, а кто-то один отай открывает ворота, впуская врага. А в Смоленске это очень могло произойти! И была тоскливая злость: что ж наши-то! Что ж Василий Дмитрич! Опомнится, поди, когда под Можаем литовские рати станут!
      С утра, едва рассвело, вновь начали тяжело бухать пушки. А по дороге, навстречу Ивану, литовские ратные гнали целое стадо скотины, верно, отобранной у местного населения. И жалобное мычание, и блеянье насильного стада было последнее, что запомнилось ему, когда уже и удары осадных орудий затихли в отдалении.
      Витовт на этот раз простоял под Смоленском семь недель. Неоднократно ходил на приступы. Загонные отряды его разорили всю волость. Юрий и на этот раз выстоял, отбил все приступы, но уже и не чаял, как ему быть дальше, ибо грозно яснело, что Витовт от своего не отступит все одно.
      Успевший до того заключить мирный договор с Новгородом Великим, Юрий теперь, тотчас по уходе Витовта, устремил в Москву, снесясь с Василием и попросивши опаса.
      В этот раз Софья не выдержала, и между супругами произошел бурный спор:
      - Да, да! - кричала она. - Кого ты намерил защищать? Юрия?! Мало он себя показал допреж того?! Устроит новую резню во Смоленске, а оговор на твою, на нашу с тобою голову! Олег помогал, дак Олег зятю помогал своему! А ныне, когда Олег умер, кто ему поможет? Ты? С тестем своим учнешь ратиться? А вопросил ты сперва, хотят ли сами смоляне князя Юрия? Мало он голов порубил, перевешал, да кожу одирал, бают, с иных! Мало? А коли сам он откачнет к Литве? Не к батюшке, дак к Ягайле самому? И будет уже не Литва, а Польша у нас под боком!
      Василий зверем ходил по покою, несколько раз вздымал руку, хотя ударить.
      - Молчи! - выговорил ненавистно, не выговорил, прорычал. - Вязьму взяли! Ржеву возьмут! Ивану Михалычу того и останет со всею Тверскою землею поддаться Литве! А ты меня тогда што, в клетке будешь кормить, в которую всадят великого князя Московского литвины? Молчать! Я говорю! (Ударил бы, да опять этот выставленный живот - не тронешь. Русскую нать было брать жену, без ентих затей краковских.)
      Она следила за ним отемневшим взором, вдруг, резко поворотя, выскочила из покоя, хлопнувши заднею дверью. И тут же постучали. Василий долго глядел на сенного боярина, держа развернутую грамоту в руках. Юрий, оставя в Смоленске жену и бояр, ехал в Москву. Ехал просить помочи, как догадывал, не ошибаясь, Василий, и как понимала Софья, знавшая слишком хорошо своего родителя. И вот хрупкий мир, спокойствие, едва-едва установленное, вновь рушило в провал, и надобно было решать, что делать и как поступить в днешней нуже?
      Иван Кошкин вошел в покои скорым шагом, заботно глянул на князя.
      - Юрий Святославич едет! - вымолвил.
      На несказанный вопрос князя Иван пожал плечьми:
      - Юрий горяч и гневен. Не удержит города, егда и поможем ему! высказал он. - Полки не готовы. Сын Ивана Михалыча Лександр, вишь, в гости поехал к Витовту, а Витовт под Смоленском уже! Дак начнем ратитьце, не пришлось бы и с Тверью которовать тою порой! Михайло с Ольгердом через Ульянию были в свойстве. А у Ивана супружница - сестра Витовту, дак потому... (И он промолчал о Софье, но Василий понял) - выслушал боярина, глядя в ничто сведенным хмурью взором.
      - Думу? - понял Иван.
      Василий молча кивнул головой и наперснику вслед домолвил:
      - Малую!
      И теперь, теперь надобно встречать Юрия. Чествовать. Великий князь! Травленный, поседевший и в нятьи, и в бегах побывавший, и все же великий по роду, знатный вереницею предков, восходящей к Ростиславу и к самому прославленному князю Киевскому Владимиру Мономаху...
      Били колокола, били праздничным звоном, не уведавши даже и решения самого Василия. Где ты, Соня? На миг захотелось повиниться пред ней, почуять ее теплые руки на своих щеках. На миг ощутил все безобразие ссоры давешней... И все Витовт! Бездетный, погубивший когда-то сыновей-наследников своих, выдав их немцам в залог, а нынче и подаривший Литву Ягайле, и тотчас вновь собирающий рати, полновластно правящий и на Волыни, и в Подолии, и в Литве, и в половине Северских княжеств, удивительный, подчас непонятный Витовт, у которого хватает и строить себе замок, и воевать, и добиваться королевской короны от Папы Римского, как толкуют о том слухачи... А ежели добьется? А ежели Ягайло умрет, так и не породив себе сына? А все прочие литовские князья не обрушатся на Русь стаей ворон? О чем мыслит? На что надеется Софья?
      Веселым, праздничным, красным звоном били колокола. Только что миновала Троица. Пахали, высадили огороды, кто уже загодя готовился к покосу... И приходило встречать Юрия! Вздевать шелковый зипун, зеленый травчатый летник, красные сапоги... Дворецкий уже, верно, распорядил пиром. А коли Софья откажет приветить князя? Хотя чару не вынести гостю на серебряном подносе - позор!
      Он уже был одет, когда в покои вплыла Софья в распашном сарафане из персидской тафты, скрывавшем беременность, в жемчужном повойнике. Глядя потемневшим, злым взором, выговорила почти ненавистно:
      - Не боись! Встречу!
      Взял за руку. Прикрывши на миг глаза, прижал к щеке теплую женину ладонь, почуяв едва заметное шевеление ее пальцев. Усмехнулась, отнимая руку:
      - Уж Юрию наших ссор не казать! - вымолвила, выходя.
      Внизу собирались бояре.
      Юрий, приехавший с малом дружины, на взгляд изрядно постарел: пальцы беспокойно шевелились и морщины чела стали много заметнее. Орлиный лик прежнего красавца князя зримо померк. В очах явились растерянность и боль. Беседуя с Василием (был выше ростом), наклонялся к нему, сугорбя плечи...
      Разумеется, ни на приеме в Думе, ни на пиру откровенного разговору не получилось. И только уже когда остались вдвоем. (Федор Кошка, ради такого случая вставший с постели, и Морозов - два молчаливых старика, были как бы не в счет. Со стороны же Юрия присутствовал князь Семен Михалыч Вяземский, потерявший удел за верность своему господину и не изменивший Юрию даже теперь.)
      Смоленский князь, начавший речь сравнительно спокойно, в какой-то миг сорвался, заговорил горячо, сдерживая готовый прорваться крик:
      - Тебе, господине, возможно сие! Он же твой тесть! Ты же зять ему, и Софья... И любовь меж вами! Молю, помоги, князь! Сотвори мир меж Витовтом и мною! Ты возможешь! Не предай меня во снедь Литве! Господь... Господь воздаст тебе за то в сем и будущем веке! Хочешь на колени паду пред тобою? А не возможешь того, дак возьми все, возьми за себя Смоленск! Буду подручником тебе! Отрекаюсь и от власти своей, и от звания, еже наименован князем Великим! Пусть лучше тебе, чем поганой Литве, чем во снедь латинам нашу православную Русь!
      Он действительно едва не упал на колени перед Василием, и на миг, на один страшный и великий миг помыслил Василий согласить с Юрием, поверить, взять город и княжество за себя!
      Но молчали старики бояре. С Витовтом был ряд, полки были не собраны, что скажет Орда, было неясно тоже. Юрий Святославич, отдавая свой почти уже потерянный удел Василию, не рисковал ничем. Василий, ежели бы согласил с Юрием, рисковал многим. И уже не о жене, не о договоре с Витовтом думал он! А о том, что решит и куда склонит Новгород Великий в случае войны с Литвой, и что порешит Тверь, что порешат прочие князья Руси Владимирской... И, что греха таить! О Софье, о ее яростной злости в защите своего отца тоже думал он. И не находил ответа.
      - Такое дело, князь. Думой надо решать, - высказал, и молчаливые старцы согласно склонили головы.
      Юрий скрепился, поднял голову, пил, держа чару во вздрагивающей руке, малиновый квас, предупредительно налитый ему вяземским князем.
      - Прости, Василий! - высказал просто, ставя чару на стол. - А все же о Смоленске подумай: сердцевину земли Витовту отдаешь! И не удержишь на этом! Попомни мои слова!
      Встал, снова высокий, прямой, орел с подбитым крылом, гордо сожидающий гибели.
      Не думал, все-таки не думал Василий, что все так и окончит враз!
      И Дума была собрана, и уже порешили послать в Смоленск посольство боярское, выяснить, чего хотят и хотят ли пристать к Москве сами смоляне? Не успели. Витовтовы доброхоты оказались проворнее медленных московитов. Тотчас по отъезде Юрия, к Витовту были посланы тайные гонцы с таким наказом:
      - Поспеши, Витовт Кейстутьич! Ворота отворим и город сдадим, но поспеши, не то Юрий воротится с многою силою московскою, да и от иных земель приведет на тя ратную силу! Тогда уж и мы не заможем ничто же вершить!
      Витовт шел к Смоленску изгоном, ночными переходами, и успел.
      Предатели открыли ему ворота верхнего города, и в Смоленск, еще не оправившийся от недавней осады, потоком начала вливаться литовская сила. Был поздний вечер, начало ночи. Смоленские бояре, сторонники Юрия, заперлись было на княжом дворе. Но когда к утру был занят весь остальной город, а к вечеру и артиллерия подошла, с пушечным боем, тюфяками и пищалями, последние доброхоты Юрия сдались. Это совершилось 26 июля. И начались расправы. Княгиня Юрьева, дочь Олега Иваныча Рязанского, с детьми была увезена в Литву. Бояре, сторонники Юрия, казнены. А отчаявшихся уже смоленских жителей Витовт осчастливил, даровав городу <леготу> (освобождение от многих податей). После чего уже было нетрудно ему поставить наместничать в Смоленске своих ляхов, которые тотчас приволокли своего ксендза, а тот вновь начал возводить порушенный смолянами костел... Так вот всегда и продается первородство за чечевичную похлебку!
      Когда весть о том дошла в Москву, Василий сам вызвал к себе Юрия. Хмуро повестил о захвате Смоленска.
      - Тебе же, княже, путь чист! Езжай, узнай покуда, где примут, а я тебя Витовту выдавать не стану, так и знай! - И не было больше слов, так и расстались, не враги, да и не друзья.
      Юрия Святославича с сыном Федором и вяземским князем Семеном скоро позвал к себе Господин Великий Новгород, и Юрий уехал туда, заключивши ряд с городом: <Боронить Новгород в живот и в смерть. А которые вороги пойдут на Новый Город, битися честно и безизменно>. Князю Юрию на прокорм его самого и дружины вручили тринадцать городов: Русу, Ладогу, Орешек, Тиверский городок, Корельский, Копорью, Торжок, Волок Ламской, Порхов, Вышегород, Яму, Высокое, Кокшин Городец - почитай, все окраинные новогородские твердыни. Впервые Новый Город принимал к себе кормленым князем великого князя Смоленского! На Юрия бегали смотреть, толковали о красоте смоленского володетеля, о том, что теперь им и Витовт не страшен. Как ни мала была дружина, приведенная Юрием, - имя громко! Тотчас, едва проведав о том, к нему потянулись беглые смоляне, увеличивая раз за разом его войско. Одно было плохо: воли, той, к которой привык беглый князь, тут ему не было. Господин Великий Новгород от прав своих господарских отступать не желал. И семью выручить из Литвы никак не удавалось смоленскому князю.
      Глава 21
      Мастер-сербин, чернец, Лазарь именем, прибыл на Москву еще в конце 1403 года. Нашел его и помог добраться до Москвы Киприан. Да впрочем, после памятного Косовского разгрома много-таки сербиян - монахи, изографы, книжные хитрецы - устремили на Москву, к своим православным братьям.
      Василий Дмитрич в мельтешении дел государственных не имел времени плотно вникать в художества, творимые многоразличными мастерами, хотя и посещал мастерские изографов, подолгу рассматривал готовые образа, не забывая заглядывать в новые храмы, особенно те, где трудились Феофан Грек, Данила Черный или молодой изограф Андрей Рублев*. Он одинаково хорошо мог расписывать и храмы, и образа, и в последнем художестве уже начинал обгонять самого Феофана Грека. И все же долили дела государственные, а потому на все это выкраивалось время только урывками. И сербина принял он бегло, хотя башенные часы, твердо обещанные Соне, была его идея, его замысел.
      Сербин при первой встрече показался чем-то похож на Феофана: сух, высок, в долгой, густой бороде, полностью скрывавшей нижнюю часть лица, с волосами, заплетенными в косицу, как у священников. Впрочем, он и был чернецом! В дальнейшем Василию только передавали просьбы мастерам Лазаря, которые он наказывал исполнять. И только уже теперь, проводив бесталанного смоленского князя в Новгород и уверясь, что войны с Литвою пока не будет, собрался посетить Лазаря, что работал прямо в часовой башне, и нынче, слышно, уже готовился запустить сложный часовой механизм.
      Огромные, кованые, зубчатые шестерни, какие-то колеса, гири устрашающий механизм, почти готовый к действованию, порядком-таки изумили князя.
      Часовой механизм помещался в башне, за Богоявлением, и Василий прошел туда с немногою охраной по переходам теремов, устроенным еще при покойном Алексии. И горели, и отстраивались вновь! Даже на уровень верхнего жила на столбах были вознесены крытые переходы с малыми, едва не в ладонь, оконцами, забранными цветною слюдой. Зимой тут стоял застойный холод, и стены кое-где покрывал иней. Зато летом отселе мочно любоваться видом из окошек, выставленных ради тепла. По-за стеною открывался вид на все Занеглименье, видать было и Воробьевы горы, и далекие красные боры по урыву речного берега. Весело гляделось отсель!
      Василий приодержался, глянул. Ласковый речной ветерок, медленно огладив, тронул лицо. На миг отпустило, ослабла скрученная пружина внутри, что толкала его делать, делать и делать!
      Старшие суздальские князи были пойманы, укрощены, угасли и эта застарелая язва отцова излечена наконец! Новгород... С Новым Городом все было неясно еще. Тут следовало и поступиться чем ни то. В Орде Шадибек молодой хан, руководимый Едигеем, а тот шлет ему, Василию, письма, где Едигей называет московского князя сыном своим... Хотя о чем думает Едигей - никто не ведает! И только Витовт, за плечами которого вырастали латинские легаты с Римским Папой, отметинки истинного православия, только один тесть продолжал вгрызаться в русские земли, подступая все ближе и ближе к Москве.
      - Скоро и земли у мя не останет! - выговорил он сердито вслух. И подскочившему было сыну боярскому раздраженно махнул рукою: - Ето я так! Для себя!
      Внутреннее тело каменной башни было уже разгорожено. Один настил снят, а вместо него положены неохватные дубовые переводы, на которые опиралось прехитрое сооружение из каких-то кованых, зубчатых колес, гирь и цепей. С той, наружной стороны, уже был укреплен большой кованый круг со знаками зодиака и огромные узорные стрелы, указующие часы и минуты, а также фазы луны, изображенной тут же, на кругу, золотою наводкою.
      Мастер, сухой и плечистый, с руками, темными от металлической пыли, в схваченном кожаным поясом коротком подряснике и с суконною лентою на голове, обжимающей волосы, истрепались бы при работе, в кожаных мягких поршнях, легко всходил и опускался по ступеням временных лестниц, объясняя устройство механизма часов, устройство боя и прочие малопонятные тонкости. Русские подмастерья, которых мастер не забыл похвалить князю, преданно взирали на сербина, без зова кидались исполнить то и другое, уже, видать, добре навыкли к делу. Часы должны были обойтись в небывалую сумму: в сто пятьдесят рублей. (Годовая дань с иного удельного княжества!) На выделке зубчатых колес, цепей, гирь и прочего работала половина литейного двора. Работали златокузнецы, чеканщики, серебряных дел мастера, но теперь на Москве будут часы, не уступающие тем, что он видел в Кракове, и немцам не придет чваниться перед Русью своими затеями.
      Вышли наверх, на глядень. Сербин показывал, где и что предстояло закрыть, готовясь к зиме, дабы не нанесло снегу и льда, не испортило дорогой часовой снаряд. Постепенно князь и чернец, почти правильно толмачивший по-русски, разговорились. Внизу лежала летняя, праздничная Москва, сверкала вода, курчавилась зелень дерев, разноголосо кричали петуны по дворам. В княжеском птичнике, позади них, гордо расхаживали заморские птицы - павлины, распуская свои узорные хвосты. От конного двора тянуло густым конским духом. Иногда сквозь нараспашь отверстые ради пригожего дня ворота и двери конюшен доносило глухой топот копыт в донниках. А все иное: гром пушек, жестокая ратная страда были где-то там, далеко, в незаправдашнем и чужом мире.
      - Пятнадцать летов! - задумчиво говорил Лазарь. - Всего пятнадцать летов минуло с той поры, как на Косовом поле погибли наша слава и честь! А словно столетья прошли... Где те людины, где те воины? Где те сербские юнаки, что пали на Косовом поле! У господаря Лазаря было семьдесят тысяч воинов, зато каких воинов! Турок было впятеро больше, но в напуск пошли мы, а не они... И победили бы! Властель Вук Бранкович погубил все дело. Он должен был ударить с тыла, и не ударил, увел свою рать. Изменил Лазарю, Сербии изменил! Лазарь пал на поле боя, пали все наши герои, юнаки, богатыри! Погибла Сербия! Пятнадцатого июня, вот в такой же летний радостный день. Милош Обилич пробился к султанскому шатру и зарубил самого султана Мурада! Вот какие юнаки были на Косовом поле!
      - А турки, когда погиб ихний царь, они что? - невольно вопросил Василий, захваченный горестным рассказом.
      - Что войско! - отозвался Лазарь. - Их было так много, что не все и поняли, что ихний султан убит! У Мурада было двое сыновей. Один тотчас убил другого, старшего, и возглавил рать! Мне сказывали, у вас была большая битва с Ордою у Дикого поля на Дону, и вы победили потому, что с тылу ударил на татар князь Дмитрий Боброк*. Ежели бы Вук Бранкович содеял то же самое, мы бы победили, и Сербия сейчас стояла бы на пороге православного мира с восьмиконечным крестом в одной руке и с саблей в другой, оберегая истинную веру, и, может быть, когда-либо и вы пришли бы туда, к нам, и узрели наше бирюзовое море, наши горы, наши сады, где растут лимоны и гранаты, оливы и виноград! Наши православные земли могли бы протянуть руки друг другу! Но нет больше Сербии! Есть завоеванная турками земля!
      - И ты дрался там? - почти догадывая об ответе, вопросил Василий. Но Лазарь печально потряс головою:
      - Мне не довелось пасть за Родину, испить до дна общую чашу скорби! Мы шли на Косово поле от Черной горы. Не успели дойти... Тогда я впервые узрел, как плачут юнаки! Ночью мы подбирали раненых, кого удалось спасти. Потом я принял схиму и ушел в Болгарию.
      - Болгария тоже погибла!
      - Да. После гибели сербов они не могли уцелеть. Поэтому я тут, и не ведаю, егда кончу свой труд, куда мне податься? Где приклонить главу? Быть может, уйду на Афон, в наш православный тамошний монастырь. Буду растить виноград и смоквы, собирать оливки; глядеть на море с горы, на легчающие на окоеме бирюзовые и лазурные волны, молиться и вспоминать Сербию. А не то проберусь в Черногорию. Там на горных высях еще идет борьба, и турки до сей поры не могут одолеть тамошних богатырей! Юнаков... Я уж говорю по-вашему. Там есть и наши монастыри, не захваченные и не разграбленные бесерменом...
      Внизу была Москва; и не Москва вовсе. Смеживши вежды, Василий почти увидал высокие горы, нависшие над безоглядною бирюзовой водой, извитые деревья, на которых растут диковинные горькие желтые плоды, которые иногда, засоливши, привозят на Русь. Когда-то и книги привозили сербского письма, и иконы, и кресты, и иное узорочье. Когда-то. До Косовой битвы. И неужели Сербия исчезнет теперь навсегда?
      И вдруг жгучий стыд облил его с головы до ног, а он не так же ли поступил ныне, как тот неведомый предатель Вук Бранкович? И что в самом деле было бы с батюшкой, не выступи Боброк с засадным полком в решающий миг боя? Погиб на Дону, как деспот Лазарь на Косовом поле! И Русь была бы захвачена врагом! И нашлись бы бояре, готовые служить Мамаю, ползать на брюхе перед ханом, угнетая свой народ, ради милостей иноземных - кусков с чужого барского стола! Когда люди мыслят о Родине? И когда перестают (устают) ее любить?
      Турок было больше в пять раз! И мастер говорит, что они бы победили, кабы не измена Вука! И не с того ли, не с измены своих, начинается всегда и всюду гибель языка, гибель племени? Ибо съединенный сам в себе народ неодолим, и не уступит никакому врагу!
      Василий уже не слушал того, что говорил ему Лазарь, который сейчас хвалил Русь и русичей. Перед ним открылись на миг безвестные глубины пространств и времени, и смутно овеяло воплощенным лишь в грядущих неблизких столетиях. Но когда-то дойдут, узреют русичи и горы, и ширь южных морей, когда-то Русь обнимется с возрожденною Сербией. Все это будет <когда-то>, и лишь смутною тенью промаячило ныне пред ним. Он встряхнул кудрями, опоминаясь. Молча взял сербина за предплечье и сжал, ничего не сказав. Нет, у них на Руси не будет Косова поля, не должно быть! Будет великая страна, в которую пока не верит даже его венчанная жена Софья, упрямо полагающаяся на своего отца, Витовта, а не на русичей, доселе которующих друг с другом. Он спускался по ступеням, изредка взглядывая на чудовищный механизм, молчал и думал.
      С Киприаном уже было добыто согласие, что тот нынче отпускает в Новгород архиепископа Ивана. Сам Киприан двадцатого июля отъезжает в Литву, к Витовту, и на Киев. Будет хлопотать о том, чтобы не разделилась вновь единая русская митрополия, будет бороться с латинами, чающими закрыть православные церкви в Галиче и на Волыни, будет торговаться и хитрить, будет ставить епископов и скакать в тряском возке день за днем воистину бессмертный железный старец, коего Василий начинал ценить все более и более, вполне понимая только теперь, почему великий Сергий стоял за него, и именно Киприана, а никого иного, прочил на русскую митрополию.
      * * *
      Жизнь шла. Василий решал дела, заседал, мирил тверских князей, охотился. Софья родила еще одну дочерь, Василису, и осеннею порою опять понесла, уверяя Василия, что на сей раз будет сын. Бояре лукавили с ханом, ссылаясь на недород и моровые поветрия, уменьшали <царев выход>, наполняя княжескую казну. Брат Юрий, опять не без умысла, взял на себя заботу о Троицкой обители. К октябрю наконец-то была окончена, на деньги самого Василия Дмитрича, каменная церковь Успения Богоматери в Симонове, основанная еще Федором, в бытность его архимандритом и настоятелем Симоновской обители.
      В срок выколосились хлеба. В срок жали рожь.
      В сентябре татары изгоном пришли на Рязань, и Федор Ольгович удачно отбил набег и отбил захваченный было полон.
      Осенью и в начале зимы чередою происходили важные смерти: умерла вдова Олега Иваныча Рязанского Евпраксия, умерла великая княгиня Евдокия Тверская, мать тверских князей, которая так и не сумела помирить сынов своих. Умерла супруга Ивана Михайловича - Марья. И совершилась одна благая смерть: умер на Городце суздальский князь Василий Кирдяпа.
      А зимой, о Великом Заговенье, Витовт захватил псковский город Коложу и стоял под Вороначом. Псковичи прибыли на Москву с жалобою. Начиналась вновь ратная страда, но нынче Василий уже не намерен был уступать Витовту.
      Глава 22
      Киприан на этот раз, возвращаясь в Москву, почуял вдруг, что очень устал, устал больше, чем когда-ни-то и как-то безнадежнее. Шел снег, но земля еще не была вдосталь укрыта и на выбоинах сильно встряхивало. Он полулежал на подушках, застланных холстиною, безвольно отдаваясь колыханию и дорожной тряске владычного возка. Объезд волынских епархий дался ему на сей раз с огромным трудом. Когда он рукополагал во Владимире волынском во епископа попа Гоголя, то у него закружилась голова, и он упал бы, не поддержи его иподьякон. Но и все бы ничего! Воистину добил его съезд Витовта с Ягайлой в Милолюбе. С Ягайлой наехала масса польских ксендзов и римских прелатов и монахов Францисканского ордена. Они так и кишели вокруг, не давая ходу православным служителям, то и дело задерживая даже и самого Киприана, вынужденного, в конце концов, попросить Витовта о защите и вооруженной охране для него, как для верховного главы православной, самой многочисленной по числу прихожан, церкви Литвы. <Великой Литвы и Руссии!> - пробормотал Киприан почти про себя, тяжело чувствуя в сей час весь издевательский смысл этой формулы, применяемой сплошь и рядом в государственных хартиях литовского великого княжества, где даже деловая переписка велась не на каком ином, а на русском языке!
      И всего обиднее, что Киприана так и не поставили в известность о сути переговоров, ведшихся вроде бы с его участием. О чем толковали Витовт-Александр с Ягайлой-Владиславом наедине, не ведал никто, быть может, кроме посланцев Папской курии. Какие еще утеснения выдумают они для православных литвинов и русичей? Неучастие в делах государственных? Запрет сочетаться браком с католиками, обращая последних в истинную веру? Напротив - в этом случае требовалось, чтобы православные, не важно муж или жена, отказывались от своей церкви, переходя в латынскую ересь. Еще какие (и многие!) запреты и утеснения выдумали досужие францисканцы, празднующие свою победу над правой верою в многострадальной Литве! И что возможет содеять здесь он, Киприан, наблюдая, как закрываются одна за другой святые обители, как выкидывают из них православных иноков, места которых нагло захватывают францисканские и доминиканские монахи! Как жгут книги со славянскими литерами, даже не поинтересовавшись, что написано в них? Творение ли святых отцов, хронографы ли, гимны Дамаскина* или соборные уложения? С горем приходило признать, что церковь не живет без защиты власти, а власть, ежели она враждебна православию, губит живую церковь! Разрушает храмы, запрещает богослужения, и все это в угоду своей, иной, чужой и чуждой церкви, которую иначе, чем еретической - не можно назвать...
      Вот он умрет, думал теперь Киприан, он умрет и ни во что же станет все его церковное устроение на землях великой Литвы! А ежели и град Константин упадет под ударами неверных, как это уже едва не совершилось днесь? Долго ли просуществует василевс Мануил и тем паче его потомки в великом городе, со всех сторон одержимом и утесненном иноверцами?